Страница:
– Вы свободны? – спрашиваю я первого водителя. Он ухмыляется и тут же распахивает передо мной дверцу.
– Счастливого пути, – желает мне портье и тоже ухмыляется. Узнал меня? Ну и что?
– Улица Ласепед, пожалуйста.
– В бассейн?
– Нет, верхний конец, почти у площади Контрэскарп.
Поездка проходит без эксцессов. Ни один полицейский не останавливает нас, чтобы задержать меня за нарушение общественного порядка. Только один раз, в жуткой пробке на Пон-Неф, мы несколько минут стоим рядом с большим зеленым автобусом. Это не очень приятно!
Множество любопытных глаз вдруг рассматривают меня сверху. Я чувствую себя абсолютно голой, натягиваю еще ниже капюшон на голову и закрываю глаза. Но и эта поездка заканчивается. В начале шестого я дома, и как только живой и невредимой оказываюсь в квартире, меня одолевает такой хохот, что я долго не могу остановиться.
По сути, это было крайне забавно. Правда, у меня нет нового друга с личным самолетом (этого человека я не желаю больше видеть!). Но кое-чему я научилась. Настоящий кошмар – зависеть от такого эгоиста, как Ривера. Развеяна еще одна иллюзия (о великих мира сего, имеющих большой кругозор). Если все такие, как Ривера, я ничего не потеряла!
Только одного я не понимаю! Почему знаменитый, сказочно богатый мужчина пятьдесят шесть лет подряд мучается с сужением крайней плоти? Маленький надрез – и он мог бы вести нормальную половую жизнь. Еще интереснее то, что ни одна из его бесчисленных жен и любовниц не уговорила его сделать эту безобидную операцию.
Скорее всего он руками и ногами защищал свой священный фаллос (жаль такую реликвию!), а дамы воспринимали это как что-то неизбежное, как дань знаменитому человеку. (Хотела бы узнать количество потребляемого ими вазелина.)
Я принимаю теплую ванну, потом холодный душ, с головы до ног натираюсь душистой розовой эмульсией из цветов алтея, надеваю просторное белое хлопчатобумажное кимоно, купленное недавно в маленьком бутике на бульваре Сен-Мишель, и наконец-то готовлю себе еду.
С большой миской пикантного зеленого салата, тремя запеченными в фольге картофелинами, маслом с пряностями и свежим фруктовым кремом я усаживаюсь на террасе с видом на Пантеон и наслаждаюсь творением своих рук.
Вкус потрясающий! Ем досыта и знаю при этом, что не поправлюсь ни на грамм, даже десерт, нежный, легкий банановый крем, по Неллиному рецепту – в духе «Голливуд-Брайт-Стар»-диеты.
Разве у меня все не замечательно? Откидываюсь назад, поднимаю повыше ноги и любуюсь видом на неровные парижские крыши до самого собора Сакре-Кер. Я абсолютно счастлива, сыта, немного сонлива, но одна вещь меня страшно интересует.
Что сейчас происходит в знаменитом пурпурно-золотом люксе номер сто один в отеле «Риц»? Безумный Альберт уже вышиб дверь? Там сейчас летают пепельницы и бочонки с шампанским, не говоря уж о неповторимых брюссельских конфетах? Лучше я позвоню туда. Скорей всего Реджинальдо терзают страхи, что в довершение ко всему еще обнаружат меня в голом виде в его постели.
Нахожу телефон, набираю, но попадаю всего лишь на коммутатор.
– Маэстро не принимает звонков, – отвечает вышколенный женский голос, – мадам хотела бы что-нибудь передать?
– Да, пожалуйста, – говорю я на своем литературном французском, без малейшего намека на канадский акцент, – передайте ему, что он может забрать свой купальный халат у директора Парижской оперы. Чтобы он был так любезен и позвонил сегодня.
– Месье знает номер?
– Да, мадемуазель.
Весь вечер безуспешно жду звонка. Что там произошло? Мною овладевает беспокойство. Надеюсь, он жив.
Вторая часть трагедии на следующий день освещена во всех газетах. Утренние напечатали только краткие сообщения, что Реджинальдо Ривера, скандально известный испанский дирижер, переносит свои гастроли в Марселе. Причина: несчастный случай!
Но во «Франс суар», излюбленной газете-сплетнице, вся история описана до мельчайших подробностей. Очевидно, Альберт проник в номер через ту же дверь, через которую спасалась бегством я, и начал там неистовствовать. Своей жене он сломал ребро, Риверу одним-единственным метким ударом в подбородок послал в нокаут. Когда прибыла полиция, он все еще буянил, и арестовать его удалось только после яростной рукопашной схватки.
Кстати, женщина с розовыми серьгами из перьев в действительности оказалась руководительницей программы одной из фирм грамзаписи, правда, не «Полидора», а ее муж-холерик – кто бы мог подумать – многократный миллионер. Он владелец двухсот прачечных в Париже и воплощенное доказательство того, что деньги отнюдь не прибавляют благородства.
На следующее утро я в последний раз иду в «Риц». Кто знает, вдруг Реджинальдо из больницы вернулся в отель? Увы, это не так.
– Маэстро уехал, – сообщают мне без комментариев.
Меня так и тянет спросить, не находили ли при уборке сто первого люкса шелковое платье цвета морской волны и пару белых туфель с ремешками. Но я не делаю этого. Хотя мне и жаль красивых вещей, но они достались мне дешево, и я переживу их потерю!
Как платье – так и мужчина. Один раз надела – и выбросила! Бокал, из которого пригубили, чтобы потом с криком «ура!» швырнуть об стену! Да, в сорок лет такое можно себе позволить. (В двадцать я бы до смерти расстроилась!) К тому же я неплохо вложила деньги. Взгляд за кулисы этого стоил.
В очередной раз подтвердилась моя теория, что работа и частная жизнь неразрывно связаны. Бесцеремонный в офисе, бесцеремонный и в постели. Не неукротимый гений стоит за всеми процессами, скандалами, аферами Риверы, а попросту расстройство сексуальной жизни. Проблемы с потенцией! Вот ключ к его характеру.
Итак, феномен Риверы объяснен. Остается только одно: его власть над Нелли! Этого я не могу понять, но когда-нибудь решу и эту загадку. Все в свое время.
Глава 11
– Счастливого пути, – желает мне портье и тоже ухмыляется. Узнал меня? Ну и что?
– Улица Ласепед, пожалуйста.
– В бассейн?
– Нет, верхний конец, почти у площади Контрэскарп.
Поездка проходит без эксцессов. Ни один полицейский не останавливает нас, чтобы задержать меня за нарушение общественного порядка. Только один раз, в жуткой пробке на Пон-Неф, мы несколько минут стоим рядом с большим зеленым автобусом. Это не очень приятно!
Множество любопытных глаз вдруг рассматривают меня сверху. Я чувствую себя абсолютно голой, натягиваю еще ниже капюшон на голову и закрываю глаза. Но и эта поездка заканчивается. В начале шестого я дома, и как только живой и невредимой оказываюсь в квартире, меня одолевает такой хохот, что я долго не могу остановиться.
По сути, это было крайне забавно. Правда, у меня нет нового друга с личным самолетом (этого человека я не желаю больше видеть!). Но кое-чему я научилась. Настоящий кошмар – зависеть от такого эгоиста, как Ривера. Развеяна еще одна иллюзия (о великих мира сего, имеющих большой кругозор). Если все такие, как Ривера, я ничего не потеряла!
Только одного я не понимаю! Почему знаменитый, сказочно богатый мужчина пятьдесят шесть лет подряд мучается с сужением крайней плоти? Маленький надрез – и он мог бы вести нормальную половую жизнь. Еще интереснее то, что ни одна из его бесчисленных жен и любовниц не уговорила его сделать эту безобидную операцию.
Скорее всего он руками и ногами защищал свой священный фаллос (жаль такую реликвию!), а дамы воспринимали это как что-то неизбежное, как дань знаменитому человеку. (Хотела бы узнать количество потребляемого ими вазелина.)
Я принимаю теплую ванну, потом холодный душ, с головы до ног натираюсь душистой розовой эмульсией из цветов алтея, надеваю просторное белое хлопчатобумажное кимоно, купленное недавно в маленьком бутике на бульваре Сен-Мишель, и наконец-то готовлю себе еду.
С большой миской пикантного зеленого салата, тремя запеченными в фольге картофелинами, маслом с пряностями и свежим фруктовым кремом я усаживаюсь на террасе с видом на Пантеон и наслаждаюсь творением своих рук.
Вкус потрясающий! Ем досыта и знаю при этом, что не поправлюсь ни на грамм, даже десерт, нежный, легкий банановый крем, по Неллиному рецепту – в духе «Голливуд-Брайт-Стар»-диеты.
Разве у меня все не замечательно? Откидываюсь назад, поднимаю повыше ноги и любуюсь видом на неровные парижские крыши до самого собора Сакре-Кер. Я абсолютно счастлива, сыта, немного сонлива, но одна вещь меня страшно интересует.
Что сейчас происходит в знаменитом пурпурно-золотом люксе номер сто один в отеле «Риц»? Безумный Альберт уже вышиб дверь? Там сейчас летают пепельницы и бочонки с шампанским, не говоря уж о неповторимых брюссельских конфетах? Лучше я позвоню туда. Скорей всего Реджинальдо терзают страхи, что в довершение ко всему еще обнаружат меня в голом виде в его постели.
Нахожу телефон, набираю, но попадаю всего лишь на коммутатор.
– Маэстро не принимает звонков, – отвечает вышколенный женский голос, – мадам хотела бы что-нибудь передать?
– Да, пожалуйста, – говорю я на своем литературном французском, без малейшего намека на канадский акцент, – передайте ему, что он может забрать свой купальный халат у директора Парижской оперы. Чтобы он был так любезен и позвонил сегодня.
– Месье знает номер?
– Да, мадемуазель.
Весь вечер безуспешно жду звонка. Что там произошло? Мною овладевает беспокойство. Надеюсь, он жив.
Вторая часть трагедии на следующий день освещена во всех газетах. Утренние напечатали только краткие сообщения, что Реджинальдо Ривера, скандально известный испанский дирижер, переносит свои гастроли в Марселе. Причина: несчастный случай!
Но во «Франс суар», излюбленной газете-сплетнице, вся история описана до мельчайших подробностей. Очевидно, Альберт проник в номер через ту же дверь, через которую спасалась бегством я, и начал там неистовствовать. Своей жене он сломал ребро, Риверу одним-единственным метким ударом в подбородок послал в нокаут. Когда прибыла полиция, он все еще буянил, и арестовать его удалось только после яростной рукопашной схватки.
Кстати, женщина с розовыми серьгами из перьев в действительности оказалась руководительницей программы одной из фирм грамзаписи, правда, не «Полидора», а ее муж-холерик – кто бы мог подумать – многократный миллионер. Он владелец двухсот прачечных в Париже и воплощенное доказательство того, что деньги отнюдь не прибавляют благородства.
На следующее утро я в последний раз иду в «Риц». Кто знает, вдруг Реджинальдо из больницы вернулся в отель? Увы, это не так.
– Маэстро уехал, – сообщают мне без комментариев.
Меня так и тянет спросить, не находили ли при уборке сто первого люкса шелковое платье цвета морской волны и пару белых туфель с ремешками. Но я не делаю этого. Хотя мне и жаль красивых вещей, но они достались мне дешево, и я переживу их потерю!
Как платье – так и мужчина. Один раз надела – и выбросила! Бокал, из которого пригубили, чтобы потом с криком «ура!» швырнуть об стену! Да, в сорок лет такое можно себе позволить. (В двадцать я бы до смерти расстроилась!) К тому же я неплохо вложила деньги. Взгляд за кулисы этого стоил.
В очередной раз подтвердилась моя теория, что работа и частная жизнь неразрывно связаны. Бесцеремонный в офисе, бесцеремонный и в постели. Не неукротимый гений стоит за всеми процессами, скандалами, аферами Риверы, а попросту расстройство сексуальной жизни. Проблемы с потенцией! Вот ключ к его характеру.
Итак, феномен Риверы объяснен. Остается только одно: его власть над Нелли! Этого я не могу понять, но когда-нибудь решу и эту загадку. Все в свое время.
Глава 11
Следующие две недели богаты событиями. Но самое главное следующее: Нелли прекращает благословенный денежный поток.
Я понимаю ее соображения. Вот уже шесть недель, как я не написала ни единого слова, рукопись валяется в полуготовом виде, никакого прогресса. Думаю, я на ее месте поступила бы точно так же.
Месяц Нелли терпеливо выжидала. Потом предложила выделить мне комнату на Голливуд-Брайт-Стар-Ранч, чтобы мы вместе могли продолжить работу над ее книгой. Но я не хочу уезжать из Парижа. Я уверена, что вскоре смогу возобновить работу. К тому же у меня такое чувство, что я должна здесь остаться. Произойдет что-то важное, я не хочу в Калифорнию.
– Хорошо, – согласилась Нелли, – ты можешь оставаться в квартире. Но ты поймешь меня, моя крошка, лень я не финансирую. Пока не начнешь опять работать, тебе придется перебиваться самой.
– А поездка в Лондон в июле?
– На «Би-би-си ток-шоу»? Это работа. Ее я оплачу в том случае, если к тому времени ты дойдешь до пятидесяти пяти килограммов.
На этом мы и порешили.
Целыми днями я ломаю себе голову, что мне предпринять. Прикасаться к моим собственным деньгам мне бы не хотелось, но на что жить? Нелли переводила мне ежемесячно пятнадцать тысяч франков. От последней выплаты ничего не осталось. Даже две тысячи в минусе, поскольку со дня нападения я непрерывно трачу деньги. У меня вошло в привычку всюду разъезжать на такси. Я хожу на концерты, в дорогие вегетарианские рестораны, покупаю книги, пластинки и билеты в оперу по пятьсот франков на лучшие места. Мне вообще нечего было надеть, так как все, привезенное из Канады, болтается на мне, и я была вынуждена купить пару легких платьев, брюки и туфли, симпатичные вещи, идеальные для теплой погоды. Но теперь я буду экономить.
Из одежды мне в ближайшее время ничего не нужно.
Если отказаться от ресторанов и готовить самой, мне хватит на еду две тысячи франков в месяц, вегетарианская пища действительно дешевая. Только теперь мне ясно, какие огромные суммы уходят на мясо.
Поездки на такси придется сократить, днем можно ездить на автобусе. От оперы тоже откажусь, все равно репертуар в этом сезоне довольно посредственный. Но концерты я не отдам, и джаз-клубы тоже. Уроки плавания также продолжу. В банке я могу взять кредит в десять тысяч франков. Я узнавала: десять тысяч – не проблема. Пару недель продержусь, и если потом все еще буду не в состоянии писать, надо будет что-нибудь придумать.
Сегодня первое воскресенье июля. В Люксембургском саду цветут розы, солнце сияет, деревья на площади Контрэскарп покрыты светло-зелеными листьями в форме сердец. Сейчас час дня, и я решаю поехать на Монмартр.
После нападения я частенько бываю там. Медленно прохожу по узким кривым улочкам, от Пигаль до площади Тертр, от улицы Кункур через улицу Лямарк наверх к Сакре-Кер, но не ради того, чтобы полюбоваться маленькими живописными домиками и романтическими садиками. Нет. Я их не замечаю. Зато останавливаюсь у каждого часовщика, золотых дел мастера, ювелира и ищу в витринах свой перстень.
Я знаю, что это глупо. Криминалист дал мне недвусмысленно понять, что украденные украшения всегда остаются два года на дне, чтобы потом всплыть в другом городе или даже в другой стране. Но я ищу и ищу и ничего не могу с собой поделать. А вдруг мой случай – исключение? Вдруг, убегая от полиции, вор обронил мой перстень, кто-то нашел его на улице и продал ювелиру? Чудеса случаются в жизни, я не должна терять надежду. Я не рассказывала ни маме, ни тете Офелии об утрате, и каждый раз, когда я вспоминаю о моем огненном опале, я чувствую укол в сердце и готова расплакаться.
Сегодня я еду на Монмартр еще и по другой причине. Я хочу заказать свой портрет на площади Тертр и, если поможет бог, наконец познакомиться с французом. Прямо какое-то наваждение, но повсюду я встречаю только иностранцев. В джаз-клубах преобладает американская колония, в «Шекспире и K°» и в моих любимых кафе на Сен-Жермен-де-Пре – тоже. Стоит мне покинуть то, что я называю «американской тропой», и сесть на скамеечку в Люксембургском саду, ко мне тут же подходит араб или черный как смоль студент из Сенегала и хочет завязать беседу.
В кафе я неизбежно попадаю на туристов, которые заблудились, неправильно читают карту города или беспомощно смотрят на сдачу, со звоном брошенную на стол официантом. Поскольку все они чудовищно говорят по-французски (если вообще говорят), я с готовностью перевожу, помогаю и объясняю, ведь мы, канадцы, как я уже не раз упоминала, дружелюбный народ.
Но мне не нужны туристы с фотоаппаратами и картой города. Я не хочу американца, англичанина, японца или испанца в джинсах, футболке, натовской куртке, с рюкзаком на спине. Я хочу премьер-министра, а если это не получается, то хотя бы не иностранца. Иностранка я сама.
Да-да. Я вытравила все следы. Преодолела свой канадский акцент. Не произношу раскатистое «р», не прибавляю неуклюжее «г» к словам. Меня принимают за парижанку, я болтаю по-французски так же лихо и непринужденно, легко и очаровательно, как местные жители. Я стала своей. И я хочу мужчину, который может то же самое. Который заглянет мне глубоко в глаза и без малейшего акцента скажет: «Я обожаю тебя!»
Я хочу этого, и Нелли тоже. Но, наверное, мы слишком много хотим. Я живу в центре Парижа – но где французы?
Конечно, я уже знаю, что первый год в Париже иностранцы всегда знакомятся только с иностранцами (хорошенькая перспектива для того, кто, как я, приехал на полгода!). Я знаю, что французы неохотно общаются друг с другом, могут двадцать лет проработать в одной комнате, стол к столу и никогда не назвать друг друга по имени или задать вопрос личного свойства.
Французы сотканы из противоречий, они остроумны, гостеприимны, жизнерадостны – но по сути своей глубоко недоверчивы! Охотнее всего проводят время с собственной семьей, каждый, кто не связан с ними родственными узами, подозрителен им. С чего это им вдруг сближаться с иностранцами?
Тем не менее я не оставляю надежды. Напротив, перехожу во фронтальное наступление. Еду на Монмартр. Там, согласно статистике городской администрации, существует триста шестьдесят официально зарегистрированных художников, и больше половины из них – французы.
Мой план прост. Если мне кто-то приглянется, я закажу свой портрет. Если он мне потом не разонравится, приглашу его домой на ужин. Остальное будет видно.
На улице жарко. Что мне надеть? Долго не раздумываю. Конечно, мой новый «салопет», он мне особенно идет. Нежно-розовый хлопок в мелкую крапинку, легкий, воздушный и удобный. Последний крик моды в Париже в этом сезоне. Забавная вещь, смесь детского комбинезона и костюма астронавта, состоящая из длинных брюк с пришитой к ним верхней частью, без рукавов, с глубоким вырезом, скрепленной на плечах лишь тонкими бретельками. К нему белые лаковые туфли на низком каблуке, никакого белья и узкий поясок из розового жемчуга.
Свои пышные волосы я заплетаю в косу. Кроме легкой розовой помады, не наношу никакой косметики. Выгляжу, как школьница. Это не преувеличение. За последние недели, с тех пор как перестала есть мясо, я значительно помолодела. Круги под глазами исчезли, кожа стала чище, и все лицо выглядит свежее.
Засовываю тысячу франков в карман брюк, прихватываю свои новые белые солнечные очки и выхожу из дома. Вернусь с французом. Если уж не могу писать – то хотя бы набираться опыта мне под силу. Продвину работу над книгой Нелли хотя бы таким путем. Это самое малое, что я могу для нее сделать.
