Страница:
Она смеется:
-- Зачем это? Я могу и сама о себе позаботиться!
Тогда мы выходим и закрываем дверь. Экономка подходит к окну, улыбается
нам, захлопывает ставни и задергивает занавески. Мы идем на чердак и через
дырки в полу наблюдаем за тем, что происходит в комнате офицера.
Денщик и экономка лежат в постели. Экономка совсем голая, на денщике
только рубашка и носки. Он лежит на экономке, и оба дергаются вперед-назад и
вправо-влево. Денщик всхрапывает, как бабушкин кабан, а экономка
вскрикивает, будто ей больно, но в то же время она смеется и говорит:
-- Да, да, да! О! О! О!..
Начиная с этого дня экономка часто приходит к денщику, и они запираются
вдвоем. Мы иногда подглядываем за ними, но не каждый раз.
Денщик больше всего любит, когда экономка встает на четвереньки, тогда
он берет ее сзади.
Экономка больше любит, когда денщик лежит на спине. Тогда она садится к
нему на живот и начинает приподниматься и опускаться, словно едет верхом.
Денщик иногда дает экономке шелковые чулки или одеколон.
Мы в саду занимаемся упражнениями в неподвижности. Очень тепло, мы
лежим на спине в тени грецкого ореха. Сквозь листья мы видим облака и небо.
Дерево и его листья неподвижны; облака тоже кажутся неподвижными, но если
смотреть на них долго, можно увидеть, как они меняют форму и медленно
движутся.
Бабушка выходит из дома. Проходя мимо нас, она поддает ногой песок и
камушки так, что они летят нам в лицо. Она бормочет что-то себе под нос и
уходит в виноградник на свою сиесту.
Офицер сидит на лавке под своим окном, голый по пояс. Он сидит на самом
солнцепеке, закрыв глаза и прислонившись к беленой стене. Неожиданно он
поднимается и подходит к нам, говорит что-то, но мы не отвечаем и не глядим
на него. Он возвращается на свою лавку.
Позже денщик говорит нам:
-- Офицер хочет, чтобы вы идти говорить с ним.
Мы не отвечаем. Он снова говорит:
-- Вы вставать и идти. Если не слушаться, офицер сердитый.
Мы не шевелимся.
Офицер говорит что-то, и денщик уходит в дом. Мы слышим, как он поет,
прибираясь в комнате.
Когда солнце касается крыши дома возле трубы, мы встаем. Мы идем к
офицеру и встаем перед ним. Он зовет денщика. Мы спрашиваем:
-- Чего он хочет?
Офицер спрашивает что-то, денщик переводит:
-- Офицер спрашивать, почему вы не двигаться, почему молчать?
Мы говорим:
-- Это было наше упражнение в неподвижности.
Денщик опять переводит:
-- Офицер говорить, вы два делать много упражнений. Другие упражнения
тоже. Он видеть, как вы бить друг друга ремнем.
-- Это было упражнение в перенесении боли.
-- Офицер спрашивать, зачем вы делать все это?
-- Чтобы привыкнуть к боли.
-- Он спрашивать, вам есть удовольствие от боли?
-- Нет. Мы хотим только уметь преодолевать боль, жару, холод, голод --
все, что причиняет страдания.
-- Офицер восхищаться. Он думает, вы необыкновенные.
Офицер добавляет что-то. Денщик говорит:
-- Хорошо, это все. Теперь я должен идти. Вы тоже идти, ловить рыбу.
Но офицер придерживает нас за руки, улыбаясь и знаком отсылая денщика.
Денщик отходит, потом оборачивается:
-- Вы уходить! Быстро! Идти гулять в Городок!
Офицер смотрит на него, и денщик идет к калитке. От калитки он кричит
снова:
-- Уходить прочь, вы! Не оставаться! Вы не понимать, дураки?!
Наконец он уходит. Офицер улыбается нам, потом ведет к себе в комнату.
Там он садится на стул, притягивает нас к себе и сажает к себе на колени. Мы
обнимаем его за шею, прижимаемся к его волосатой груди. Он качает нас на
коленях.
Потом мы чувствуем, как под нами, между ног офицера, как будто что-то
движется. Мы смотрим друг на друга, потом пристально глядим в глаза офицеру.
Он мягко сталкивает нас с колен, ерошит нам волосы и встает. Затем он
вручает нам две плетки и ложится лицом вниз. Он произносит одно слово -- мы
понимаем его, даже не зная его языка.
Мы бьем его, нанося по очереди удар за ударом.
На спине офицера появляются багровые полосы. Мы бьем все сильнее и
сильнее. Офицер стонет и, не меняя позы, стягивает до щиколоток галифе и
кальсоны. Мы хлещем его по ягодицам, по бедрам и икрам, по спине, по плечам
и по шее, хлещем изо всех сил, и скоро его тело все становится красным.
Тело офицера, его волосы и одежда, простыни, половики, наши руки -- все
становится красным. Кровь брызжет нам даже в глаза, смешивается с нашим
потом, но мы хлещем, пока офицер не издает последний, уже нечеловеческий
крик, и тогда мы без сил валимся в ногах его кровати.
Офицер приносит нам словарь, по которому мы можем выучить его язык. Мы
учим слова, денщик поправляет наше произношение. Через несколько недель мы
уже бегло говорим на новом языке. Мы учимся, и вскоре денщику уже не надо
переводить. Офицер очень доволен нами. Он дарит нам губную гармошку. Еще он
дает нам ключ от его комнаты, чтобы мы могли заходить туда, когда захотим
(мы и раньше заходили туда, открывая дверь своим ключом, но тайно). Теперь
нам больше не надо прятаться и мы можем делать что хотим: есть печенье и
шоколад, курить сигареты.
Мы часто ходим в комнату офицера, потому что там очень чисто и гораздо
спокойнее, чем на кухне. Теперь мы обычно занимаемся в комнате офицера.
У офицера есть граммофон и пластинки. Мы слушаем музыку, валяясь на
кровати. Однажды мы, чтобы сделать офицеру приятное, поставили пластинку с
гимном его страны. Но он рассердился и вдребезги разбил пластинку кулаком.
Иногда мы спим на кровати -- она очень широкая. Как-то утром денщик
застает нас в кровати, и это ему не слишком нравится:
-- Вы есть очень неосторожные! Вы больше не делайте такой глупый вещь.
Что будет, если офицер прийти ночью?
-- А что будет? Постель широкая, всем места хватит...
Денщик говорит:
-- Вы есть очень глупый. Однажды вы будете платить за вашу глупость. Но
если офицер вас обидеть, я его буду убить.
-- Он нас не обидит, не беспокойтесь.
Однажды ночью офицер приходит домой и видит нас на своей кровати. Мы
просыпаемся от света керосиновой лампы и спрашиваем:
-- Нам в кухню уйти?
Офицер треплет нам волосы и говорит:
-- Оставайтесь тут. Оставайтесь...
Он раздевается и ложится между нами. Он обнимает нас и шепчет нам на
ухо:
-- Спите. Я люблю вас. Добрых снов.
Мы засыпаем. Позже, уже под утро, мы хотим выйти, но офицер удерживает
нас:
-- Не вставайте. Спите.
-- Но нам надо выйти. По нужде.
