Стефен оставил это без внимания, но по дороге домой потребовал у Честера объяснений.
   — Да ничего особенного, старина. Просто она сказала, — пояснил Честер извиняющимся тоном, опуская грубое, нецензурное выражение, — что ты странный малый. — И уже вдогонку Стефену крикнул: — Мне очень жаль, что тебе не было весело сегодня. Не забудь, что в среду мы идем к Ламбертам. Заходи за мной, и отправимся вместе.
   В назначенный день около четырех часов Стефен явился на улицу Бонапарта, где в доме номер пятнадцать Гарри снимал комнату на самом верху. Взобравшись по крутой лестнице на четвертый этаж, Стефен услышал громкие спорящие голоса и, толкнув приоткрытую дверь, увидел Честера, препиравшегося с коротеньким человечком в квадратном черном цилиндре и поношенном пальто, который, не обращая на него ни малейшего внимания, наблюдал за своим помощником, а тот деловито засовывал во вместительный холщовый мешок каминные часы, две фарфоровые парные вазы и разные безделушки, украшавшие комнату.
   — А теперь позвольте ваши часы, мсье Честер.
   — Побойся бога, Морис, — взмолился Честер, — оставь мне часы. Ну хотя бы на этот раз. Подожди до конца недели, и я с тобой сполна рассчитаюсь.
   Тут Честер увидел Стефена. На какое-то мгновение он растерялся, затем подошел к гостю и, изобразив на лице улыбку, доверительно пояснил:
   — Вот идиотское положение, Десмонд! Кончились деньги, и пришлось залезть в долги. А теперь эти проклятые кредиторы накинулись и обирают как липку. И должен-то я им пустяк. Всего каких-нибудь две сотни франков… а ведь в конце месяца я непременно получу чек от матушки. Конечно, я не собирался просить у тебя, но если бы ты мог…
   Небольшая пауза.
   — Я с радостью выручу тебя, — охотно согласился Стефен.
   — Огромное спасибо, старина. Я верну тебе с процентами первого числа. Держи, Морис, грабила ты эдакий. А теперь tout le camp![5]
   Честер сложил хрустящие банкноты, которые Стефен вынул из бумажника, и сунул судебному приставу. Тот, послюнявив палец, дважды пересчитал их, затем молча кивнул, вытряхнул содержимое мешка на стол и, поклонившись, с непроницаемым видом выскользнул в сопровождении своего помощника из комнаты.
   — Вот и избавились! — весело рассмеялся Честер, словно был свидетелем веселой шутки. — Мне бы очень не хватало моих старых горшков. Ну и, конечно, этого… — Поставив вазы на их прежнее место на каминной доске, он с небрежным видом нажал на пружинку маленькой плоской коробочки, крышка отскочила, и глазам Стефена предстала круглая серебряная медаль на голубой шелковой ленточке. Скромно опустив глаза, Честер помедлил и с совершенно очаровательной, чуть смущенной улыбкой добавил; — О таких вещах не принято распространяться, Десмонд. Но уж раз вы застали меня, так сказать, врасплох… это медаль Алберта. Я получил ее года два тому назад.
   — За что же. Честер? — невольно проникаясь к нему уважением, спросил Стефен.
   — За так называемое спасение утопающих. Какая-то глупая старуха упала за борт фолкстонского парохода. Впрочем, трудно винить ее за это: погода была чертовски бурная… зима. Я бросился за ней. Такая ерунда, что и говорить-то не о чем. Мы пробыли в воде не больше получаса, пока пароход развернулся и выслал за нами шлюпку. Но хватит об этом, пора идти. Если мы не поторопимся, то опоздаем к чаю.