На Монмартр еду не на такси, а на автобусе. В четверть третьего я на знаменитой площади Тертр. Там настоящее столпотворение. Я совсем забыла, что сегодня воскресенье, и по уик-эндам тут все забито людьми. Сегодня особенно худо. Погода прекрасная, и весь Париж, похоже, устремился сюда. Люди толпятся вокруг маленькой площади в шесть рядов. Тут французы из провинции. Туристы со всего света. Дети и собаки.
Слышны языки и наречия всего мира, настроение у всех самое радужное, и под красивыми красными зонтиками в середине площади нет ни одного свободного стула. Мне все-таки удается найти одно местечко – за столиком группы канадских туристов из Квебека (которые тут же принимают меня за француженку). Меня приглашают выпить с ними, и я заказываю себе маленькую чашечку крепкого кофе и бутылку «Перрье». Пока мы беседуем о Лувре, Моне Лизе, Нотр-Дам и парижских мужчинах, я с нетерпением жду, что хаос уляжется и я смогу наконец добраться до художников, которые вплотную друг к другу сидят на тротуарах.
К пяти часам толпа немного рассеивается. Я благодарю земляков и встаю. На площади хотя и осталось порядком туристов, но по крайней мере можно передвигаться без того, чтобы тебя толкали и пихали со всех сторон.
Я медленно обхожу площадь, и настроение мое значительно поднимается. Скажу сразу: количество художников впечатляет. Среди них, правда, на удивление много художниц, но мужчины преобладают и весьма радуют глаз. Есть высокие и маленькие, плотные и худые, черные, белые, желтые и красные (да-да, индейцы тоже умеют рисовать!). Есть кудрявые блондины и лысые, длинноволосые и модно причесанные, очаровательные мальчишки и интересные мужчины в зрелом возрасте – словом, есть все, и с каждым тут же завязывается разговор, стоит только остановиться.
– Прошу, мадемуазель, хотите свой силуэт в профиль? Всего за девять франков. Будет готов через две минуты. Я не хочу свой профиль, вырезанный ножницами. Не хочу и теневой силуэт за тридцать франков или портрет маслом за триста. Меня интересуют портреты, выполненные углем. Они стоят двести франков и делаются за полчаса. Но кого же выбрать?
С многообещающей улыбкой я обхожу ряды и выискиваю тех, кто без обручального кольца и похож на француза. Наконец я останавливаю свой выбор на трех и даю им лучший шанс в их жизни.
Я прекрасно провожу время. Заказываю три портрета: у юноши с черными вьющимися волосами из Лиона, у чувствительного брюнета с голубыми глазами из Марселя и забавного блондина с ежиком на голове, позирование которому пролетает как одно мгновение. (Он из Монружа, парижского пригорода.)
Всем троим я обещаю прийти вновь и с картинами под мышкой удаляюсь, довольная собой. Вернее, сворачиваю за угол, на маленькую площадь Кальвэр, где под деревьями расставлены белые столы и стулья. Относящийся сюда ресторан называется «Шез Плюмо». Он выглядит как что-то временное и больше похож на деревянную беседку, но очень уютный и явно еще из прошлого века, когда город был вдвое меньше и гораздо менее опасный.
Сажусь в свободном углу на белый плетеный стул из проволоки. Боже, до чего неудобный! Вот он точно из нашей эпохи. Ладно, не буду ворчать. Заказываю себе стакан лимонада и разворачиваю все три портрета. Сейчас сравню картины и решу, кому оказать честь. Через две минуты решение принято.
Итак, Лион можно забыть. Этот малый положил мне на щеки слишком много агрессивных теней. Что это значит, мне ясно. Он завидует моей красоте, а это опасно. В Голливуде я знаю одного художника (с очень похожим стилем), так он всем подругам отстригает волосы. А одной даже выбрил лысину накануне большого вручения Оскаров, куда она была приглашена. Все, конечно, во имя искусства. Бедолага выглядела чудовищно. Долго не могла это пережить. Нет-нет, от художников-разрушителей я принципиально держусь подальше.
Но Марсель тоже ненамного лучше. Кажется, я потратила деньги впустую. Он подчеркнул только мои губы. На всем лице нет ничего, кроме рта. Что это значит, тоже нетрудно догадаться. Этот – чувственный эгоист, в постели думает только о себе, а мне такого больше не надо. После Нури и Риверы этот тип мужчин слишком утомителен для меня. К тому же у него нет таланта.
Блондин однозначно лучше всех. В его картине я узнаю себя. Прекрасно схвачено выражение; глаза, лоб, губы – все хорошо. И тем не менее о нем не может быть и речи. У него изуродованный ноготь на большом пальце. Очень жаль! Грубый ороговевший кусок, с глубокими поперечными бороздками коричневого цвета, безобразящий всю левую руку. Я это заметила только в конце, когда уже забирала портрет. И желание сразу пропало.
С изуродованными ногтями я тоже не желаю иметь ничего общего. У мужа одной моей знакомой в Торонто было даже два таких (не в результате несчастного случая, как это частенько бывает, а врожденные). Так она сегодня в клинике для нервнобольных. Он систематически обманывал ее с мужчинами и женщинами, которых без стеснения приводил в дом, чтобы развлекаться с ними в супружеской постели, в ванной или в саду. После чего требовал обильной кормежки, которую должна была готовить и подавать в голом виде его жена. У него был самый дурной характер, который мне когда-либо попадался.
Но это еще не все. В Голливуде у меня был один знакомый фотограф. Он постоянно звонил мне и набивался в гости. А когда я наконец пригласила его после какого-то вечера, на котором он не отходил от меня, держал за руку и глубоко заглядывал в глаза, так он несколько часов просидел у меня на диване, скрестив руки на груди и не проронив ни слова. Я ставила пластинки, варила кофе, а он все не двигался. Когда я к нему подсела, он побагровел и отодвинулся. Так продолжалось до двух часов ночи.
– Ты хочешь спать здесь или пойдешь домой? – спросила я, потеряв терпение. Он резко вскочил, пробормотал что-то невразумительное и ретировался. У него были деформированы оба ногтя на больших пальцах.
На следующий день я все рассказала секретарше.
– Но ведь он живет с мужчиной, – сказала она, – разве ты не знала? – Я этого не знала, зато поняла, в чем дело. Страх перед СПИДом! Другой берег больше ненадежен. Кто испытывает хоть малейшую тягу к женщине, пытается переметнуться. В тот вечер одному не удалось. Больше он мне никогда не звонил. Бедняга, я бы охотно помогла ему.