-- Не ходите. Делайте это здесь.
Мы спрашиваем:
-- Где -- здесь?
Он говорит:
-- На меня. Да. Не бойтесь. Писайте же! Мне на лицо!
Мы делаем, как он просит, а потом выходим в сад, потому что постель
совсем мокрая. Солнце уже встает, и мы принимаемся за свою утреннюю работу.
Иногда офицер приводит домой своего друга, тоже офицера, молодого. Они
проводят весь вечер вдвоем, а потом друг остается на ночь. Мы наблюдаем
иногда за ними через дырку в потолке.
Летний вечер. Денщик готовит что-то на керосинке. Он застилает стол
скатертью и ставит на стол цветы. Потом офицер и его друг сидят за столом и
пьют. Потом они едят. Денщик ужинает, сидя на табурете у дверей. Потом
офицеры снова пьют. А мы в это время заводим музыку. Мы меняем пластинки и
крутим ручку граммофона.
Друг офицера говорит:
-- Эти дети раздражают меня. Отошли их.
Офицер спрашивает:
-- Ты что, ревнуешь?
Его друг отвечает:
-- К кому, к ним? Не говори глупостей! Это просто два маленьких
варвара-туземца...
-- А они красивые, разве нет?
-- Возможно. Я не разглядывал.
-- То-то и оно, что не разглядывал. Так взгляни!
Друг офицера краснеет:
-- Что ты хочешь сказать? Они меня раздражают своей настороженностью.
Будто они слушают нас и следят за нами.
-- Они и правда нас слушают. Они великолепно говорят на нашем языке. И
они все понимают.
Друг офицера бледнеет и встает из-за стола:
-- Ну, знаешь, всему есть граница! Я ухожу немедленно!
Наш офицер говорит:
-- Не дури. А вы, ребята, ступайте!
Мы выходим и поднимаемся на чердак. Мы смотрим в дырки и слушаем.
Друг офицера говорит:
-- Ты выставил меня в идиотском виде перед этими маленькими дебилами!
Офицер отвечает:
-- Эта парочка -- самые умные дети, каких я когда-либо видел.
Друг говорит:
-- Это ты нарочно так говоришь, чтобы задеть меня побольнее. Ты все
делаешь, чтобы унижать и мучить меня. Однажды я убью тебя!
Наш офицер кидает ему свой револьвер:
-- А пожалуйста. На, держи. Давай убей меня!
Друг хватает револьвер и целится в офицера:
-- Я сделаю это. Вот увидишь, сделаю. Только заговори еще хоть раз про
того, другого, -- и я убью тебя.
Офицер прикрывает глаза и мечтательно улыбается:
-- Да, он был красив... молод... силен... грациозен... строен...
нежен... такой утонченный, такой мечтательный, смелый... дерзкий... Я любил
его. Он погиб на Восточном фронте. Ему было всего девятнадцать! Я не могу
жить без него...
Друг офицера швыряет револьвер на стол и кричит:
-- Свинья!
Офицер открывает глаза и оглядывает своего друга:
-- Ну и трус же ты. Слизняк.
Друг говорит:
-- Раз ты такой смелый, сделал бы это сам. Раз ты так убит горем. Не
можешь жить без него? Так иди за ним. Или ты хочешь, чтобы я помог тебе? Не
выйдет, я еще с ума не сошел! Хочешь сдохнуть? Подыхай! Подыхай один!
Тогда офицер берет револьвер и приставляет себе к виску. Мы спускаемся
с чердака. Денщик сидит возле распахнутой двери. Мы спрашиваем:
-- Он что, правда хочет убить себя?
Денщик смеется:
-- Вы не надо бояться! Они всегда так делать, когда выпивать слишком
много. А я раньше того разряжать их револьверы.
Мы заходим в комнату и говорим офицеру:
-- Если вы хотите, мы можем убить вас. Дайте нам ваш револьвер.
Друг офицера говорит:
-- Вот маленькие ублюдки!..
Офицер улыбается и говорит:
-- Спасибо. Это очень любезно с вашей стороны, но мы просто шутили.
Идите спать.
Он встает, чтобы закрыть за нами дверь, и видит денщика:
-- Ты что, все еще здесь?
Денщик говорит:
-- Вы меня не отпускали.
-- Пошел вон! Я желаю, чтоб меня оставили в покое! Ясно?
Мы слышим через дверь, как он говорит своему другу:
-- Это тебе урок, трус несчастный!
Мы слышим звуки драки, ударов, грохот перевернутых стульев, шум
падения, тяжелое дыхание. Потом все стихает.
Экономка часто поет. Она поет старые популярные песни и новые, про
войну. Мы слушаем эти песни и разучиваем их мелодии на нашей губной
гармонике. Еще мы просим денщика научить нас песням его страны.
Однажды поздно вечером, когда бабушка уже легла спать, мы идем в
Городок. Мы встаем напротив одноэтажного дома неподалеку от замка. За
открытой дверью -- лестница, ведущая вниз. Из-за двери слышны голоса и шум,
валят клубы табачного дыма. Мы спускаемся вниз по каменным ступеням и
оказываемся в подвале, где устроено кафе. Оно полно людей -- кто стоит, кто
сидит на лавках и бочонках, и все пьют вино. Большинство здесь -- старики,
но есть и люди помоложе, а также три женщины. На нас никто не обращает
внимания.
Один из нас начинает играть на губной гармошке, а второй поет известную
песню о женщине, которая ждет мужа: муж ушел на войну и скоро вернется с
победой.
Понемногу все посетители кафе поворачиваются к нам; голоса и шум
стихают. Мы играем и поем все громче и громче, мы слышим, как отдается под
сводчатым потолком подвала наша песня -- как будто вместе с нами поет кто-то
еще.
Когда мы заканчиваем песню, мы смотрим на усталые, пустые лица. Одна из
женщин смеется и хлопает нам. Молодой однорукий парень с шелушащейся кожей
на лице просит:
-- Еще. Спойте еще что-нибудь!
Мы меняемся ролями. Тот, кто играл на гармошке, отдает ее второму, и мы
поем новую песню.
Тощий человек, шатаясь, подходит к нам и кричит нам в лицо:
-- Молчать, щенки!
Он грубо толкает нас так, что один отлетает направо, другой налево. Мы
падаем, роняем губную гармошку на пол. Тощий, держась за стену, поднимается
по лестнице, и мы слышим, как он, уже на улице, орет: "Молчать! Всем
молчать!.."
Мы подбираем нашу губную гармошку и обтираем ее; кто-то говорит:
-- Этот парень глухой...
Еще кто-то добавляет:
-- Он не только глухой, он еще и ненормальный. Полный псих.
Старик гладит нас по голове. Из его глубоко запавших, обведенных
темными кругами глаз текут слезы.
-- Эх, жизнь несчастная!.. Бедные вы ребята! Бедный наш мир!..
Одна из женщин говорит:
-- Глухой, ненормальный -- а вернулся все-таки. Вот и ты вернулся...
Она садится на колени к однорукому, тот говорит:
-- Это точно, красотка. Я-то вернулся. А только как мне теперь
работать, а? Пилить, скажем, -- и то, чем доску держать стану? Рукавом
пустым?..
