Кудинов Виктор. Дочь Птолемея

   - Теперь давай поговорим о нашей несравненной. Вначале ты обмолвился о завещании Цезаря. Сказал, что Октавиан наследник по завещанию. А как же сын Клеопатры? Неужели Гай Юлий не упомянул о нем ни словом?
   - Так оно и было. Клеопатра надеялась, что за её сыном он закрепит хотя бы Египет.
   Дидим покачал головой и серьезно заметил:
   - Мог ли он закрепить за своим сыном то, что ему не принадлежало? Если бы он прожил ещё года два-три и стал бы полноправным властителем Рима, возможно, это и состоялось бы... Клеопатре не повезло. Так же как не повезло и самому Цезарю. Он не учел решимости и дерзости честолюбивых людей. Цезарь должен был погибнуть, чтобы уступить место молодым. Он расчистил дорогу, как некогда Геракл расчистил Авгиевы конюшни, но воспользуются плодами его труда другие. Увы, это обычный случай. Если бы бог не лишал бодливых коз рогов, они бы перепортили всех своих сестер. Налей-ка мне еще, дружок! Твое вино пришлось мне по вкусу. - И он протянул свой стакан.
   - Я вот обратил внимание, - говорил Дидим, попивая вино мелкими глотками, - на твои амфоры. Где ты раздобыл такую красоту?
   И он указал взглядом на две невысокие овальные амфоры, каждая с двумя ручками, из обожженной глины и с чернофигурной росписью. На одной амфоре была изображена олимпийская борьба, а на другой - охота на кабана с собаками.
   - Нигде, - ответил Нофри, разведя руками. - Они здесь так и стояли. Вероятно, это приобретение Габиния. Он ведь, как ты знаешь, любил керамику.
   - Прав мудрец, который сказал, что любовь вседеятельна и полезна. Любовь Габиния к керамике навела меня на мысль: а что, если наполнить эти амфоры розами, которые растут в твоем саду, и отправить в подарок Клеопатре?
   - У неё таких роз полон сад!
   - Не говори! Я видел твои розы - крупные и сладостные по запаху. Если у неё такие же, то это не беда. Для женщины цветы всегда желанны. Тем более в таких амфорах.
   - Сдались тебе эти амфоры, - засмеялся Нофри. - Посылай, коль хочешь!
   Дидим поднял указательный палец вверх, рассуждая:
   - Но непременно амфоры надо отослать до пира. А когда, собственно, состоится эта желанная трапеза?
   - В ближайшие два-три дня.
   - Я так горю желанием увидеть нашу несравненную, что, пожалуй, постараюсь с ней свидеться раньше. Да-да. Мне это крайне необходимо. И эти амфоры как раз кстати.
   - Да как же ты к ней попадешь раньше, если она никого не принимает?
   - О, Нофри! Ты, видимо, забыл, что ромейская война научила нас проникать во дворец, минуя стражу...
   - Ты хочешь пробраться через двойное кольцо стен, в проходе которых гуляют львы? Неужели ты забыл чудовище Хосро?
   - Так эта зверюга ещё жива? Хорошо, что сказал. Я подумаю, как избежать с ним встречи.
   - Но ты рискуешь. Кроме львов, там есть ещё эфиопы, которые метко пускают стрелы.
   - Эфиопы мне не страшны. Помнишь, что нам гадали халдеи? Помнишь, как один из них предсказал, каким путем Клеопатра сможет стать царицей? Ну так вот... Тот же халдей предсказал, что я помру своей смертью, если меня не приговорит кто-нибудь из царей. Так что от сильных мира сего я стараюсь держаться подальше.
   - Не забывай, что Клеопатра - дочь Птолемея Авлета и внучка царей Египта!
   - Знаю, знаю, что ты хочешь сказать. Ну, нет! Моя наипрекраснейшая, разумнейшая Клеопатра никогда не причинит мне зла. Я в этом убежден.
   - Мое предостережение ты слышал. Далее поступай как знаешь.
   - Договорились! - засмеялся Дидим, откидываясь на подушки.