   Честер снова был в своем обычном хорошем расположении духа и болтал и смеялся все время, пока они спускались по лестнице и шли к Ламбертам, которые жили в тупике позади авеню Дюкен. Там, в глубине мощенного булыжником двора, стоял небольшой серый каменный домик, — ярко-зеленая дверь и ящики на окнах того же цвета указывали на то, что здесь живет человек с художественным вкусом; в свое время, в эпоху Генриха Четвертого, это, по-видимому, была привратницкая при большом доме. В тесных комнатах было довольно темно, пахло едой и недавно сожженной курительной свечкой, но и здесь чувствовался тот же художественный вкус: яркие пятна ковров, занавески из бус, бамбуковые стулья. На пианино лежала испанская шаль.
   По милости непоседы Честера они пришли слишком рано. Ламберт, дремавший в качалке у догоравшего камина, все еще пребывал в состоянии послеобеденного оцепенения и с трудом приподнял отяжелевшие веки, когда они вошли. Зато миссис Ламберт радушно приветствовала их. Она была высокая и стройная, немного старше, чем ожидал Стефен, с большими зелеными глазами, слегка заостренными чертами лица, рыжеватыми волосами и характерной для всех рыжих мелочно-белой кожей. На ней было нарядное платье из белой парчи, с красивым круглым вырезом у шеи и длинной широкой юбкой.
   Между миссис Ламберт и Честером тотчас завязалась беседа, так что Стефен мог спокойно наблюдать за хозяйкой дома — она сидела возле лакированной ширмы в изящной позе, изогнув длинную шею; заметив его пристальный взгляд, она посмотрела на него с лукавой усмешкой.
   — Надеюсь, вы одобряете мое платье?
   Всем своим тоном она вызывала его на комплимент, и он сказал:
   — Я уверен, что Уистлер с удовольствием написал бы вас в нем.
   — Как это мило с вашей стороны. — И она доверительно добавила: — Я его сама сшила.
   Вскоре она вышла и почти тотчас вернулась, неся на серебряном подносе несколько чашечек, гору тончайших сэндвичей с кресс-салатом и птифуры. Когда она стала разливать чан, Ламберт зевнул и потянулся.
   — Чай! — воскликнул он. — Не могу жить без чая. Да здравствует бодрящий чай! Налей мне покрепче, Элиза. — Взяв из ее рук чашку и небрежно покачивая ею, он добавил: — Возможно, даже этот чай прибыл с твоих обширных плантаций на Цейлоне, Гарри. Разве это не вдохновляет тебя поскорее отведать его? Ты уж не скрывай от нас, если он придется тебе по вкусу. — Он взглянул на Стефена. — Ну-с, что же вы поделываете в этом гнусном городе, мсье аббат?
   Стефен вспыхнул. Он понял, что Честер рассказывал здесь о нем.
   — Должно быть, вам кажется это странным: будущий священник — и вдруг изучает живопись. — И он вкратце пояснил, каким образом попал в Париж.
   После его слов на какое-то время наступило молчание, затем Ламберт с обычной своей иронией воскликнул:
   — Браво, аббат! Теперь вы во всем покаялись, и мы безоговорочно отпускаем вам ваши грехи.
   А Элиза, слегка наклонившись к нему, прожурчала с подкупающей улыбкой:
   — Вас, видно, очень тянуло к живописи. Выпейте еще чаю.
   Поднявшись, чтобы передать ей чашку, Стефен заметил на стене три шелковых веера, разрисованных в японской манере. Он остановился, пораженный изяществом исполнения.
   — Что за прелестные вещицы! Чья это работа?
   Ламберт приподнял брови. Затем закурил сигарету и только тогда намеренно небрежным тоном ответил:
   — Собственно говоря, дорогой аббат, моя. Если вам не скучно смотреть на такие вещи, я могу показать вам еще кое-что.
   Он поставил чашку на стол и принес из маленького коридорчика несколько полотен, которые с усталым видом устанавливал одно за другим на высокий стул у окна так, чтобы на них падало побольше света.
