Страница:
Держа помповик одной рукой, Генри приложил тыльную сторону второй к стене рядом со зловещим оттиском. Длина бледных пальцев и размер ладони вроде бы совпадали с отпечатком руки того, кто спустился в подвал.
Глава 12
Глава 13
Глава 14
Глава 15
Глава 16
Глава 12
Еще один стол для блек-джека. Еще одно казино. На этот раз доктор Ламар Вулси назвался Митчем Файгенбаумом.
Фамилия эта не очень-то подходила шестидесятилетнему афроамериканцу. Но его сходство с любимой звездой давнишних телесериалов сразу вызывало такое доверие, что никаких подозрений просто не возникало.
Выигрывал он много, потому что пользовался двойным преимуществом: и мог считать карты даже шести колод, и обладал интуитивной способностью распознавать закономерности во вроде бы хаотических системах. Его интуиция усиливалась и оттачивалась работой, связанной с физикой и математикой. В обеих науках он защитил докторскую диссертацию. Занимался Ламар Вулси теорией хаоса.
Большую часть своей истории наука стремилась к упрощениям, пытаясь определить, как функционирует целое, анализом его составных частей. Но при всех достижениях науки открытия второй половины двадцатого столетия показали, что сумма человеческих знаний эквивалентна нескольким песчинкам, тогда как открывать предстоит бесконечный – и очень странный – пляж.
В каждой сложной системе – от динамики Солнца и планет до климата Земли, до структуры кристалла, до кардиологических процессов – под фасадом порядка, который открыла наука и после долгого изучения научилась понимать, таился жуткий и тревожащий хаос. Но при этом в глубинах каждого хаоса еще более странный порядок ждал своего первооткрывателя.
Даже такая простая система, как карточная игра со сдачей из шестиколодного башмака, по природе своей хаотична, то есть должна обеспечивать непредсказуемый результат. Будучи счетчиком карт, Ламар Вулси надеялся упорядочить с выгодой для себя вроде бы случайный их поток.
После тридцати минут игры содержимое шестиколодного башмака чуть сместилось в пользу Ламара: тузов и картинок прибавилось, пятерок и шестерок уменьшилось, но по-прежнему распределение карт оставалось случайным. Он еще не мог делать агрессивных ставок.
А потом произошло что-то странное. Несколько выигрышей подряд позволили Ламару краем глаза взглянуть на сверхъестественную структуру реальности, на тайный и загадочный порядок.
Дилер открыл даму, положив ее на закрытую карту. У Ламара были десятка и шестерка, он попросил еще карту, получил пятерку и побил дилера на очко.
На следующей сдаче карты у него были не очень, но дилер к шестнадцати прикупил шестерку – перебор.
Теперь же дилер открыл туза, а у Ламара были четверка и тройка. Он прикупил четверку. Потом двойку. Еще двойку. И шестерку. Его итоговые двадцать одно очко побили двадцать очков дилера: под тузом оказалась девятка.
Ни к одному из этих трех выигрышей пересчет карт не имел ни малейшего отношения, и даже самый параноический пит-босс не усмотрел бы в них ничего, кроме удачи.
Ламар к верящим в удачу себя не относил, вот и воспринял эти выигрыши как одно из проявлений скрытого порядка, таящегося под случайностью – под хаосом – любой азартной игры. В этой конкретной ситуации скрытый порядок сыграл ему на руку, подхватил, как волна подхватывает серфингиста. И пока он не потерял благоволение «волны», ему следовало мчаться на ней.
Он выиграл подряд девять сдач, проиграл две, выиграл еще восемь, с самыми невероятными сочетаниями карт, при которых подсчет десяток и тузов не оказывал никакого влияния на его выигрыши.