   9. И ОТ ЭТОГО ТВОЯ ПЕЧАЛЬ?
   Хармион и Ирада всячески оберегали Клеопатру от ненужных хлопот; никто: ни мужчина, ни женщина, ни ребенок, ни старик - не могли предстать перед её очами без их ведома.
   Все послания, грамоты, письма не личного характера вскрывались и просматривались писцом Диомедом, лысым толстяком, с лиловой родинкой на щеке, за которой он ухаживал все равно что иная красавица за своим прыщиком, и лишь потом прочитывались Ирадой. Если в послании или письме были известия, которые могли вызвать лишние волнения или переживания царицы, их оставляли для ознакомления на более подходящее время.
   Государственные дела, требующие решения, исполнял Мордион, полуегиптянин-полуэфиоп, один из самых высоких мужчин Александрии, по прозвищу Маяк, и обладающий таким густым басом, что иные женщины, заслыша его, падали в обморок.
   Начальник канцелярии Потин, ещё не старый, подвижный человек, прихрамывающий на левую ногу, отдавленную одним бесноватым жеребцом на конном ристалище, составлял множество документов хозяйственного содержания, и они обнародовались от имени Клеопатры, о чем она порой и не ведала.
   Личный врач Клеопатры, седовласый величественный Олимпий, причисляющий себя к роду Филиппа, лечившего в персидском походе Александра Македонского, мог беспрепятственно пожаловать на половину дворца, занимаемую царицей и её многочисленной женской прислугой.
   Женщины его обожали, называли "дедушкой", ибо он знал об их болезнях все, что требовалось, и, точно посланник самой Исиды, облегчал их недуги, а если надо, делал аборты с таким мастерством и чистотой, что это не вызывало у страдалиц никаких последствий.
   Ему молились, точно Асклепию, и старик, к своей радости и к своему огорчению, не знал покоя. Его постоянно вызывали во дворец, подымали даже среди ночи. И "дедушка" шел с нехитрыми своими инструментами, беззлобно ворча себе под нос, грузный, с толстым животом, бородатый, в просторных длинных до пят одеждах, с непокрытой косматой головой, точно Зевс Спаситель.
   Когда Олимпию донесли о недуге его лебедушки, как он именовал только одну Клеопатру, старик пришел в священный гнев и, с красным лицом и насупленными лохматыми бровями, долго бранил Ираду и Хармион, топал ногами и называл их глупыми овцами и сонными мухами за то, что они совсем замучили царицу делами, которые должны исполнять неразумные подданые, а она, птица белая, с очами ясными, должна возлежать в покое, забыв мелочную неугомонную людскую суету, и радовать их своим небесным обличьем.
   Пошумев, подобно морскому прибою, перед оробевшей прислугой, Олимпий на цыпочках двинулся в опочивальню царицы, проник за тяжелый, весь в складках, занавес с вышитым городом Вавилоном и подплыл к ложу царицы без малейшего шороха, точно легкая барка по воде.
   Одним из методов осмотра Олимпий считал наблюдение за больным со стороны, тайно, ибо поведение недужного иной раз говорило ему больше, чем непосредственные прикосновения.
   Царица лежала на спине, вытянув руки вдоль тела, её голова среди распущенных темных волос покоилась на плоской подушке. Грудь спокойно и размеренно вздымалась, а на чистых, точно бархатистых щеках играл легкий румянец, что свидетельствовало о её здравии.
   Старец облегченно вздохнул, сложил перед грудью руки и помолился Асклепию. Потом он склонил голову к правому плечу и стал смотреть на неё с умильным выражением; по его толстым щекам покатились слезы. Он был грубоко растроган, ибо его эллинское сердце трепетало перед прекрасным, будь то произведение искусства - дело рук человеческих - либо творение самой природы: деревья, реки, горы, море, животные и люди, - все любил старик и от всего приходил в восторг.
   Он всхлипнул. Царица пробудилась, ресницы её дрогнули, глаза раскрылись, но глянули как бы оттуда, из другого мира, не понимая, где она и что она сама такое. Потом встрепенулась и, окончательно придя в себя, приподнялась, опершись на локоть.