Другой парень, который сидит на скамейке, невесело смеется:
-- Вот и я тоже вернулся. До пояса -- человек, а ниже -- паралитик. И
ноги не работают, и все прочее. И уж, говорят, никогда не поправлюсь. Так
лучше бы меня разом убило...
Другая женщина говорит:
-- Ну, вам, мужикам, не угодишь. Вот в госпитале, где я работаю, только
и слышишь от умирающих -- мол, каким ни есть, а выжить бы, вернуться домой,
мать увидеть, жену, еще хоть чуток пожить...
-- А ты заткнись. Бабы войны не нюхали!
Женщина отвечает:
-- Не нюхали, говоришь? Гомик недоделанный. Это мы все тянем на себе --
и работу и заботу. Кто детишек поднимает, кто вас продырявленных выхаживает?
Вот кончится война, вы, мужики, враз все героями заделаетесь. Помер --
герой, выжил -- герой, калека -- тоже герой. Потому вы, мужики, войну и
придумали. Это ваша война, вы ее хотели -- ну так теперь не жалуйтесь.
Герои. Герой управляться с дырой!
Все начинают спорить и кричать. Старик рядом с нами повторяет:
-- Никто этой войны не хотел, никто.
Мы выходим из подвала и идем домой.
Улицы и пыльная дорога, которая ведет к дому бабушки, ярко освещены
луной.
Мы учимся жонглировать фруктами: яблоками, грецкими орехами,
абрикосами. Сначала двумя -- это просто, потом тремя, четырьмя и, наконец,
пятью.
Мы придумываем фокусы с картами и сигаретами.
Мы разучиваем акробатические номера. Мы можем ходить колесом, делать
сальто вперед и назад, хорошо ходим на руках.
Мы одеваемся в очень старую одежду, которая нам сильно велика, мы нашли
ее в сундуке на чердаке. Это рваные клетчатые куртки и широкие, мешковатые
штаны -- их мы подвязываем веревкой. Еще мы нашли в сундуке круглую черную
шляпу-котелок.
Один из нас привязывает на нос стручок сладкого красного перца, другой
нацепляет усы из кукурузных метелок. Нам удается раздобыть губную помаду, и
мы рисуем себе рты до ушей.
Одетые как клоуны, мы идем на рынок. Там много лавок и всегда много
народу.
Мы начинаем представление, и для начала изо всех сил дудим в губную
гармошку и колотим в барабанчик -- мы сделали его из большой тыквы-горлянки,
которую мы выскребли и высушили. Когда собирается достаточно народу, мы
жонглируем помидорами и даже яйцами. Помидоры настоящие, но яйца мы выпили и
наполнили скорлупу песком. Люди этого, конечно, не знают и аплодируют, когда
мы делаем вид, что едва не роняем яйцо и подхватываем его в последний
момент.
Потом мы показываем фокусы и акробатические номера.
Пока один из нас ходит колесом и крутит сальто, второй обходит зрителей
-- он идет на руках, держа в зубах шляпу.
Вечером, одевшись уже в обычную одежду, мы обходим городские кафе.
Вскоре мы уже знаем все кафе в Городке, погребки, где хозяева продают
вино собственного изготовления, распивочные, где пьют стоя, заведения
получше, куда ходит хорошо одетая публика и офицеры, которые ищут девушек.
Пьющие легко расстаются с деньгами. Они так же легко доверяются другим.
Поэтому скоро мы знаем очень многое о разных людях, даже их тайны.
Часто люди угощают нас или покупают нам вино, и постепенно мы привыкаем
к алкоголю. Еще мы курим -- нас угощают и сигаретами.
Наши выступления повсюду пользуются большим успехом. Люди считают, что
у нас хороший голос, хлопают нам и все время просят повторить наши номера.
Иногда, если публика внимательна, не слишком пьяна и не очень шумит, мы
показываем одну из маленьких пьес, которые мы сами придумали. Например,
"Богач и бедняк".
Один из нас играет богача, другой бедняка.
Богач сидит за столом и курит. Входит бедняк:
-- Я уже наколол ваши дрова, сударь.
-- Тебе трудиться полезно. Для здоровья хорошо. Вон какой ты здоровый
-- щеки-то румяные какие!
-- Но у меня руки замерзли, сударь.
-- Подойди-ка сюда! Покажи руки. Фу, как ты их запустил! Вся кожа в
трещинах и болячках! Просто отвратительно!
-- Это от холода, сударь. Это цыпки.
-- Бр-р, вечно вы, бедняки, цепляете разные скверные болезни. Это все
оттого, что вы такие грязные. Ну ладно, на -- вот тебе за работу.
Он кидает бедняку пачку сигарет, и бедняк закуривает. Но он стоит у
дверей, и пепельницы поблизости нет, а подойти к столу он не осмеливается,
поэтому он стряхивает пепел себе в ладонь. Богач, который хочет поскорее
выпроводить бедняка, притворяется, будто не замечает, что тому нужна
пепельница. Но бедняк не хочет уходить, потому что он голоден. Он говорит:
-- У вас хорошо пахнет, сударь.
-- Это потому, что у меня в доме чисто. Это запах чистоты.
-- У вас еще и горячим супом пахнет, сударь. Я сегодня еще не ел...
-- И напрасно. Что касается меня, я сегодня обедаю в ресторане, потому
что дал кухарке выходной.
Бедняк принюхивается:
-- А супом пахнет...
Богач сердито кричит:
-- Не может тут супом пахнуть; никто тут никакого супа не варит; это
или от соседей тянет, или мерещится тебе! Вы, бедняки, ни о чем не можете
думать, кроме своего брюха, -- вот почему у вас нет денег: вы их проедаете
на супе и колбасе! Свиньи вы прожорливые, вот и все! Нечего тут стоять,
пеплом пол посыпать! Убирайся, и чтоб я тебя больше не видел!
Богач отворяет дверь, пинками выгоняет бедняка, и бедняк падает на
мостовую.
Потом богач запирает дверь, садится за стол, наливает себе большую
тарелку супа и, складывая ладони, говорит:
-- Благодарю Тебя, Господи Иисусе, за милости Твои и блага, иже даровал
нам за наше смирение!
Когда мы только приехали к бабушке, воздушных налетов на Городок почти
не было. Теперь они случаются все чаще и чаще. Сирены начинают выть в любое
время дня и ночи -- совсем как в Большом Городе. Люди прячутся по подвалам и
погребам. Улицы во время налетов пустеют. Иногда хозяева даже оставляют
открытыми двери домов и лавок. Мы этим пользуемся -- заходим и берем что
хотим.
Сами мы никогда не прячемся в погреб. Бабушка тоже не прячется. Днем мы
работаем, как обычно, и ночью спим, как спали.
Чаще всего самолеты просто пролетают над Городком и сбрасывают бомбы по
ту сторону границы. Но иногда бомба все-таки попадает в дом. Когда такое
случается, мы находим место, куда упала бомба, по столбу дыма и идем
посмотреть, что разрушено. Если в разрушенном доме находится что-нибудь
нужное нам, мы это берем.
Мы заметили, что люди, которые прятались в подвалах разбомбленных
домов, всегда погибают. Зато печка и труба почти всегда остаются
неповрежденными, даже если дом рушится.
Иногда самолет пролетает очень низко, стреляя из пулеметов по людям на
улице. Денщик объяснил нам, что, когда самолет летит на нас, нужно быть
очень осторожными, но когда он над головой, опасности уже нет.
Из-за налетов запрещено зажигать огни, если окна не закрыты плотными
шторами. Бабушка считает, что проще вовсе не зажигать лампу. Ночью патрули
ходят по улицам и следят за соблюдением этого приказа.
Однажды за ужином мы разговариваем о самолете, который сбили возле
Городка: он загорелся и упал. Мы видели, как летчик выпрыгнул из него с
парашютом.
-- Мы не знаем, что было дальше с этим вражеским летчиком, -- говорим
мы.
Бабушка говорит:
-- Вражеским? Это наши друзья, наши братья. Скоро они придут сюда.
Как-то мы идем по улице во время налета. К нам бросается испуганный
человек:
-- Нельзя оставаться на улице после сигнала воздушной тревоги!
Он тянет нас за руки к двери:
-- Сюда, сюда!
-- Мы не хотим прятаться.
-- Это же убежище! Здесь вы будете в безопасности.
Он открывает дверь и вталкивает нас внутрь. Подвал полон людей. Здесь
царит молчание. Женщины прижимают к себе детей.
Вдруг где-то раздаются взрывы бомб. Они приближаются. Человек, который
загнал нас в убежище, бросается к куче угля в углу и пытается зарыться в
нее. Некоторые женщины при виде этого презрительно фыркают. Одна старуха
говорит:
-- У него нервы не в порядке. Поэтому ему дали отпуск.
Внезапно мы чувствуем, что нам трудно дышать. Мы отворяем дверь
подвала; какая-то толстая женщина вталкивает нас внутрь и снова запирает
дверь. Она кричит:
-- Вы что, спятили?! Сейчас выходить нельзя!
Мы говорим:
-- В подвалах люди всегда погибают. Мы хотим выйти отсюда.
Толстуха заслоняет собой дверь и показывает нам нарукавную повязку
Гражданской обороны:
-- Я здесь главная! И вы никуда не пойдете!
Мы кусаем ее толстые руки, мы пинаем ее в голени. Она кричит и пытается
ударить нас. Люди смеются. В конце концов она, вся красная от стыда и гнева,
говорит:
-- Ну и катитесь! Ступайте! Чтоб вас там прибило! Невелика потеря!..
Оказавшись на улице, мы снова можем свободно дышать. Это был первый
раз, когда мы испугались во время налета.
Налет продолжается, бомбы падают на Городок.
Мы приходим в дом священника забрать стираную одежду. Мы сидим с
экономкой на кухне и едим хлеб с маслом. Вдруг с улицы раздаются крики. Мы
кладем хлеб с маслом на стол и выбегаем на улицу. Люди стоят возле своих
домов; все смотрят в сторону железнодорожной станции. По улице бегут дети и
взволнованно кричат:
-- Ведут! Ведут!
Из-за угла показывается армейский джип с иностранными офицерами. Он
медленно едет по улице, а за ним идут солдаты с ружьями, которые висят у них
поперек живота. За ними движется как бы стадо -- только это стадо состоит из
людей. Идут дети, такие, как мы. Женщины, как наша мама. Старики, как
сапожник.
Здесь их две или три сотни, они бредут по улице, а по сторонам идут
солдаты. Некоторые женщины несут маленьких детей за спиной, на плече или
прижимают их к груди. Одна женщина падает; ее соседи протягивают руки,
подхватывают ее и ребенка и несут обоих, потому что солдаты уже навели на
них ружья.
Никто ничего не говорит, никто не плачет; все смотрят только под ноги.
Все, что слышно, -- это только стук кованых сапог солдат.
Прямо перед нами из толпы протягивается худая, грязная рука:
-- Хлеб...
Экономка улыбается и делает вид, будто хочет положить в протянутую руку
свой кусок хлеба; она подносит его к грязной ладони и, хохоча, отдергивает и
откусывает сама, говоря:
-- Самим есть нечего!
Солдат, который видел это, сильно шлепает экономку по заду; он щиплет
ее за щеку, а она машет ему платочком, пока колонна не скрывается за облаком
пыли в стороне заходящего солнца.
Мы возвращаемся в дом. Из кухни мы сквозь открытую дверь видим
приходского священника -- он стоит на коленях перед большим распятием в углу
своей комнаты.
Экономка говорит:
-- Доедайте свой хлеб с маслом.
Мы говорим:
-- Нам больше не хочется.
Мы идем в комнату. Священник оборачивается:
-- Может быть, хотите помолиться со мной, мальчики?..
-- Мы никогда не молимся, вы это прекрасно знаете. Но мы хотим понять.
-- Вы не поймете. Вы еще слишком малы.
-- Зато вы уже взрослый. Вот поэтому мы и спрашиваем вас. Кто эти люди?
Куда их увели? Почему?..
Священник встает, подходит к нам, закрывает глаза и говорит:
-- Пути Господни неисповедимы.
Он открывает глаза и кладет ладони нам на головы:
-- Очень печально, что вам приходится видеть такое. Вы дрожите...
-- Вы тоже дрожите, святой отец.
-- Да, я дрожу... я стар.
-- А мы замерзли. Мы же без рубашек, голые по пояс. Мы сейчас пойдем
оденемся -- ваша экономка постирала наши рубашки.
Мы возвращаемся на кухню. Экономка дает нам пакет с выстиранным бельем.
Мы берем по рубашке и одеваемся. Экономка говорит:
-- Очень уж вы чувствительные. Лучше бы вам забыть то, что вы видели.
-- Мы никогда ничего не забываем.
Она подталкивает нас к двери:
-- Ступайте и не волнуйтесь понапрасну! К вам все это никак не
относится. С вами такого не случится. А те люди -- на самом деле просто
животные.
От дома священника мы бежим к дому сапожника. Все окна выбиты, дверь
выломана. Внутри не осталось ничего ценного -- все или унесено, или сломано.
На стенах написаны ругательства.
На лавочке перед соседним домом сидит старушка. Мы спрашиваем ее:
-- Что, сапожника увезли?
-- Да, давно уже. Бедняга.
-- Он был среди тех, кого сегодня вели через Городок?
-- Нет, сегодняшних откуда-то издалека привезли. В телячьих вагонах. А
его убили прямо тут, в его мастерской, среди его инструментов. Не
беспокойтесь: Господь все видит; Он возьмет к себе невинных.
Когда мы приходим домой, мы находим возле калитки бабушку -- лежащей на
спине раскинув ноги. Вокруг рассыпаны яблоки.
Бабушка не двигается, лоб ее в крови.
Мы бежим на кухню, мочим тряпку, берем бутылку с водкой. Мы
прикладываем тряпку ко лбу бабушки и вливаем ей в рот немного водки. Спустя
некоторое время она приоткрывает глаза и говорит:
-- Еще!
Мы льем ей в рот еще немного водки.
Она садится и начинает кричать:
-- А ну, живо подберите яблоки! Чего ждете, сукины дети?
Мы подбираем с пыльной дороги яблоки и складываем в бабушкин передник.
