Кунц Дин. Что знает ночь?

   – Утром ты выпила лишнюю таблетку глупости, Мышка. Как может мотылек попасть в зеркало?
   – Это не мотылек, – ответила Минни. – Не смотри больше в него.
   – Что значит – не мотылек? Я видела крылатую тень… на этот раз видела ясно. Наверняка мотылек.
   – Не смотри больше в него, – гнула свое Минни. Вошла в стенной шкаф и начала подбирать для себя одежду. – Возьми все, что наденешь завтра, и положи на письменный стол.
   – Зачем? Что ты делаешь?
   – Поторопись.
   И хотя мозг у Минни еще не развился и не занимал все внутреннее пространство ее восьмилетнего черепа, Наоми вдруг поняла, что имеет смысл последовать совету младшей сестры. Она вошла в стенной шкаф и скоренько собрала все необходимое.
   – Не смотри в зеркало, – напомнила ей Минни.
   – Посмотрю, если захочу, – ответила Наоми, старшая сестра, которая не могла допустить, чтобы ею командовала младшая, еще такая маленькая, что не могла накрутить спагетти на вилку, если не помогала себе пальцами. Но на зеркало Наоми так и не взглянула.
   После того как сестры положили одежду на свои письменные столы, Минни принесла стул от игрового столика к стенному шкафу. Захлопнула дверь и подставила спинку стула под ручку, чтобы ее не смогли повернуть изнутри.
   – Мне надо убрать все эти шляпки, – запротестовала Наоми.
   – Не сегодня.
   – Но нам иногда понадобится заходить в стенной шкаф.
   – После того, как поймем, что делать с зеркалом, – ответила Минни.
   – А что ты хочешь сделать с зеркалом?
   – Я об этом думаю.
   – Нам нужно зеркало.
   – Не обязательно это, – заявила Минни.

14

   В их апартаментах на третьем этаже Николетта переключила его на более низкую передачу, как и обещала, а он проделал то же самое с ней. Их любовные игры не напоминали гонку за наслаждением, превратились в легкое и знакомое путешествие, полное любви и нежности, и заканчивалось оно долгим и сладким взлетом к вершине блаженства.
   До встречи с Николеттой Джон и думать не мог о половых отношениях, во всяком случае, не стремился к ним. Гибель всех членов его семьи от руки Олтона Блэквуда, насильника и убийцы, связала секс и насилие в голове юного Джона, и ему представлялось, что сексуальное желание – зверская похоть и любое стремление к близости – сублимация жажды убийства. У Блэквуда получение сексуального удовлетворения предшествовало убийству; и долгие годы Джон полагал, что любой его сексуальный контакт станет оскорблением памяти матери и сестер, а оргазм поставит на одну доску с их убийцей. Секс неизбежно напомнит ему об их унижении и агонии, и оргазм принесет ему не больше удовольствия, чем нанесенный самому себе удар ножом или пулевое ранение, потому что после изнасилования их резали и в них стреляли.
   Если бы не появилась Николетта, Джон мог сменить полицейскую форму на рясу монаха до того, как стал детективом. Она сумела напомнить ему, что желание порочно, если порочна душа, что тело и душа могут возноситься, давая наслаждение во имя любви, и акт зачатия по сущности своей всегда милость Господня.
   После событий этого дня он ожидал бессонной и тревожной ночи, но в разделенном тепле простыней, лежа на спине, сжимая ее руку в своей, он услышал, как изменился ритм ее дыхания, когда она заснула, и очень скоро заснул сам.
   Во сне он оказался в городском морге, как частенько попадал туда в реальной жизни, только теперь коридоры и залы заполнял какой-то странный синий полусвет, и он – так выходило – остался единственным живым существом в этих керамических, кондиционированных катакомбах. Кабинеты и комнатки, где хранилась документация, застыли в тишине, и он шагал совершенно бесшумно, словно в вакууме. Он вошел в зал, где в стенах блестели торцы стальных ящиков, ящиков-холодильников, в которых недавно поступившие тела ожидали идентификации и вскрытия. Он думал, что его место здесь, он пришел домой, что сейчас один из ящиков выкатится из стены, холодный и пустой, и он ощутит неодолимое желание залезть в него и позволить смерти забрать его последний выдох. Теперь тишину нарушал один-единственный звук: мерные удары его сердца.
   Отступая к двери, через которую только что вошел, Джон обнаружил, что выхода нет. Поворачиваясь по кругу, не увидел и другого выхода, но посреди зала появилось нечто такое, что ранее отсутствовало: наклоненный стол для вскрытия, с канавками и резервуарами для сбора вытекшей крови. На столе лежал накрытый простыней труп, труп с мотивацией и намерениями. Кисть появилась из-под белого савана, по ее размерам, по ее длинным, широким на концах пальцам и крепкому, шишковатому запястью, лишенному изящества, как шестерня девятнадцатого века, ему не составило труда установить, кто лежит под простыней. Олтон Тернер Блэквуд сдернул с себя простыню и сбросил на пол. Сел, потом слез со стола, вытянулся во все свои шесть футов и пять дюймов, тощий, костлявый, но невероятно сильный, с деформированными лопатками, оттопыривающими рубашку, отдаленно похожими на часть хитинового скелета насекомого. Сердце Джона забилось сильнее – сильнее, а не быстрее, – каменный пестик стучал по каменной ступе, размалывая его храбрость в пыль.
   Блэквуд предстал перед ним в той же одежде, что и в ночь, когда проник в дом Кальвино: черные сапоги со стальными мысками, какие носят альпинисты, только без кошек на подошвах, брюки с четырьмя передними карманами и рубашка цвета хаки. Никаких ран, которые стали смертельными, именно так он и выглядел в ту ночь при первой встрече с Джоном.
   Лицо его было скорее не деформированным, а странным, такая степень уродства обычно вызывает у большинства людей жалость, но без нежности. Из жалости возникало чувство дискомфорта – так таращиться просто неприлично, – а потом приходила неприязнь, заставляющая виновато отворачиваться, антипатия скорее интуитивная, чем осознанная.
   Сальные черные волосы липли к черепу, брови топорщились, но никакой бороды. Кожа где-то бледная, где-то розовая, гладкая, словно у куклы-голыша, но какая-то нездоровая, которую нельзя отнести к достоинствам, вроде бы без пор, а потому неестественная. Поначалу Джон не смог определить, что не так в пропорциях длинного лица Блэквуда. Покатый лоб очень уж нависал над глубоко запавшими глазами. Нос точно рубильник, растянутые уши, напоминающие козлиные уши сатира, тяжелая и гладкая, словно высеченная из мрамора, челюсть, слишком тонкая верхняя губа и слишком толстая нижняя, лопатообразный подбородок, который он вскидывал на манер Муссолини, словно в любой момент мог вонзить его в тебя.
   Радужные оболочки чернотой не уступали зрачкам и сливались с ними. Иногда казалось, что только белки глаз блестят и материальны, тогда как чернота – не цвет, а пустота, дыры в глазах, которые уходили в холодный, лишенный света ад его мозга.
   Блэквуд отошел на три шага от стола для вскрытия, и Джон отступил на три шага, уперся спиной в стену с ящиками-холодильниками.
   Маньяк заговорил низким, скрипучим голосом, превращающим обычные слова в ругательства:
   – Твоя жена сладкая. Твои дети еще слаще. Я хочу конфетку.
   По всему залу выдвигались большие ящики, из них поднимались мертвяки, легионы на службе у Олтона Блэквуда. Они тянули руки к лицу Джона, словно собирались содрать его…
   Он проснулся, сел, встал, весь в поту, сердце билось так сильно, что сотрясало все тело. И его не отпускала мысль, что в дом проник кто-то чужой.
   Лампочки-индикаторы светились на панели охранной сигнализации – желтая и красная. Первая означала, что система работает, вторая – что включена охрана периметра, установленные вне дома датчики движения. Никто не мог войти в дом, не подняв тревоги.
   И чувство нависшей опасности – последствие кошмарного сна, не более того.
   В отсвете цифр на электронном будильнике Никки Джон мог различить контуры ее укрытого одеялом тела. Она не шевелилась. Он ее не разбудил.
   Около двери в ванную ночник освещал пол, разрисовывая ковер причудливыми тенями.
   Джон заснул голый. Нашарил на полу у кровати пижамные штаны, надел их.
   Дверь из ванной открывалась в короткий коридор, по обе стороны которого располагались их гардеробные. Он тихонько закрыл за собой дверь, прежде чем нажать на настенный выключатель.
   Ему требовался свет. Он сел перед туалетным столиком Никки и позволил флуоресцентным лампам изгнать из его памяти взгляд глубоко посаженных глаз Олтона Тернера Блэквуда.
