Кулешов Александр Петрович. Рейс продолжается

   Даже если оставалось пятьдесят, двадцать пять, да хоть один процент на то, что самолет с поврежденным навигационным оборудованием сможет долететь до намеченного преступниками пункта, они будут настаивать, так как в этом случае у них будет хоть один шанс на спасение. В случае же сдачи властям смертной казни им не удалось бы избежать. Летчики же категорически настаивают на том, что лететь крайне рискованно.
   Таким образом, в конечном итоге, ситуация подтвердила решение генерала: риск того, что отдельные пассажиры могут погибнуть во время освобождения самолета, был не больше, чем вероятность гибели всего самолета в случае, если он полетит по маршруту, указанному бандитами.
   За эту бессонную для десятков, для сотен людей ночь была проделана колоссальная работа.
   Вызывались специалисты, непрерывно работали линии связи между Москвой и Токио, Москвой и далеким аэродромом, между различными учреждениями, ведомствами, подразделениями Министерства внутренних дел. Регулярно в самые высокие инстанции докладывалась обстановка, шли совещания, поиски, восстановление картины преступления, выявление личности преступников.
   За короткий срок было выяснено все.
   Читатель может спросить: а зачем? Какое все это имеет значение?
   Отвечу: когда принимается решение исключительной важности, решение, от которого зависит жизнь многих ни в чем не повинных людей, важна каждая мелочь, каждая деталь. Принявший решение должен быть уверен, что оно единственно правильное, что сделано все возможное для его обоснования.
   И другого решения быть не может.
   Сомнений не оставалось. Надо было атаковать самолет.
   Генерал сделал свое дело.
   Теперь черед был за лейтенантом Луневым и его товарищами. Им предстояло сделать свое.
   ...Они двигались во мраке быстро, бесшумно приближаясь к самолету со стороны хвоста, чтобы их нельзя было увидеть.
   Аэродром был оцеплен милицией в несколько рядов. Люди заняли позиции на опушках близлежащих лесов, в оврагах окружавшего аэропорт поля, в кустарниках. Снайперы, вооруженные винтовками с инфракрасными прицелами, находились в здании аэропорта, в навигационной башне, на крышах ангаров и других аэродромных построек. Они залегли вдоль взлетной полосы и рулежных дорожек. Внимательные, настороженные.
   Лишь тихие потрескивающие голоса слышались в портативных рациях, лишь порой в небо взлетали ракеты, оставляя красный или зеленый дымный след.
   Застыли с заведенными моторами пожарные и санитарные машины. Притаились машины специальные.
   Руководители атаки в выбранном ими месте стояли у передатчиков и телефонов.
   Ни одного гражданского лица не осталось в аэропорту. Все полеты в зоне были прекращены.
   И за тысячи километров, в Москве, тоже молча, словно были рядом, неподвижно сидели у аппаратов офицеры милиции. И только генерал стоял у окна, за которым теперь уже наступило утро...
   Речь шла о жизни двухсот человек...
   Но разве если б речь шла о жизни всего лишь того крохотного япончонка, что безмятежно спал на коленях у Ру с приставленным к виску пистолетом, принималось бы меньше мер, меньше людей участвовало в спасательной операции, меньше ответственности чувствовали ее исполнители?
   Да нет, конечно, все было бы так же.
   ...Милиционеры приблизились к самолету. Теперь он нависал над ними своим огромным, казавшимся снизу черным телом, своими гигантскими крыльями.
   Он казался таким высоким. До дверей его, до трапов, до фюзеляжа было так далеко... Он казался так герметично и надежно закрытым от какого-либо вторжения извне.
   До истечения срока ультиматума, то есть до того, как рассветет, оставались уже не часы, а минуты.
   Уже где-то вдали, на самом краю горизонта, бледнело небо.
   Внутри самолета пассажиры, окончательно сломленные этой кошмарной ночью, неподвижно сидели на своих местах: одни - в полудреме, другие - в забытьи, третьи - продолжая спать, четвертые - не в силах унять нервную дрожь, подавить страх.
   Дети спали, не выдержав напряжения.
   Спали, напившись, как могли, хиппи-бородачи. Дремали по-стариковски равнодушные ко всему американские туристы. Неподвижные, словно изваяния, сидели, не закрывая глаз, японцы. Тихо плакали девочки-спортсменки. Кое-кто из советских дипломатов внимательно и незаметно следил за всем происходящим, ловя момент, когда, быть может, удастся что-либо предпринять.
   Почти терявший сознание от страха ссутулился в своем кресле полицейский агент Леруа, понимавший, что следующим убитым будет он.
   Мрачно нахмурившись, устремив в пространство суровые взгляды, сидели летчики в своей кабине, и только стюардессы продолжали неслышно ходить по салону, разнося воду, подавая последние остатки лекарств, кому-то массировали сердце, кому-то делали укол. Некоторым пассажирам стало плохо.
   Белинда, не скрываясь и не выпуская из руки пистолет, вколола себе уже третью за эту ночь порцию и теперь боролась с разными видениями, плывшими перед глазами.
   Утиный Нос, казалось, не испытывал ни малейшей усталости. Он так же внимательно следил за пассажирами.
   Ру словно окаменела. Она перекладывала невесомое тельце спящего ребенка с одного колена на другое и тяжелый пистолет из одной руки в другую.
   И только Рокко неутомимо сновал по самолету, следя, чтобы не расслабились его помощники, подбадривая их короткими фразами, поглядывая на часы, периодически напоминая летчикам, что срок ультиматума истекает, и, возможно, следующей жертвой он выберет кого-нибудь из них.
   На щеках его выступила иссиня-черная щетина, глаза ввалились, но пистолет он держал твердо, и движения его не утеряли ни силы, ни стремительности.
   И вот наступил момент, когда на командном пункте увидели, как из густого мрака, усиленного тенью самолета, трижды мигнул карманный фонарик - "Все готово для атаки".
   Казалось, прошла вечность, и на командном пункте мигнули три ответные вспышки - "Начинайте атаку!"
   Операция по освобождению самолета началась.
   Глава VIII. РАБОТА КАК РАБОТА
   Какой здесь чистый таежный воздух!
   Это я так думаю - таежный, потому что в тайге я в общем-то не бывал. Да и далеко она от аэродрома. Но вот так почему-то мне кажется.
   Мы с Ленкой давно мечтаем путешествовать. Иногда даже намечаем на карте маршрут. Вадима это оставляет равнодушным. Он энергично подключается лишь тогда, когда мы проделываем наши заочные путешествия на глобусе. Тут другое дело! Глобус вертится, вдоль него какая-то блестящая железка. Все это жутко интересно, и Вадим не может остаться в стороне.
   А мы с Ленкой хотим попасть в Прибалтику, в ее старые уютные городки, в дюны вдоль бесконечного песчаного пляжа, хотим в Тбилиси, Ереван, Баку восточные шумные столицы, посмотреть древние храмы и музеи, подняться в горы, спуститься к волнам жаркого Черноморья, мы хотим побродить меж Карельских синих озер, по молдавским зеленым холмам, по уральским горам, пожариться на солнце в Бухаре и Самарканде. И вот - в тайгу, которой нет конца и края. Которая прямо пугает своей необъятностью, как вселенная.
   Как-то я присутствовал при разговоре одного моего друга - инструктора самбо и дипкурьера - его друга.
   Этот дипкурьер объехал весь мир, полсотни стран, наверное. В Париже побывал, в Нью-Йорке, в Африке, в Южной Америке, в Астралии... Всю жизнь в пути. А мой друг объехал весь Союз. Так вот, он того дипкурьера спрашивает:
   - Ты омуля на Байкале ел? Нет? А вино прямо в подвалах в Молдавии пил? Тоже нет? А восходы в Петропавловске-на-Камчатке наблюдал? А заходы в Заполярье? И на Памире воздухом не дышал? И по Алтаю не ходил? И Ташкент не видел? Так, что ж ты видел, дорогой? Ты же красоты земли не знаешь!
   Ну, нью-йорки, парижи - бог с ними. Тут свою-то страну объездить жизни не хватит. Но, как говорится, к этому надо стремиться.
   Вот мы с Ленкой и стремимся. Пока по карте.
   Впрочем, я-то кое-что все же повидал. Это когда был в армии. Я служил в воздушно-десантных частях. Это удивительные войска. Там проходишь такую школу, что на всю жизнь десантником остаешься. И не только по приобретенным навыкам и умениям, а в душе. Сам черт тебе не брат! Десантники ничего не боятся. Между прочим в милиции немало есть нашего брата-десантника. Я-то после демобилизации, когда мне предложили в МВД идти, не сразу согласился.
   Помню, пригласили тогда на беседу, опрашивает меня полковник:
   - Пойдешь к нам служить?
   Честно признаюсь, я тогда и представления не имел, что такое милиция - недооценивал, помню, меня ею бабка в детстве пугала, когда я каши не хотел есть.
   Но на полковника этого милицейского смотрю с уважением, поскольку у него орденских планок в пять рядов и парашютный значок с цифрой "100".
   - А что буду делать? - спрашиваю.
   - Что захочешь, - улыбается, к чему склонность есть. У нас для каждого работа по душе найдется.
   - У вас, товарищ полковник, - говорю, осмелев, - наверное, все больше бумажки писать надо, протоколы, штрафы. Или шпану ловить. Это не очень интересно...
   - Ну, почему же, бумажки, - усмехается. - У нас и еще кое-какие дела бывают. А насчет шпаны, - вздыхает, - хорошо, если бы только шпана! Да, к сожалению, и другие у нас людишки есть. Посерьезнее.
   - Не знаю, - говорю.
   - Вот что, сержант, ну, что мы с вами будем друг друга уговаривать. Мы тут экскурсию в нашу школу устраиваем. Посмотрите все своими глазами. Тогда и поговорим.
   Повезли нас в эту школу. И, поверите, я потом ночь не спал, все вспоминал. Чего только там не насмотрелись!
   И лаборатории у них научные, и классы автовождения, и всякой техники специальной.
   Нажимает преподаватель кнопку, опускаются шторы, появляется киноэкран, раздвигаются стены, возникают цветные телевизоры, карта всей области - голос из динамика рассказывает о преступности, а на карте вспыхивают цветные лампочки.
   Экзамены машины принимают.
   Тир - так у нас такого в дивизии не было. Все автоматизировано. А класс оружия? Фото? Всякой криминалистической техники!
   Но особое впечатление на меня произвели спортзал и зал для занятий самбо. Я к тому времени уже был перворазрядник и уж в чем в чем, а в самбо разбирался. И сразу оценил, какое здесь совершенное оснащение, а главное, как владеют самбо ребята, что там занимались. Высокий класс!
   А потом нам многое рассказали из истории милиции, показали фильмы, подвели к стене, на которой большие фото. Много фото и высечены имена. Это все погибшие при исполнении служебного долга. В схватке с преступниками.
   Разные там лица - молодые и не очень, красивые и так себе, могучие, словно из камня высеченные, и совсем ребячьи. Одно общее - глаза. Взгляды у всех твердые, смелые. И я понимаю, что в свой смертный час ребята эти взглядов не опускали.
   Словом, на следующей беседе, когда полковник спросил меня:
   - Ну, как?
   Я ответил:
   - Подаю заявление!
