– А ты, например, что в партизанском отряде делать будешь?
– Взрывать! – крикнула я.
– Ясно. Идите, девочки, по домам, не мешайте работать.
Мы были так расстроены, что промолчали всю обратную дорогу.
Во дворе встретили начальника (может быть, коменданта) нашего дома товарища Федорова. Он приветствовал наши намерения идти на фронт. Разрешил нам пользоваться его пишущей машинкой, учиться печатать.
– А у меня, партизанки, для вас новость! Я тут встретил майора Бороду, он адъютант генерала Мерецкова. Генерал назначен командующим Волховским фронтом. Для работы в штабе нужны грамотные девушки…»
Так мама с сестрой попали машинистками в штаб, находившийся рядом с линией фронта.
Потом заболела мамина мама, и пришлось вернуться с фронта в Москву. Про это справка есть – желтый, зыбкий, как пепел, листок.
В левом верхнем углу печать:
«НКО СССР. Политическое управление Волховского фронта. Двадцать четвертое февраля тысяча девятьсот сорок второго года. Номер ноль четыре дробь ноль двадцать пять».
Правее, посередине:
«Отпускной билет. Предъявительница сего машинистка Политического управления Волховского фронта т. Семичастнова Алла Васильевна, уволена в отпуск в гор. Москву по семейным обстоятельствам.
На срок с двадцать четвертого февраля по десятое марта 1942 года.
Зам. Начальника политического управления Волховского фронта бригадный комиссар Ганенко».
Печать и подпись этого комиссара, почему-то простым карандашом.
На фотографиях мама в форме, в ушанке со звездой, и видно, какая она классная, храбрая, честная и веселая…
Мама рассказывала и про пленных немцев, как их вели через всю Москву, люди стояли и смотрели, а за колонной пленных ехали поливалки и мыли асфальт.
И наш фриц из вентиляционной будочки возле дома тоже там был. Уверена. Точно! И те пленные немцы, что строили дачу большевика Литвина-Седого.
Мама и няньки всякие, домработницы почему-то считали, что я мешаю папе отдыхать и лечиться. Что не надо меня пускать к нему в комнату, когда он лежит.
И вот я сижу в комнате с зеркалом, в своей кровати, отправленная, очевидно, на «дневной сон» после обеда. Где-то в другой комнате мама разговаривает по телефону. На кухне бренчит посудой очередная Анна Даниловна. Брата нет. Я прислушиваюсь – кто где находится, не идет ли кто ко мне, и решаюсь на рискованное мероприятие – пробраться в комнату к папе, которого нельзя тревожить.
Слезаю с кровати. Тапочки. А ну их, они шлепают, они меня выдадут. Иду босиком. Прохожу мимо зеркала, стараясь не смотреть на него – сейчас начнет строить рожи или вообще затянет туда, за стекло.
Смотрю в сторону и больно натыкаюсь на угол стола.
Уй-а, уй-а!.. Больно как…
Так, тихо, а то услышат. Тру ушибленное место. Иду дальше. Теперь надо тихо-претихо открыть дверь и разведать обстановку.
Тренькает параллельный телефонный аппарат – мама куда-то звонит.
Совсем уж было собираюсь выйти из комнаты, но сквозь стеклянную дверь кухни вижу – в коридор направляется Дора Ефимовна, или как ее, с кастрюлей в руках.
Надо ждать, пока она уместит кастрюлю в холодильник и уберется обратно. Ага, а если она ко мне заглянет? А я совсем даже не сплю, а стою около двери. Скажу, писать захотела.
Домработница долго, как нарочно, возится с кастрюлей в холодильнике и уходит.
Теперь быстро-пребыстро открываю дверь и в три прыжка – к двери папиной комнаты.
Заглядываю.
Папа лежит на диване, с газетами.
– Лев, Левльвович… – шепчу я.
Он опускает газету и смотрит на меня.
– Лягушонок пришел! Ну-ка иди скорей сюда, лягушонок…
Папа снимает очки, и мы возимся, копошимся, хохочем и колбасимся у него на диване. А еще можно просто подпрыгивать на пышных подушках и орать:
– Я лягушонок-квакушонок!