   Почти все картины были маленькие и незначительные по теме — ветка цветущей вишни в синей вазе; две плакучие ивы склонились над заросшим прудом; мальчуган в соломенной шляпе сидит на дереве у реки, — но в каждой была своеобразная декоративность, придававшая известную прелесть рисунку. И благодаря этому безжизненная картина приобретала особое, изысканное очарование.
   Когда осмотр полотен подошел к концу — а их было пять, — Стефен повернулся к Ламберту.
   — Я и не думал, что вы можете так писать… Это восхитительно.
   Ламберт с безразличным видом пожал плечами, хотя его явно порадовала похвала, тогда как жена его, перегнувшись к Стефену, горячо пожала ему руку.
   — Фил настоящий гений. Он и портреты пишет. — Она надолго остановила на Стефене взгляд своих зеленых блестящих глаз. — Если у вас найдется покупатель… учтите, что все дела веду я.
   Тут раздался звонок у входной двери, и один за другим стали прибывать гости. Все они были словно специально подобраны для этого дома, где царила атмосфера утонченной богемы: молодой человек в белых носках с рукописью под мышкой; еще один мужчина, не такой молодой, зато с квадратными плечами и необычайно холеной внешностью — из американского посольства; натурщица по имени Нина, которую Стефен частенько видел у мадам Шобер; дородный пожилой француз с моноклем, который с умилительной галантностью приложился к ручке Элизы и на которого, как на возможного покупателя, она обратила всю свою тонкую лесть. Принесли свежий чай, Ламберт принялся разливать виски, гул голосов стал громче, и вскоре Стефен, считая, что первый визит никогда не следует затягивать, встал, чтобы откланяться. И Филип и его жена усиленно приглашали его заходить почаще. Миссис Ламберт даже оторвалась от разговора с кем-то из гостей и проводила его до двери.
   — Поедемте с нами в воскресенье кататься на лодке. Мы хотим устроить пикник в Шанпросси. — Она помедлила и, сделав удивленные глаза, словно одаряя своего слушателя величайшей похвалой, сказала: — А знаете, вы очень понравились Филипу.
   Итак, в воскресенье, а затем и в последующие дни Стефен ездил с Ламбертами — иногда один, а иногда с Честером или с кем-либо еще из их друзей — в прелестные места между Шатильоном и Мелэном, где Сена образует такие красивые излучины. Они садились у Нового моста на пароходик, доезжали до Аблона, а там брали напрокат лодку и лениво плыли против течения медлительной зеленой реки, мирно извивавшейся меж берегов, где рос знаменитый Сенарский лес, затем высаживались у какого-нибудь прибрежного ресторанчика и завтракали под открытым небом за простым дощатым столом.
   Погода была великолепная, деревья стояли во всей своей зрелой красе, мальва и подсолнечники были в полном цвету. Сверкающее солнце и легкий, ласковый ветерок, свежий воздух, приятная компания, ошеломляющая новизна всего, что он видел и слышал, — пронзительный свисток на барже, цвет блузы рабочего, поза, в какой стоит жена шлюзового сторожа, отчетливо вырисовываясь на фоне неба, — все это, а главное — сознание, что он наконец-то «нашел себя» в искусстве, рождало у Стефена дрожь восторга, действовало на него, как дурман. Ламберт, если не считать кратких периодов мрачной меланхолии, был совершенно очарователен, он с блеском вышучивал их всех по очереди, тут отпустит остроту, там — эпиграмму, а то примется читать наизусть длинные отрывки из Верлена и бодлеровских «Цветов зла».
   — «Священнее, чем Инд, — тихо декламировал он, то и дело останавливаясь, чтобы перевести дух, опустив длинные пальцы в холодную воду; узкая грудь его вздымалась, прядь волос упала на влажный лоб. — О, эти лилии… вы — словно алебастровые чаши… прозрачно-розовые… и холодные… холодные, как груди речной нимфы…» — И так далее.
   Впрочем, его прельщали не только красоты природы — всякий раз, как женщина, прислуживавшая им в ресторане, была более или менее недурна собой, он принимался неистово кокетничать с нею, не обращая внимания на раздраженные взгляды жены.
   Сначала Стефен возил с собой альбом — ему хотелось зарисовать все, что он видел, но Ламберт своей иронической улыбкой убил в нем всякую охоту это делать.
   — Вы должны накапливать впечатления вот тут, дорогой аббат. — И он легонько постучал себя по лбу. — Через некоторое время… когда вы будете один… все это снова всплывет перед вами.
   Как-то раз, в воскресенье вечером, после на редкость приятно проведенного дня, Стефен простился с Ламбертами и двумя другими участниками прогулки на пароходике и, высадившись на Сен-Бернарской набережной, отправился к себе в гостиницу. Солнце, закатившееся сейчас за купол Трокадеро, весь день сияло на небосводе. Сраженные дневной жарой, они искупались немного ниже запруды у Эрмитажа, отлично позавтракали холодной форелью и паштетом, подкрепились благородным шамбертеном, а затем поспали на теплой траве под буками Сенарского леса.
   До чего же хорошо чувствовал себя Стефен! Кожу слегка пощипывает от загара, легкие полны свежего деревенского воздуха, каждая жилка трепещет после холодной речной воды… Он был поистине на верху блаженства!
   Внезапно, когда он пересекал улицу Бьевр, из узенькой входной двери как раз перед ним вышел человек. На нем были грубые башмаки, перепачканные парусиновые штаны и заплатанная синяя блуза грузчика. Вокруг шеи небрежно повязан красный платок. Он походил на труженика, направляющегося домой после утомительного рабочего дня, однако что-то в нем — эта манера идти, распрямив плечи, горделиво вскинув голову, — заставило Стефена вздрогнуть. Он бросился за незнакомцем.
   — Глин!
   Ричард Глин обернулся — лицо его было сурово и хмуро, однако, когда он всмотрелся в приближавшегося к нему человека, морщины на его лбу разгладились.
   — Никак это ты, Десмонд… Значит, все-таки приехал!
   — Пять недель назад. — Стефен так и сиял от удовольствия. — Я все время надеялся, что рано или поздно набреду на тебя. Послушай, я как раз возвращаюсь к себе в гостиницу. Пойдем со мной и пообедаем вместе.
   — Что ж, — раздумчиво заметил Глин, — я, пожалуй, не прочь проглотить чего-нибудь. У меня сегодня еще крошки во рту не было.
   — Боже мой, чем же ты был так занят?
   — Писал… с шести утра, — ответил Глин с какой-то мрачной яростью. — Я склонен забывать про завтрак, когда работаю… особенно когда мне не даются эти проклятые переходы тонов.
   Его агатово-желтые глаза сверкнули нетерпеливым блеском, выдавая, какого напряжения стоили ему долгие и страстные творческие поиски. Он взял Стефена под руку, и они зашагали вместе по улице.

8

   Появление Глина — в красном шейном платке и грубых башмаках, подбитых большими гвоздями, — вызвало некоторое замешательство в столовой «Клифтона». Престарелому метрдотелю, воспитанному в традициях английских лордов, это явно не понравилось, а две старые девы, которые до сих пор с симпатией и одобрением поглядывали на Стефена; возмущенно и удивленно зашептались. Ричарда все это, однако, нимало не тронуло, и, усевшись на стул, он с явным любопытством принялся осматриваться.
   — Зачем, ради всего святого, ты живешь в таком месте, Десмонд?
   — Право, не знаю… наверно потому, что я уже привык тут.
   Глин попробовал суп — по обыкновению, жирную водицу, приправленную мукой.
   — Может быть, тебе нравится, как здесь готовят? — предположил он.
   Стефен рассмеялся.
   — Я понимаю, что это не бог весть что. Но второе будет неплохим.