Иногда сила скрытого порядка, со всеми его структурами, проявляет себя настолько очевидно, что у любого ученого создается впечатление: его фиксация – в пределах досягаемости… пока вновь не появляется хаос. Даже когда Ламар играл иррационально, разделял пару четверок, когда дилер показывал картинку, он выигрывал. Когда дилер показывал туза, Ламар делал двойную ставку на восьмерку… и выигрывал.
Проиграв подряд три сдачи, Ламар заподозрил, что порядок, прячущийся под хаосом, перестал к нему благоволить, и попросил дилера поменять выигрыш на самые крупные фишки, чтобы их было легче нести. Тысяча долларов, с которой он садился за стол, превратилась в девятнадцать тысяч.
В кассе он поменял две фишки на наличные. Игра в двух казино принесла ему выигрыш в четыреста долларов. Остальные деньги он собирался отдать до ухода из здания.
Фамилия эта не очень-то подходила шестидесятилетнему афроамериканцу. Но его сходство с любимой звездой давнишних телесериалов сразу вызывало такое доверие, что никаких подозрений просто не возникало.
Выигрывал он много, потому что пользовался двойным преимуществом: и мог считать карты даже шести колод, и обладал интуитивной способностью распознавать закономерности во вроде бы хаотических системах. Его интуиция усиливалась и оттачивалась работой, связанной с физикой и математикой. В обеих науках он защитил докторскую диссертацию. Занимался Ламар Вулси теорией хаоса.
Большую часть своей истории наука стремилась к упрощениям, пытаясь определить, как функционирует целое, анализом его составных частей. Но при всех достижениях науки открытия второй половины двадцатого столетия показали, что сумма человеческих знаний эквивалентна нескольким песчинкам, тогда как открывать предстоит бесконечный – и очень странный – пляж.
В каждой сложной системе – от динамики Солнца и планет до климата Земли, до структуры кристалла, до кардиологических процессов – под фасадом порядка, который открыла наука и после долгого изучения научилась понимать, таился жуткий и тревожащий хаос. Но при этом в глубинах каждого хаоса еще более странный порядок ждал своего первооткрывателя.
Даже такая простая система, как карточная игра со сдачей из шестиколодного башмака, по природе своей хаотична, то есть должна обеспечивать непредсказуемый результат. Будучи счетчиком карт, Ламар Вулси надеялся упорядочить с выгодой для себя вроде бы случайный их поток.
После тридцати минут игры содержимое шестиколодного башмака чуть сместилось в пользу Ламара: тузов и картинок прибавилось, пятерок и шестерок уменьшилось, но по-прежнему распределение карт оставалось случайным. Он еще не мог делать агрессивных ставок.
А потом произошло что-то странное. Несколько выигрышей подряд позволили Ламару краем глаза взглянуть на сверхъестественную структуру реальности, на тайный и загадочный порядок.
Дилер открыл даму, положив ее на закрытую карту. У Ламара были десятка и шестерка, он попросил еще карту, получил пятерку и побил дилера на очко.
На следующей сдаче карты у него были не очень, но дилер к шестнадцати прикупил шестерку – перебор.
Теперь же дилер открыл туза, а у Ламара были четверка и тройка. Он прикупил четверку. Потом двойку. Еще двойку. И шестерку. Его итоговые двадцать одно очко побили двадцать очков дилера: под тузом оказалась девятка.
Ни к одному из этих трех выигрышей пересчет карт не имел ни малейшего отношения, и даже самый параноический пит-босс не усмотрел бы в них ничего, кроме удачи.
Ламар к верящим в удачу себя не относил, вот и воспринял эти выигрыши как одно из проявлений скрытого порядка, таящегося под случайностью – под хаосом – любой азартной игры. В этой конкретной ситуации скрытый порядок сыграл ему на руку, подхватил, как волна подхватывает серфингиста. И пока он не потерял благоволение «волны», ему следовало мчаться на ней.
Он выиграл подряд девять сдач, проиграл две, выиграл еще восемь, с самыми невероятными сочетаниями карт, при которых подсчет десяток и тузов не оказывал никакого влияния на его выигрыши.
