Кунц Дин. Что знает ночь?

   Кто-то или что-то находилось за дверью, другого способа добраться до выключателя не было, и самое глупое, что он мог сделать, так это открыть дверь в стенной шкаф, оставаясь безоружным. Тем не менее Зах наблюдал, как его рука вращает ручку, словно он ее не контролировал, совсем как в одном из тех самых фильмов, где какому-то дураку трансплантируют руку и она обладает собственным разумом.
   Тут он начал соображать, что это сон, – руки были теми, с которыми он родился, а они делали только то, что он от них хотел. Потом резко, как бывает только во сне, дверь, которую он не открывал, оказалась широко распахнутой, и он стоял на пороге стенного шкафа, в котором царила чернильно-черная темнота.
   Из этой черной дыры вытянулись огромные кисти рук, схватили его, одна за горло, вторая за лицо, мясистая ладонь расплющила ему нос, закрыла рот, оборвав крик, оборвав дыхание.
   Он вцепился в руку, которая держала его за лицо, начал вырываться, но получалось не очень: запястье, массивное, как лошадиное копыто, крепкие кости, толстые сухожилия. Холодные, будто покрытые каким-то жиром подушечки пальцев, каждая размером со столовую ложку, давили на глаза, и он не мог вдохнуть, не мог выдохнуть…
   Набрав наконец полную грудь воздуха, Зах сел на кровати, кошмарный сон отпустил его, разлетевшись, как расколотая скорлупа.
   Сердце гулко колотилось в груди, но, пусть вызванный кошмаром страх быстро уходил, он увидел, что ситуация, в которую он попал во сне, повторяется и в реальном мире. В темноте настоящей комнаты светилась янтарная полоска – щель под дверью в стенной шкаф.
   Ранее, когда дверь распахнулась сама по себе, он не придал этому значения, решив, что причина в усадке дома: сместился центр тяжести двери, и она открылась в полном соответствии с законом всемирного тяготения. А когда ему показалось, что он заметил какие-то странности в своем отражении в зеркале, заморачиваться не стал, но вернулся, чтобы посмотреться в зеркало еще раз, потому что знал, кто злодеи этого мира, и не нуждался в призраках, которые только отвлекали бы его от настоящего зла.
   Но что-то в этом кошмаре изменило его взгляды. Внезапно его охватил страх, которого он не испытывал очень давно, разве что в раннем детстве, и воспоминания о нем уже стерлись.
   В большинстве своем кошмары не столько тяжелое испытание, сколько развлечение, нечастая поездка по дому ужасов рассудка. Ты плывешь на личной гондоле от одной странной «живой картины» к другой, пока один из этих кошмариков не оказывается реальным, и уж тут начинается невероятная погоня. После короткого периода жуткого страха ты просыпаешься, и, если можешь вспомнить подробности, они обычно настолько нелепы, что вызывают у тебя смех. Собственно, и безмозглые фильмы ужасов ничуть не страшнее монстров, которых можно увидеть в телевизионных мультфильмах для маленьких детей.
   Этот блинский сон воспринимался таким же реальным, как комната, в которой Зах проснулся: холодная, сальная твердость схвативших его рук, боль в расплющенном носу, зажатые ноздри, нехватка воздуха. И даже теперь боль в глазах говорила, что пальцы со здоровенными, как столовые ложки, подушечками были реальными и выдавили бы ему глаза, если б он не вырвался из сна.
   Он включил лампу на прикроватном столике и спрыгнул с кровати, только не бросился к стенному шкафу, как это сделал идиот Зах во сне. В углу рядом с его письменным столом стояла точная копия мамлюковского меча, которую он и вытащил из полированных, с никелиевым покрытием ножен.
   У современных мамлюкских мечей остались только представительские функции, они символизировали звание, ничего больше. Офицеры надевали их на различных церемониях. Этот изготовили из нержавеющей стали, с гравированным эфесом, позолоченным шишаком. И как бывает у любого церемониального меча, лезвие не затачивалось, а потому на оружие такой меч не тянул. Не затачивалось и острие, но оно как раз могло причинить вред, в отличие от лезвия.
   Стоя у шкафа, Зах левой рукой распахнул дверь, держа в правой мамлюкский меч, готовый нанести удар. Но никто не ворвался в комнату, чтобы напороться на острие меча.
   В стенном шкафу никто не прятался, но Заха там ждал сюрприз. Крышку потолочного люка опустили, складную лестницу раздвинули. И его приглашало темное пространство между вторым и третьим этажом.
   Зах замер у подножия лестницы, глядя наверх, прислушиваясь. Но слышал только шипение газовых горелок двух котлов, смонтированных между вторым и третьим этажом. Звук этот напоминал доносящийся издалека шум водопада.