Вот кто меня любит, вот кто мне рад всегда!
Потом добрый лев угощает напрыгавшегося Квакушонка калорийной булочкой. И Квакушонок снова прыгает!
Пока в комнату не приходит мама и не говорит с досадой:
– Ну вот, теперь жирные пятна на обоях…
Мы с папой мечтали о собаке. Папа, конечно, мечтал гораздо дольше, чем я. Наверное, тоже с детства. Но какая уж там собака – жизнь в Гомеле в годы Гражданской войны, потом коммуналка на Покровке, бездомье, война, послевоенная порция бездомья уже вместе с мамой и родившимся братом.
В квартиру на Каретном они въехали только в шестидесятом году. А в конце зимы семьдесят второго папа стучал рукой по столу и кричал:
– Я хочу иметь собаку! Я хочу иметь собаку во что бы то ни стало!
И звуки во дворе – голоса, лай собак, хлопанье дверей, автомобили, смех – были совсем как летом. Мы с мамой пришли из сада «Эрмитаж», и она говорила:
– Нет, товарищи, это что-то ненормальное, чтобы в начале марта дул такой ощутимо теплый ветер.
Да, весна пришла очень быстро и очень теплая, а у меня не было легкой одежды, и я ходила в детский сад в шубе. Меня ругали и свистящим шепотом обсуждали нашу семью. Потом мама купила мне красную куртку с золотыми пуговицами.
Все время солнце, чистое небо.
И вот появляется дивное, плюшево-шелковистое, ушастое, пятнистое, сопящее создание – щенок спаниеля Тото, названый в честь итальянского комика, знаменитого своей любовью к собакам.
И как только мама согласилась на щенка? Может, врачи посоветовали? Видите же, как он плох, не перечьте, смилуйтесь. Смиловалась.
Целыми днями я таскала Тото на руках. Наверное, именно с тех пор я обожаю собак и щенков особенно. Их так приятно трогать, теплые тугие пузики, щеки и носы…
Тотошку надо было кормить шесть раз в день, как грудного ребенка, отчего мама раздражалась. И вот однажды мы с папой приходим откуда-то или просто сидим дома одни, и есть что-то хочется. Идем мы на кухню и находим кастрюльку с манной кашей, да с такой вкусной (я вообще терпеть не могу манную кашу), что тут же ее съедаем. А потом выясняется, что это Тотошина каша, которую специально мама заранее сварила, чтобы потом смешать с какими-то витаминами, как положено породистым щенкам.
Мама обиделась, конечно. Безобразие – известный писатель, взрослый человек – и съел щенячью кашу.
Как только папа умер, песика Тото отдали «хорошим людям».
Время дневного сна, спишь и просыпаешься от предчувствия катастрофы. Чужие голоса.
Вскакиваю и босиком шлепаю на кухню.
Какие-то трое, дружная семья, папа, мама и мальчик лет десяти. Гладят моего Тотошку, умиляются.
Молча хватаю щенка под пузо, а он уже подрос, тяжелый, теплый, лижется, лапы большие, мой, мой, наш с папой пес…
Отдали в другой раз, исподтишка, втихомолку, тайно, когда меня дома не было.
Не плачь, доченька, мы тебе черепаху купим.
Сравнили!..
Нет, это только взрослым может прийти в их вывернутые наизнанку головы – считать, что лысая с противной старушечьей рожей черепаха может хоть как-то, хоть на тысячную, на миллионную долю заменить щенка.
«Не плачь, мы обязательно заведем собаку, когда ты немножко подрастешь».
И все. Это стало рефреном на долгие годы моего «подрастания».
– Мам, а мы собаку заведем?
– Обязательно! Я и сама очень люблю собак. Просто очень. Вот подрастешь чуть-чуть – и заведем.
Этой собакой, которую «мы скоро обязательно заведем, вот весной – точно», меня с «особым цинизмом» шантажировали, выманивая послушание, отказ от других подарков, вежливость и молчание, когда хотелось орать и биться головой об стену.
– Скоро возьмем щенка. Если, конечно, ты будешь себя хорошо вести. Как хорошая большая девочка.
Ну, с этим у меня до сих пор неважно…
Когда через несколько дней после смерти папы меня привели в детский сад, все воспитательницы и нянечки вышли к нам навстречу.