Это мой личный опыт, другие, быть может, испытали нечто противоположное. Но для меня это был урок, я никогда не подпущу к себе мужчину с обезображенными ногтями. И я напрасно потратила шестьсот франков. Все три художника были ошибкой. Нелли придется еще немного подождать. Мне не везет с французами.
Складываю свои три портрета друг на друга и злюсь. Один еще к тому же выскальзывает на землю. Быстро наклоняюсь за ним, а выпрямившись, обнаруживаю за своим столиком чужого мужчину.
Честное слово, это уже чересчур!
– Бонжур, мадемуазель! – Он делает вид, что знает меня уже не первый год.
– Бонжур, – отвечаю я ледяным тоном, поскольку проигнорировать его приветствие не позволяет мое канадское воспитание. Потом я молча встаю, разыскиваю официанта, чтобы заплатить, и шагаю к автобусной остановке. Моя потребность в чужих мужчинах удовлетворена – по крайней мере на сегодняшний день.
Но далеко мне уйти не удается. Мужчина догоняет меня и перегораживает мне дорогу, так что я вынуждена остановиться! Вот обратная сторона медали. Когда молодо выглядишь, любой идиот чувствует свое превосходство и набирается наглости приставать к тебе.
– У вас не найдется для меня ласкового слова?
– Нет.
– Жаль. Я уже несколько часов за вами наблюдаю. Вы трижды заказывали свой портрет.
Я упорно молчу.
– Можно посмотреть на картины?
– Нет.
– Неважно, они наверняка посредственны. Вы потратили много денег, дорогая барышня, на три плохих портрета. Но небожители благосклонны к вам, и вот я перед вами. Лучший художник во всем Париже. Я сделаю из вашего лица шедевр. Лувр купит его у вас. Мир будет рвать его у вас из рук. Начнем прямо сейчас. Согласны? – Он нахально улыбается и не сдвигается ни на миллиметр. Мне приходится рассмотреть его повнимательней. Скорей всего ему сорок с небольшим, хотя выглядит старше. Глаза голубые, волосы жидковаты, а вокруг рта две глубокие складки. Лицо худощавое, фигура тоже. На нем просторные серые брюки, сшитые по последней моде, и, несмотря на жару, дорогой голубой свитер из кашемира. Хорошие зубы. Манеры по-мальчишески неуклюжие и трогательные. Его французский безупречен. Он на полголовы выше меня. В общем и целом привлекательная внешность.
– Вы действительно художник? – недоверчиво спрашиваю я.
– Лучший, мадемуазель, лучший!
– На следующей неделе я приду снова, – говорю я, чтобы избавиться от него, – а сегодня у меня нет времени. Уже половина седьмого. Меня ждут дома.
Я иду дальше, но это его не смущает. Он непринужденно идет рядом.
– Через час мы закончим, и вы успеете вовремя домой к ужину. – Его мальчишеская походка вразвалочку нравится мне. – Я должен вам кое-что сказать. – Тон настойчивый. – Я должен написать ваш портрет. И я напишу его. Я вас сразу заметил. Только вы вступили на площадь, как я видел только вас. Это не обычная туристка, сказал я себе, у нее невероятное обаяние. Вы кинозвезда? Или принцесса? Откуда вы родом? Кто вы? Как вас зовут?
– Я из Канады, и зовут меня Офелия.
– Офелия! Это вам подходит.
– Вы француз?
– Разве это не слышно? Меня зовут Фабрис. – Он останавливается и заклинающе смотрит мне в глаза. – Офелия, я должен нарисовать вас. Вы моя судьба. Понимаете? – Этот человек удивительно умеет уговаривать. Я глубоко вздыхаю.
– И где же вы хотите меня рисовать? – спрашиваю я, помедлив. – И сколько это стоит?
– Это ничего не стоит. А рисовать я вас буду наверху, в своем ателье.
– Где, простите?
– В моем ателье. Я не уличная проститутка, как эти, – он делает красноречивый широкий жест, в который вкладывает все свое презрение, – я профессиональный художник. Я не бегаю за туристами. У меня заказы, выставки по всему миру. Того, чем занимаются эти, – он опять показывает на усердно малюющих коллег, – я никогда не делал. Я гений. А эти все – барахло. Итак, вы идете?
– Где ваше ателье? – спрашиваю я, чтобы выиграть время.
– Здесь рядышком. Не бойтесь. Мы можем дойти пешком. Там, прямо на Сакре-Кер. Знаете что? – Он замечает, что я все еще колеблюсь. – Вы нанесете мне ни к чему не обязывающий визит и посмотрите мои картины. Если мои вещи вам понравятся, вы будете позировать. Если нет, мы выпьем по бокалу, и вы поедете домой. Честная игра! Никаких обязательств. Согласны?
Я все еще не соглашаюсь. Но он не падает духом. Наоборот.
– Собственно говоря, мы старые знакомые, Офелия. Вы это знаете?
Я недоверчиво смотрю на него.
– Вы в самом деле не узнаете меня?
– Нет.
– Вы ходите на джазовые концерты. Вас можно видеть почти каждый вечер в клубах. – Он смеется. – Я прав? Пару дней назад вы были в «Сансете» на Чете Бейкере. С молодым американским гитаристом. Жуткий бездарь!
– Да? – ошарашенно спрашиваю я. – Я вас вовсе не видела. Где вы сидели?
– Сзади у стены. Вам понравился концерт? – Он ловко втягивает меня в разговор о самых знаменитых трубачах-джазистах, которых он всех слышал, знает и даже имеет дома их пластинки. Лед тронулся. Я пойду с ним, ведь теперь Фабрис не просто уличный знакомый, а родственная душа. Мы любим одну и ту же музыку. Мы автоматически переходим на «ты».
– О'кей, я иду. Я хочу посмотреть твои картины.
– Прекрасно. Подожди меня перед Сакре-Кер. Я быстро кое-что куплю. Это недолго. Через две минуты я вернусь. Сейчас, Офелия!
Пока я его жду, меня опять одолевают сомнения. Фабрис чересчур самодоволен. «Я самый лучший. Гений. То, что делают другие, – барахло». Мне это не нравится. А эти глубокие складки у рта. Я их называю «чувственные складки», потому что такие часто бывают у старых гомосексуалистов и мужчин, которые не могут обуздать свои инстинкты. Какой-то у него потасканный вид.
Я понимаю ее соображения. Вот уже шесть недель, как я не написала ни единого слова, рукопись валяется в полуготовом виде, никакого прогресса. Думаю, я на ее месте поступила бы точно так же.
Месяц Нелли терпеливо выжидала. Потом предложила выделить мне комнату на Голливуд-Брайт-Стар-Ранч, чтобы мы вместе могли продолжить работу над ее книгой. Но я не хочу уезжать из Парижа. Я уверена, что вскоре смогу возобновить работу. К тому же у меня такое чувство, что я должна здесь остаться. Произойдет что-то важное, я не хочу в Калифорнию.
