Кубрава Амиран. Старая шкатулка

   Лишь сейчас я заметил, что передо мной лежит надкушенное яблоко…
   Дорфман на этот раз был какой-то притихший. От Марии Гавриловны я заехал за ним и привез в прокуратуру.
   – Разве вы не все выяснили у меня за те два раза? – спросил он, напоминая о прежних наших встречах, и его печальные глаза остановились на мне.
   – Должен вас разочаровать, Борис Исаакович. – Я зашелестел бумагами, перелистывая уголовное дело. – Во время нашей первой встречи ничего не упустили?
   – Я сказал даже больше того, что знал, – с обидой произнес он. – По крайней мере, ответил на все ваши вопросы, а их было много… В ту ночь даже плохо спал.
   – Из-за моих вопросов?
   – В основном, да.
   – Были ли другие причины вашей бессонницы?
   – Да. Я вновь вспомнил убиенную мадам и в который раз подумал об абсурдности бытия, о бренности всего сущего… Конец ждет каждого, но никто не ведает, когда и как он наступит… Вы знаете, – он прищурился, – в детстве казалось, что я буду бессмертен… Смешно, правда?
   – Платон говорил о бессмертии души, а тело – это просто оболочка. – Философ из меня не ахти, и эти слова я произнес, думая лишь над тем, к чему выйдет наш разговор.
   – Ерунда все это, – тотчас с готовностью отозвался Дорфман. – Все покроется прахом – тело, душа и прочее… Помните у Державина:

 
Река времен в своем стремленьи
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей…
 

   Я заметил, что, если бы не картавость, у него хорошая дикция.
   – Пропасть забвенья не всегда глубока, Борис Исаакович. Иногда находят даже то, что лежит на самом ее дне, – вздохнул я и добавил: – Разумеется, когда возникает необходимость в этом.
   – Вы – оптимист, как вижу.
   – Молодость тому виной, – улыбнулся я. – Да и профессия такая: поневоле должен воскрешать в памяти людей те события, которые они на самом деле забыли или, по тем или иным причинам, стараются предать забвению.
   – И каковы успехи? – спросил он медленно.
   – Пока не жалуюсь. Некоторые за это меня хвалят, другие… хулят. Как вы тогда выразились, Борис Исаакович, а? – Я снова улыбнулся. – «Сосуд моей памяти пуст, молодой человек, и ничего в нем нет, до самого донышка!»
   – Ого! Вы это запомнили? – удивленно спросил он. – Мне льстит. Впервые слышу, чтобы меня цитировали.
   – Занес в кладовую памяти ваш афоризм, – не меняя тона, произнес я. – Но – отвлекся. Хотел сказать, что не все еще вычерпал из сосуда вашей памяти. Видать, он глубок и хранит немало тайн.
   Дорфман уже весело улыбался, и печаль в его глазах исчезла.
   – Опять вы мне льстите.
   – Ничуть. А теперь будьте добры ответить на вопросы, которые сейчас сформулирую. Значит, так: посещала ли Лозинскую за два-три месяца до ее убийства одна женщина? Если да, то присутствовалили вы при этой встрече и о чем шел разговор? Почему не сказали об этом во время нашей первой встречи? – выпалил я одним духом.
   – Вы обрушили на меня шквал вопросов, дайте хоть опомниться, – взмолился Дорфман, но я заметил, что он ничуть не обескуражен.
   – Тайм-аута не будет, Борис Исаакович, – сказал я, на этот раз сухо. – Итак, жду…
 
   – Я не сказал об этом на первом допросе потому, – медленно и с расстановкой произнес Дорфман, – что ни на какой встрече между мадам и некой женщиной не присутствовал, никакого разговора не слыхал и… больше ничего не знаю, – развел он руками.
   – Это – окончательно и бесповоротно?
   – Да. Мне нечего добавить, все сказал. – Дорфман вольно откинулся на стуле.
   – Тогда у меня есть такое оружие, как очная ставка, – произнес я устало.
   – Думаете, это развяжет мне язык?
   – Надежды, конечно, мало, но я приду к окончательному выводу, что вы лжете. Извините, последнее слово эвфемизмом заменить не могу.
   – Или не хотите?
   – Да, не хочу, как вам не хочется говорить правду. – Я по барабанил пальцами по столу и докончил: – Ведите себя разумно, чтобы тень подозрения не пала и на вас.
   Он сделал едва уловимый жест рукой и досадливо поморщился:
   – Можете подозревать меня в чем угодно, но я чист, как херувим.
   Еще несколько минут шел между нами этот бесплодный разговор, а затем я записал его показания и велел подождать в коридоре.
 
   …Ахра помог быстренько доставить Марию Гавриловну. Я в темпе провел опознание, а когда она указала на Дорфмана, свел их на очной ставке.
   Мария Гавриловна слово в слово подтвердила все то, что говорила мне сегодня.
   – Ну как, Борис Исаакович, – спросил я Дорфмана, который сидел напротив Марии Гавриловны в смиренной позе, – говорит ли правду эта женщина?
   – Да, она говорит сущую правду, – ответил он мгновенно.
   Он полностью подтвердил показания Марии Гавриловны. На такое легкое признание я не надеялся и очень удивился, но виду не подал. Грош цена тому следователю, который ахает при каждой крохотной удаче. Сейчас она заключалась в том, что я мог, наконец, исключить Марию Гавриловну из числа подозреваемых. Мое положение, конечно, не облегчалось, но все-таки…
 
   Ахра повез Марию Гавриловну домой, а я задал Дорфману еще несколько вопросов.
   – Не понимаю, почему упорствовали из-за ерунды. Не могли сразу сказать? Обязательно нужно было доводить до очной ставки? – Я был сердит.
   – Не держите зла на меня, – по-простецки ответил Дорфман. – Как в песне поется? «Что-то с памятью моей стало…»
 
   Он покрутил пальцем у виска. Широкий рукав рубашки при этом съехал чуть вниз, и на тыльной части руки мне бросилась в глаза татуировка: «Уваров».

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

   В конце лета пошли обложные дожди, а иногда даже хлестал ливень.
   В один из таких ненастных дней я сидел у себя в кабинете и в который раз рассматривал дактилокарту на Дорфмана,
   Отпечатки его пальцев, Ганиева и тех, кто попал в поле зрения следствия, были взяты давно, еще до меня, даже на двух дактилокартах, но тогда они не пошли на пользу, потому что преступник четких следов пальцев на месте убийства Лозинской не оставил и сравнивать их было не с чем.
   Совсем недавно, видя, что вновь хожу по замкнутому кругу, я решил направить дактилокарты на Ганиева и Дорфмана в информационные центры МВД ГССР и СССР.
   На это действие натолкнуло странное поведение Дорфмана до очной ставки с Марией Гавриловной. Да и татуировка на его руке заставила меня призадуматься. Вопроса же Дорфману о ее происхождении я решил не задавать.
   Ганиев тоже вел себя странно на всем протяжении следствия. Может, Лозинская все же решила вверить ему свои драгоценности, думал я; ведь от Марии Гавриловны она их унесла и, кроме Ганиева, у нее на свете никого не было? А может, он взял их насильно и при этом пристукнул хозяйку чем-нибудь, ведь богатство затмевает разум?
   …На оборотной стороне дактилокарты Дорфмана было указано, что никакой он не Дорфман, а Уваров Борис Исаакович, судимый несколько раз…
   Я привык ко всякого рода неожиданностям – ведь следствие продирается через хитросплетения лжи, обмана и подлости, но, вспомнив благообразное лицо Дорфмана, его печальные глаза, наконец, его гладкую речь, я сперва подумал, что вышла ошибка. Но солидно выведенная дактилоскопическая формула говорила о том, что никакой ошибки нет и справка выдана верная.
   Узнав, что Дорфман – не тот, за кого себя выдает, я, тем не менее, никаких иллюзий не строил. Ну и что, подумал я, решил раз и навсегда зачеркнуть свое темное прошлое и взял, к примеру, фамилию матери или бабушки…
   За окном – проливной дождь. Я старался вспомнить что-то, но никак не мог. В мозгу, как заноза, засела настоящая фамилия Дорфмана. Где же я слышал ее? Эта мысль преследовала меня с – того момента, когда я впервые взглянул на оборотную сторону дактилокарты Дорфмана.
   Где и от кого я слышал эту фамилию?
   Машинально стал перелистывать уголовное дело по убийству Лозинской, словно пытаясь найти ответ на мучивший меня вопрос на столько раз читанных и перечитанных страницах.
   И вдруг мне бросился в глаза протокол допроса Беловой Ольги Никаноровны, через которую я вышел на Федотову, а потом проделал длинный и извилистый путь по лабиринтам следствия… Заново перечел ее показания, но ответа на вопрос в них не нашел. Но она что-то говорила мне, в этом я был уверен. Рассказывала какую-то старую историю, связанную с Лозинской. Тогда я не придал значения этому, даже не занес в протокол, поскольку все, кто был связан с той историей, уже мертвы… Белова рассказывала… О чем же? Она по моей просьбе вспомнила Лозинскую, говорила, что та была очень красива. Так, пойдем дальше… Теперь в памяти всплыло слово «любовник». Да, но, одернул я себя, это слово ты вспомнил потому, что Дроганов был любовником Перегудовой. Но при чем тут они? Любовник, любовница… Все, вспомнил: Лозинская была любовницей какого-то бандита и того пристрелили при задержании в горах. Но фамилия того была не Уваров: старуха назвала мингрельскую фамилию, очень редкую. Вот, черт, запамятовал! Но при чем тут Дорфман – Уваров?.. Вспомнил! Фамилия бандита – Патава! И… и что дальше? Значит, так, жил-был бандит Патава, любовник Лозинской. Его пристрелили. А потом жена Патавы проклинала Лозинскую. Ну да, ведь жена Патавы была Уварова! Она, после гибели мужа, покинула с сыном наши места… С сыном? Но Белова же сказала, что, по слухам, сын Патавы и Уваровой в дальнейшем попал в тюрьму и там умер!
   …Чувствуя, что без Беловой никак не обойтись, я позвонил Ахре, моля бога, чтобы он оказался на месте, словно от этого зависел исход дела. Я хотел немедленно отправиться к Беловой, но вместе с Ахрой: мы работали рука об руку, и я не хотел ехать без него.
   – Да, – лениво отозвался Ахра.
   – Ты мне нужен. Срочно приезжай, пожалуйста.
   – Сейчас, – ни о чем не спрашивая, ответил он.
   Когда Ахра появился в кабинете, я коротко выложил свои соображения.
   В голову лезли предположения: она в отъезде, лежит в больнице, умерла… Но Белова была дома, здорова, даже вспомнила нас.
   – Нашли убийцу? – встретила нас вопросом.
   – Нет, Ольга Никаноровна, пока нет, – ответил я виновато.
   – Долго что-то у вас получается.
   Я промолчал, а потом спросил:
   – Помните, Ольга Никаноровна, вы рассказывали о любовнике Наты Лозинской?
   – Помню, милый, помню. Вы же тогда слушали меня вполуха! – В ее голосе послышался упрек. – Я даже обиделась…
   – Виноват, Ольга Никаноровна… Так как же звали любовника Наты?
   – Иса, Исаак Патава, а вот по батюшке… – Она сделала виноватое лицо.
   – Это не важно. А жену?
   – Уварова Фрося, Ефросинья Тихоновна.
   – Помнится, вы рассказывали, что у них был сын. Как его звали?
   – Борька, Бориска… Шустрый был малец – в отца, но лицом уродился в мать.
   – Спасибо вам за все, Ольга Никаноровна, – сказал я проникновенно.
   – За что же, сынок?
   Я улыбнулся ей, но ничего не ответил.
   – После гибели мужа Фрося записала Борьку на свою фамилию, – сказала Ольга Никаноровна, когда мы уже собрались уходить.
   Я не интересовался, сможет ли она сейчас узнать Борьку Патаву, было и так ясно, что вряд ли, ведь прошло так много лет! Мы распрощались с Ольгой Никаноровной.