Ну и все как-то пошло своим чередом. Меня «сдали» на детсадовскую дачу в Малеевке. Очень хотелось домой. Мы рисовали рисунки и писали письма родственникам: «Здравствуйте мама и брат Деня! Я живу хорошо. Приежжате скорей на родительский день. Привизити огурцы. У меня выпал зуб. Ксюша Д.». К письму обычно прилагался рисунок – береза с двумя ветками, поднятыми, словно она сдается, рядом гриб величиной с полберезы. И приписка от воспитательницы: «Девочка хорошо ест, поправилась на два килограмма, участвует лягушкой в «Теремке», и ей необходим костюм. Пожалуйста, зайдите в «Детский мир», где за копейки можно приобрести все необходимое».
Нас строили парами и вели на Золотую поляну, полную одуванчиков. Полагалось петь. И хор измазанных зеленкой малюток в панамках затягивал что-нибудь из популярных кинофильмов тех лет:
«Ромашки спрятались, поникли лютики…»
На Золотой поляне девочки должны были плести венки из одуванчиков. У меня никогда не получалось, и после нескольких безуспешных попыток я закидывала липкие желтые цветы подальше в траву.
Надо становиться мальчиком! Срочно…
Папа Наташи Картамышевой отдыхал в Доме творчества по соседству и построил нам шалаш. У Наташи фамилия – Картамышева, у ее мамы – Савченко, а у папы – Рощин. Вот как бывает.
Все ждали родительского дня в середине июля – родители приедут на концерт и после концерта конечно же заберут.
Многих забрали. А меня – нет. Изо всех сил я старалась не плакать, чтобы не огорчать маму, притащившую мне гостинцы.
Хорошая большая девочка.
Помню, что привезли нас из Малеевки только в начале сентября.
Детский сал кончился, няни тоже исчезли, но меня все равно надо было куда-то девать, и какие-то добрые чужие люди много-много-много раз задавали мне вопросы:
«Ксюшенька, а сколько тебе было лет, когда папа умер?
Ай-яй-яй…
А как же тебе сказали, что вот он умер?
Ой-ей-ей…
А ты сильно плакала, да?
Ай-ай-ай-ай-ай…»
И проникновенно, с душой:
«А ты папу помнишь?»
И вот не сразу научишься отвечать правильно.
«Ага».
Или – «угу».
«Ну да, конечно».
«Прекрасный букет у этого вина, не правда ли?»
«Вы участвуете в Интернет-дискуссии «Россия, вперед?»
«Кстати, вперед – это куда именно? Разные бывают «впереды».
Или просто:
«А вам-то зачем это знать?»
Или даже:
«Не твое собачье дело».
(И ничего неприличного. Ведь собаки – хорошие).
Не сразу научилась отвечать на вопросы.
Честно рапортовала.
Потому что взрослым грубить нельзя.
Надо быть вежливой.
Интересно, а сочинитель должен быть вежливым с читателями?
Ну, театральный автор, понятно, не должен. Наоборот, напротив. Всё на провокации, чтобы хоть какие-то эмоции выдавить из отупевшего зрителя, приходящего в театр только чтобы поржать или показать новый наряд. Хоть пугнуть его как-то, хоть прогневать.
«Всем пиздец, актеры ссут в зал», – вот финальная ремарка пьесы моей мечты.
Ладно уж, буду вежливой с читателями, так и быть. Но не про то, как ходили с папой в цирк на Цветном.
И не про то, как ели бублики на улице Чехова.
Даже не про гулянье в «Эрмитаже».
Про яйцо расскажу.
Хотите?
Сырое яйцо на завтрак, когда остались с папой на даче одни. Больше ничего на завтрак нету, а мы одни. Папе было, наверное, всего-то пятьдесят семь лет, но он был совершенно беспомощным стариком, разбитым несколькими инсультами подряд.
И малютка лет пяти, которая не плачет, чтобы никого не огорчать и не нервировать. Хорошая большая девочка.
Как вышло, что мы остались одни?
Сырое яйцо на завтрак, налитое в блюдце. На него и смотреть-то страшно, на эту жижу, не то что съесть или выпить.