Иногда сила скрытого порядка, со всеми его структурами, проявляет себя настолько очевидно, что у любого ученого создается впечатление: его фиксация – в пределах досягаемости… пока вновь не появляется хаос. Даже когда Ламар играл иррационально, разделял пару четверок, когда дилер показывал картинку, он выигрывал. Когда дилер показывал туза, Ламар делал двойную ставку на восьмерку… и выигрывал.
Проиграв подряд три сдачи, Ламар заподозрил, что порядок, прячущийся под хаосом, перестал к нему благоволить, и попросил дилера поменять выигрыш на самые крупные фишки, чтобы их было легче нести. Тысяча долларов, с которой он садился за стол, превратилась в девятнадцать тысяч.
В кассе он поменял две фишки на наличные. Игра в двух казино принесла ему выигрыш в четыреста долларов. Остальные деньги он собирался отдать до ухода из здания.
Глава 13
Обследуя дом вместе с Грейди, Мерлин шумел, как расшалившийся пони. Никакого незваного гостя они не нашли.
Тот, кто доел обед за Грейди, тот, кто забрал с плиты кастрюлю с тремя запеченными куриными грудками, не оставил следов своего пребывания ни в одной из комнат.
Прежде чем вернуться на первый этаж, Грейди выключил свет во всех комнатах второго. В темноте раздвинул все шторы, поднял те жалюзи, что были опущены.
На первом этаже проделал то же самое, чтобы тому, кто захотел бы заглянуть в дом снаружи, ничто не мешало.
На кухне помыл грязную посуду. Сварил кофе, залил в термос, поставил термос на столик у окна. Добавил к нему кружку.
Мерлин неотрывно следил взглядом за его действиями, словно присутствовал при каком-то важном ритуале.
Около этого столика стояли только два стула. По обе стороны окна, которое выходило на крыльцо.
Грейди выдвинул один стул, поставил напротив окна. Выключил свет и сел на него лицом к окну, в темноте, окутанный ароматом крепкого кофе, но его кружка оставалась пустой.
Мерлин застыл, словно оценивая ситуацию. Он вообще любил поразмыслить, частенько находил возможность задуматься над тем или иным аспектом своего мира.
Где-то высоко над домом зеркало-луна отражало солнечные лучи еще не начавшегося дня, заливало бледным светом двор и березы.
Крыльцо лежало в тени.
Мерлин подошел к двери из кухни, со стеклянными панелями до самого пола, поставленными с тем, чтобы волкодав мог видеть двор. Там он и остался, едва видимый в сумраке.
Окно Грейди состояло из девяти панелей, по три в ряду. В другом доме, расположенном в милях от этого, через такое же окно мать Грейди видела свое будущее.
Она назвала его Сникерс[9], из-за темной шерсти и белых, как теннисные туфли, лап.
Мальчонка вырос рядом со Сникерсом. Хотя большую часть любви пес приберегал для матери Грейди, своего человеческого брата он, конечно, любил, но Эллин Адамс обожал.
Отец Грейди, Пол, работал на лесоперерабатывающем заводе. За несколько недель до восьмого дня рождения сына он погиб на работе.
Огромную пилу, которая разрезала стволы на более удобные для дальнейшей переработки части, снабдили всеми необходимыми устройствами безопасности. Убила Пола не она.
Роковую роль сыграл человеческий фактор. Несколько людей, протестовавших против вырубки леса, забили десятки восьмидюймовых гвоздей в каждую из выбранных наобум сосен, зрелых, подходящих для вырубки. Гвозди дереву не вредили, но оно становилось непригодным для переработки.
Бригады лесорубов выявили большинство таких деревьев. Только одно ускользнуло от их внимания.