   - Олимпий, ты?
   - Я, божественная! - ответил старец и грузно стал опускаться на колено.
   Клеопатра воскликнула, подняв руку:
   - Что ты! Что ты! Поднимись!
   Он стал жаловаться:
   - Стоит мне отлучиться, как ты занемогаешь. Отчего, птица небесная? Отчего?
   Она сказала печально:
   - У меня много врагов, Олимпий.
   - Фу-ты! - выругался старик. - Стоит ли из-за этого горевать? У всех царей есть враги. И врагов даже больше, чем друзей. Чего же тут ужасного?
   - Но самый мой главный враг - сестра моя, Арсиноя.
   - Неужто о ней есть слух?
   - В Эфесе она, в храме Артемиды.
   - В этом блудилище ей самое место! Везде шалят и грешат, но в храме Артемиды, кажется, всех превзошли. Даже Коринф перед ними ничто!
   - Не оттого она там.
   - Хочешь сказать, что она стала скромна, смиренна, покорна, чистосердечна? Никогда не поверю.
   Клеопатра спокойно пояснила:
   - Близок к Эфесу Марк Антоний. Римский триумвир.
   - И от этого твоя печаль?
   - Да, Олимпий. Это меня тревожит. Так тревожит, что я лишилась сна на две ночи и два дня.
   - Милая моя царица! Да как же без сна-то? Тебе без сна нельзя. Сон врачеватель. Он облегчает душевные муки. Не думай о ней. Как бы ни хитрила Арсиноя, ехидна ядовитая, - не быть ей царицей Египта. И никто ей в этом не поможет. Никакой Антоний. Да будь он хоть четырежды триумвир.
   - Так-то оно так. Но я зевать не должна. - Она подобрала под себя ноги и села на пятки, распрямив стан, отчего её груди тяжелыми полукружьями означились под тонкой туникой. Легким движением она перебросила волосы с правого плеча за спину. - Я вот что придумала... пошлю к ней человека.
   - А он ей... - И старец показал руками, как сворачивают шею. - Хорошо придумано, госпожа моя! Ничего не скажешь - хорошо! Как же... надо уметь защищаться.
   Клеопатра посмотрела на него полными слез глазами.
   - Только это жестоко, отец мой! Жестоко! У меня изболелась душа. Я не хочу, чтобы она по моей воле отправилась в страну вечной тьмы. Не хочу. Если бы она по-прежнему сидела в Неаполе или отплыла в Пирей, я бы её оставила в покое. Пусть. Но она знает, знает, к кому подластиться. К этому бабнику Антонию. У неё ничего не получилось с Октавианом. Так она избрала этого выпивоху, потомка Геракла, зная, что он не может устоять даже перед женским мизинцем, я уж не говорю о другом.
   - Не тревожься, лебедь моя, пчелка моя сладкая. Дозволь мне, недостойному, осмотреть тебя.
   Олимпий послушал её пульс, прощупал кончиками пальцев подреберье, живот, пах, спросил: "Здесь болит?"
   Клеопатра старательно, по-детски, высунула розовый влажный язычок, вытаращив глаза. Он осмотрел её глазные яблоки, заставляя поводить ими вслед за своим пальцем слева направо, справа налево.
   - Н-да! - проговорил он, заканчивая осмотр. - Покой. Полный. Никаких неприятностей. Ничего. Спальню покинь. Лучше на террасе, на свежем воздухе, в тени...
   Клеопатра закапризничала, как маленькая девочка:
   - Да я же помру от скуки...
   - А кто сказал, что ты должна скучать, лебедь моя? Скуки тоже не надо. Я все объясню Ираде. А ты лежи...
   - Не хочу лежать! - простонала она и затрясла головой.
   При Олимпии ей хотелось жаловаться, стонать, плакать, чтобы он, этот добрый заботливый старец, её пожалел, наговорил ласковых слов, погладил бы её по голове, как отец гладит дочь, и пожелал бы ей только хорошего.