– Взрывать! – крикнула я.
– Ясно. Идите, девочки, по домам, не мешайте работать.
Мы были так расстроены, что промолчали всю обратную дорогу.
Во дворе встретили начальника (может быть, коменданта) нашего дома товарища Федорова. Он приветствовал наши намерения идти на фронт. Разрешил нам пользоваться его пишущей машинкой, учиться печатать.
– А у меня, партизанки, для вас новость! Я тут встретил майора Бороду, он адъютант генерала Мерецкова. Генерал назначен командующим Волховским фронтом. Для работы в штабе нужны грамотные девушки…»
Так мама с сестрой попали машинистками в штаб, находившийся рядом с линией фронта.
Потом заболела мамина мама, и пришлось вернуться с фронта в Москву. Про это справка есть – желтый, зыбкий, как пепел, листок.
В левом верхнем углу печать:
«НКО СССР. Политическое управление Волховского фронта. Двадцать четвертое февраля тысяча девятьсот сорок второго года. Номер ноль четыре дробь ноль двадцать пять».
Правее, посередине:
«Отпускной билет. Предъявительница сего машинистка Политического управления Волховского фронта т. Семичастнова Алла Васильевна, уволена в отпуск в гор. Москву по семейным обстоятельствам.
На срок с двадцать четвертого февраля по десятое марта 1942 года.
Зам. Начальника политического управления Волховского фронта бригадный комиссар Ганенко».
Печать и подпись этого комиссара, почему-то простым карандашом.
На фотографиях мама в форме, в ушанке со звездой, и видно, какая она классная, храбрая, честная и веселая…
Мама рассказывала и про пленных немцев, как их вели через всю Москву, люди стояли и смотрели, а за колонной пленных ехали поливалки и мыли асфальт.
И наш фриц из вентиляционной будочки возле дома тоже там был. Уверена. Точно! И те пленные немцы, что строили дачу большевика Литвина-Седого.
Мама и няньки всякие, домработницы почему-то считали, что я мешаю папе отдыхать и лечиться. Что не надо меня пускать к нему в комнату, когда он лежит.
И вот я сижу в комнате с зеркалом, в своей кровати, отправленная, очевидно, на «дневной сон» после обеда. Где-то в другой комнате мама разговаривает по телефону. На кухне бренчит посудой очередная Анна Даниловна. Брата нет. Я прислушиваюсь – кто где находится, не идет ли кто ко мне, и решаюсь на рискованное мероприятие – пробраться в комнату к папе, которого нельзя тревожить.
Слезаю с кровати. Тапочки. А ну их, они шлепают, они меня выдадут. Иду босиком. Прохожу мимо зеркала, стараясь не смотреть на него – сейчас начнет строить рожи или вообще затянет туда, за стекло.
Смотрю в сторону и больно натыкаюсь на угол стола.
Уй-а, уй-а!.. Больно как…
Так, тихо, а то услышат. Тру ушибленное место. Иду дальше. Теперь надо тихо-претихо открыть дверь и разведать обстановку.
Тренькает параллельный телефонный аппарат – мама куда-то звонит.
Совсем уж было собираюсь выйти из комнаты, но сквозь стеклянную дверь кухни вижу – в коридор направляется Дора Ефимовна, или как ее, с кастрюлей в руках.
Надо ждать, пока она уместит кастрюлю в холодильник и уберется обратно. Ага, а если она ко мне заглянет? А я совсем даже не сплю, а стою около двери. Скажу, писать захотела.
Домработница долго, как нарочно, возится с кастрюлей в холодильнике и уходит.
Теперь быстро-пребыстро открываю дверь и в три прыжка – к двери папиной комнаты.
Заглядываю.
Папа лежит на диване, с газетами.
– Лев, Левльвович… – шепчу я.
Он опускает газету и смотрит на меня.
– Лягушонок пришел! Ну-ка иди скорей сюда, лягушонок…
Папа снимает очки, и мы возимся, копошимся, хохочем и колбасимся у него на диване. А еще можно просто подпрыгивать на пышных подушках и орать:
– Я лягушонок-квакушонок!
Вот кто меня любит, вот кто мне рад всегда!