Гигантская циркулярная пила вырывала гвозди из дерева, завязывала в узлы, выплевывала. Едва лезвие встретилось с повышенным сопротивлением стальных гвоздей, датчик отдал команду на отключение подачи электричества. Но уже изогнутые и вырванные из древесины гвозди летели с максимальной скоростью. Компанию им составлял отколовшийся кусок лезвия, ощетинившийся зубцами.
Грейди так и не рассказали о том, что сделала эта шрапнель с его отцом. Учитывая яркие образы, которые рисовало его юношеское воображение, наверное, следовало бы рассказать. А может, и нет.
Сотрудники завода, полиция, друзья и семейный священник советовали Эллин не смотреть на тело. Но Эллин заявила, что Пол был «второй половиной ее сердца». И отклонила совет.
Она сопровождала погибшего мужа, когда его перевозили с завода в управление коронера, а потом из управления коронера в похоронное бюро.
В час тяжелой утраты Эллин продемонстрировала невероятное мужество и силу воли. Юный Грейди равнялся на нее.
Он любил отца. Его гибель стала для мальчика тяжелейшим ударом. Ему казалось, что он потерял часть себя. Каждое утро он просыпался с ощущением, что в сердце зияет огромная дыра.
Но Грейди выдержал, потому что выдержала его мать. Он признал, что изменить ничего нельзя, сжился с этим, обрел душевный покой.
Но задолго до того, как Грейди обрел душевный покой, примерно через месяц после смерти отца, мальчик, проснувшись после полуночи, спустился вниз, чтобы что-нибудь съесть. Голода он не испытывал, однако не мог лежать в кровати и думать.
Лампа уже освещала коридор первого этажа. Мать сидела за столом на кухне. Свет коридорной лампы вырывал из темноты ее силуэт. Спиной к Грейди, она смотрела в ночь за окном.
Рядом с ней сидел Сникерс, положив голову ей на колени. Правой рукой она нежно поглаживала голову собаки.
Мать не знала, что Грейди стоит в дверях. Собака, конечно, знала, но не повернула головы, не мешая Эллен поглаживать ее.
Грейди не знал, что и сказать. Бесшумно, будто призрак, а не мальчик, он подался назад, вернулся в постель.
Еще через несколько ночей, проснувшись в час, он тихонько спустился вниз и нашел мать на кухне, с собакой.
Постоял в дверях, не дав о себе знать. Посчитал это правильным, побыть с ней, но в отдалении, наблюдая, как мать смотрит в окно.
В следующем месяце он присоединялся к ней еще несколько раз, молчаливый и незаметный, будто ангел-хранитель. Возвращаясь в кровать, задавался вопросом: а когда мать спит? Может, вообще не спала.
Однажды ночью он спустился вниз и обнаружил, что свет в коридоре не горит. На кухне не нашел ни матери, ни Сникерса.
Грейди предположил, что она изменила заведенный порядок. Он тоже стал спать лучше, чем в недели, последовавшие за смертью отца.
Прошел год, прежде чем он вновь увидел мать и Сникерса за кухонным столом, в темноте. Возможно, она продолжала спускаться вниз глубокой ночью. Возможно, проводила там большую часть ночей.
На этот раз он позвал: «Мама» – и подошел к ней. Коснулся ее плеча. Она взяла его руку в свои. Через какое-то время Грейди спросил: «Ты думаешь… он придет?»
Она ответила очень тихим голосом: «Кто? Призрак? Нет, милый. Это окно прошлого и будущего. Когда мне нужно прошлое, я вижу твоего отца, копающегося на огороде».
Они выращивали помидоры, огурцы, редиску, другие овощи, которые сами и ели.
Грейди сел за стол рядом с ней.
– Когда мне нужно будущее, – продолжила она, – я вижу тебя высоким, сильным и взрослым, обзаведшимся собственной семьей. И я вижу себя, вновь с твоим отцом, в новом мире, где не нужно бороться.
– Не грусти, – попросил ее Грейди.