   — Да уж не мешало бы. — Ричард надломил еще один пирожок. — Я же сказал тебе, что я голоден. Как-нибудь вечером я свожу тебя в такое местечко, где можно по-настоящему поесть.
   — К мадам Шобер?
   — Господи, конечно нет! Уж, во всяком случае, не в эту артистическую харчевню!.. Ненавижу подделку ни в еде, ни в живописи. Нет, я поведу тебя в извозчичье бистро, что рядом со мной. Можешь не сомневаться: в кабаке, куда ходят извозчики, всегда хорошо кормят. Там делают такой паштет из зайца, умереть можно! — Глин помолчал. — А теперь расскажи мне, что ты поделываешь.
   Стефен охотно, даже с восторгом, принялся подробно рассказывать о своем житье-бытье. Он поведал об утренних «бдениях» у Дюпре, в самых теплых тонах описал свою дружбу с Честером и Ламбертами, не без лиризма обрисовал их совместные поездки в Шанпросси. Сначала Глин слушал с полусаркастической, полуснисходительной улыбкой, но мало-помалу лицо его приняло серьезное выражение, и он вопросительно посмотрел на своего собеседника.
   — М-да! — протянул он, когда повествование было окончено. — Ты, я вижу, был очень занят. Может быть, поднимемся потом к тебе и посмотрим, что ты за это время сделал?
   — Да у меня почти нечего показывать, — поспешно ответил Стефен. — Всего несколько набросков. Я, понимаешь ли, главным образом отрабатывал штрих.
   — Понимаю, — сказал Глин.
   И молча принялся жевать неподатливый, как резина, английский пудинг, который подавали в «Клифтоне» на сладкое. Добрых пять минут он не произносил ни слова. Затем в упор посмотрел на Стефена из-под нахмуренных бровей: во взгляде его читалось нескрываемое порицание.
   — Десмонд, — сказал он. — Ты хочешь писать или ты намерен всю жизнь валять дурака на манер какого-нибудь персонажа из «Богемы»?
   — Я не понимаю тебя.
   — Тогда слушай. В этом городе есть тысяч десять бездельников, которые воображают себя художниками, потому что немного занимаются живописью, немного малюют, а вечерами сидят в кафе и мелют языками о своих мертворожденных шедеврах. Ты стал почти таким. Черт побери, ты же понапрасну теряешь время, Десмонд. А живопись — это работа, работа и еще раз работа. Тяжелая, чертовски трудная работа, которая вытягивает из тебя все жилы. А ты катаешься по Сене, развалясь в лодке, в обществе недопеченного позера, который декламирует тебе Верлена и Бодлера.
   Стефен вспыхнул от возмущения.
   — Ты несправедлив. Глин. Честер и Ламберт — порядочные люди. А у Ламберта, несомненно, большой талант.
   — Чепуха! Что он написал, чем занимается? Изготовляет безделушки на японский манер: раскрашивает веера, делает мелкие зарисовки… О, это, конечно, не мало, согласен, но так мелкотравчато… так надуманно… и так незначительно.
   — Но это же вульгарно — писать большие полотна.
   Разобиженный Стефен невольно процитировал любимое изречение Ламберта, и Глин сразу понял, откуда дует ветер. Он оглушительно расхохотался.
   — Что же ты в таком случае скажешь про Рубенса и Корреджо, или дель Сарто с их грандиозными замыслами, или про старика Микеланджело, расписавшего весь потолок Сикстинской капеллы своим гигантским «Сотворением мира», трудившегося так упорно, что он по нескольку дней подряд не ложился в постель, а если и спал, то не раздеваясь? Все они, по-твоему, вульгарны? Нет, Десмонд… Ламберт — это всего-навсего способный ремесленник, ничтожный художник, о котором никто никогда и не услышал бы, если б не его бойкая супруга. Я ничего не имею против этого малого, я думаю сейчас прежде всего о тебе, Десмонд. У тебя есть то, за что Ламберт с радостью отдал бы душу. И я не хочу видеть, как ты хоронишь этот дар по собственной дурости. Что же до Гарри Честера, — заметил в заключение Глин, — то неужели ты так наивен, что до сих пор не раскусил его?