Потом добрый лев угощает напрыгавшегося Квакушонка калорийной булочкой. И Квакушонок снова прыгает!
Пока в комнату не приходит мама и не говорит с досадой:
– Ну вот, теперь жирные пятна на обоях…
Мы с папой мечтали о собаке. Папа, конечно, мечтал гораздо дольше, чем я. Наверное, тоже с детства. Но какая уж там собака – жизнь в Гомеле в годы Гражданской войны, потом коммуналка на Покровке, бездомье, война, послевоенная порция бездомья уже вместе с мамой и родившимся братом.
В квартиру на Каретном они въехали только в шестидесятом году. А в конце зимы семьдесят второго папа стучал рукой по столу и кричал:
– Я хочу иметь собаку! Я хочу иметь собаку во что бы то ни стало!
И звуки во дворе – голоса, лай собак, хлопанье дверей, автомобили, смех – были совсем как летом. Мы с мамой пришли из сада «Эрмитаж», и она говорила:
– Нет, товарищи, это что-то ненормальное, чтобы в начале марта дул такой ощутимо теплый ветер.
Да, весна пришла очень быстро и очень теплая, а у меня не было легкой одежды, и я ходила в детский сад в шубе. Меня ругали и свистящим шепотом обсуждали нашу семью. Потом мама купила мне красную куртку с золотыми пуговицами.
Все время солнце, чистое небо.
И вот появляется дивное, плюшево-шелковистое, ушастое, пятнистое, сопящее создание – щенок спаниеля Тото, названый в честь итальянского комика, знаменитого своей любовью к собакам.
И как только мама согласилась на щенка? Может, врачи посоветовали? Видите же, как он плох, не перечьте, смилуйтесь. Смиловалась.
Целыми днями я таскала Тото на руках. Наверное, именно с тех пор я обожаю собак и щенков особенно. Их так приятно трогать, теплые тугие пузики, щеки и носы…
Тотошку надо было кормить шесть раз в день, как грудного ребенка, отчего мама раздражалась. И вот однажды мы с папой приходим откуда-то или просто сидим дома одни, и есть что-то хочется. Идем мы на кухню и находим кастрюльку с манной кашей, да с такой вкусной (я вообще терпеть не могу манную кашу), что тут же ее съедаем. А потом выясняется, что это Тотошина каша, которую специально мама заранее сварила, чтобы потом смешать с какими-то витаминами, как положено породистым щенкам.
Мама обиделась, конечно. Безобразие – известный писатель, взрослый человек – и съел щенячью кашу.
Как только папа умер, песика Тото отдали «хорошим людям».
Время дневного сна, спишь и просыпаешься от предчувствия катастрофы. Чужие голоса.
Вскакиваю и босиком шлепаю на кухню.
Какие-то трое, дружная семья, папа, мама и мальчик лет десяти. Гладят моего Тотошку, умиляются.
Молча хватаю щенка под пузо, а он уже подрос, тяжелый, теплый, лижется, лапы большие, мой, мой, наш с папой пес…
Отдали в другой раз, исподтишка, втихомолку, тайно, когда меня дома не было.
Не плачь, доченька, мы тебе черепаху купим.
Сравнили!..
Нет, это только взрослым может прийти в их вывернутые наизнанку головы – считать, что лысая с противной старушечьей рожей черепаха может хоть как-то, хоть на тысячную, на миллионную долю заменить щенка.
«Не плачь, мы обязательно заведем собаку, когда ты немножко подрастешь».
И все. Это стало рефреном на долгие годы моего «подрастания».
– Мам, а мы собаку заведем?
– Обязательно! Я и сама очень люблю собак. Просто очень. Вот подрастешь чуть-чуть – и заведем.
Этой собакой, которую «мы скоро обязательно заведем, вот весной – точно», меня с «особым цинизмом» шантажировали, выманивая послушание, отказ от других подарков, вежливость и молчание, когда хотелось орать и биться головой об стену.
– Скоро возьмем щенка. Если, конечно, ты будешь себя хорошо вести. Как хорошая большая девочка.
Ну, с этим у меня до сих пор неважно…
Когда через несколько дней после смерти папы меня привели в детский сад, все воспитательницы и нянечки вышли к нам навстречу.