– Что ты, сладенький. Я не грущу. Я когда-нибудь казалась тебе грустной?
– Нет. Только… здесь, сейчас.
– Когда я говорю, что вижу себя снова с твоим отцом, это не значит, что я этого себе желаю. Но я действительно вижу.
Грейди всмотрелся в окно и увидел только ночь.
– Верить – не значит желать, Грейди. По-настоящему ты знаешь только то, что знает твое сердце.
К тому времени она работала на лесоперерабатывающем заводе. Пять дней в неделю проводила там, где погиб Пол. Они нуждались в деньгах.
Долгое время Грейди тревожился из-за того, что мать работает на заводе. Он думал, постоянные напоминания о закрученных узлом гвоздях и отломившемся куске лезвия циркулярной пилы заставляют ее страдать.
Но потом он понял, что ей нравилась эта работа. На заводе, среди людей, которые работали с Полом, она могла сохранять воспоминания о нем ясными, незамутненными.
Как-то в субботу, уже четырнадцатилетний, Грейди вернулся домой (он подрабатывал по выходным) и увидел, что Сникерс мертв. Его мать уже вырыла могилу.
И приготовила тело к погребению. Завернула любимую собаку в простыню, а потом в самую дорогую вещь, которая у нее была, – в скатерть из ирландских кружев, которой пользовались только на День благодарения и Рождество.
Грейди нашел мать на ступеньках заднего крыльца. Она качала на руках завернутое тело, плакала, ждала сына. Два человека требовались для того, чтобы с должным уважением опустить Сникерса в могилу.
И когда летнее солнце коснулось горизонта, они это сделали. Грейди хотел забросать могилу землей, но мать настояла на том, что сделает это сама. «Он был таким милым, таким милым».
Грейди никогда не видел, как мать плакала, горюя по отцу. Она хотела, чтобы сын знал, что она сильная. Но тут скрыть слез не смогла.
Собаку подарил ей его отец. Долгими ночами собака горевала вместе с ней. И вот теперь, потеряв Сникерса, она в каком-то смысле вновь потеряла мужа.
Потом Грейди сидел с матерью в темной кухне. Могила собаки находилась в конце двора, по прямой линии от окна.
После гибели отца Грейди повзрослел на шесть лет. Его мать могла уже более открыто говорить с ним о любви и утрате, о горе и вере, об остроте ее боли, чем шестью годами раньше.
И хотя она скрыла от него остроту душевной боли и страх за будущее – какое-то время существовала опасность потери дома, – она никогда не обманывала сына. Всегда говорила ему правду, учитывая его возраст и способность эту правду осознать.
Вечером того дня, когда умер Сникерс, Грейди понял, что все лучшие качества матери основаны на одном: она любила правду и никогда не лгала.
И такой она оставалась до своего последнего вздоха – а ушла она очень молодой. Благодаря ей Грейди выше всего ставил честность.
В этот век ложь – универсальная смазка культуры. Любовь к правде редко вознаграждается и часто наказывается.
Вот Грейди и вернулся домой, в горы, чтобы изготовлять столы, стулья, шкафы в соответствии с канонами, установленными основателями Американского движения искусств и ремесел. Простые материалы и строгие линии однозначно показывали, где мебельщик позволил себе уклониться от стандарта. Мастерство и качество проявлялись в законченном продукте, и вот тут никто не мог обратить правду в ложь.
Грейди поднялся, обошел стол, прижался лицом к стеклу. Он ожидал увидеть свет в мастерской, которую ранее запер на все замки. Но нет, свет шел из гаража, к которому примыкала мастерская.
Тем не менее Грейди не сомневался, что именно этот незваный гость ранее побывал в мастерской, а потом утащил запеченные куриные грудки.
Тот, кто доел обед за Грейди, тот, кто забрал с плиты кастрюлю с тремя запеченными куриными грудками, не оставил следов своего пребывания ни в одной из комнат.