Мокрая тряпка свалилась с бабушкиной головы, и кровь течет ей прямо в
-- Зачем это? Я могу и сама о себе позаботиться!
Тогда мы выходим и закрываем дверь. Экономка подходит к окну, улыбается
нам, захлопывает ставни и задергивает занавески. Мы идем на чердак и через
дырки в полу наблюдаем за тем, что происходит в комнате офицера.
Денщик и экономка лежат в постели. Экономка совсем голая, на денщике
только рубашка и носки. Он лежит на экономке, и оба дергаются вперед-назад и
вправо-влево. Денщик всхрапывает, как бабушкин кабан, а экономка
вскрикивает, будто ей больно, но в то же время она смеется и говорит:
-- Да, да, да! О! О! О!..
Начиная с этого дня экономка часто приходит к денщику, и они запираются
вдвоем. Мы иногда подглядываем за ними, но не каждый раз.
Денщик больше всего любит, когда экономка встает на четвереньки, тогда
он берет ее сзади.
Экономка больше любит, когда денщик лежит на спине. Тогда она садится к
нему на живот и начинает приподниматься и опускаться, словно едет верхом.
Денщик иногда дает экономке шелковые чулки или одеколон.
Мы в саду занимаемся упражнениями в неподвижности. Очень тепло, мы
лежим на спине в тени грецкого ореха. Сквозь листья мы видим облака и небо.
Дерево и его листья неподвижны; облака тоже кажутся неподвижными, но если
смотреть на них долго, можно увидеть, как они меняют форму и медленно
движутся.
Бабушка выходит из дома. Проходя мимо нас, она поддает ногой песок и
камушки так, что они летят нам в лицо. Она бормочет что-то себе под нос и
уходит в виноградник на свою сиесту.
Офицер сидит на лавке под своим окном, голый по пояс. Он сидит на самом
солнцепеке, закрыв глаза и прислонившись к беленой стене. Неожиданно он
поднимается и подходит к нам, говорит что-то, но мы не отвечаем и не глядим
на него. Он возвращается на свою лавку.
Позже денщик говорит нам:
-- Офицер хочет, чтобы вы идти говорить с ним.
Мы не отвечаем. Он снова говорит:
-- Вы вставать и идти. Если не слушаться, офицер сердитый.
Мы не шевелимся.
Офицер говорит что-то, и денщик уходит в дом. Мы слышим, как он поет,
прибираясь в комнате.
Когда солнце касается крыши дома возле трубы, мы встаем. Мы идем к
офицеру и встаем перед ним. Он зовет денщика. Мы спрашиваем:
-- Чего он хочет?
Офицер спрашивает что-то, денщик переводит:
-- Офицер спрашивать, почему вы не двигаться, почему молчать?
Мы говорим:
-- Это было наше упражнение в неподвижности.
Денщик опять переводит:
-- Офицер говорить, вы два делать много упражнений. Другие упражнения
тоже. Он видеть, как вы бить друг друга ремнем.
-- Это было упражнение в перенесении боли.
-- Офицер спрашивать, зачем вы делать все это?
-- Чтобы привыкнуть к боли.
-- Он спрашивать, вам есть удовольствие от боли?
-- Нет. Мы хотим только уметь преодолевать боль, жару, холод, голод --
все, что причиняет страдания.
-- Офицер восхищаться. Он думает, вы необыкновенные.
Офицер добавляет что-то. Денщик говорит:
-- Хорошо, это все. Теперь я должен идти. Вы тоже идти, ловить рыбу.
Но офицер придерживает нас за руки, улыбаясь и знаком отсылая денщика.
Денщик отходит, потом оборачивается:
-- Вы уходить! Быстро! Идти гулять в Городок!
Офицер смотрит на него, и денщик идет к калитке. От калитки он кричит
снова:
-- Уходить прочь, вы! Не оставаться! Вы не понимать, дураки?!
Наконец он уходит. Офицер улыбается нам, потом ведет к себе в комнату.
Там он садится на стул, притягивает нас к себе и сажает к себе на колени. Мы
обнимаем его за шею, прижимаемся к его волосатой груди. Он качает нас на
коленях.
Потом мы чувствуем, как под нами, между ног офицера, как будто что-то
движется. Мы смотрим друг на друга, потом пристально глядим в глаза офицеру.
Он мягко сталкивает нас с колен, ерошит нам волосы и встает. Затем он
вручает нам две плетки и ложится лицом вниз. Он произносит одно слово -- мы
понимаем его, даже не зная его языка.
Мы бьем его, нанося по очереди удар за ударом.
На спине офицера появляются багровые полосы. Мы бьем все сильнее и
сильнее. Офицер стонет и, не меняя позы, стягивает до щиколоток галифе и
кальсоны. Мы хлещем его по ягодицам, по бедрам и икрам, по спине, по плечам
и по шее, хлещем изо всех сил, и скоро его тело все становится красным.
Тело офицера, его волосы и одежда, простыни, половики, наши руки -- все
становится красным. Кровь брызжет нам даже в глаза, смешивается с нашим
потом, но мы хлещем, пока офицер не издает последний, уже нечеловеческий
крик, и тогда мы без сил валимся в ногах его кровати.
Офицер приносит нам словарь, по которому мы можем выучить его язык. Мы
учим слова, денщик поправляет наше произношение. Через несколько недель мы
уже бегло говорим на новом языке. Мы учимся, и вскоре денщику уже не надо
переводить. Офицер очень доволен нами. Он дарит нам губную гармошку. Еще он
дает нам ключ от его комнаты, чтобы мы могли заходить туда, когда захотим
(мы и раньше заходили туда, открывая дверь своим ключом, но тайно). Теперь
нам больше не надо прятаться и мы можем делать что хотим: есть печенье и
шоколад, курить сигареты.
Мы часто ходим в комнату офицера, потому что там очень чисто и гораздо
спокойнее, чем на кухне. Теперь мы обычно занимаемся в комнате офицера.
У офицера есть граммофон и пластинки. Мы слушаем музыку, валяясь на
кровати. Однажды мы, чтобы сделать офицеру приятное, поставили пластинку с
гимном его страны. Но он рассердился и вдребезги разбил пластинку кулаком.
Иногда мы спим на кровати -- она очень широкая. Как-то утром денщик
застает нас в кровати, и это ему не слишком нравится:
-- Вы есть очень неосторожные! Вы больше не делайте такой глупый вещь.
Что будет, если офицер прийти ночью?
-- А что будет? Постель широкая, всем места хватит...
Денщик говорит:
-- Вы есть очень глупый. Однажды вы будете платить за вашу глупость. Но
если офицер вас обидеть, я его буду убить.
-- Он нас не обидит, не беспокойтесь.
Однажды ночью офицер приходит домой и видит нас на своей кровати. Мы
просыпаемся от света керосиновой лампы и спрашиваем:
-- Нам в кухню уйти?
Офицер треплет нам волосы и говорит:
-- Оставайтесь тут. Оставайтесь...
Он раздевается и ложится между нами. Он обнимает нас и шепчет нам на
ухо:
-- Спите. Я люблю вас. Добрых снов.
Мы засыпаем. Позже, уже под утро, мы хотим выйти, но офицер удерживает
нас:
-- Не вставайте. Спите.
-- Но нам надо выйти. По нужде.