Ну и все как-то пошло своим чередом. Меня «сдали» на детсадовскую дачу в Малеевке. Очень хотелось домой. Мы рисовали рисунки и писали письма родственникам: «Здравствуйте мама и брат Деня! Я живу хорошо. Приежжате скорей на родительский день. Привизити огурцы. У меня выпал зуб. Ксюша Д.». К письму обычно прилагался рисунок – береза с двумя ветками, поднятыми, словно она сдается, рядом гриб величиной с полберезы. И приписка от воспитательницы: «Девочка хорошо ест, поправилась на два килограмма, участвует лягушкой в «Теремке», и ей необходим костюм. Пожалуйста, зайдите в «Детский мир», где за копейки можно приобрести все необходимое».
Нас строили парами и вели на Золотую поляну, полную одуванчиков. Полагалось петь. И хор измазанных зеленкой малюток в панамках затягивал что-нибудь из популярных кинофильмов тех лет:
«Ромашки спрятались, поникли лютики…»
На Золотой поляне девочки должны были плести венки из одуванчиков. У меня никогда не получалось, и после нескольких безуспешных попыток я закидывала липкие желтые цветы подальше в траву.
Надо становиться мальчиком! Срочно…
Папа Наташи Картамышевой отдыхал в Доме творчества по соседству и построил нам шалаш. У Наташи фамилия – Картамышева, у ее мамы – Савченко, а у папы – Рощин. Вот как бывает.
Все ждали родительского дня в середине июля – родители приедут на концерт и после концерта конечно же заберут.
Многих забрали. А меня – нет. Изо всех сил я старалась не плакать, чтобы не огорчать маму, притащившую мне гостинцы.
Хорошая большая девочка.
Помню, что привезли нас из Малеевки только в начале сентября.
Детский сал кончился, няни тоже исчезли, но меня все равно надо было куда-то девать, и какие-то добрые чужие люди много-много-много раз задавали мне вопросы:
«Ксюшенька, а сколько тебе было лет, когда папа умер?
Ай-яй-яй…
А как же тебе сказали, что вот он умер?
Ой-ей-ей…
А ты сильно плакала, да?
Ай-ай-ай-ай-ай…»
И проникновенно, с душой:
«А ты папу помнишь?»
И вот не сразу научишься отвечать правильно.
«Ага».
Или – «угу».
«Ну да, конечно».
«Прекрасный букет у этого вина, не правда ли?»
«Вы участвуете в Интернет-дискуссии «Россия, вперед?»
«Кстати, вперед – это куда именно? Разные бывают «впереды».
Или просто:
«А вам-то зачем это знать?»
Или даже:
«Не твое собачье дело».
(И ничего неприличного. Ведь собаки – хорошие).
Не сразу научилась отвечать на вопросы.
Честно рапортовала.
Потому что взрослым грубить нельзя.
Надо быть вежливой.
Интересно, а сочинитель должен быть вежливым с читателями?
Ну, театральный автор, понятно, не должен. Наоборот, напротив. Всё на провокации, чтобы хоть какие-то эмоции выдавить из отупевшего зрителя, приходящего в театр только чтобы поржать или показать новый наряд. Хоть пугнуть его как-то, хоть прогневать.
«Всем пиздец, актеры ссут в зал», – вот финальная ремарка пьесы моей мечты.
Ладно уж, буду вежливой с читателями, так и быть. Но не про то, как ходили с папой в цирк на Цветном.
И не про то, как ели бублики на улице Чехова.
Даже не про гулянье в «Эрмитаже».
Про яйцо расскажу.
Хотите?
Сырое яйцо на завтрак, когда остались с папой на даче одни. Больше ничего на завтрак нету, а мы одни. Папе было, наверное, всего-то пятьдесят семь лет, но он был совершенно беспомощным стариком, разбитым несколькими инсультами подряд.
И малютка лет пяти, которая не плачет, чтобы никого не огорчать и не нервировать. Хорошая большая девочка.
Как вышло, что мы остались одни?
Сырое яйцо на завтрак, налитое в блюдце. На него и смотреть-то страшно, на эту жижу, не то что съесть или выпить.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента