Ксения Баженова
Убить своего дракона

   «Чертова рама! Чтоб тебе пусто было!» – Владлена злобно шибанула кулаком по иссохшейся оконной деревяшке, которая никак не хотела закрываться. Та скрипнула и снова замерла, как перекошенная радикулитом старушка. Владлена тяжело опустилась на стул и, уронив голову на руки, принялась беззвучно рыдать. Через приоткрытое окно в комнату залетали мелкие снежинки, и на подоконник уже намело маленькую кучку. – «Что за жизнь, что за жизнь?!»
   Однако долго плакать она не привыкла. Иногда в приступе тоски позволяла себе такие срывы-пятиминутки, но быстро собиралась. Не до того. Сейчас вот готовила Коле завтрак, жарила яйцо, решила проветрить. Коленька не любит, когда пахнет едой на всю квартиру. Форточки в окне нет – что за дурацкие дома, кто их строил? А как зима, так рама меняет свою конфигурацию. Надо сильно постараться, чтобы ее закрыть. Да и летом тоже в дожди, бывает, разбухнет, как пивной живот. Но летом хоть тепло. Владлена поежилась, потерла ладошками с короткими пальчиками массивные плечи, втиснутые в аляповатую фланель старого халата, и, взяв себя в руки, бескомпромиссно разобралась с окном. Детдомовскую закалку, что называется, не пропьешь!
   – Коленька, вставай, сынок, в школу опоздаешь. – Она поставила яичницу с дымящимся кофе на столик и легонько потрепала его по плечу. Какой же он у нее красивый… И умный. Дело к окончанию школы, он идет на пятерки. Одна отрада на старости лет.
   Пока она умилялась, Коля нехотя открыл глаза, потянулся и увидел мать:
   – Ма, ну чего ты вечно уставишься-то? – Сонное лицо недовольного попугая в перьях взъерошенных волос резко отвернулось, две взлетевшие из-под одеяла худые руки схватили подушку и накрыли ею голову.
   – Извини, извини, сыночек. Я вот тебе завтрак принесла, а сама пойду на работу собираться, пора уже бежать. – Владлена вышла, но немного постояв у двери и прислушавшись, заглянула вновь: – Коленька, ну вставай же. Все остынет, и в школу опоздаешь.
   Коля сел на кровати с закрытыми глазами:
   – Все, ма, иди уже.
   Она прикрыла дверь, но ее голова снова появилась в щели:
   – Коль, халатик накинь, холодно. – И убралась.
   Он посидел немного – тощий, сутулый, в сатиновых семейных трусах и простой майке-«алкоголичке». Стало зябко. Захотелось нырнуть обратно под одеяло. Но на столе дымился и вкусно пах кофе. Он закутался в толстый махровый халат и сел к письменному столу. Рядом с завтраком лежал открытый учебник по алгебре. Сегодня контрольная, надо повторить.