   Когда посмотрел в зеркало, увидел не только встревоженного мужчину, но подростка, каким был двадцатью годами раньше, подростка, чей мир взорвался у него под ногами и который не нашел бы в себе выдержки и решимости построить себе новый мир, если бы, почти двадцатилетним, не встретил Никки.
   Тот подросток так и не вырос. Взрослый Джон Кальвино сформировался за несколько минут ужаса, а подросток остался в прошлом, его эмоциональное взросление навсегда остановилось на четырнадцатилетнем рубеже. Он не развивался, постепенно становясь мужчиной, как происходило с другими мужчинами по пути из юности во взрослый мир; вместо этого в момент кризиса мужчина выпрыгнул из подростка. В каком-то смысле этот подросток, так резко оставленный позади, пребывал в мужчине чуть ли не отдельным организмом. И теперь Джону казалось, что этот остановившийся в своем развитии подросток и является причиной его юношеского страха. Причиной боязни того, что схожесть убийств семьи Вальдано и семьи Лукасов, разделенных двадцатью годами, не удастся объяснить методами полицейского расследования и чистой логикой. Этот живущий в сознании мальчик, с богатым воображением и завороженный сверхъестественным, как и положено четырнадцатилетним подросткам, настаивал, что объяснение следует искать вне логики и без потусторонних сил тут не обошлось.
   Детектив отдела расследования убийств не мог руководствоваться такими идеями. Логика, дедуктивный метод, понимание способности человека творить зло служили ему рабочими инструментами, и никаких других не требовалось.
   Кошмар, который его разбудил, приснился не взрослому человеку. Подросткам снятся такие сюжеты из комиксов, подросткам, у которых вновь обретаемый страх смерти приходит рука об руку с гормональными изменениями, вместе с просыпающимся интересом к девочкам.
   Мобильники Джона и Никки лежали на гранитной поверхности туалетного столика, заряжаясь от двойной розетки. Его мобильник зазвонил.
   Крайне редко ему звонили ночью в случае убийства. Но звонки эти обычно приходили по третьей из четырех телефонных линий, обслуживающих дом, по его личному номеру. При зарядке мобильник отключался. И на экране не высветилась идентификационная строка.
   – Алло?
   Чистый, ровный, ласкающий слух голос Билли Лукаса узнавался с первого слова:
   – Тебе пришлось выбросить туфли?
   Прежде всего Джон подумал, что мальчишке удалось удрать из закрытой психиатрической больницы.
   Но озвучил он вторую мысль:
   – Где ты взял этот номер?
   – В следующий раз, когда мы встретимся, между нами не будет перегородки из бронированного стекла. И пока ты будешь умирать, я буду ссать на твое лицо.
   Разговор мог доставить удовольствие только Билли, поэтому едва ли он стал бы отвечать на вопросы. Джон молчал.
   – Я помню их мягкость на моем языке. Мне понравился вкус, – продолжил Билли. – Пусть и прошло столько времени, я помню их сладкий и чуть солоноватый вкус.
   Джон стоял, глядя на пол из кремового мрамора, инкрустированный ромбами черного гранита.
   – Твоя очаровательная сестра, твоя Жизель. У нее были такие аккуратненькие маленькие сисечки.
   Джон закрыл глаза, сцепил зубы, шумно сглотнул, чтобы подавить рвотный рефлекс.
   Он слушал ждущего киллера, слушал тишину и через какое-то время понял, что на той стороне связь отключили.
   Попытался позвонить звонившему, набрав *69, но безуспешно.

15

   На широком ночном столике между двумя кроватями стояли две лампы. Минни оставила свою включенной, на меньшем из двух режимов мощности, гибкую ножку распрямила, чтобы конус направлял неяркий свет в потолок. Среди прочего, и Наоми это действовало на нервы, маленькая девочка боялась летучих мышей не только оттого, что они вцепятся ей в волосы и поранят кожу на голове. Она боялась, что летучие мыши сведут ее с ума и остаток жизни ей придется провести в дурдоме, где не дают десерта. В данном случае Минни опасалась не летучих мышей, пусть в таком положении лампа служила для их отпугивания.
   Обе лежали на груде подушек и могли видеть как забаррикадированную дверь, так и стул.
   Хотя их родители выставляли к своему потомству многочисленные требования, детей не заставляли укладываться в постель в определенный час, при условии что вечернее время не тратится на телевизор и видеоигры. Однако от них требовалось принять душ, умыться, одеться и сесть завтракать с родителями в семь утра, чтобы в семь сорок пять приступить к домашним занятиям.
   И только по субботам им разрешалось спать сколько угодно и завтракал каждый когда хотел. Разумеется, если та тварь в зеркале была такой враждебной, как предполагала Минни, они могли не дожить до субботы и, соответственно, остаться без завтрака.
   – Может, нам сказать маме и папе? – предложила Наоми.
   – Сказать что?
   – Что-то живет в нашем зеркале.
   – Ты им и скажи. Надеюсь, в дурдоме тебе понравится.
   – Они поверят нам, если увидят.
   – Они не увидят, – предсказала Минни.
   – Почему не увидят?
   – Потому что оно не хочет, чтобы они его видели.
   – Так может быть в книге, а не в реальной жизни.
   – Реальная жизнь – тоже книга.
   – И что это означает?
   – Ничего это не означает. Так оно и есть, ничего больше.
   – И что же нам делать?
   – Я думаю.
   – Ты уже думала.
   – Я все еще думаю.
   – Грецкий орех! Почему я должна ждать, пока какая-то восьмилетняя девчонка решит, что нам делать?
   – Мы обе знаем почему, – ответила Минни.
   Стул под ручкой дверного шкафа не выглядел таким крепким, как хотелось бы Наоми.
   – Ты ничего не слышала?
   – Нет.
   – Ты не слышала, как поворачивается ручка?
   – Ты тоже не слышала, – ответила Минни. – Ни сейчас, ни те девять раз, когда думала, что слышишь.
   – Не я думаю, что стая летучих мышей унесет меня в Трансильванию.
   – Я никогда не говорила ни о стае, ни о том, что меня унесут, ни о Трансильвании.
   Тревожная мысль пришла в голову Наоми. Она поднялась с подушек и прошептала:
   – Под дверью щель.
   – Какой дверью? – прошептала в ответ Минни.
   Наоми повысила голос:
   – Какой дверью? Стенного шкафа, разумеется. Что, если оно вылезет из зеркала и проскользнет под дверью?
   – Оно не может выйти из зеркала, если только ты не попросишь.
   – Откуда ты знаешь? Ты всего лишь в третьем классе. Я проходила программу третьего класса – скука жуткая – и уложилась в три месяца, но не помню урока о тенях, живущих в зеркале.
   Минни помолчала.
   – Я не знаю откуда, но я знаю. Одна из нас должна его пригласить.
   Наоми вновь откинулась на подушки.
   – Такого никогда не случится.
   – Пригласить можно по-разному.
   – В смысле?
   – Например, если слишком много на него смотреть.
   – Мышка, ты просто все выдумываешь.
   – Не зови меня Мышкой.
   – Ты все равно выдумываешь. Ты не знаешь.
   – Или если ты заговоришь с ним, задашь вопрос. Это еще один путь.
   – Я не собираюсь задавать ему вопросы.
   – Лучше не задавай.
   В комнате стало прохладнее, чем обычно. Наоми натянула одеяло до подбородка.
   – Что за тварь живет в зеркале?
   – Это человек, а не тварь.
   – Откуда ты знаешь?
   – Я знаю это сердцем, – так серьезно ответила Минни, что по телу Наоми пробежала дрожь. – Он из людей.
   – Он? Откуда ты знаешь, что это он, а не она?
   – Ты думаешь, это она?
   Наоми подавила желание накрыться с головой.
   – Нет. Мне кажется, это он.
   – Это определенно он, – заявила Минни.
   – Но он кто?
   – Я не знаю, кто он. И не вздумай спросить его, кто он, Наоми. Это приглашение.
   Они какое-то время помолчали.
   Наоми решилась отвести взгляд от двери стенного шкафа. Подсвеченные уличным фонарем, по стеклу ползли серебристые червяки дождя. На южной лужайке высился огромный дуб, его мокрые листья отражали свет фонарей, и казалось, что они покрыты корочкой льда.
   Первой заговорила Наоми:
   – Знаешь, о чем я думаю?
   – Готова спорить, о чем-нибудь странном.
   – Может он быть принцем?
   – Ты про мистера Зеркало?
   – Да. Если он принц, зеркало, возможно, – это дверь в волшебную страну, землю невероятных приключений.
   – Нет, – ответила Минни.
   – И всё? Нет. Ничего больше?
   – Нет, – повторила Минни.
   – Но, если он живет за зеркалом, на той стороне должен быть другой мир. Волшебный мир Зазеркалья. Звучит магически, но такое возможно, правда? И он может быть таким же, как в книгах, – героические походы, приключения, романтика. Возможно, там может жить и мой суженый.
   – Заткнись, когда ты так говоришь.
   – Заткнись, когда говоришь «заткнись»! – фыркнула Наоми. – Ты не можешь знать мою судьбу. Я могу жить там и однажды стать королевой.
   – Никто там не живет, – сухо ответила Минни. – Там все мертвые.

16

   Надев темно-синий халат поверх пижамных штанов, Джон стоял перед галереей в своем кабинете на первом этаже. Здесь висели фотографии детей. На первом снимке каждого ребенка запечатлели младенцем, каким его привезли из больницы, потом их фотографировали на каждом дне рождения. Всего стену украшали тридцать пять фотографий, и в недалеком будущем галерее предстояло продолжиться уже на соседней стене.
   Девочки любили приходить сюда и вспоминать самые удачные дни рождения, подшучивать над каждой в детстве. Заху не очень нравились его фотографии в самом раннем детстве и первых классах, потому что они не гармонировали с образом молодого человека, готовящегося служить в морской пехоте, который он культивировал в последние годы.
   Джону – он даже не говорил об этом Никки – хотелось увидеть, как его дочери становятся женщинами: он верил, что у каждой доброе сердце и они изменят к лучшему маленький уголок мира, в котором будут жить. Он знал, что они могут удивить его, но не сомневался, что его порадует жизненный путь, который они выберут. Он знал, что и Зах сможет стать кем захочет – и в конце превзойдет своего отца.
   Одно из двух окон кабинета выходило на вымощенную каменными плитами террасу и большой двор, лежащие сейчас в абсолютной темноте. Их дом стоял в тупике, на улице, которая проходила по гребню между двух сливающихся ложбин, в тихом и уединенном месте для городского дома. За забором, огораживающим двор, земля круто уходила вниз, в переплетенье деревьев и кустов. На дальних краях ложбин светились огни других жилых районов, смазанные и притушенные дождем. Пространство между окном кабинета и дальними огнями пряталось в темноте. Джон не видел ни террасы, ни лужайки двора, ни беседки, увитой плетистыми розами, ни высокого кедра с раскидистой кроной.
   Пусть и не уединенный, дом располагался достаточно далеко от других домов, чтобы позволить насильнику-убийце, решительному и безжалостному, прийти и сделать свое черное дело, не опасаясь, что его увидят соседи.
   В темноте лежала и могила Уилларда. Согласно городским установлениям рядом с жилым домом разрешалось захоронение только кремированных останков животных. Урну с пеплом их любимого золотистого ретривера похоронили под плитой из черного гранита за увитой розами беседкой.
   Девочки так горевали, что родители сомневались, а брать ли им другую собаку и подвергать их риску новой утраты. Но, возможно, время пришло. Только Джон думал не о золотистом ретривере, который всех считал своим другом, а о породе, представители которой умели защитить своих хозяев. Скажем, о немецкой овчарке.
   Сев за стол, Джон включил компьютер, с минуту подумал, прежде чем нажал клавишу, выводящую его на психиатрическую больницу штата. Система голосовой почты предложила несколько вариантов, хотя многие кабинеты открывались только в восемь утра. Он соединился со службой охраны психиатрических палат.
   Мужской голос ответил на втором гудке.
   Джон представил себе холл на третьем этаже, куда Коулман Хейнс привел его прошедшим днем. Он назвался, выяснил, что говорит с Денисом Маммерсом, и спросил, не сбежал ли Билли Лукас.
   – С чего вы это взяли? – спросил Маммерс. – Никто отсюда еще не сбегал, и я готов поспорить на мое годовое жалованье, что и не сбежит.
   – Как я понимаю, телефона у него нет. Но он мне позвонил.
   – Телефон в его палате? Разумеется, нет.
   – Если адвокат пожелает поговорить с ним, не приезжая в больницу, как это можно устроить?
   – Его привязывают к каталке и привозят в набпер, где есть телефон «без рук».
   – Что такое набпер?
   – Наблюдательно-переговорная комната. Мы наблюдаем за ним через окно, но такие разговоры не предназначены для чужих ушей, поэтому мы ничего не слышим. Он обездвижен и находится под постоянным наблюдением, чтобы не пытался снять с телефона что-нибудь острое, а потом использовать как оружие.
   – Он позвонил мне менее десяти минут тому назад. По мобильнику. То есть как-то раздобыл телефон.
   Маммерс какое-то время молчал.
   – Ваш номер?
   Джон продиктовал его.
   – Нам придется обыскать его палату. Могу я связаться с вами через полчаса?
   – Я буду здесь.
   Ожидая звонка Дениса Маммерса, Джон вышел в Интернет и побывал на нескольких государственных сайтах, содержащих как открытую информацию, так и закрытую, для получения которой требовалось ввести полицейский пароль.
   Ему хотелось получить подтверждение, что Коулман Хейнс именно тот человек, за которого он себя выдавал. Джон дал санитару номер, по которому ему позвонил Билли, и по всему выходило, что номер этот мог попасть к убийце только через санитара.
   Нескольких минут хватило, чтобы убедиться, что эмблема корпуса морской пехоты украшает правую руку Хейнса на законных основаниях. Санитар служил в морской пехоте, удостоился наград за проявленные мужество и героизм и с почетом вышел в отставку.
   Ни в этом штате, ни в других, делящихся информацией с местным управлением полиции, Хейнс не привлекался ни за какие правонарушения. Ни разу не нарушал даже правила дорожного движения.
   Служба в корпусе морской пехоты и законопослушание не гарантировали, что он не работает в паре с Билли Лукасом, но значительно уменьшали шансы на создание такого союза.
   – У Билли нет телефона, – сообщил Маммерс, когда позвонил. – Вы уверены, что звонил он?
   – Его голос узнается безошибочно.
   – Он действительно неординарный, – согласился Маммерс. – Но как часто вы разговаривали с ним до вашего приезда сюда?
   Джон предпочел не отвечать на этот вопрос.
   – Он упомянул нечто такое, о чем мог знать только он, нечто, относящееся к нашему с ним разговору.
   – Он вам угрожал?
   Если бы Джон подтвердил угрозу, ему пришлось бы писать заявление, а если бы он его написал, в службе безопасности больницы могли выяснить, что к делу Лукаса он не имеет никакого отношения.
   – Нет, – солгал он. – Никаких угроз. Что сказал Билли, когда вы обыскивали его палату в поисках телефона?
   – Он ничего не сказал. С ним что-то случилось. Он словно впал в ступор. Замкнулся, ушел в себя, ни с кем не разговаривает.
   – Есть шанс, что кто-нибудь из персонала мог позволить ему позвонить по своему мобильнику?
   – Скорее всего, это стало бы причиной для увольнения, – ответил Маммерс. – Никто не решился бы рисковать.
   – По роду своей работы, мистер Маммерс, я убедился, что некоторые люди рискуют всем, действительно всем, по весьма прозаичным причинам. Огромное вам спасибо за содействие.
   Закончив разговор, Джон пошел на кухню, где включил свет в вытяжке над плитой.
   Большинство их друзей пили вино, но некоторые предпочитали что-то покрепче, и Кальвино оборудовали небольшой бар в одном из буфетов. Только с тем, чтобы успокоиться и заснуть, Джон налил себе двойную порцию виски со льдом.
   Его больше беспокоила не угроза Билли Лукаса, а последние слова, произнесенные подростком-убийцей по телефону.
   Насколько Джон помнил, он так и не поделился с полицией тем, что убийца его родителей и сестер, Олтон Тернер Блэквуд, сказал ему перед смертью. Джон молчал от горя и ужаса, тогда как Блэквуд пытался отвлечь его разговорами.
   И чуть ли не напоследок в ту далекую ночь Блэквуд, слово в слово, произнес те самые слова, которые Джон уже в эту ночь – не прошло и часа – услышал от Билли в самом конце их разговора: «Твоя очаровательная сестра, твоя Жизель. У нее были такие аккуратненькие маленькие сисечки».

17

   Заху снилось, что он проснулся в темной спальне и увидел полоску янтарного света, вырывающуюся из-под двери стенного шкафа. Во сне он лежал, глядя на эту узкую яркую полосу, пытаясь вспомнить, погасил ли он свет в стенном шкафу, перед тем как лечь спать, и решил, что да, конечно же погасил.
   Он включил лампу на прикроватном столике, правда, большая часть спальни при этом все равно осталась в тени, поднялся с кровати и медленно подошел к стенному шкафу, копируя поведение типичного тупицы в любом безмозглом фильме ужасов, где все умирают, потому что смертельно глупы. Когда он взялся за ручку двери, свет в стенном шкафу погас.