   Между вторым и третьим этажом располагался технический полуэтаж, высотой в пять футов, так что Зах мог стоять там, лишь чуть пригнувшись. На техническом полуэтаже располагались два котла, увлажнители воздуха, несколько сот футов гибких трубопроводов, медные водопроводные трубы, металлические и полиэтиленовые канализационные трубы и еще многое, многое другое. Выключатель наверху у лестницы зажигал гирлянды ламп, которые обеспечивали освещение, необходимое сантехникам и электрикам, проводившим профилактический осмотр установленного на полуэтаже оборудования или его ремонт.
   Чуть больше месяца тому назад крысолов с выпученными глазами и длиннющими усами, напоминающими антенны насекомых, поднялся по этой самой лестнице в поисках признаков присутствия грызунов. Но вместо крыс нашел белок: зверьки пробрались в дом через порванную сетку вентиляционного короба.
   Но белки никак не могли опустить крышку люка и раздвинуть лестницу, пока Зах спал.
   Ему хватало храбрости, чтобы подняться по лестнице и обыскать технический полуэтаж. Но он показал бы себя дубаком из дубаков, пойдя туда ночью, вооруженный красивым, но бесполезным в бою мечом с тупым лезвием. И ему требовался сильный фонарь, потому что гирлянды ламп, при которых работали ремонтники, не изгоняли темноту из всех углов. Завтра днем, после уроков и ленча, он может отправиться туда, чтобы разобраться, что к чему, увидеть все, что можно увидеть.
   Наверное, даже лучше сказать отцу. Тогда они смогут обыскать технический полуэтаж вместе.
   Левой рукой Зах взялся за нижнюю перекладину и сложил первую из четырех секций раздвижной лестницы, а потом вступил в действие автоматический механизм, уложил остальные секции на крышку люка и поднял ее. Крышка со стуком заняла горизонтальное положение.
   Зах постоял в стенном шкафу, пока кольцо на конце веревки не перестало раскачиваться, словно маятник, потом еще минуту или две. Никто не пытался опустить лестницу.
   Двери на улицу оставались закрытыми весь день. Отец говорил, что плохие люди – не вампиры, им нет нужды прятаться от солнца, они готовы к своим грязным делишкам двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, поэтому не нужно делать ничего такого, что могло бы облегчить им жизнь. Никто не мог проскочить с улицы и спрятаться на техническом полуэтаже.
   Более вероятно, что в случившемся следовало винить усадку дома, которая привела к тому, что дверь стенного шкафа открылась сама по себе. Из-за минимального перемещения всего дома вес лестницы и сила тяжести преодолели сопротивление запорной защелки и привели к тому, что крышка откинулась, а лестнице не осталось ничего другого, как раздвинуться.
   Собственно, именно так, должно быть, все и произошло. Любое другое объяснение – глупый детский лепет для трусохвостов, которые дуют в кровать.
   Прежде чем выключить свет, он оглядел себя в зеркале. Спал он в трусах и футболке. Пусть и не качок, худышкой он тоже не был. И однако ему-то казалось, что он побольше. Он видел тощие ноги, розовые колени, бледные стопы. И меч был великоват для него, как, наверное, и для любого тринадцатилетнего. Он не выглядел смешным, но, уж конечно, ничем не напоминал парней на плакатах, которые висели в призывных пунктах.
   Выключив свет, Зах плотно закрыл дверь стенного шкафа, а потом подпер ручки спинкой стула, который принес от письменного стола, пусть немного этого стыдился.
   Положил меч на кровать, скользнул под одеяло, снаружи остались только голова и правая рука. Ладонь легла на рукоять мамлюка.
   Несколько минут смотрел на включенную настольную лампу, но в конце концов решил, что оставлять ее включенной несусветная трусость, неподобающая мужчине. Он не боялся темноты. Абсолютно не боялся. Во всяком случае, самой темноты.
   С выключенной лампой темноту в какой-то степени разгоняли прямоугольники занавешенных окон да светящиеся цифры на электронном будильнике-радиоприемнике. И Зах подумал, как и чуть раньше, что с его отражением в зеркале вновь было что-то не так. Решил, что сможет понять, почему отражение показалось ему не таким, как всегда, если пролежит без сна до зари, но лавина усталости накрыла его. И перед тем, как провалиться в сон, он увидел себя в зеркале, с бледными ступнями, и розовыми коленями, и слишком тощими ногами, что полностью соответствовало действительности, хотя и раздражало. А потом осознал, что глаза его отражения из серо-голубых, как в жизни, стали черными, черными, как сажа, черными, как сон.

18

   Босиком и в синем халате, маленькими глоточками переправляя виски из стакана в желудок в надежде побороть бессонницу, Джон кружил по кухне при свете лампы под вытяжкой, размышляя над событиями прошедшего дня. Он понимал, что рано или поздно ему придется поделиться своими подозрениями с Никки. Но, учитывая необычность и даже фантастичность того, во что он собирался попросить ее поверить, ему хотелось обратиться к ней, лишь собрав неопровержимые улики. Они были близки, как только могли быть близки муж и жена, любили друг друга, полностью доверяли друг другу, но, разумеется, он не мог сказать ей, что у них на чердаке живут маленькие невидимые существа с Марса, и ожидать, что она поверит ему, даже не видя их.
   Слишком многое из случившегося прошлым днем он мог списать на психологические последствия сильнейшей эмоциональной травмы, вызванной убийствами, которые произошли двадцатью годами раньше. В любом полицейском расследовании, в любом суде такие улики классифицировались бы, в лучшем случае, как основанные на слухах, в худшем – как бред.
   Едва слышный звон колокольчиков, который он слышал в доме Лукасов, мог быть слуховой галлюцинацией. Да, он нашел колокольчики в форме цветков каллы в комнате Селины, но не того, кто мог бы в них там звонить. Он не сомневался, что слышал, как звонил мобильник подростка-убийцы, когда сидел за его столом, и думал, что слышал, как чей-то голос едва слышно произнес: «Servus», но без свидетелей, которые могли подтвердить его показания, они тоже смахивали на слуховые галлюцинации.
   Джон знал, что ему не прислышался последний звонок от Билли, и полагал, что запрос в телефонную компанию подтвердит время входящего звонка, но внешне в Билли Лукасе не было ничего сверхъестественного, ничего не подтверждало идею Джона: возможность, что Олтон Тернер Блэквуд – его дух, призрак, как ни назови – вновь вернулся в этот мир и воспроизводит жестокие убийства, совершенные им двадцатью годами раньше, причем семья Кальвино – его четвертая и последняя цель.
   Странности, которые он видел периферийным зрением, тоже мало что доказывали. Проходя мимо репродукции картины Джона Сингера Сарджента «Гвоздика, лилия, лилия и роза», он увидел – или подумал, что увидел, – будто одна из маленьких девочек на картине забрызгана кровью, а в следующий раз ее платье горело. Он не мог не признавать, что взбудораженное воображение могло все это выдумать. Электронные часы на кухне дома Лукасов и в спальне Билли, внезапно начавшие мигать, показывая время полдня или полуночи, не служили неоспоримым доказательством присутствия в реальном мире потустороннего существа; они вообще ничего не доказывали.
   Николетта знала, что произошло с семьей Джона, знала, что Джон убил убийцу его родных в ту ночь чудовищного насилия. Он рассказал ей все подробности того события, чтобы она могла понять психологию (душевную боль, чувство вины, тихую паранойю, ужас, который никуда не делся) мужчины, за которого собиралась замуж. Умолчал только об одном, но ему пришлось бы открыть и это, если бы он решился объяснить ей, почему теперь боится за их жизни.
   Дети знали, что Джон сирота. Когда они спрашивали, каким образом он остался в мире один, он не лгал им, но намекал, что его бросили в младенчестве, он ничего не знает о своих родителях и вырос в церковном приюте для мальчиков. Они подозревали, что его рассказ скрывает какую-то трагедию, но только Наоми время от времени касалась этой темы, думая, в силу своей натуры, что жизнь в приюте, с одной стороны, очень грустная, а с другой – полная приключений; и если прошлое отца наполнено романтикой, в классическом смысле этого слова, ей хотелось услышать все эти захватывающие истории, от первой до последней.
   Джон намеревался рассказать правду всем троим, когда Минни исполнилось бы восемнадцать, но пока не видел смысла в том, чтобы знакомить детей с самым трагическим и страшным эпизодом своей жизни. Он слишком хорошо знал, каково это – взрослеть под тенью такого дикого ужаса. Джон надеялся, что они вырастут, ничего не зная об этом кошмаре.
   Допив виски, он ополоснул стакан, оставил его в раковине и прошел в примыкающую к кухне подсобку. Здесь Уолтер и Имоджин ели, составляли списки покупок, обсуждали, что нужно сделать по дому.
   Он сел к секретеру из орехового дерева, на котором лежал ежедневник: в него заносилось все, что следовало сделать. Открыл его там, где лежала бумажная закладка, на сентябрьском развороте.
   Серийные убийцы, особенно те, кто скрупулезно следовал неким ритуалам, тщательно выбирали своих жертв. Такие, как Блэквуд, могли убивать и в любое время, если представлялась возможность, но главные свои преступления обычно совершали через регулярные промежутки времени. Периодичность эта зачастую соотносилась с фазами луны, хотя никто не знал почему, даже сами социопаты.