 
   Владлена вышла из пропахшего мочой подъезда в темный, завывающий метелью город. На остановке под тусклым фонарем, будто выдувающим из своего вечно раскрытого круглого рта рой снежинок, уже стояли люди и притоптывали. Получалось не очень слаженно. Почти у всех были знакомые лица, но никто не здоровался. Маленький суровый городок. Шутка ли, иногда и до минус сорока доходит. Не до глупостей. Пальцы в старых войлочных ботах заиндевели. Носки вроде и шерстяные под ними, но уже штопаны-перештопаны. Наконец в рыхлой взвеси белых мух забрезжили вдали два размытых желтых пятна. Маршрутка. Народ перестал пританцовывать и напрягся: хватит ли места? Владлена осталась ждать автобуса: у нее льготный. На всем экономила: здесь десятку вышвырнешь, там потратишься, и вот уже кругленькая сумма набегает. Когда пальцы совсем застыли от стужи и почти перестали двигаться, хоть она и старалась активно ими шевелить, подъехал автобус. Хорошо хоть Коленьке не надо вот так мучиться, школа через дорогу. Пока тихонько тащились по скользкой мостовой, промелькнуло здание НИИ неорганических продуктов. В нем работал Колин папа, по тем временам выпивающий научный работник, а теперь крепко пьющий заведующий лабораторией, только никто из окружающих об их родстве не догадывался. Пока. И как только такого выпивоху назначили заведующим, непонятно. Видно, за выслугу лет и за отсутствием лучшей кандидатуры – молодежь у них спивалась, умирала от наркотиков или ехала в город. Да и чего там делать? Чтобы мышами подопытными командовать, трезвым быть не обязательно. Владлена собиралась попросить у него немного денег перед отъездом в Москву. Не то чтобы она собиралась его шантажировать, только такого талантливого мальчика, как Коля, нельзя в этом Зажопинске оставлять. Мимолетную связь с его отцом она могла бы охарактеризовать как «попутал бес», но как только поняла, что Коля – это ее сбывающаяся надежда, параллели такие проводить перестала. Вся эта краткая история произошла между ними, когда Владлене было уже далеко за тридцать и очень хотелось родить. Так что представительный, нет ли, выпивоха или драчун – выбирать не приходилось. И вот теперь она копила деньги и планировала продать квартиру. Но даже если приплюсовать туда деньги Коленькиного отца (которых у него наверняка нет, но что ж поделать, достанет, она сильно жадничать не будет), то это все равно для столицы ничто. Доехать, квартиру снять (она уже занималась этим и знала, что почем, в центральной библиотеке был компьютер и Интернет), кстати, вот и Коле компьютер купить и одежду модную, найти работу себе тоже время нужно. Владлена даже не сомневалась, что Коля поступит. Собирались в финансовый институт.
   На работу ехать долго, и морозные узоры, с утра нарисованные на стекле, Владлена уже продышала насквозь. Ехала, прислонившись толстой мохеровой шапкой к заиндевевшему окну, дремала или поглядывала в оттаявший от теплого дыхания пятачок и думала. Из ее мыслей ткался довольно странный ковер с преобладанием темного рисунка. Вот в маленьком оконце промелькнул участок деревянного забора, от времени приобретшего пепельно-серый цвет. Клочки обшарпанной краски на нем торчали коричневыми плесневыми грибками. Владлена никогда не знала, кто там живет. Высокий забор, плотно пригнанный доска к доске, раньше был ярко-коричневым и не позволял заглянуть во двор. Можно было увидеть лишь треугольник шиферной крыши, если отойти подальше. А если долго сидеть в засаде, то иногда в калитку выходили или входили разные люди. Чтобы их пустили, им приходилось немного подождать, но пускали не всех. Перелезть ночью и позырить любопытной детворе не давали таблички «Осторожно, злая собака» и рычание и сиплый лай, периодически раздающийся по ту сторону. А еще милицейская машина, которая иногда стояла рядом. Для Владлены до сих пор осталась загадкой тайна жителей этого дома, да и неинтересно уже стало. Когда они повзрослели и заканчивали учиться, ходили упорные слухи, что дело связано с наркотиками. Что это такое – сначала никто не знал, но, видно, потом «люди из дома» объяснили страждущим – половина класса Владлены уже давно покоилась на пригородном кладбище именно по этой причине. Но тогда они – дети, жившие в детском доме, расположившемся в конце той же улицы, – представляли себе, что там обитает чуть ли не принцесса, заточенная злобным злодеем, и особо одаренные придумывали ночью тематические страшилки, пугая соседей по комнате.