   — Я тебя не понимаю, — угрюмо молвил Стефен.
   Глин хотел было просветить друга на этот счет, но передумал и ограничился лишь презрительной улыбкой.
   — Сколько он у тебя выудил?
   Стефен покраснел еще больше. Честер неоднократно занимал у него по мелочам и теперь должен был ему более пятисот франков, но разве он не дал честного слова вернуть все?
   — Вот что я скажу тебе, Десмонд, — уже более спокойно продолжал Глин, — ты не с того начал, попал в дурную компанию и, что самое скверное, стал настоящим лоботрясом. Если ты не возьмешься за ум, то сам выроешь себе могилу. Помни, что в последнем кругу ада Данте поместил художника, который не работает!
   Последовало долгое, натянутое молчание. Хотя Стефен и оборонялся, но когда он сравнил свой бесцельно проведенный день с напряженным рабочим днем Глина, ему стало стыдно.
   — Что же я должен делать? — спросил он наконец.
   Глин перестал хмуриться.
   — Прежде всего надо выбраться из этой дурацкой богадельни, от которой так и несет англиканским духом.
   — Когда?
   — Немедленно.
   На лице Стефена отразилось такое смятение, что это даже рассмешило Глина, но через минуту он уже снова был серьезен.
   — Я не могу предложить тебе разделить со мной мою конуру. Но я знаю человека, который с радостью примет тебя.
   — Кто же это?
   — Его зовут Жером Пейра. Папаша Пейра. Человек ом уже пожилой, не очень обеспеченный и будет только рад, если кто-нибудь поможет ему нести бремя расходов. Странный тип, но, ей-богу, настоящий художник, совсем не то, что твоя претенциозная богема. — Глин усмехнулся так, что Стефену стало не по себе, но, тотчас снова приняв серьезный вид, продолжал: — С Дюпре, конечно, все должно быть кончено. Можешь работать у меня в мастерской. И я познакомлю тебя с торговцем, у которого я покупаю краски. Его зовут Наполеон Кампо. Он дает в кредит… иногда. А теперь пошли.
   По своей натуре Стефен не склонен был к внезапным переменам и неожиданным решениям, однако в доводах Глина была всепобеждающая сила, а в том, как он изложил их, — несокрушимая убежденность. Вот почему Стефен прошел в контору гостиницы и, попросив, к изумлению обидевшегося администратора, счет, расплатился. Затем он сложил вещи и велел снести их вниз, смягчая впечатление от своего неожиданного отъезда щедрой раздачей чаевых.
   Глин стоял в коридоре, олицетворяя собой, по мнению персонала гостиницы, исчадие ада, и весьма холодно наблюдал за этим ритуалом. Наконец, не выдержав, он сумрачно заметил:
   — Я посоветовал бы тебе, Десмонд, не транжирить зря деньги. Они тебе еще понадобятся, прежде чем ты выбьешься в люди. Пошли.
   — Подожди, Глин. Пусть они найдут нам извозчика.
   — К черту извозчиков. Ты что, слишком слаб и не можешь идти?
   Схватив чемодан, который был далеко не легким, Ричард вскинул его на плечо и направился к выходу. Стефен вышел вслед за ним в сверкающий полумрак улицы.
   Путь до обиталища Пейра был не близким, но Глин, который находил какое-то дикое удовольствие в максимальном напряжении всех своих сил, шел быстрым шагом, ни разу не остановившись и не опустив на землю чемодана. Наконец в маленьком темном переулке на Левом берегу, завернув за угол, образуемый от слияния улицы д'Асса и Монпарнасского бульвара. Глин вошел в покосившийся подъезд рядом с кондитерской, которая хоть и была еле освещена свисавшей с потолка лампой, отличалась удивительной чистотой, и одним духом, перепрыгивая через три ступеньки, взбежал по каменной лестнице. На втором этаже он остановился, постучал в дверь и, не дожидаясь ответа, повернул ручку; Стефен вошел следом за ним.