-- Не ходите. Делайте это здесь.
Мы спрашиваем:
-- Где -- здесь?
Он говорит:
-- На меня. Да. Не бойтесь. Писайте же! Мне на лицо!
Мы делаем, как он просит, а потом выходим в сад, потому что постель
совсем мокрая. Солнце уже встает, и мы принимаемся за свою утреннюю работу.
Иногда офицер приводит домой своего друга, тоже офицера, молодого. Они
проводят весь вечер вдвоем, а потом друг остается на ночь. Мы наблюдаем
иногда за ними через дырку в потолке.
Летний вечер. Денщик готовит что-то на керосинке. Он застилает стол
скатертью и ставит на стол цветы. Потом офицер и его друг сидят за столом и
пьют. Потом они едят. Денщик ужинает, сидя на табурете у дверей. Потом
офицеры снова пьют. А мы в это время заводим музыку. Мы меняем пластинки и
крутим ручку граммофона.
Друг офицера говорит:
-- Эти дети раздражают меня. Отошли их.
Офицер спрашивает:
-- Ты что, ревнуешь?
Его друг отвечает:
-- К кому, к ним? Не говори глупостей! Это просто два маленьких
варвара-туземца...
-- А они красивые, разве нет?
-- Возможно. Я не разглядывал.
-- То-то и оно, что не разглядывал. Так взгляни!
Друг офицера краснеет:
-- Что ты хочешь сказать? Они меня раздражают своей настороженностью.
Будто они слушают нас и следят за нами.
-- Они и правда нас слушают. Они великолепно говорят на нашем языке. И
они все понимают.
Друг офицера бледнеет и встает из-за стола:
-- Ну, знаешь, всему есть граница! Я ухожу немедленно!
Наш офицер говорит:
-- Не дури. А вы, ребята, ступайте!
Мы выходим и поднимаемся на чердак. Мы смотрим в дырки и слушаем.
Друг офицера говорит:
-- Ты выставил меня в идиотском виде перед этими маленькими дебилами!
Офицер отвечает:
-- Эта парочка -- самые умные дети, каких я когда-либо видел.
Друг говорит:
-- Это ты нарочно так говоришь, чтобы задеть меня побольнее. Ты все
делаешь, чтобы унижать и мучить меня. Однажды я убью тебя!
Наш офицер кидает ему свой револьвер:
-- А пожалуйста. На, держи. Давай убей меня!
Друг хватает револьвер и целится в офицера:
-- Я сделаю это. Вот увидишь, сделаю. Только заговори еще хоть раз про
того, другого, -- и я убью тебя.
Офицер прикрывает глаза и мечтательно улыбается:
-- Да, он был красив... молод... силен... грациозен... строен...
нежен... такой утонченный, такой мечтательный, смелый... дерзкий... Я любил
его. Он погиб на Восточном фронте. Ему было всего девятнадцать! Я не могу
жить без него...
Друг офицера швыряет револьвер на стол и кричит:
-- Свинья!
Офицер открывает глаза и оглядывает своего друга:
-- Ну и трус же ты. Слизняк.
Друг говорит:
-- Раз ты такой смелый, сделал бы это сам. Раз ты так убит горем. Не
можешь жить без него? Так иди за ним. Или ты хочешь, чтобы я помог тебе? Не
выйдет, я еще с ума не сошел! Хочешь сдохнуть? Подыхай! Подыхай один!
Тогда офицер берет револьвер и приставляет себе к виску. Мы спускаемся
с чердака. Денщик сидит возле распахнутой двери. Мы спрашиваем:
-- Он что, правда хочет убить себя?
Денщик смеется:
-- Вы не надо бояться! Они всегда так делать, когда выпивать слишком
много. А я раньше того разряжать их револьверы.
Мы заходим в комнату и говорим офицеру:
-- Если вы хотите, мы можем убить вас. Дайте нам ваш револьвер.
Друг офицера говорит:
-- Вот маленькие ублюдки!..
Офицер улыбается и говорит:
-- Спасибо. Это очень любезно с вашей стороны, но мы просто шутили.
Идите спать.
Он встает, чтобы закрыть за нами дверь, и видит денщика:
-- Ты что, все еще здесь?
Денщик говорит:
-- Вы меня не отпускали.
-- Пошел вон! Я желаю, чтоб меня оставили в покое! Ясно?
Мы слышим через дверь, как он говорит своему другу:
-- Это тебе урок, трус несчастный!
Мы слышим звуки драки, ударов, грохот перевернутых стульев, шум
падения, тяжелое дыхание. Потом все стихает.
Экономка часто поет. Она поет старые популярные песни и новые, про
войну. Мы слушаем эти песни и разучиваем их мелодии на нашей губной
гармонике. Еще мы просим денщика научить нас песням его страны.
Однажды поздно вечером, когда бабушка уже легла спать, мы идем в
Городок. Мы встаем напротив одноэтажного дома неподалеку от замка. За
открытой дверью -- лестница, ведущая вниз. Из-за двери слышны голоса и шум,
валят клубы табачного дыма. Мы спускаемся вниз по каменным ступеням и
оказываемся в подвале, где устроено кафе. Оно полно людей -- кто стоит, кто
сидит на лавках и бочонках, и все пьют вино. Большинство здесь -- старики,
но есть и люди помоложе, а также три женщины. На нас никто не обращает
внимания.
Один из нас начинает играть на губной гармошке, а второй поет известную
песню о женщине, которая ждет мужа: муж ушел на войну и скоро вернется с
победой.
Понемногу все посетители кафе поворачиваются к нам; голоса и шум
стихают. Мы играем и поем все громче и громче, мы слышим, как отдается под
сводчатым потолком подвала наша песня -- как будто вместе с нами поет кто-то
еще.
Когда мы заканчиваем песню, мы смотрим на усталые, пустые лица. Одна из
женщин смеется и хлопает нам. Молодой однорукий парень с шелушащейся кожей
на лице просит:
-- Еще. Спойте еще что-нибудь!
Мы меняемся ролями. Тот, кто играл на гармошке, отдает ее второму, и мы
поем новую песню.
Тощий человек, шатаясь, подходит к нам и кричит нам в лицо:
-- Молчать, щенки!
Он грубо толкает нас так, что один отлетает направо, другой налево. Мы
падаем, роняем губную гармошку на пол. Тощий, держась за стену, поднимается
по лестнице, и мы слышим, как он, уже на улице, орет: "Молчать! Всем
молчать!.."
Мы подбираем нашу губную гармошку и обтираем ее; кто-то говорит:
-- Этот парень глухой...
Еще кто-то добавляет:
-- Он не только глухой, он еще и ненормальный. Полный псих.
Старик гладит нас по голове. Из его глубоко запавших, обведенных
темными кругами глаз текут слезы.
-- Эх, жизнь несчастная!.. Бедные вы ребята! Бедный наш мир!..
Одна из женщин говорит:
-- Глухой, ненормальный -- а вернулся все-таки. Вот и ты вернулся...
Она садится на колени к однорукому, тот говорит:
-- Это точно, красотка. Я-то вернулся. А только как мне теперь
работать, а? Пилить, скажем, -- и то, чем доску держать стану? Рукавом
пустым?..