   - Не спеши, - улыбается, - хорошо подумал? Кем стать хочешь: ученым, экспертом, следователем, воспитателем в колонии, оперативником, а, может, кинологом? (Я и не знал тогда что это значит. Думал, кино крутить). Есть у нас и политработники, и внутренние войска, и железнодорожная милиция, и охрана метро, и речная милиция. И воздушная. Есть ГАИ, паспортный стол, есть детские комнаты, участковые, есть штабная работа, спортивная, вневедомственная охрана. Конная милиция тоже есть. Нам радисты нужны, снайперы, вертолетчики, водолазы, авто- и мотогонщики-виртуозы, самбисты-чемпионы, опытные педагоги, бухгалтера, экономисты, лингвисты, даже историки, даже музейные работники. На инструменте не играешь, поешь, может, - нам руководители в ансамбли тоже нужны. И свои киностудии у нас есть, и студии художников, и газеты, и журналы... Выбирай. Куда хочешь?
   - Хочу, где с убийцами и бандитами сражаются! - брякаю, - или, вот, в воздушную милицию - я ведь парашютист...
   - Ясно. Значит, в отдел по борьбе с особо опасными преступлениями или в воздушную. Хотя, прямо скажу, с парашютом там вряд ли придется прыгать.
   Словом, нашли для меня в милиции подходящее место.
   Не жалею, и работу свою люблю безмерно.
   Однажды только, когда женился, и Лена стала понимать, в каком подразделении я служу, попыталась она осторожно, конечно (характер мой она уже изучила), отговорить, вернее, уговорить перейти в другое.
   - Ты же умный человек, - толкует, - ты бы мог стать ученым, специалистом. Ну, для чего тебе со всяким сбродом иметь дело, там и убить могут. Что других нет, кто больше подходит?
   - Нет, - говорю, - я самый подходящий. Посмотри на меня. Ну, кто с таким справится. Даже тебе не по плечу.
   - Да ну тебя, - обижается, - я серьезно.
   - А если серьезно, Лена, - говорю, - брось этот спор. Я люблю свое дело. Я считаю его самым важным. Потому что нет ничего важнее, чем беречь людскую жизнь. Конечно, вор, жулик, спекулянт наносят большой вред. Но убийца с ножом или пистолетом ведь непосредственно посягает на жизнь человека. Ни деньги, ни вещи у него отнимает - жизнь. Значит, тот, кто оберегает эту жизнь, кто борется с убийцами, насильниками, с особо опасными преступниками, тот делает главное дело. (Это, разумеется, немного преувеличено - в конечном счете, все мы делаем общее дело, и звенья нашей работы тесно взаимосвязаны, но так для Лены наглядней).
   - Но это же опасно!
   - Лена, а прыгать с парашютом не опасно? А летать на истребителе-перехватчике, а испытывать самолеты, а охранять границу? Я военный человек, хоть и служу теперь в МВД. А опасность, риск всегда сопровождают жизнь военного человека даже в мирное время.
   - Вон, Сережка, который в паспортном столе...
   - Перестань! Завтра объявится особо опасный преступник, всех поднимут на поиск, и в решающую минуту лицом к лицу с преступником может столкнуться как раз твой Сережка.
   - Ну, хорошо, еще три года, пять, - подходит она с другого конца, ты уже постареешь (это, значит, когда мне стукнет лет двадцать пять двадцать семь), что будешь делать?
   - Вот тогда пойду учиться, в Академию, между прочим, до тридцати пяти принимают. А могу стать инструктором по самбо, стрельбе, мотоспорту. Да мало ли есть для меня специальностей, когда я стану через три-пять лет седобородым, как ты считаешь, стариком...
   - Я вижу, с тобой бесполезно спорить, - надувается она.
   - На эту тему - да, - твердо говорю я и целую ее.
   Больше мы к этому разговору не возвращались. А вот к разговорам о путешествиях не раз.
   Кое-где нам все-таки удалось с Леной побывать. Мало, конечно. Так чего спешить - вся жизнь впереди.
   Однажды мне достали путевки на пароход. По Волге. Замечательное путешествие! Все эти бескрайние поля, что проплывают вдоль берега, темные густые боры, веселые рощи, перелески, крохотные деревушки, широкие села, белые в зелени города...