   - Можешь походить по саду, но только со своими служанками. Не принимай никого, чтобы не тревожить душу. Никаких волнений, - говорил Олимпий, пятясь к выходу. - Смотри! - пригрозил пальцем. - Я прослежу!
   То же самое он говорил спустя некоторое время Ираде и Хармион, которые стояли перед ним в смирении и внимали ему, как гласу самих небес.
   - Неужели, дедушка, оградить её ото всех посещений? - усомнилась Хармион, которая проявляла особенную почтительность к Олимпию.
   - Ото всех, - настаивал упрямо старик.
   - А музыку она могла бы послушать? - спросила Ирада с вызовом.
   Олимпий сверкнул глазами, потом задумался.
   - Музыку? Ну что ж... Спокойную, легкую, мелодичную. Но без этих ваших - тум-тум-бум!
   - А плясуны её могли бы развлечь?
   - Шуты, мимы, акробаты? - почему-то с раздражением начал перечислять Олимпий нежелательных лиц и вдруг развел руками. - Девочки, вы меня удивляете!
   - Дедушка, смилуйся! - Хармион сложила руки и с мольбой поглядела на старца. - Немного развлечений. Неужто и этого нельзя?
   Ирада же настойчиво предлагала:
   - А мужчин для беседы она могла бы принять? Астрологов, алхимиков?
   Олимпий пошевелил бровями, находя в просьбе Ирады нечто любопытное, стоящее внимания, подумал немного и назидательно заметил:
   - Принять можно. Но только привлекательных и любезных. И беседа должна быть красивой по содержанию: о звездах, небе, деянии, о духовном теле, о небесных водах, иозисе - словом, о философии. Такая беседа полезна, она облагораживает и напоминает человеку, что он создание самих небес! Какая польза, скажи на милость, если увидишь такую рожу, как у нашего Сотиса? Бр-р! Прости меня, о Исида, ибо я эллин и преклоняюсь перед совершенным. Человек должен быть прекрасен!
   Женщины взвизгнули от радости и обнялись, так как Олимпий, противник сомнительных сборищ, подсказал им, сам того не ведая, как избежать выполнения его строгих указаний без последующего скандала.
   - У нас на завтрашний вечер должно собраться небольшое общество, начала Ирада вкрадчивым ласковым голосом.
   Старец насторожился, покосился на неё правым глазом и недоверчиво спросил:
   - Какое такое общество? И это слышат мои уши?
   - Не волнуйся, дедушка. Будут только свои. Как раз те, о которых ты упоминал, - привлекательные и любезные женщины, а уж о мужчинах и говорить не приходится - одни алхимики, астрологи, философы, поэты, художники и музыканты.
   Олимпий замотал крупной белоснежной красивой головой.
   - Юбочник Мардоний, болтун Нечкин, рыжий Ксанф, дубина Нестор, хромой Павор, - начал он перечислять с презрением. - Тоже мне нашла астрологов! Да они Венеру от Сириуса отличить не могут! А Плеяд принимают за Близнецов.
   - Ну, дедушка, зачем же так! - вступилась за мужчин Хармион. - В звездном небе они как-нибудь разберутся.
   - А ты бы молчала, любезная! Что у тебя под юбкой, они разберутся. Я не сомневаюсь. - Он погрозил ей пальцем. - Поберегись, девка. Уж больно ты слаба. Как встретишь обходительного мужчину, так сразу готова пасть на спину.
   Хармион скромно опустила ресницы и покраснела, пролепетав:
   - Уж такой матушка родила.
   При напоминании о матери Хармион, столь близкой сердцу старого Олимпия, веселые морщинки означились в уголках его глаз, розовые губы в ореоле седых густых волос раскрылись в улыбке, и он пробормотал:
   - Помню, помню матушку.
   - Ты на нас не серчай, дедушка! Мы исправимся, - проворковали женщины, и обе прижались к нему: одна с левого бока, другая - с правого, - и чмокнули его в обе щеки.
   Старик разомлел, обнял их за плечи и легонько стиснул, отчего молодушки для приличия попищали: "Ой-ой-ой!" Потом он шлепнул Хармион по задорному упругому заду, а по спине Ирады провел пальцем, по самому позвоночнику, от лопаток до крестца, отчего женщина, боявшаяся щекотки, вся затрепетала и закатилась звонким безудержным смехом.
   - Озорницы! Бесстыдницы! - принялся ласково увещевать старик, снижая голос до шепота. - Кого хочешь уластите. А я, грешный, слаб, слаб. Только смотрите, ягодки, - ничего уродливого: ни людей, ни вестей. Опасайтесь Сотиса! Он, разбойник, обязательно принесет какую-нибудь пакость.
   - Постараемся, дедушка! Уж будь уверен! - пообещали женщины, провожая его долгими взглядами сияющих глаз.
   Олимпий медленной величавой поступью удалился, сладостно улыбаясь.
   10. ПУСТЬ ОТКРОЮТ МОИ ЗАКРОМА
   Хотя Ирада и Хармион обещали Олимпию не допускать к царице начальника ночной стражи, но как исполнить это, они не знали.
   Сотис был неуловим, как мотылек, и появлялся оттуда, откуда его никто не ждал. Он знал все тайные входы и выходы во дворце Птолемеев и поэтому никогда не пользовался парадными дверьми. Двигался он бесшумно, как зверь; обувь имел легкую, без каблуков, из мягкой кожи; одет всегда в темное; на голове черная накидка, скрепленная жгутом из синих шнуров, переплетенных красной шелковой ленточкой. На левом боку длинный кинжал в ножнах из зеленой кожи, в руке - семихвостая плетка, правда, иногда он засовывал её за лиловый матерчатый пояс, завязанный узлом на животе.
   Встречаться с ним боялись даже стражники, так как за малейшую провинность он хлестал по головам своей плетью. Служанки и рабыни разбегались или со страхом замирали, потупя взгляд. Никто не смел посмотреть в его лицо - очень смуглое, с карим, почти черным, сверкающим правым глазом и тусклым, слепым от бельма, левым, с перебитым и расплющенным носом, с тонкими, как нити, губами, теряющимися в курчавых черно-белых усах и бороде. Всегда без улыбки, хмурый, озабоченный, он, как считал славный Олимпий, походил на маску мифического демона.
   Говорили, что Сотис таким был от рождения. По крайней мере, лет тридцать назад, когда его впервые увидел Птолемей Авлет, он был поражен его внешностью. Тогда это был молодой человек, лет двадцати, которого за разбой и убийство должны были распять на кресте. Птолемей его помиловал исключительно ради уродства. С той поры Сотис стал самым преданным, исполнительным и смелым слугой Авлета, готовым ради своего господина на все.
   Сотис задушил царевну Беренику, старшую сестру Клеопатры, шелковым шнурком по воле её отца. Он убил царевича Архелая, её мужа, когда тот собирался вести немногочисленные свои отряды на меднолатные когорты Габиния.
   Во время войны Цезаря с александрийцами он помог раскрыть заговор евнуха Потина, воспитателя брата и первого мужа Клеопатры, Птолемея XIII, мальчика лет пятнадцати... Сотис привел цирюльника Цезаря, пьяницу и бабника, в одну из комнат дворца, спрятал его за висевшими занавесками, сказав, что сюда придут женщины переодеваться, а сам ушел. В комнату действительно вскоре пришли, но не женщины, а заговорщики, четверо суровых грозных мужчин, с Потином во главе, и стали совещаться, как им убить Цезаря и Клеопатру. Решено было напасть на них во время пира.
   Когда заговорщики собрались в яшмовом зале, где на ложах, один против другого, среди ярких светильников, возлежали Цезарь и Клеопатра, их тотчас же окружили легионеры. Среди них находился и Сотис в римских латах. С одного удара он срезал голову коварному евнуху и поднес её на серебряном блюде юной царице в знак преданности.
   За его верность и другие заслуги перед родом Лагидов царица разрешила ему являться перед её очами, когда он того пожелает. Но непременно с докладом о всех крупных злодеяниях, совершенных в её царстве. И Сотис с мрачным удовольствием извещал Клеопатру об убийствах, насилиях, казнях, приводя её порой всеми ужасами в невольный трепет.
   Старик Олимпий, не любивший Сотиса, считал, что тот своим внешним видом и отвратительными вестями дурно влияет на душевное состояние царицы и её характер.
   Тем не мнее Клеопатра никогда бы не согласилась удалить от себя Сотиса, он был ей необходим, как иному сластене горчица.
   Ирада и Хармион, чтобы предотвратить неожиданное появление Сотиса, посадили Ишму на парапет террасы, у маленького мраморного сфинкса, и заставили следить за главной аллеей, состоящей из финиковых пальм и сикомор, по которой, как предполагали, должен пройти начальник стражи.
   Как ни была внимательна юная непоседа, она все-таки его не углядела.
   Сотис поднялся на террасу с другой стороны, из парка, и предстал перед царицей, сидевшей на ложе с рисунками художника Неоптолема к поэме Аполлония Родосского "Аргонавтика". Рисунки были выполнены на небольших тонких дощечках сочными красками и, судя по всему, очень понравились царице.
   Ишма отчаянно зазвонила в колокольчик, замахала руками; от своего усердия и неловких телодвижений она потеряла равновесие и свалилась с парапета в кусты нильской акации.
   Прибежавшие Ирада и Хармион уже ничего не могли поделать: царица разговаривала с Сотисом.
   Она сидела на ложе, спустив ноги на высокую скамеечку, а он стоял перед ней, в темном плаще и черной накидке на голове, сложив длинные сильные руки на животе, смотря единственным зрячим глазом на милое женское лицо, и, казалось, уже более ничего не видел и не замечал, ибо весь её облик был для него тем утешением, каким является для верующего молитва.
   Обладая уродливой внешностью, всегда мрачный, желчно-раздраженный, грубый, резкий, Сотис при царице теплел и смягчался. Насколько он себя помнил, Клеопатра всегда, с детских лет, когда ещё была прелестной маленькой девочкой, небесным ребенком, нежным и добрым, не шарахалась от него, подобно другим детям, а, наоборот, смеялась и позволяла брать себя на руки, действовала на него магически успокаивающе, и он на короткое время вдруг ощущал себя человеком, который не прихлопнет на своей руке божью коровку, а простоит, ожидаючи, пока она не раскроет крылышки и не улетит в лазурную даль.
   Чтобы не смущать его своим взором и дать ему возможность вволю налюбоваться её лицом, она закрыла глаза. Так и сидела, точно спящая, не шевелясь, не двигая даже пальцами, и слушала его голос, негромкий, глухой, - голос, каким, по её представлению, говорили влюбленные сатиры. И перед ней распутывалась нехитрая, простая, как пеньковая нить, хроника египетской жизни.
   Вот уже два дня, как рабочие не копают канал, все пали на землю и лежат как мертвые. Это смута.
   - Я сам туда ездил и сказал, чтобы они прекратили беспорядки.
   - Надеюсь, ты не приказал их бить палками?
   - Нет, моя госпожа. Я хотел разобраться, в чем дело.
   - И чего же они хотели?
   - Они хотели хлеба.
   - Значит, они голодны. Разве чиновники не выдали на их долю зерна? Разве они не получили соли и ткани на одежду?
   - Им выдали все, что требовалось. Но они сказали: мало.
   - Вот как? - царица задумалась. - Я знала, что писцы воруют. Надо рабочим дать хлеба столько, сколько они хотят. Ведь у них жены, дети.
   - Зерна нет.
   - Пусть откроют мои закрома. Канал должен быть прорыт!
   - Слушаюсь, моя госпожа.
   Ограбили сирийского купца. Впрочем, грабителей, пятерых попрошаек, удалось схватить с поличным; им тут же, как того требовал обычай, выкололи глаза.
   "Так поступают со времен древних царей, - подумала она. - Грабителей карают беспощадно, ибо собственность священна".