   Автобус вильнул на повороте и помчался мимо редкой лесной просеки, Владлена вновь прикрыла глаза. За скучными лесопосадками когда-то давно стоял старый деревянный барак, и в нем жила ее мама. Мама выходного дня. Редкое везение. Мало кого из детдомовских привечали у себя чужие люди. Женщину звали Люба, и работала она продавщицей в местном сельпо. Владлена никогда не называла ее мамой, но всегда думала о ней именно так, особенно когда Люба, одинокая, толстая и мягкая, в мохеровой шапке с люрексом, потертом пальто и сапогах на манке (где-то ухватила!) или сарафане с рукавчиком волан, босоножках на каблуке и с облезлым красным педикюром, в субботу утром писала расписку и забирала ее к себе. Они молча ехали на этом же, кажется, автобусе и выходили на остановке у жидкого леса. Шли тоже молча, держась за руки. Пока Владлена делала уроки, Люба пекла пирожки на общей кухне, а потом сажала ее рядом с собой на диван, под матерчатый абажур торшера, ставила перед ней тарелку с душистыми кругляшами и стакан с молоком, обнимала и читала книжку. Потом они раскладывали тот же диван и ложились спать. И у Владлены тогда сами собой тихонечко текли слезы. От счастья и одновременно от страха, что все это завтра закончится и неизвестно, появится ли вновь. И это были самые прекрасные минуты ее маленькой жизни. Она забывала серые, покрывшиеся от постоянной сырости плесенью стены, истеричный голос директрисы, жестокость детей, окружавших ее. Забывала вопящего котенка, подвешенного мальчишками за хвост к дереву, протухшую колбасу к завтраку – «жри, скотина, а то на обед ничего не получишь», темную кладовку с пауками, куда сажали за непослушание, удары линейкой по рукам, много чего…
   Люба выплыла мягким облаком из поговорки «нет худа без добра», когда в ее же магазине Владлена своровала булку с изюмом за восемь копеек. И дядька в норковой шапке схватил ее за руку и поднял хай на весь магазин. Самое страшное, что это была первая в ее жизни ворованная булка – боевое крещение. Девочка болталась у дядьки в руке, как тряпичная, подвешенная на крючок кукла. Не вырывалась, не знала, что сказать, не плакала. Только вязаная шапка сдавила виски до тошноты. И тогда подошла Люба:
   – Ты чего разорался? Моя это девочка. Попросила на кассу принести.
   – А чего ж в карман тогда запихнула? – растерялся поборник порядка.
   – А так и запихнула. Тебе-то какое дело? Отпусти ребенка.
   Потом Владлена долго и надсадно рыдала в подсобке и пила сладкий чай. Чертову булку, которую стащила и которую Люба ей отдала, запихнуть в себя так и не удалось.
   Иногда случались выходные, когда Люба не приходила. И Владлена долго стояла у окна, а потом плакала в детдомовской библиотеке, практически заброшенном помещении, которое редко удостаивалось внимания учеников. Люба потом объясняла свое отсутствие выпавшей на ее долю сменой в магазине. И только позже Владлена узнала, что у Любы случались и любовь, и запои. Ее не стало, когда Владлена училась в восьмом классе. И уже стала ездить к ней сама когда хотела, то есть каждую субботу.
   – Доча приехала, – кивая на девушку выше нее ростом, поясняла Любаша соседям по бараку, готовя вместе с Владленой свои пирожки и прикладываясь на кухне к бутылочке.
   Детских книжек теперь не читали. Любе Владлена рассказала о своей первой любви, делилась детдомовскими разборками, жаловалась на учителей, обсуждала наступившие месячные и возможные их последствия, первую свою рюмку она выпила вместе с Любой. Простая тетка внимательно слушала и давала бесценные советы, которые помогали маленькой девочке выживать. А однажды, когда она приехала, соседи сказали, что Люба в больнице. Через две недели ежедневных посещений у могилы с самым дешевым крестом Владлена рвала на себе волосы оттого, что так никогда и не решилась назвать ее мамой. Тогда она поклялась, что обязательно родит ребенка и сделает для него все, на что только хватит ее сил в этой проклятой жизни.