   И сама река. Речища! Целая жизнь на ней идет. Кого только не встретишь на пути.
   Да, и потом еще удалось нам провести вместе отпуск под Москвой зимой.
   Уходили с Леной на лыжах в такую даль, что, кажется, еще немного и куда-нибудь в Тулу или Рязань придем. Лыжница Ленка отличная. Никак не хочет от меня отстать. Она очень сильная и выносливая, а не хватит сил, на самолюбии выедет.
   И вот уходим куда-нибудь в леса, где деревья завернуты в белую сверкающую вату, где за поворотом выглядывают всякие звери и "гномы" в пушистых белых шапках, где до одурения пахнет хвоей... А когда проглянет солнце, и снега, и ели, и сосны, и кусты начинают золотиться, лыжня блестеть, пухлые сахарные сугробы - сверкать. Мы ритмично и сильно скользим, несемся в белые дали... И до чего ж это чудесно - мчаться на лыжах, будто танцевать под неслышную мелодию. Обожаю лыжи!
   Один раз отдыхали на море. На Азовском. Но тут нам не повезло. Какие-то штормы, дожди, ветры. Купаться удалось лишь несколько раз, загорать - и того меньше. И, наверное, потому у нас с Леной появилось к югу настороженное отношение.
   Вот, в общем-то, и все наши отпуска. Не густо, конечно, но ведь и до серебряной свадьбы нам далековато. Сколько мы вместе? Всего ничего.
   В этом смысле у Вадима жизнь куда богаче. Он уже дважды выезжал на лето с детским садом километров за сто от города. А для него это Австралия. Там такие впечатления, что потом ползимы он по своей манере крайне обстоятельно - нам повествует об этом. Значительное место в этом рассказе занимали бабочки, жучки, птицы, стрекозы и, разумеется, воспоминание на всю жизнь - еж! Еще долгое время после того лета весь животный мир для Вадима подразделялся на два вида: "больше ежа" и "меньше ежа".
   Например, читая ему сказку о Коньке-горбунке и упомянув о ките, я немедленно услышал вопрос: "А кит больше ежа или меньше?"
   Вопросы кончились, когда мы впервые (уж не знаю, почему с таким опозданием) повели Вадима в зоопарк.
   Это явилось потрясением на всю жизнь.
   Повидав слона, бегемота, верблюда, он вдруг понял, сколь жалок размерами был еж. Вадим очень переживал за ежа, он плакал и с тайной надеждой все спрашивал:
   - А большие ежи бывают?
   - Бывают, - отвечал я и повел его смотреть дикобраза.
   Дикобраз немного утешил Вадима - он все же был больше ежа, но не настолько, чтобы принести окончательное утешение. Некоторое время он крепился, но потом все же спросил:
   - А больше слона ежи бывают?
   - Бывают, - неожиданно вмешалась Лена, - если они хорошо кушают. Если съедают весь суп, например.
   Но Вадим оказался хитрей. Он сразу раскусил наивный Ленин педагогический прием, проследил логическую связь и, тщательно все продумав, изрек:
   - Пусть еж кушает суп, - и, забивая последний гвоздь в несостоявшийся воспитательный маневр матери, торжествующе добавил: "Я - не еж!"
   По внешности, конечно, нет. А что касается характера, это еще подлежит изучению...
   Не то, что у нас с Леной. Мы очень любим восхищаться нашими характерами. И какими только качествами мы не наделены: и добрые, и отходчивые, и уступчивые, и легкие, и веселые... Нам только крыльев не хватает, чтобы стать ангелами.
   Мы, действительно, очень редко ссоримся.
   "Ничего, не огорчайся, это еще придет", - зловеще предсказывает Лена, когда я ее чем-нибудь тяжко обижаю, например, не иду с ней в кино, не хвалю ее новую прическу или иронизирую над ее подругой (глупой, как телеграфный столб, и патологически лишенной чувства юмора, но "бедняжкой, такой одинокой", по мнению Лены, - еще бы!).