   – Что будем делать дальше? – спросил Ахра, чуть задержавшись в подъезде – дождь не унимался.
   – Мне срочно нужен Дорфман. Я поговорю с ним и дам понять, что знаю кое-что, но все перед ним выкладывать не буду… Посмотрим, как он поведет себя!
   Мы нырнули в машину.
   Дорфман сразу весело заулыбался, перешагнув порог кабинета. Пошел ко мне с протянутой рукой, а я невольно пожал ее, почувствовав крепость кисти.
   – Вижу, без меня жить не можете! – заговорил он оживленно и сел на стул. – Как вас-то величать? – спросил он неожиданно. – Фамилию вашу знаю, на табличке указана, – он показал на дверь, – а вот остальное… Все-таки неудобно – вы меня уважительно по имени-отчеству, а я вас никак.

   – Ну, Борис Исаакович, столько времени знаем друг друга, стали чуть ли не добрыми знакомыми, и вы не знаете, как меня зовут?
   – Упрек ваш принимаю. Так как же, а?
   – Зураб Константинович, к вашим услугам, – нарочито напыщенно сказал я. – Прошу любить и жаловать.
   Неожиданно Дорфман вынул из кармана пиджака записную книжку и, быстро ее раскрыв, записал в ней что-то моей ручкой. Вероятно, заметив недоумение на моем лице, он протянул книжку:
   – Читайте. От вас ничего скрывать не хочу.
   Я вернул книжку, спросил:
   – Неужели не можете так, без записи, запомнить мое имя и отчество?
   – Эх, Зураб Константинович, – произнес он с сожалением. – Старость – не радость… – И он вновь напомнил, что память часто подводит его.
   – А я кое-что хотел узнать у вас об одном человеке… Не везет мне!
   – Не всегда, – поднял он палец.
   – Что имеете в виду – мое невезение или вашу забывчивость, Борис Исаакович?
   – Память мою, и – ничего больше.
   – Тогда покопайтесь-ка в ней и скажите, – начал я монотонно, – знаете ли вы такого человека – Уварова Бориса Исааковича?
   Что-то неуловимое, то ли ярость, то ли боль, мелькнуло в его глазах, но это было лишь на мгновение.
   – Знаю, – ответил он чуть охрипшим голосом. – Это – я сам, ваш покорный слуга. – На его лице не было и тени растерянности.
   – Зачем нужен был камуфляж с фамилией, Борис Исаакович? – угрюмо спросил я.
   – Наверное, уже знаете, что я судим несколько раз. Так вот, хотел выжечь свое прошлое…
   – …каленым железом?
   – Вот именно, Зураб Константинович, вот именно!
   – Откуда и как появилась фамилия Дорфман?
   – Когда меня освободили в последний раз, ринулся в Одессу. Это было года три тому назад. Там женился на Дорфман Валентине Абрамовне и взял ее фамилию, чтобы, как вы сказали, каленым железом выжечь всякую память о моем проклятом прошлом. Документ в ЗАГСе есть. Все чин по чину.
   – Но жену вашу зовут Вера Герасимовна, – перебил я.
   – Она – вторая моя жена. С ней познакомился в Сухуми. С первой пришлось разойтись… С Верочкой я зарегистрирован, она взяла мою вторую фамилию… Все это здесь, в Сухуми, – ударил он легонько костяшками пальцев по столу. – А та, Валентина Абрамовна, до сих пор в Одессе живет, могу адрес дать.
   – Зачем?
   – Чтоб нетрудно было проверить.
   – Что вы, Борис Исаакович, я верю вам!
   В это время открылась дверь, и вошел Тенгиз Сухишвили – наш следователь и мой хороший друг.
   – Чем занимаешься? – спросил он.
   – Да вот беседую, – показал я рукой на Дорфмана.
   – Придется прервать… – отрывисто бросил Тенгиз.
   – Почему?
   – Задание шефа. Нужно срочно в архиве собрать сведения об одном бандите, которого давно нет в живых.
   – Зачем нам мертвый бандит, Тенгиз?
   – Это у шефа спроси. Ему виднее.
   – Как звали бандита? – быстро спросил я.
   – Иса Патава, кажется… Давай собирайся, я жду. – И Тенгиз вышел из кабинета, аккуратно прикрыв дверь.
   Этот спектакль мы с Тенгизом разыграли с умыслом. Он уже знал, что Дорфман сидит у меня.
   – Извините, Борис Исаакович, – я встал из-за стола, – но должен срочно уехать. Ведь вы слышали наш, – помахал я рукой, – разговор. К вам вопросов уже нет, но, если понадобитесь, вынужден буду снова побеспокоить. Так что не уезжайте, пожалуйста, никуда. Если же вдруг придется, сообщите мне. Обязательно! – подчеркнул я.
   – Куда я уеду, – сказал он негромко. – Уже нашел тихую пристань, и никогда ее не покину, будьте уверены.
   На его лице ничего нельзя было прочесть – оно просто стало бесстрастным.
   Ни в какой архив, конечно, я не поехал. Собирался наведаться туда, но позднее, чтобы получить сведения не об Исааке Патаве, а о сыне его… Если Дорфман будет следить за мной, подумал я, пусть делает выводы, какие хочет.
   Вечером позвонил Ахра:
   – Ты у себя?
   – Ну и вопрос.
   – Извини… Жди, скоро подъеду и привезу кое-кого. Найди двух понятых. Или, может, ко мне приедешь? Пришлю машину…
   В его кабинете сидел чернявый парень в джинсовой паре. Брюки крепко перехвачены солдатским ремнем.
   – Вот, знакомься, – сделав широкий жест в сторону равнодушно посмотревшего на меня парня, сказал Ахра. – Золотых дел мастер, Нодар Бахия. Нодар, расскажи ему, – кивнул Ахра на меня, – что говорил мне. Его это тоже интересует. – Ахра подал мне фотокопию рисунка Перегудовой, после чего я стал о чем-то догадываться.
   Равнодушие ко мне в глазах Нодара уже исчезло.
   – Пришла в мастерскую женщина и показала мне золотую брошь, небольшую такую. – Бахия приставил кончики пальцев друг к другу, словно держал брошь между ними. – Ахра был у меня и у других ювелиров, предупредил, что, если кто-нибудь принесет на продажу редкую вещь, сразу прийти к нему. Вот я и пришел…
   – Где брошь? – спросил я, взглянув на Ахру.
   – Пока у той женщины, – ответил он односложно.
   – Как это? – Меня словно жаром обдало.
   – А вот так, Зураб, – вздохнул Ахра, взглянув на часы. – Через час должна состояться встреча между Бахия и той женщиной. – Он говорил так, словно Нодара не было в кабинете. – Женщина передаст ему брошь, а Бахия – деньги, три тысячи рублей. Ты меня понял? Деньги при тебе? – обратился он к парню.
   – Да, – похлопал он по туго набитому карману куртки.
   – Придет ли женщина? Может, она уже раздумала? – Надежда стала покидать меня.
   – В восемь часов я буду ждать ее в мастерской, – сказал Бахия. – Она обязательно придет…
   – Ты в этом уверен?
   – Да.
   – Почему сразу не купил брошь?
   – Да денег же со мной тогда не было, – пожал он плечами. – Мы столковались о цене, и она сказала, что принесет брошь в восемь часов вечера, в мастерскую.
   – Эта брошь здесь нарисована? – указал я на фотокопию рисунка Перегудовой.
   – Да. Вот она. Я сразу узнал ее на рисунке.
   – Женщину можешь опознать? – спросил я.
   – Конечно.
   – Как она выглядела?
   – Лицо у нее такое напомаженное, что аж штукатурка сыпалась, – усмехнулся Бахия.
   Он говорил что-то еще, но я не слушал, сразу вспомнив лаковое лицо. Неужели, подумал я, такой человек, как Дорфман, мог пойти на опрометчивый шаг?
   – Оставь нас вдвоем, пожалуйста, – сказал я парню, и тот сразу вышел из кабинета.