   Автобус резко затормозил. Владлена проехалась щекой по не растаявшей от дыхания наморози. Приехали. Сначала училище, потом на фабрику, потом по подъездам. Склизкие дырявые тряпки, железные ведра, швабры с вылетающими ручками. Ну ничего, недолго еще Коле учиться осталось, пора зайти в местную риелторскую контору и к отцу. Пусть хоть сколько даст и режет спокойно себе мышей, с больной женой (нервировать ее нельзя откровениями о взрослом сыне) да двумя детками – один из больниц не вылезает. Весь в мать.
* * *
   Она смотрела на себя в зеркало и думала, что постарела. Смерть Гриши откусила от нее немножечко красоты. Но она все же держалась молодцом, а если знать о том, как сильно тосковала по ушедшему мужу, то очень, очень хорошо выглядела с учетом обстоятельств. Подкрашивала губы, глаза, пудрила лицо, наряжалась. Надевала бусы, доставала из шкатулки то браслеты, то серьги, то брошку прикалывала к воротнику блузки. На довольно дряблую шею повязывала платки, они, кстати, очень ей шли. Хотела сделать пластику, которая сейчас достигла невероятных высот, – любимые актрисы, ее ровесницы, все сплошь как девочки, – но не успела. Гриша умер, и ей стало все равно, да и деньги немалые, как она понимала, а для выхода и платочек сойдет.
   Теперь приходилось думать о цветах, о песочке на могиле, о том, что лавочку надо сделать с ящичком на замке и хранить там совок, веник и пластиковую бутылку для воды. С приходом апреля Ольга перебралась на дачу, чтобы чаще ходить на кладбище. В доме еще стояла зимняя сырость. Она включала обогреватели, и те, как выяснилось, тоже сжирали кучу денег. Раньше она не обращала внимания на подобные мелочи, а сейчас надо самой следить за финансами, быть рачительной хозяйкой. Могла бы и не пользоваться этими батареями – несколько свитеров да теплое одеяло. Но Ольга привыкла ходить утром по дому в пеньюаре, в шелковом халате, в атласных тапочках на танкетке, со страусиным пушком по кайме.
   Надо, надо озаботиться и сдать на полгода квартиру в Москве. Где еще, скажите на милость, брать деньги на жизнь? Картины продать – еще куда ни шло, но украшения – увольте. Теперь Ольга все время боялась остаться без средств. У нее развилась на эту тему настоящая паранойя. Сбережений они с мужем не накопили, все тратили не жалея, мир смотрели, а какие вещи у нее были красивые, какие ужины они устраивали! Квартира, конечно, могла помочь, но, во-первых, кто снимет на полгода, и к тому же она совсем не умела вести дела и, главное, не хотела никого просить о помощи. У нее все хорошо. Она всего боялась: жильцы начнут обманывать, деньги пропадут в банке, случится какой-нибудь кризис. Был бы жив Гриша, все виделось бы иначе. Легче, веселее. Вместе им жилось так беспечно.
   Вот о чем думала Ольга, шурша и поскрипывая по насыпанному на кладбищенские дорожки песку резиновыми сапожками и кутаясь в Гришину куртку на несколько размеров больше, ей постоянно хотелось надеть что-то мужнино, и она придумывала себе, что без этого не обойтись. Вот и сейчас решила, что влажно и сыро, а ее курточки все изящные, тонкие, и надо непременно надеть Гришину, чтобы не простудиться и не заболеть.
   – Кто же будет тогда за могилами ухаживать, никого не осталось… – вздыхая, бормотала себе под нос Ольга, хотя с самого того дня, когда муж, никого не спросив, решил ее покинуть, знала, что уже донашивает свои дни, какие остались – дай Бог поменьше, потому что жить без мужа она совсем не умела и не могла. Ни помада по утрам, ни пудра, однако, не закончились. Даже когда Гриша ушел. Но был его свитер – потому что в нем тепло, и его куртка – на даче, где ее никто не видит. Ольгина фигура тонула в этих вещах. Она не считалась низкой, но Гриша, высокий красавец, все равно был выше.