   А вообще мы живем счастливо.
   Кто это сказал: "Счастлив тот, кто утром с удовольствием идет на работу, а вечером с удовольствием возвращается домой"? Не помню. Но это о нас.
   Я, действительно, не представляю себе жизнь без Вадима и Лены. И не представляю себе жизнь без моей работы. Даже если все мои тренировки, подготовка, учеба один только раз и пригодятся за всю жизнь.
   Конечно, хорошо, если б они вообще не пригодились.
   Это, как армия. Она десятилетиями готовится, учится, находится всегда в боевой готовности, а войны может и не быть. И дай бог, чтобы ее не было.
   Когда-нибудь наступит на земле полная уверенность, что не будет войны, и тогда армия перестанет существовать.
   Когда-нибудь на земле переведутся все преступники (или хотя бы наиболее опасные) и тогда отпадет потребность в милиции, только ГАИ останется.
   Тогда я как раз и пойду учителем физкультуры в школу или стану лесным парашютистом-пожарником или, на худой конец, буду руководить хором в милицейской самодеятельности (ах, да, милиции-то не будет, ну, ладно, в самодеятельности какой-нибудь кондитерской фабрики).
   Удивительная профессия у милиционеров - делать все возможное, чтобы остаться без работы!
   ...А пока что можно остаться и без головы.
   Я смотрю на гигантскую черную тушу самолета, что возвышается надо мной, пытаясь себе представить, что там внутри происходит.
   Я представляю себе всех этих измученных, запуганных, отчаявшихся людей, старых и молодых, женщин и мужчин, здоровых и больных, наших и иностранцев.
   У каждого из них где-то есть своя жизнь, кто-то их ждет, кто-то провожал. Каждого в конце пути встретят какие-то радости, какие-то приятные события, люди, дела (ну, может, не каждого, но, наверняка, большинство).
   Там летят японские артисты - они возвращаются домой довольные, их чудесно принимали у нас, а быть хорошо принятыми для танцоров и балерин в Советском Союзе, это что-нибудь да значит. Там летят наши ученые - они наверняка долго готовились к своему научному конгрессу, их ждет интересная работа, диспуты с коллегами, увлекательные доклады. А наши гимнастки-студентки, ручаюсь, рассчитывали на высшие награды в этом первенстве мира по художественной гимнастике, на этом светлом празднике, который небось только и снился им последнее время. А этих старых туристов-американцев ждут новые города, неизвестная и хорошо известная им страна - Японская империя.
   Там и дети - им легче всего. Они ничего не понимают. Ну, что думает сейчас этот ребенок, о котором сообщали летчики, которого держат заложником возле их кабины? Может, плачет, а, может, спит, а, может, с любопытством трогает пальцем непонятную блестящую игрушку, которую тетя держит все время около его виска.
   Я представляю себе и эту "тетю" (японцы сообщили нам приметы бандитов). Совсем молодая девушка, хорошенькая, элегантная, хрупкая на вид. Чудовище! Как может быть такое!
   Ну, троих других я тоже себе хорошо представляю: два настоящих бандита, профессиональные убийцы и вторая - женщина-наркоманка, преступница. Но первая-то, судя по данным на нее, воспитанная дочка порядочных родителей!
   Лишнее напоминание, что преступление, подлость, самая страшная человеческая мерзость может рядиться в любые одежды: и чистые, и красивые, и светлые.
   Так что, хоть и не люблю я это слово "бдительность", затрепали его, но никуда не денешься, не обойтись без него.
   Странное дело, мы, милиционеры, казалось бы, никому не должны доверять, всех подозревать. А мы, наоборот, верим людям. Почему? Наверное, потому что примеров того, как самоотверженно, охотно, добровольно помогают нам люди у нас неизмеримо больше, чем примеров того, как нас пытаются обмануть.
   Человеку можем не поверить, людям верим всегда.
   Эту мысль неоднократно высказывал нам наш преподаватель полковник Дубравин. Старый чекист, он всю войну провел в партизанах и частенько делился с нами, молодыми, своими воспоминаниями.
   Историй он знал великое множество, на все случаи жизни. И происшедшие с ним самим и с его товарищами по партизанскому отряду, по подполью.
   В войну многие милиционеры оставались у немцев в тылу. Опытные, хорошо подготовленные, они нередко составляли ядро партизанских отрядов, совершали диверсии, вели подпольную работу.
   Многие были награждены высшими орденами, многие погибли.
   Многие после войны вернулись на работу в Министерство внутренних дел.
   Полковник Дубравин перед войной был оперуполномоченным в небольшом украинском городке. Когда городок захватили фашисты, он возглавил там подполье, потом ушел к партизанам, где руководил разведкой.
   - Уж, поверьте мне, товарищи, - говорил он нам, - командир партизанской разведки просто по должности своей должен быть человеком на редкость подозрительным и недоверчивым. Сами судите: в немецком тылу в те времена бродило много разных людей - солдат-окруженцев, отставших, наших военнопленных, бежавших из лагерей, молодежь, скрывавшаяся от угона в Германию. Большинство из них стремилось разыскать партизан и присоединиться к их отрядам. Но немало болталось по тылам и подозрительных людишек - дезертиров, провокаторов, немецких ищеек, переодетых полицаев и т. п. Приходит человек в партизанский отряд, просит принять его. Кто он, откуда, говорит ли правду или лжет? Поди разберись. Документов у него нет. Родился и жил он в таких местах, что не проверить. Что делать? Оттолкнуть? А если это настоящий патриот? Принять? Вдруг он провокатор? Ох, и сложное было время. Ох, и сложное. И все же решали. И, поверите, ошибались редко. Всем отрядом вначале следили за новичком, оценивали его. И вот, скажу вам, коллектив редко ошибался. Спорили, конечно, давали задания, испытывали, проверяли в бою. И мнение, складывающееся в конечном счете в коллективе, оказывалось, как правило, точным. Коллективу можно верить.
   И полковник рассказал нам такую историю.
   Партизаны задумали операцию. Не буду останавливаться на подробностях. В двух словах: наметили нападение на электростанцию, демонстрируя одновременно ложную атаку на другой объект - склад горючего. Важно было, чтобы немцы, которых в этом районе было не так уж много, оттянули свои силы к складу, ослабив тем самым охрану электростанции.
   Как этого добиться?
   Решили прибегнуть к дезинформации.
   Война войной, а молодежь да и более пожилые собирались субботними вечерами в заброшенном сарае. Приходил гармонист, молодые танцевали, иногда пели хором, те, что постарше, судачили. Выпивали тоже.
   Получалось подобие этакого клуба.
   Разумеется, вовсю шел обмен новостями, слухами...
   Немцы "клуба" не трогали - то ли не до того было, то ли не хотели еще больше озлоблять людей, а, может быть, как раз, черпали информацию на этих сходках.
   Вот и решили партизаны подослать туда своих людей, те, якобы, выпьют лишнего, развяжут языки, один намекнет, другой сболтнет и, глядишь, в тот же вечер немцам станет известно о готовящемся на складе горючего нападении. Передислоцируют свои силы. Тут партизаны по электростанции и ударят.
   А что немцам будет доложено, сомневаться не приходилось. Сотня людей соберется, что ж, среди них не найдется услужливого осведомителя?
   - И представляете, - восклицал полковник, обводя нас восторженным взглядом, - не нашлось! Погорел наш хитрый план с дезинформацией! Сто человек, и среди них самые разные люди собрались вместе, узнали о том, что партизаны готовят нападение. И ни один, понимаете, ни один не донес! А, бывало, предавал человек, которому вроде бы полагалось верить. Предатели, они, ведь, куда как хитрые бывают. Я вам к чему все это рассказываю: да, человеку можно не доверять, а коллективу, людям нужно верить.