– Хорошо, – согласилась Нелли, – ты можешь оставаться в квартире. Но ты поймешь меня, моя крошка, лень я не финансирую. Пока не начнешь опять работать, тебе придется перебиваться самой.
– А поездка в Лондон в июле?
– На «Би-би-си ток-шоу»? Это работа. Ее я оплачу в том случае, если к тому времени ты дойдешь до пятидесяти пяти килограммов.
На этом мы и порешили.
Целыми днями я ломаю себе голову, что мне предпринять. Прикасаться к моим собственным деньгам мне бы не хотелось, но на что жить? Нелли переводила мне ежемесячно пятнадцать тысяч франков. От последней выплаты ничего не осталось. Даже две тысячи в минусе, поскольку со дня нападения я непрерывно трачу деньги. У меня вошло в привычку всюду разъезжать на такси. Я хожу на концерты, в дорогие вегетарианские рестораны, покупаю книги, пластинки и билеты в оперу по пятьсот франков на лучшие места. Мне вообще нечего было надеть, так как все, привезенное из Канады, болтается на мне, и я была вынуждена купить пару легких платьев, брюки и туфли, симпатичные вещи, идеальные для теплой погоды. Но теперь я буду экономить.
Из одежды мне в ближайшее время ничего не нужно.
Если отказаться от ресторанов и готовить самой, мне хватит на еду две тысячи франков в месяц, вегетарианская пища действительно дешевая. Только теперь мне ясно, какие огромные суммы уходят на мясо.
Поездки на такси придется сократить, днем можно ездить на автобусе. От оперы тоже откажусь, все равно репертуар в этом сезоне довольно посредственный. Но концерты я не отдам, и джаз-клубы тоже. Уроки плавания также продолжу. В банке я могу взять кредит в десять тысяч франков. Я узнавала: десять тысяч – не проблема. Пару недель продержусь, и если потом все еще буду не в состоянии писать, надо будет что-нибудь придумать.
Сегодня первое воскресенье июля. В Люксембургском саду цветут розы, солнце сияет, деревья на площади Контрэскарп покрыты светло-зелеными листьями в форме сердец. Сейчас час дня, и я решаю поехать на Монмартр.
После нападения я частенько бываю там. Медленно прохожу по узким кривым улочкам, от Пигаль до площади Тертр, от улицы Кункур через улицу Лямарк наверх к Сакре-Кер, но не ради того, чтобы полюбоваться маленькими живописными домиками и романтическими садиками. Нет. Я их не замечаю. Зато останавливаюсь у каждого часовщика, золотых дел мастера, ювелира и ищу в витринах свой перстень.
Я знаю, что это глупо. Криминалист дал мне недвусмысленно понять, что украденные украшения всегда остаются два года на дне, чтобы потом всплыть в другом городе или даже в другой стране. Но я ищу и ищу и ничего не могу с собой поделать. А вдруг мой случай – исключение? Вдруг, убегая от полиции, вор обронил мой перстень, кто-то нашел его на улице и продал ювелиру? Чудеса случаются в жизни, я не должна терять надежду. Я не рассказывала ни маме, ни тете Офелии об утрате, и каждый раз, когда я вспоминаю о моем огненном опале, я чувствую укол в сердце и готова расплакаться.
Сегодня я еду на Монмартр еще и по другой причине. Я хочу заказать свой портрет на площади Тертр и, если поможет бог, наконец познакомиться с французом. Прямо какое-то наваждение, но повсюду я встречаю только иностранцев. В джаз-клубах преобладает американская колония, в «Шекспире и K°» и в моих любимых кафе на Сен-Жермен-де-Пре – тоже. Стоит мне покинуть то, что я называю «американской тропой», и сесть на скамеечку в Люксембургском саду, ко мне тут же подходит араб или черный как смоль студент из Сенегала и хочет завязать беседу.
В кафе я неизбежно попадаю на туристов, которые заблудились, неправильно читают карту города или беспомощно смотрят на сдачу, со звоном брошенную на стол официантом. Поскольку все они чудовищно говорят по-французски (если вообще говорят), я с готовностью перевожу, помогаю и объясняю, ведь мы, канадцы, как я уже не раз упоминала, дружелюбный народ.
Но мне не нужны туристы с фотоаппаратами и картой города. Я не хочу американца, англичанина, японца или испанца в джинсах, футболке, натовской куртке, с рюкзаком на спине. Я хочу премьер-министра, а если это не получается, то хотя бы не иностранца. Иностранка я сама.
Да-да. Я вытравила все следы. Преодолела свой канадский акцент. Не произношу раскатистое «р», не прибавляю неуклюжее «г» к словам. Меня принимают за парижанку, я болтаю по-французски так же лихо и непринужденно, легко и очаровательно, как местные жители. Я стала своей. И я хочу мужчину, который может то же самое. Который заглянет мне глубоко в глаза и без малейшего акцента скажет: «Я обожаю тебя!»
Я хочу этого, и Нелли тоже. Но, наверное, мы слишком много хотим. Я живу в центре Парижа – но где французы?
Конечно, я уже знаю, что первый год в Париже иностранцы всегда знакомятся только с иностранцами (хорошенькая перспектива для того, кто, как я, приехал на полгода!). Я знаю, что французы неохотно общаются друг с другом, могут двадцать лет проработать в одной комнате, стол к столу и никогда не назвать друг друга по имени или задать вопрос личного свойства.
Французы сотканы из противоречий, они остроумны, гостеприимны, жизнерадостны – но по сути своей глубоко недоверчивы! Охотнее всего проводят время с собственной семьей, каждый, кто не связан с ними родственными узами, подозрителен им. С чего это им вдруг сближаться с иностранцами?
Тем не менее я не оставляю надежды. Напротив, перехожу во фронтальное наступление. Еду на Монмартр. Там, согласно статистике городской администрации, существует триста шестьдесят официально зарегистрированных художников, и больше половины из них – французы.
Мой план прост. Если мне кто-то приглянется, я закажу свой портрет. Если он мне потом не разонравится, приглашу его домой на ужин. Остальное будет видно.
На улице жарко. Что мне надеть? Долго не раздумываю. Конечно, мой новый «салопет», он мне особенно идет. Нежно-розовый хлопок в мелкую крапинку, легкий, воздушный и удобный. Последний крик моды в Париже в этом сезоне. Забавная вещь, смесь детского комбинезона и костюма астронавта, состоящая из длинных брюк с пришитой к ним верхней частью, без рукавов, с глубоким вырезом, скрепленной на плечах лишь тонкими бретельками. К нему белые лаковые туфли на низком каблуке, никакого белья и узкий поясок из розового жемчуга.
Свои пышные волосы я заплетаю в косу. Кроме легкой розовой помады, не наношу никакой косметики. Выгляжу, как школьница. Это не преувеличение. За последние недели, с тех пор как перестала есть мясо, я значительно помолодела. Круги под глазами исчезли, кожа стала чище, и все лицо выглядит свежее.
Засовываю тысячу франков в карман брюк, прихватываю свои новые белые солнечные очки и выхожу из дома. Вернусь с французом. Если уж не могу писать – то хотя бы набираться опыта мне под силу. Продвину работу над книгой Нелли хотя бы таким путем. Это самое малое, что я могу для нее сделать.
На Монмартр еду не на такси, а на автобусе. В четверть третьего я на знаменитой площади Тертр. Там настоящее столпотворение. Я совсем забыла, что сегодня воскресенье, и по уик-эндам тут все забито людьми. Сегодня особенно худо. Погода прекрасная, и весь Париж, похоже, устремился сюда. Люди толпятся вокруг маленькой площади в шесть рядов. Тут французы из провинции. Туристы со всего света. Дети и собаки.
Слышны языки и наречия всего мира, настроение у всех самое радужное, и под красивыми красными зонтиками в середине площади нет ни одного свободного стула. Мне все-таки удается найти одно местечко – за столиком группы канадских туристов из Квебека (которые тут же принимают меня за француженку). Меня приглашают выпить с ними, и я заказываю себе маленькую чашечку крепкого кофе и бутылку «Перрье». Пока мы беседуем о Лувре, Моне Лизе, Нотр-Дам и парижских мужчинах, я с нетерпением жду, что хаос уляжется и я смогу наконец добраться до художников, которые вплотную друг к другу сидят на тротуарах.
К пяти часам толпа немного рассеивается. Я благодарю земляков и встаю. На площади хотя и осталось порядком туристов, но по крайней мере можно передвигаться без того, чтобы тебя толкали и пихали со всех сторон.
Я медленно обхожу площадь, и настроение мое значительно поднимается. Скажу сразу: количество художников впечатляет. Среди них, правда, на удивление много художниц, но мужчины преобладают и весьма радуют глаз. Есть высокие и маленькие, плотные и худые, черные, белые, желтые и красные (да-да, индейцы тоже умеют рисовать!). Есть кудрявые блондины и лысые, длинноволосые и модно причесанные, очаровательные мальчишки и интересные мужчины в зрелом возрасте – словом, есть все, и с каждым тут же завязывается разговор, стоит только остановиться.
– Прошу, мадемуазель, хотите свой силуэт в профиль? Всего за девять франков. Будет готов через две минуты. Я не хочу свой профиль, вырезанный ножницами. Не хочу и теневой силуэт за тридцать франков или портрет маслом за триста. Меня интересуют портреты, выполненные углем. Они стоят двести франков и делаются за полчаса. Но кого же выбрать?
С многообещающей улыбкой я обхожу ряды и выискиваю тех, кто без обручального кольца и похож на француза. Наконец я останавливаю свой выбор на трех и даю им лучший шанс в их жизни.
Я прекрасно провожу время. Заказываю три портрета: у юноши с черными вьющимися волосами из Лиона, у чувствительного брюнета с голубыми глазами из Марселя и забавного блондина с ежиком на голове, позирование которому пролетает как одно мгновение. (Он из Монружа, парижского пригорода.)
Всем троим я обещаю прийти вновь и с картинами под мышкой удаляюсь, довольная собой. Вернее, сворачиваю за угол, на маленькую площадь Кальвэр, где под деревьями расставлены белые столы и стулья. Относящийся сюда ресторан называется «Шез Плюмо». Он выглядит как что-то временное и больше похож на деревянную беседку, но очень уютный и явно еще из прошлого века, когда город был вдвое меньше и гораздо менее опасный.
Сажусь в свободном углу на белый плетеный стул из проволоки. Боже, до чего неудобный! Вот он точно из нашей эпохи. Ладно, не буду ворчать. Заказываю себе стакан лимонада и разворачиваю все три портрета. Сейчас сравню картины и решу, кому оказать честь. Через две минуты решение принято.
Итак, Лион можно забыть. Этот малый положил мне на щеки слишком много агрессивных теней. Что это значит, мне ясно. Он завидует моей красоте, а это опасно. В Голливуде я знаю одного художника (с очень похожим стилем), так он всем подругам отстригает волосы. А одной даже выбрил лысину накануне большого вручения Оскаров, куда она была приглашена. Все, конечно, во имя искусства. Бедолага выглядела чудовищно. Долго не могла это пережить. Нет-нет, от художников-разрушителей я принципиально держусь подальше.
Но Марсель тоже ненамного лучше. Кажется, я потратила деньги впустую. Он подчеркнул только мои губы. На всем лице нет ничего, кроме рта. Что это значит, тоже нетрудно догадаться. Этот – чувственный эгоист, в постели думает только о себе, а мне такого больше не надо. После Нури и Риверы этот тип мужчин слишком утомителен для меня. К тому же у него нет таланта.
Блондин однозначно лучше всех. В его картине я узнаю себя. Прекрасно схвачено выражение; глаза, лоб, губы – все хорошо. И тем не менее о нем не может быть и речи. У него изуродованный ноготь на большом пальце. Очень жаль! Грубый ороговевший кусок, с глубокими поперечными бороздками коричневого цвета, безобразящий всю левую руку. Я это заметила только в конце, когда уже забирала портрет. И желание сразу пропало.
С изуродованными ногтями я тоже не желаю иметь ничего общего. У мужа одной моей знакомой в Торонто было даже два таких (не в результате несчастного случая, как это частенько бывает, а врожденные). Так она сегодня в клинике для нервнобольных. Он систематически обманывал ее с мужчинами и женщинами, которых без стеснения приводил в дом, чтобы развлекаться с ними в супружеской постели, в ванной или в саду. После чего требовал обильной кормежки, которую должна была готовить и подавать в голом виде его жена. У него был самый дурной характер, который мне когда-либо попадался.
Но это еще не все. В Голливуде у меня был один знакомый фотограф. Он постоянно звонил мне и набивался в гости. А когда я наконец пригласила его после какого-то вечера, на котором он не отходил от меня, держал за руку и глубоко заглядывал в глаза, так он несколько часов просидел у меня на диване, скрестив руки на груди и не проронив ни слова. Я ставила пластинки, варила кофе, а он все не двигался. Когда я к нему подсела, он побагровел и отодвинулся. Так продолжалось до двух часов ночи.
– Ты хочешь спать здесь или пойдешь домой? – спросила я, потеряв терпение. Он резко вскочил, пробормотал что-то невразумительное и ретировался. У него были деформированы оба ногтя на больших пальцах.