   Голову с короткой стрижкой из вьющихся волос, тронутых сединой, с выступавшими монголоидными скулами, породистым носом с горбинкой, четко вычерченными губами и темными глазами Ольга всегда держала прямо – многолетняя привычка. В молодости она была очень красива, и сейчас порода брала свое. Поздняя дочка профессора лингвистического факультета, рано потерявшая мать и попавшая в руки переехавшей к ним строгой тетки, наполовину немки, старой дореволюционной закалки, Ольга вышколена была по высшему разряду, так, что на всю жизнь хватило светских манер и заповедей, которые под страхом смерти нельзя нарушать – аккуратный маникюр шел оттуда. Гриша со своими золотыми мозгами приехал откуда-то из-под Новосибирска и поступил на физфак университета, а Ольгу в тот же год приняли на исторический, отделение искусствоведения. Познакомились они в студенческом театре и больше никогда не расставались. Ольгин отец умер, когда оба блестяще закончили университет, в оставшейся ей квартире у них началась семейная жизнь, где место было только празднику, любимой работе и дальнейшему образованию. Когда Гриша стал профессором, да еще и начал очень прилично зарабатывать, Ольга оставила музей и сопровождала мужа во всех зарубежных поездках, устраивала званые вечера, ходила по антикварным лавкам, магазинам, где знакомые продавщицы всегда держали для нее что-нибудь дефицитное, по парикмахерским, планировала путешествия, выезды на дачу, приемы. Они были абсолютно счастливы и ни разу не поссорились за всю свою совместную жизнь. Несколько раз исколесив вдоль и поперек Европу, они стали расширять географию и объездили почти весь мир. Весной собирались поехать в Индию, а он взял и умер. Сегодня исполнилось сорок дней, как он ее покинул. Она бы и сама отправилась за ним по собственной воле, бросила пить свои лекарства, быстрее бы износилось сердце от постоянно колющей его острой тоски, и уход за одинокой могилой, который Ольга приводила себе как мотивацию жить, не удержал бы ее на этом свете. Дело было в Ляле.
* * *
   Вечером после пышных похорон, с огромным количеством цветов и венков, и поминок в ресторане, на которые почтить память Гриши собрались близкие, ученики и коллеги, наши и иностранные, Ольга с двумя Гришиными лучшими друзьями и своим другом детства Марком тихо посидели дома. Марк, почти член семьи, даже предлагал у нее остаться, чтобы ей не было одиноко, но она отказалась, и он уехал. Ольга автоматически прибрала со стола, сходила вынести мусор, а когда вернулась, у дверей квартиры обнаружила кошку. Она сидела на коврике и, задрав голову смотрела: когда откроют? Ольга впустила ее, кошка прошмыгнула в комнату и свернулась калачиком на любимом Гришином кресле. Ольга поставила ей молока, написала объявления и на следующий день развесила на столбах. Никто не откликнулся. В доме появился лоток, две миски, пришлось покупать рыбу, играть, гладить, общаться, чесать колтуны. На Гришином кресле уверенно обосновалось пушистое, черное, блестящее, с зелеными глазами в полморды. Мяукала кошка так забавно, тоненько, отрывисто, что получалось не мяу-мяу, а ля-ля. И Ольга назвала ее Ляля.
* * *
   Ольга ходила на кладбище сначала к родным, не так часто, как хотелось бы, два раза в год, весной – на Пасху и осенью – прибраться перед зимой, а теперь вот уже ходит к Грише. Некоторые могилы, мимо которых она проходила, неизменно манили ее, и она всегда задерживалась возле них. Казалось, что, постояв рядом, можно все узнать о человеке, погребенном на этом маленьком кусочке земли, обнесенном невысоким заборчиком. Но это была иллюзия, только неуловимое чувство сопричастности, которое Ольга Андреевна не могла выразить словами, возникало и увядало вместе с лепестками могильных цветов.