Другой парень, который сидит на скамейке, невесело смеется:
-- Вот и я тоже вернулся. До пояса -- человек, а ниже -- паралитик. И
ноги не работают, и все прочее. И уж, говорят, никогда не поправлюсь. Так
лучше бы меня разом убило...
Другая женщина говорит:
-- Ну, вам, мужикам, не угодишь. Вот в госпитале, где я работаю, только
и слышишь от умирающих -- мол, каким ни есть, а выжить бы, вернуться домой,
мать увидеть, жену, еще хоть чуток пожить...
-- А ты заткнись. Бабы войны не нюхали!
Женщина отвечает:
-- Не нюхали, говоришь? Гомик недоделанный. Это мы все тянем на себе --
и работу и заботу. Кто детишек поднимает, кто вас продырявленных выхаживает?
Вот кончится война, вы, мужики, враз все героями заделаетесь. Помер --
герой, выжил -- герой, калека -- тоже герой. Потому вы, мужики, войну и
придумали. Это ваша война, вы ее хотели -- ну так теперь не жалуйтесь.
Герои. Герой управляться с дырой!
Все начинают спорить и кричать. Старик рядом с нами повторяет:
-- Никто этой войны не хотел, никто.
Мы выходим из подвала и идем домой.
Улицы и пыльная дорога, которая ведет к дому бабушки, ярко освещены
луной.
Мы учимся жонглировать фруктами: яблоками, грецкими орехами,
абрикосами. Сначала двумя -- это просто, потом тремя, четырьмя и, наконец,
пятью.
Мы придумываем фокусы с картами и сигаретами.
Мы разучиваем акробатические номера. Мы можем ходить колесом, делать
сальто вперед и назад, хорошо ходим на руках.
Мы одеваемся в очень старую одежду, которая нам сильно велика, мы нашли
ее в сундуке на чердаке. Это рваные клетчатые куртки и широкие, мешковатые
штаны -- их мы подвязываем веревкой. Еще мы нашли в сундуке круглую черную
шляпу-котелок.
Один из нас привязывает на нос стручок сладкого красного перца, другой
нацепляет усы из кукурузных метелок. Нам удается раздобыть губную помаду, и
мы рисуем себе рты до ушей.
Одетые как клоуны, мы идем на рынок. Там много лавок и всегда много
народу.
Мы начинаем представление, и для начала изо всех сил дудим в губную
гармошку и колотим в барабанчик -- мы сделали его из большой тыквы-горлянки,
которую мы выскребли и высушили. Когда собирается достаточно народу, мы
жонглируем помидорами и даже яйцами. Помидоры настоящие, но яйца мы выпили и
наполнили скорлупу песком. Люди этого, конечно, не знают и аплодируют, когда
мы делаем вид, что едва не роняем яйцо и подхватываем его в последний
момент.
Потом мы показываем фокусы и акробатические номера.
Пока один из нас ходит колесом и крутит сальто, второй обходит зрителей
-- он идет на руках, держа в зубах шляпу.
Вечером, одевшись уже в обычную одежду, мы обходим городские кафе.
Вскоре мы уже знаем все кафе в Городке, погребки, где хозяева продают
вино собственного изготовления, распивочные, где пьют стоя, заведения
получше, куда ходит хорошо одетая публика и офицеры, которые ищут девушек.
Пьющие легко расстаются с деньгами. Они так же легко доверяются другим.
Поэтому скоро мы знаем очень многое о разных людях, даже их тайны.
Часто люди угощают нас или покупают нам вино, и постепенно мы привыкаем
к алкоголю. Еще мы курим -- нас угощают и сигаретами.
Наши выступления повсюду пользуются большим успехом. Люди считают, что
у нас хороший голос, хлопают нам и все время просят повторить наши номера.
Иногда, если публика внимательна, не слишком пьяна и не очень шумит, мы
показываем одну из маленьких пьес, которые мы сами придумали. Например,
"Богач и бедняк".
Один из нас играет богача, другой бедняка.
Богач сидит за столом и курит. Входит бедняк:
-- Я уже наколол ваши дрова, сударь.
-- Тебе трудиться полезно. Для здоровья хорошо. Вон какой ты здоровый
-- щеки-то румяные какие!
-- Но у меня руки замерзли, сударь.
-- Подойди-ка сюда! Покажи руки. Фу, как ты их запустил! Вся кожа в
трещинах и болячках! Просто отвратительно!
-- Это от холода, сударь. Это цыпки.
-- Бр-р, вечно вы, бедняки, цепляете разные скверные болезни. Это все
оттого, что вы такие грязные. Ну ладно, на -- вот тебе за работу.
Он кидает бедняку пачку сигарет, и бедняк закуривает. Но он стоит у
дверей, и пепельницы поблизости нет, а подойти к столу он не осмеливается,
поэтому он стряхивает пепел себе в ладонь. Богач, который хочет поскорее
выпроводить бедняка, притворяется, будто не замечает, что тому нужна
пепельница. Но бедняк не хочет уходить, потому что он голоден. Он говорит:
-- У вас хорошо пахнет, сударь.
-- Это потому, что у меня в доме чисто. Это запах чистоты.
-- У вас еще и горячим супом пахнет, сударь. Я сегодня еще не ел...
-- И напрасно. Что касается меня, я сегодня обедаю в ресторане, потому
что дал кухарке выходной.
Бедняк принюхивается:
-- А супом пахнет...
Богач сердито кричит:
-- Не может тут супом пахнуть; никто тут никакого супа не варит; это
или от соседей тянет, или мерещится тебе! Вы, бедняки, ни о чем не можете
думать, кроме своего брюха, -- вот почему у вас нет денег: вы их проедаете
на супе и колбасе! Свиньи вы прожорливые, вот и все! Нечего тут стоять,
пеплом пол посыпать! Убирайся, и чтоб я тебя больше не видел!
Богач отворяет дверь, пинками выгоняет бедняка, и бедняк падает на
мостовую.
Потом богач запирает дверь, садится за стол, наливает себе большую
тарелку супа и, складывая ладони, говорит:
-- Благодарю Тебя, Господи Иисусе, за милости Твои и блага, иже даровал
нам за наше смирение!
Когда мы только приехали к бабушке, воздушных налетов на Городок почти
не было. Теперь они случаются все чаще и чаще. Сирены начинают выть в любое
время дня и ночи -- совсем как в Большом Городе. Люди прячутся по подвалам и
погребам. Улицы во время налетов пустеют. Иногда хозяева даже оставляют
открытыми двери домов и лавок. Мы этим пользуемся -- заходим и берем что
хотим.
Сами мы никогда не прячемся в погреб. Бабушка тоже не прячется. Днем мы
работаем, как обычно, и ночью спим, как спали.
Чаще всего самолеты просто пролетают над Городком и сбрасывают бомбы по
ту сторону границы. Но иногда бомба все-таки попадает в дом. Когда такое
случается, мы находим место, куда упала бомба, по столбу дыма и идем
посмотреть, что разрушено. Если в разрушенном доме находится что-нибудь
нужное нам, мы это берем.
Мы заметили, что люди, которые прятались в подвалах разбомбленных
домов, всегда погибают. Зато печка и труба почти всегда остаются
неповрежденными, даже если дом рушится.