   Изнасиловали двух женщин, мать и дочь, которые пустили переночевать двух бродяг. Кроме того, над ними издевались.
   - Схвачены ли злодеи? - спросила она тихо, не поднимая ресниц и не меняя позы.
   - Да, моя божественная.
   - Поступите с ними, как того требует закон.
   - Они уже обезглавлены.
   - Дальше.
   Сотис продолжал пересказывать событие за событием.
   В гавани затонула барка с мукой, с маяка бросился какой-то человек, но его удалось спасти.
   Один рыбак поймал такую большую рыбину, что её едва смогли донести до базара два человека; раздвоенный рыбий хвост волочился по земле, вычерчивая след, а чешуйчатое тело блестело на солнце, точно железное.
   В полдень взбешенный бык, непонятно откуда взявшийся, пронесся вдоль портовой улицы, пугая людей. Его успокоил девятилетний мальчик, который, подбежав, сжал пальцами ему ноздри.
   Один индус на площади играл на дудке, и на её звуки из плетеной ивовой корзинки поднялась змея и закачалась в воздухе, как пьяная.
   Народ обступил его кругом, и один мужчина упал от солнечного удара. Говорят, что это был приезжий из Фракии, где на горах даже в жаркую пору не тает снег.
   - Хватит! - прервала его царица, открывая ясные очи.
   Сотис, прижав правую руку к сердцу, склонился перед ней, сообщив как бы ненароком, что пойманные накануне грабители гробницы фараона доставлены из Фив в Александрию.
   Ее охватило любопытство; к тому же она решила, что они немного развлекут её, и движением руки повелела привести их.
   11. ПОКА Я ЖИВ - СМЕРТИ НЕТ
   Сотис дважды хлопнул в ладоши.
   Раздался четкий стук шагов. Показалась стража в медных латах - человек десять рослых легионеров с бритыми невозмутимыми лицами. Среди них четверо грабителей: трое низеньких худых мужичков, плешивых, бородатых, и один высокий крепкий парень. Мужички семенили, едва волоча ноги; молодец, со связанными за спиной руками, ступал твердо, высоко держа голову; левый глаз у него был подбит, губы покрыты свежими болячками, грязная порванная одежда превращена в лохмотья.
   Клеопатра укоризненно посмотрела на Сотиса - более жалкого зрелища ей видеть не приходилось. Начальник стражи, прижимая правую руку к сердцу, учтиво заметил:
   - Они сопротивлялись, госпожа царица. А этот, высокий, покалечил троих моих людей. На него пришлось накинуть сети.
   Мужички пали на колени. Клеопатра поморщилась - так неприятно ей было их раболепство. Грабители стали просить о помиловании. Клеопатра строго, смотря поверх их голов, спросила:
   - Почему вы, мерзкие рабы, осквернили могилы?
   Мужички разом залепетали, закартавили, занудили:
   - Нам нечего есть.
   - А там столько добра!
   - Все сгниет без пользы.
   Она усмехнулась, не веря им:
   - Значит, для того, чтобы приобрести горсть чечевицы, надо обворовывать мертвых?
   - Мы почитаем Яхве...
   - И тебя, божественная!
   - Мы будем молиться, - говорил один из них, горбоносый, с хищным взглядом, подбираясь к ней с протянутой костлявой рукой и ощеряясь беззубым ртом.
   Стражник схватил его за ворот одежды и потащил назад; ветхая ткань лопнула, клочья свисли, обнажив грязные худые плечи, плоскую грудь, покрытую густой черной порослью.
   Лишь один высокий сохранял спокойствие и ни о чем не просил. Смуглокожий и темноволосый, он стоял, широко расставив ноги, между двумя стражами и весело смотрел на нее. Когда царица это заметила, у неё от удивления приоткрылся рот. Она подумала: "Как бы он был хорош в латах и шлеме Архелая!" У этого молодца была широкая мускулистая грудь, сильные, точно налитые плечи, курчавая упрямая голова и взгляд дерзкий и насмешливый.
   - У нас дети, - ныли мужички жалобно. - Прости нас, царица!