   – Ахра, она – жена Дорфмана, – сказал я шепотом, хотя нас никто услышать не мог.
   – Знаю об этом, – спокойно ответил Ахра. – Меры приняты, не бойся. – Он крепко сжал кулак, и я все понял…
   …Ровно в восемь часов вечера Дорфман Вера Герасимовна была задержана в ювелирной мастерской, в тот момент, когда она пыталась передать брошь Нодару Бахия. Но вышла неувязочка: деньги она не успела получить. Мы доставили обоих вместе с понятыми в кабинет Ахры, составили протокол изъятия золотой броши. Признаюсь, это была красивая вещица! На рисунке выглядела не так заманчиво, хотя Перегудова верно передала ее внешнее очертание.
   После того, как был подписан протокол, я поблагодарил Бахия и понятых, и они направились к выходу.
   Вслед за ними двинулась и Дорфман.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

   – А вы останьтесь, – сказал я.
   Вера Герасимовна обернулась.
   – Я нужна еще? – словно недоумевая, спросила она.
   – Да.
   Ахра переглянулся со мной и молча вышел. У него были неотложные дела, и я мысленно пожелал ему успеха, который пока обходил нас стороной.
   Манана как-то пошутила, что Холмс, Мегрэ, Пуаро распутывали сложнейшие преступления в считанные дни и мигом находили преступников, тогда как я, да еще и с оперативными работниками, вот уже несколько месяцев безуспешно ищу убийцу по такому заурядному делу, как убийство Лозинской. Это была беззлобная подначка, и, тем не менее, задела за живое. Мы чуть не поссорились, но я вовремя одумался и с горечью должен был признать, что жена частично права…
   Дорфман сидела на краешке стула и безучастно смотрела в окно.
   – Чья брошь? – спросил я, вынув эту вещицу из папки.
   – Моя, – ответила Вера Герасимовна, чуть повернув голову.
   – Сейчас – да, а раньше?
   – Насколько помню, брошь была моей.
   – Она – старинной работы, – сказал я, повертев изделие в руке. – Подарок дедушки или бабушки?
   – Бабушки, – быстро ответила Дорфман.
   – Родной?
   – Конечно. Неродных бабушек не бывает.
   – Почему же? Иногда бабушкой называют и совершенно постороннюю старую женщину.
   – Нет, ее подарила родная бабушка.
   – Со стороны отца или матери?
   – Отца.
   – Где она сейчас, ваша бабушка?
   – Умерла, когда я еще бегала девчонкой.
   – Кто из ваших родственников может подтвердить, что эта брошь – ваша?
   – Никто. Всех постигла та же участь, что и бабушку. Все мы смертные, – вздохнула Вера Герасимовна.
   – Да, жаль! – протянул я. – Так, значит, никого нет…
   – Никого, – перебила она. – Разве что муж…
   – Он не в счет.
   – Почему?
   – Все это он знает с ваших слов, верно?
   – Да.
   – Не пойдет, – сказал я. – Мне нужен человек, который бы мог подтвердить, что еще с тех… незапамятных времен брошь принадлежала вам.
   – К сожалению, никого нет.
   – И не будет, Вера Герасимовна. Никогда не было и не будет. Вернее, родственники и близкие у вас были и, нет сомнения, есть они и сейчас, но ни один из них, ни живой и ни мертвый, если даже поднимется из могилы, не сможет подтвердить, что брошь была вашей. – Аккуратно записав показания, подал ей протокол допроса.
   – Брошь – моя! – повторила она упрямо, подписавшись и кладя ручку.
   – Сомневаюсь, Вера Герасимовна. Взгляните на это. – Я подал ей фотокопию рисунков Перегудовой.
   – Ничего не понимаю. – Дорфман внимательно рассматривала каждый рисунок. – Какие-то ожерелья, кольца, колье…
   – Там нарисована еще и одна вещица. – Я быстро встал и подошел к Дорфман. – Вот эта, и она разительно похожа на брошь, о которой ведем речь. Здесь изображены драгоценности, и знаете – чьи?
   – Нет, – снизу вверх посмотрела на меня Дорфман.