   Они очутились в трехкомнатной квартире; в столовой, служившей одновременно гостиной и обставленной с мещанской аккуратностью, у стола, накрытого клеенкой, сидел маленький сутулый человечек лет пятидесяти с плоским морщинистым лицом и лохматой бородой и, не обращая внимания на пение облезлого дрозда, порхавшего в клетке у окошка, слегка наигрывал что-то на окарине, — несмотря на жар, исходивший от раскаленной печки, он был в старом черном пальто с поднятым воротником и в черном котелке. При виде Глина глаза его, ясные и по-молодому задорные, приветливо засветились. Он положил инструмент и, встав со стула, по-дружески и вместе с тем чинно поцеловал Ричарда в обе щеки.
   — Пейра, — без всяких предисловий сказал Глин, высвободившись из его объятий, — я привел тебе постояльца. Это мой друг, Стефен Десмонд.
   Жером Пейра перевел взгляд с Глина на Стефена и задумчиво осмотрел его — в этом пристальном взгляде было что-то наивное и в то же время благожелательное.
   — Если он твой друг, mon vieux[6], он станет и моим другом. Извините, мсье Десмонд, что я принимаю вас в таком виде. Ричард знает, как я боюсь сквозняков.
   — Надеюсь, мы вам не помешали, — смущенно заметил Стефен.
   — Что вы! По вечерам я имею обыкновение заниматься самосозерцанием. Порой я нахожу свою душу изумительной, а порой отталкивающей. Сегодня, — и он печально улыбнулся, — я рад всему, что может отвлечь меня от моих мыслей.
   — Десмонд — живописец, Пейра. Он будет работать со мной… и с тобой.
   — Прекрасно. — Пейра воспринял это известие как нечто само собой разумеющееся. — Рад вас видеть у себя в доме… Во всяком случае, пока что это мой дом, хотя вообще-то он принадлежит мсье Биску, кондитеру. Но это не важно. Мы ведем здесь жизнь отшельников, вдали от женской красоты и блеска мимолетной славы, ради создания шедевров, которые получат признание через тысячу лет после нашей смерти.
   — Какая сладостная перспектива! — с иронической снисходительностью воскликнул Глин.
   — Только эта перспектива и поддерживает в нас желание жить.
   — А как же святая Тереза?
   — О, само собой разумеется. Пример этой благородной души крайне вдохновляют. — Пейра повернулся к Стефену. — Вы бывали в Испании?
   — Нет.
   — В таком случае мы когда-нибудь вместе совершим туда паломничество. В Авила-де-лос-Кабальерос… Монастырь стоит в Кастилии за гранитными стенами, словно корона в окружении диких скал, а вдали синеют горы Гредос… летом его жжет палящее солнце, зимой — леденит стужа.
   — Вы там были? — вежливо осведомился Стефен.
   — Не раз. Но только в мечтах.
   Глин громко расхохотался.
   — Предупреждаю тебя, Десмонд: этот сумасшедший, который никогда не заглядывал в церковь и говорит омерзительнейшие вещи про папу, испытывает какое-то дурацкое благоговение перед святой Терезой.
   Пейра осуждающе покачал головой.
   — Друг мой, не поминай всуе имя нежной и самоотверженной женщины из древней Кастилии, которая возродила к жизни традиции древнего ордена, попранные этими сплетницами и лентяйками — кармелитками. Она с умом взялась за дело, действуя, где — обаянием, а где — скромностью, где — молитвой, а где — непреложностью доводов, сочетая долготерпение святой с твердостью морского капитана. К тому же она была поэтессой…