На следующий день я все рассказала секретарше.
– Но ведь он живет с мужчиной, – сказала она, – разве ты не знала? – Я этого не знала, зато поняла, в чем дело. Страх перед СПИДом! Другой берег больше ненадежен. Кто испытывает хоть малейшую тягу к женщине, пытается переметнуться. В тот вечер одному не удалось. Больше он мне никогда не звонил. Бедняга, я бы охотно помогла ему.
Это мой личный опыт, другие, быть может, испытали нечто противоположное. Но для меня это был урок, я никогда не подпущу к себе мужчину с обезображенными ногтями. И я напрасно потратила шестьсот франков. Все три художника были ошибкой. Нелли придется еще немного подождать. Мне не везет с французами.
Складываю свои три портрета друг на друга и злюсь. Один еще к тому же выскальзывает на землю. Быстро наклоняюсь за ним, а выпрямившись, обнаруживаю за своим столиком чужого мужчину.
Честное слово, это уже чересчур!
– Бонжур, мадемуазель! – Он делает вид, что знает меня уже не первый год.
– Бонжур, – отвечаю я ледяным тоном, поскольку проигнорировать его приветствие не позволяет мое канадское воспитание. Потом я молча встаю, разыскиваю официанта, чтобы заплатить, и шагаю к автобусной остановке. Моя потребность в чужих мужчинах удовлетворена – по крайней мере на сегодняшний день.
Но далеко мне уйти не удается. Мужчина догоняет меня и перегораживает мне дорогу, так что я вынуждена остановиться! Вот обратная сторона медали. Когда молодо выглядишь, любой идиот чувствует свое превосходство и набирается наглости приставать к тебе.
– У вас не найдется для меня ласкового слова?
– Нет.
– Жаль. Я уже несколько часов за вами наблюдаю. Вы трижды заказывали свой портрет.
Я упорно молчу.
– Можно посмотреть на картины?
– Нет.
– Неважно, они наверняка посредственны. Вы потратили много денег, дорогая барышня, на три плохих портрета. Но небожители благосклонны к вам, и вот я перед вами. Лучший художник во всем Париже. Я сделаю из вашего лица шедевр. Лувр купит его у вас. Мир будет рвать его у вас из рук. Начнем прямо сейчас. Согласны? – Он нахально улыбается и не сдвигается ни на миллиметр. Мне приходится рассмотреть его повнимательней. Скорей всего ему сорок с небольшим, хотя выглядит старше. Глаза голубые, волосы жидковаты, а вокруг рта две глубокие складки. Лицо худощавое, фигура тоже. На нем просторные серые брюки, сшитые по последней моде, и, несмотря на жару, дорогой голубой свитер из кашемира. Хорошие зубы. Манеры по-мальчишески неуклюжие и трогательные. Его французский безупречен. Он на полголовы выше меня. В общем и целом привлекательная внешность.
– Вы действительно художник? – недоверчиво спрашиваю я.
– Лучший, мадемуазель, лучший!
– На следующей неделе я приду снова, – говорю я, чтобы избавиться от него, – а сегодня у меня нет времени. Уже половина седьмого. Меня ждут дома.
Я иду дальше, но это его не смущает. Он непринужденно идет рядом.
– Через час мы закончим, и вы успеете вовремя домой к ужину. – Его мальчишеская походка вразвалочку нравится мне. – Я должен вам кое-что сказать. – Тон настойчивый. – Я должен написать ваш портрет. И я напишу его. Я вас сразу заметил. Только вы вступили на площадь, как я видел только вас. Это не обычная туристка, сказал я себе, у нее невероятное обаяние. Вы кинозвезда? Или принцесса? Откуда вы родом? Кто вы? Как вас зовут?
– Я из Канады, и зовут меня Офелия.
– Офелия! Это вам подходит.
– Вы француз?
– Разве это не слышно? Меня зовут Фабрис. – Он останавливается и заклинающе смотрит мне в глаза. – Офелия, я должен нарисовать вас. Вы моя судьба. Понимаете? – Этот человек удивительно умеет уговаривать. Я глубоко вздыхаю.
– И где же вы хотите меня рисовать? – спрашиваю я, помедлив. – И сколько это стоит?
– Это ничего не стоит. А рисовать я вас буду наверху, в своем ателье.
– Где, простите?
– В моем ателье. Я не уличная проститутка, как эти, – он делает красноречивый широкий жест, в который вкладывает все свое презрение, – я профессиональный художник. Я не бегаю за туристами. У меня заказы, выставки по всему миру. Того, чем занимаются эти, – он опять показывает на усердно малюющих коллег, – я никогда не делал. Я гений. А эти все – барахло. Итак, вы идете?
– Где ваше ателье? – спрашиваю я, чтобы выиграть время.
– Здесь рядышком. Не бойтесь. Мы можем дойти пешком. Там, прямо на Сакре-Кер. Знаете что? – Он замечает, что я все еще колеблюсь. – Вы нанесете мне ни к чему не обязывающий визит и посмотрите мои картины. Если мои вещи вам понравятся, вы будете позировать. Если нет, мы выпьем по бокалу, и вы поедете домой. Честная игра! Никаких обязательств. Согласны?
Я все еще не соглашаюсь. Но он не падает духом. Наоборот.
– Собственно говоря, мы старые знакомые, Офелия. Вы это знаете?
Я недоверчиво смотрю на него.
– Вы в самом деле не узнаете меня?
– Нет.
– Вы ходите на джазовые концерты. Вас можно видеть почти каждый вечер в клубах. – Он смеется. – Я прав? Пару дней назад вы были в «Сансете» на Чете Бейкере. С молодым американским гитаристом. Жуткий бездарь!
– Да? – ошарашенно спрашиваю я. – Я вас вовсе не видела. Где вы сидели?
– Сзади у стены. Вам понравился концерт? – Он ловко втягивает меня в разговор о самых знаменитых трубачах-джазистах, которых он всех слышал, знает и даже имеет дома их пластинки. Лед тронулся. Я пойду с ним, ведь теперь Фабрис не просто уличный знакомый, а родственная душа. Мы любим одну и ту же музыку. Мы автоматически переходим на «ты».
– О'кей, я иду. Я хочу посмотреть твои картины.
– Прекрасно. Подожди меня перед Сакре-Кер. Я быстро кое-что куплю. Это недолго. Через две минуты я вернусь. Сейчас, Офелия!
Пока я его жду, меня опять одолевают сомнения. Фабрис чересчур самодоволен. «Я самый лучший. Гений. То, что делают другие, – барахло». Мне это не нравится. А эти глубокие складки у рта. Я их называю «чувственные складки», потому что такие часто бывают у старых гомосексуалистов и мужчин, которые не могут обуздать свои инстинкты. Какой-то у него потасканный вид.