   – Натальи Орестовны Лозинской, – тихо произнес я.
   – Да, она подарила мне эту брошь, – быстро сказала Дорфман, положив фотокопию на стол.
   – Это уже ближе к истине, но не сама истина. – Я прошел к своему месту, уселся, а затем спросил: – За что же она подарила вам такую дорогую вещь?
   – Я присматривала за ней, делала уколы.
   – Но у нее же был Ганиев?
   – Он приходил раз в неделю, а уход был нужен каждый день…
   – Гм, слишком уж дорог подарок.
   – Не знаю, так она решила… Я отказывалась, но она все-таки всучила мне брошь.
   – Ах, даже так? Тогда объясните, зачем решили ее продать, да к тому же так дешево? Давайте вызовем эксперта-ювелира, и он наверняка оценит брошь гораздо дороже той суммы, какую вы хотели получить.
   – Я не собиралась ее продавать… Ювелир врет самым бессовестным образом!
   – Очной ставки с ним не боитесь?
   – Пусть он говорит, что хочет, я буду стоять на своем, потому что о купле-продаже у нас разговора не было.
   – Зачем же тогда принесли ему брошь?
   – Мне показалось, одно гнездышко ослабло и может выпасть камушек…
   – Знаю, очной ставки не боитесь, но, как уже говорил, могу пригласить эксперта, и он даст заключение, что ни одно гнездышко броши не ослабло, и камни сидят прочно. У меня тоже глаза есть!
   – Что делать, мне так показалось, – опять вздохнула Вера Герасимовна.
   – Значит, принесли ювелиру брошь не для продажи?
   – Нет.
   – Почему вечером принесли?
   – Ювелир так захотел.
   Я спрятал драгоценность в папку, прошелся по кабинету, чтобы успокоиться. Наконец уселся и будничным голосом спросил:
   – Знаете, сколько лет хранила Наталья Орестовна свои драгоценности, в том числе и брошь? – Дорфман молча глядела на меня. – Около шестидесяти! Много бед пронеслось над ее головой, но она не продала ни одну, понимаете, ни одну вещицу, чтобы как-то облегчить жизнь. У нее была дочь, она тяжело болела, умерла молодой. Так вот, Лозинская не пожертвовала даже частью драгоценностей, что бы спасти ее! И вы утверждаете, что она подарила вам брошь?
   – Бывают и исключения, – негромко заметила Вера Герасимовна.
   – Согласен. Но это – не тот случай.
   Я тут же выписал протокол задержания Дорфман, подал ей и сказал, чтобы прочла и расписалась.
   – Вы меня задерживаете? Но за что?
   Я ответил, что у нас есть веские основания подозревать ее в соучастии в убийстве Лозинской, и разъяснил, почему возникло это подозрение.
   – Клянусь вам… – Она приложила обе руки к груди.
   – Это – не аргумент.
   – Чем же доказать мою невиновность?
   – Фактами.
   – Умоляю, не задерживайте меня… Что я должна сделать, чтобы вы поверили?
   – Единственное – сказать правду.
   – Я сказала ее!
   Она машинально подписалась, а я передал протокол задержания вызванному работнику милиции, негромко сказав:
   – Уведите ее, пожалуйста. Печать на протоколе поставлю потом.
   Я посидел еще некоторое время, с надеждой посматривая на телефон, но он молчал. На дворе было темно – шел одиннадцатый час… Заперев кабинет, спустился в дежурную часть, чтобы оставить там ключ. По дороге встретился работник милиции, который увел Дорфман. Он молча подал протокол ее личного обыска, из которого явствовало, что у нее ничего не изъято.
   – Ну, как? – спросил я.
   – Нормально… Молча пошла со мной. Думал, устроит истерику, когда буду заводить в камеру, но все обошлось.
   Выйдя из здания МВД, я побрел по улице, продолжая думать над тем, где сейчас может находиться Ахра. Чувствуя, что у правого виска покалывает, поймал такси и поехал на работу. Еще битый час сидел, завороженно глядя на телефон, но он был нем… Потом запер уголовное дело и брошь в сейф и поехал домой – головная боль все усиливалась…