   Вот на одной огромный каменный ангел. Когда-то он был белым, а сейчас покрылся въевшимся земляным налетом и мхом. А вот здесь целый стенд с фотографиями молодой девушки. Они уже деформировались и отсырели, сквозь щель между стеклом и железной рамой пробивались и снег, и дождь, и солнце, и ветер. Ей, кстати, всегда очень хотелось подойти и рассмотреть эти снимки совсем близко, в подробностях и деталях, но она ни разу этого не сделала, боясь, что кто-то станет свидетелем ее неприличного любопытства. Получится нехорошо, и она перебарывала себя до следующего раза и в следующий раз тоже. Вот могила, на которой ограда и крест совсем перекосились, краска облупилась, и внутри ржавого ограждения лет десять уже поперек лежал огромный кусок дерева, неизвестно каким образом туда попавший, весь обросший мхом. Было сыро, серо и абсолютно тихо. Хоть и конец апреля, и даже кое-где выползли из-под земли подснежники. Хруст веток прервал Ольгины мысли, она вздрогнула и замерла. Хриплое хихиканье, распоровшее тишину совсем поблизости, пройдясь металлическим молоточком по позвонкам, пригвоздило Ольгу к земле. Она беспомощно обернулась и почти облегченно вздохнула. Грязная, трясущаяся старуха из местных юродивых в рваном тряпье так тихо кралась за ней, что Ольга, поглощенная своими мыслями, ничего не слышала. Увидев, что ее заметили, старуха кинулась к Ольге и, заходясь то в мерзком хихиканье, то в приступах плача, размазывала по лицу сопли и этой же рукой тянула Ольгу за рукав, требуя денежку, копеечку на хлебушек. Ольга и рада была ей подать, да только та хватала ее за ладони, не давая подступиться к кошельку. Ольга, не на шутку перепугавшись, попробовала отцепить старуху и так резко оттолкнула ее, что юродивая, видно решившая в ту же секунду отцепиться сама, рухнула на землю и стала насылать на нее проклятия. А когда Ольга попыталась сумасшедшей помочь, та вывернулась и больно ударила ее палкой. «Уходи, уберись от меня, сама на смерть идешь и сдохнешь в муках за то, что меня, божечкино невинное дитя, обидела, два оборотня придут за тобой и уведут в могилу…» – несла околесицу старуха и брызгала слюной. Ольге на секунду вдруг показалось, что она где-то видела ее… может, в прошлый раз, когда приходила на кладбище. Но слушать визг было невыносимо, и она отвернулась, оставила нищенку в покое и пошла, голос отдалялся, на душе стало так тяжело, так дурно, что когда она дошла до могилы, села на бортик цветника и заплакала, чего себе почти никогда не позволяла. Но не по Грише, а чтобы выплеснуть дурное предчувствие, присосавшееся пиявками так, что дышать стало невозможно.
   – Женщина, вам помочь? – неожиданно ворвался в ее плач резкий женский голос.
   Ольга подняла голову. Перед ней стояла высокая пожилая женщина бодрого вида. В хлопчатобумажных синих тренировочных штанах с оттянутыми коленками и резиновых галошах на искусственном меху. Синяя олимпийка обтягивала выступавший вперед живот и высоким воротом, наглухо застегнутым на молнию, поддерживала широкий оплывший подбородок. Волосы, на самой макушке собранные резинкой в жидкий пучок, явно нуждались в шампуне. Маленькие, глубоко посаженные глаза темными бусинами торчали под нарисованными карандашом бровями. А под вполне эстетичным носом, который на этом крестьянском широком лице выглядел чужаком, прямой полоской расположились губы с уже «съеденной» красной помадой, остатки которой заплыли по контуру в морщинки, так что рот стал похож на пятнисто-розоватую сороконожку со множеством тоненьких лапок по бокам. В одной руке женщина держала тяпку, в другой – выцветшую хозяйственную сумку, из которой торчали головки красных гвоздик. Ольга тряхнула головой, она явно рассматривала неожиданную собеседницу дольше положенного приличиями времени.
   – Владлена Семеновна меня зовут, – представилась та. – Похоронен кто здесь?