Иногда самолет пролетает очень низко, стреляя из пулеметов по людям на
улице. Денщик объяснил нам, что, когда самолет летит на нас, нужно быть
очень осторожными, но когда он над головой, опасности уже нет.
Из-за налетов запрещено зажигать огни, если окна не закрыты плотными
шторами. Бабушка считает, что проще вовсе не зажигать лампу. Ночью патрули
ходят по улицам и следят за соблюдением этого приказа.
Однажды за ужином мы разговариваем о самолете, который сбили возле
Городка: он загорелся и упал. Мы видели, как летчик выпрыгнул из него с
парашютом.
-- Мы не знаем, что было дальше с этим вражеским летчиком, -- говорим
мы.
Бабушка говорит:
-- Вражеским? Это наши друзья, наши братья. Скоро они придут сюда.
Как-то мы идем по улице во время налета. К нам бросается испуганный
человек:
-- Нельзя оставаться на улице после сигнала воздушной тревоги!
Он тянет нас за руки к двери:
-- Сюда, сюда!
-- Мы не хотим прятаться.
-- Это же убежище! Здесь вы будете в безопасности.
Он открывает дверь и вталкивает нас внутрь. Подвал полон людей. Здесь
царит молчание. Женщины прижимают к себе детей.
Вдруг где-то раздаются взрывы бомб. Они приближаются. Человек, который
загнал нас в убежище, бросается к куче угля в углу и пытается зарыться в
нее. Некоторые женщины при виде этого презрительно фыркают. Одна старуха
говорит:
-- У него нервы не в порядке. Поэтому ему дали отпуск.
Внезапно мы чувствуем, что нам трудно дышать. Мы отворяем дверь
подвала; какая-то толстая женщина вталкивает нас внутрь и снова запирает
дверь. Она кричит:
-- Вы что, спятили?! Сейчас выходить нельзя!
Мы говорим:
-- В подвалах люди всегда погибают. Мы хотим выйти отсюда.
Толстуха заслоняет собой дверь и показывает нам нарукавную повязку
Гражданской обороны:
-- Я здесь главная! И вы никуда не пойдете!
Мы кусаем ее толстые руки, мы пинаем ее в голени. Она кричит и пытается
ударить нас. Люди смеются. В конце концов она, вся красная от стыда и гнева,
говорит:
-- Ну и катитесь! Ступайте! Чтоб вас там прибило! Невелика потеря!..
Оказавшись на улице, мы снова можем свободно дышать. Это был первый
раз, когда мы испугались во время налета.
Налет продолжается, бомбы падают на Городок.
Мы приходим в дом священника забрать стираную одежду. Мы сидим с
экономкой на кухне и едим хлеб с маслом. Вдруг с улицы раздаются крики. Мы
кладем хлеб с маслом на стол и выбегаем на улицу. Люди стоят возле своих
домов; все смотрят в сторону железнодорожной станции. По улице бегут дети и
взволнованно кричат:
-- Ведут! Ведут!
Из-за угла показывается армейский джип с иностранными офицерами. Он
медленно едет по улице, а за ним идут солдаты с ружьями, которые висят у них
поперек живота. За ними движется как бы стадо -- только это стадо состоит из
людей. Идут дети, такие, как мы. Женщины, как наша мама. Старики, как
сапожник.
Здесь их две или три сотни, они бредут по улице, а по сторонам идут
солдаты. Некоторые женщины несут маленьких детей за спиной, на плече или
прижимают их к груди. Одна женщина падает; ее соседи протягивают руки,
подхватывают ее и ребенка и несут обоих, потому что солдаты уже навели на
них ружья.
Никто ничего не говорит, никто не плачет; все смотрят только под ноги.
Все, что слышно, -- это только стук кованых сапог солдат.
Прямо перед нами из толпы протягивается худая, грязная рука:
-- Хлеб...
Экономка улыбается и делает вид, будто хочет положить в протянутую руку
свой кусок хлеба; она подносит его к грязной ладони и, хохоча, отдергивает и
откусывает сама, говоря:
-- Самим есть нечего!
Солдат, который видел это, сильно шлепает экономку по заду; он щиплет
ее за щеку, а она машет ему платочком, пока колонна не скрывается за облаком
пыли в стороне заходящего солнца.
Мы возвращаемся в дом. Из кухни мы сквозь открытую дверь видим
приходского священника -- он стоит на коленях перед большим распятием в углу
своей комнаты.
Экономка говорит:
-- Доедайте свой хлеб с маслом.
Мы говорим:
-- Нам больше не хочется.
Мы идем в комнату. Священник оборачивается:
-- Может быть, хотите помолиться со мной, мальчики?..
-- Мы никогда не молимся, вы это прекрасно знаете. Но мы хотим понять.
-- Вы не поймете. Вы еще слишком малы.
-- Зато вы уже взрослый. Вот поэтому мы и спрашиваем вас. Кто эти люди?
Куда их увели? Почему?..
Священник встает, подходит к нам, закрывает глаза и говорит:
-- Пути Господни неисповедимы.
Он открывает глаза и кладет ладони нам на головы:
-- Очень печально, что вам приходится видеть такое. Вы дрожите...
-- Вы тоже дрожите, святой отец.
-- Да, я дрожу... я стар.
-- А мы замерзли. Мы же без рубашек, голые по пояс. Мы сейчас пойдем
оденемся -- ваша экономка постирала наши рубашки.
Мы возвращаемся на кухню. Экономка дает нам пакет с выстиранным бельем.
Мы берем по рубашке и одеваемся. Экономка говорит:
-- Очень уж вы чувствительные. Лучше бы вам забыть то, что вы видели.
-- Мы никогда ничего не забываем.
Она подталкивает нас к двери:
-- Ступайте и не волнуйтесь понапрасну! К вам все это никак не
относится. С вами такого не случится. А те люди -- на самом деле просто
животные.
От дома священника мы бежим к дому сапожника. Все окна выбиты, дверь
выломана. Внутри не осталось ничего ценного -- все или унесено, или сломано.
На стенах написаны ругательства.
На лавочке перед соседним домом сидит старушка. Мы спрашиваем ее:
-- Что, сапожника увезли?
-- Да, давно уже. Бедняга.
-- Он был среди тех, кого сегодня вели через Городок?
-- Нет, сегодняшних откуда-то издалека привезли. В телячьих вагонах. А
его убили прямо тут, в его мастерской, среди его инструментов. Не
беспокойтесь: Господь все видит; Он возьмет к себе невинных.
Когда мы приходим домой, мы находим возле калитки бабушку -- лежащей на
спине раскинув ноги. Вокруг рассыпаны яблоки.
Бабушка не двигается, лоб ее в крови.
Мы бежим на кухню, мочим тряпку, берем бутылку с водкой. Мы
прикладываем тряпку ко лбу бабушки и вливаем ей в рот немного водки. Спустя
некоторое время она приоткрывает глаза и говорит:
-- Еще!
Мы льем ей в рот еще немного водки.
Она садится и начинает кричать:
-- А ну, живо подберите яблоки! Чего ждете, сукины дети?
Мы подбираем с пыльной дороги яблоки и складываем в бабушкин передник.
Мокрая тряпка свалилась с бабушкиной головы, и кровь течет ей прямо в