   – Муж. Спасибо, не беспокойтесь, все хорошо. – Ольга вытерла слезы, встала и ладонью принялась смахивать пыль, осевшую на памятник, давая понять, что разговор окончен.
   – «Не беспокойтесь»… Да как же не беспокоиться? Вы посмотрите на себя-то, еле на ногах держитесь.
   Ольге и правда было худо. Ее подташнивало, и она чувствовала, что вот-вот упадет. Впечатления от ненормальной старухи оказались слишком сильны. А Владлена уже несла раскладной стульчик.
   – Муж? Гриша твой муж?! Что ж никакую скамеечку-то не поставила до сих пор. Надо бы сделать. – Она внезапно перешла на ты.
   Но Ольге уже было не до обсуждения скамеечки. Она пошатнулась и рухнула в вовремя подставленные могучие Владленины руки.
   – Ох, горемычная, что ж делать-то с тобой? Жива, что ль, или как?
   – Вроде да, – еле прошелестела Ольга, приоткрыв глаза.
   Придерживая ее, энергичная женщина ногой в зеленой резиновой калоше пододвинула стульчик поближе к кресту, усадила на него Ольгу и привалила ее к нему.
   – Посиди-ка пока так. Не свалишься? – спросила она больше у самой себя и оглядела импровизированное сиденье со всех сторон, подвигав туда-сюда безвольное Ольгино тело, чтобы укрепить его понадежнее. – Во-о-от. Так-то лучше, – наконец удовлетворенно протянула она. – Дай-ка воды достану, у меня вот с собой. А ты сиди, не падай. – Ольга смогла раскрыть глаза и кивком головы пообещала держаться. – Муж, говоришь… Интересно. Домой надо тебя проводить. Местная или как?
   – Не беспокойтесь, пожалуйста. Спасибо вам, идите, мне, право, неудобно вас задерживать.
   – А меня задерживать не надо. Я тоже на эту могилу приехала. Ишь ты, неудобно ей. Вот померла бы тут, тогда было бы неудобно. Провожу тебя, и точка, а то спать не смогу ночью спокойно. Где живешь-то? – Владлена Семеновна одним движением переломала гвоздикам ножки и теперь втыкала их в середину могилы наподобие венка.
   – За станцией.
   – Тем более. Ну? Можешь идти? Сердечница, что ли?
   Они взялись под руки, и со стороны могло показаться, что идут две старые подруги, навестившие своих покойников, прибравшие могилки и с легкой душой бредущие домой к вечернему чаю за сериалом.
 
   – Спасибо, что проводили, – сказала Ольга попутчице, остановившись возле темно-зеленой калитки.
   – Красивый дом какой. По тебе, конечно, видно, что ты женщина не из простых. Осанка такая, и руки барские видно сразу. Ничего, кстати, что я на ты? Ровесницы вроде. Ты скажи, я не обижусь.
   – Ничего, – вздохнула Ольга, и ей даже стало смешно. Вот она, народная простота.
   – Ну и ладненько. Дойдешь сама? Не буду уже задерживать.
   – Дойду, спасибо. У меня там лекарства, сейчас приму. – Немного постояли молча, посмотрели на высокую крышу, местами покрытую мхом, на острие которой мотался от налетевшего ветра флюгер в виде петуха.
   – Ну, я пойду. Таблетки-то не забудь, – сказала Владлена, продолжая стоять.
   – А вам далеко ехать?
   – Мне в Москву.
   – Темнеет уже. Да и дождь собирается. Хотите, оставайтесь? – Ольга обычно не привечала незнакомых, особенно таких напористых, но эта женщина, хоть и проста, как три копейки, вряд ли способна причинить зло. Если бы не она, возможно, так бы и осталась с Гришей на кладбище. Когда бы ее еще нашли. Ольге вообще казалось, что она хорошо разбирается в людях, и в глубине души эту свою способность отмечала и немножечко ею гордилась.