Прежде чем вернуться на первый этаж, Грейди выключил свет во всех комнатах второго. В темноте раздвинул все шторы, поднял те жалюзи, что были опущены.
На первом этаже проделал то же самое, чтобы тому, кто захотел бы заглянуть в дом снаружи, ничто не мешало.
На кухне помыл грязную посуду. Сварил кофе, залил в термос, поставил термос на столик у окна. Добавил к нему кружку.
Мерлин неотрывно следил взглядом за его действиями, словно присутствовал при каком-то важном ритуале.
Около этого столика стояли только два стула. По обе стороны окна, которое выходило на крыльцо.
Грейди выдвинул один стул, поставил напротив окна. Выключил свет и сел на него лицом к окну, в темноте, окутанный ароматом крепкого кофе, но его кружка оставалась пустой.
Мерлин застыл, словно оценивая ситуацию. Он вообще любил поразмыслить, частенько находил возможность задуматься над тем или иным аспектом своего мира.
Где-то высоко над домом зеркало-луна отражало солнечные лучи еще не начавшегося дня, заливало бледным светом двор и березы.
Крыльцо лежало в тени.
Мерлин подошел к двери из кухни, со стеклянными панелями до самого пола, поставленными с тем, чтобы волкодав мог видеть двор. Там он и остался, едва видимый в сумраке.
Окно Грейди состояло из девяти панелей, по три в ряду. В другом доме, расположенном в милях от этого, через такое же окно мать Грейди видела свое будущее.
* * *
За год до рождения Грейди его отец подарил матери щенка… Наполовину немецкая овчарка, наполовину – не пойми кто.Она назвала его Сникерс[9], из-за темной шерсти и белых, как теннисные туфли, лап.
Мальчонка вырос рядом со Сникерсом. Хотя большую часть любви пес приберегал для матери Грейди, своего человеческого брата он, конечно, любил, но Эллин Адамс обожал.
Отец Грейди, Пол, работал на лесоперерабатывающем заводе. За несколько недель до восьмого дня рождения сына он погиб на работе.
Огромную пилу, которая разрезала стволы на более удобные для дальнейшей переработки части, снабдили всеми необходимыми устройствами безопасности. Убила Пола не она.
Роковую роль сыграл человеческий фактор. Несколько людей, протестовавших против вырубки леса, забили десятки восьмидюймовых гвоздей в каждую из выбранных наобум сосен, зрелых, подходящих для вырубки. Гвозди дереву не вредили, но оно становилось непригодным для переработки.
Бригады лесорубов выявили большинство таких деревьев. Только одно ускользнуло от их внимания.
Гигантская циркулярная пила вырывала гвозди из дерева, завязывала в узлы, выплевывала. Едва лезвие встретилось с повышенным сопротивлением стальных гвоздей, датчик отдал команду на отключение подачи электричества. Но уже изогнутые и вырванные из древесины гвозди летели с максимальной скоростью. Компанию им составлял отколовшийся кусок лезвия, ощетинившийся зубцами.
Грейди так и не рассказали о том, что сделала эта шрапнель с его отцом. Учитывая яркие образы, которые рисовало его юношеское воображение, наверное, следовало бы рассказать. А может, и нет.
Сотрудники завода, полиция, друзья и семейный священник советовали Эллин не смотреть на тело. Но Эллин заявила, что Пол был «второй половиной ее сердца». И отклонила совет.
Она сопровождала погибшего мужа, когда его перевозили с завода в управление коронера, а потом из управления коронера в похоронное бюро.
В час тяжелой утраты Эллин продемонстрировала невероятное мужество и силу воли. Юный Грейди равнялся на нее.
Он любил отца. Его гибель стала для мальчика тяжелейшим ударом. Ему казалось, что он потерял часть себя. Каждое утро он просыпался с ощущением, что в сердце зияет огромная дыра.
Но Грейди выдержал, потому что выдержала его мать. Он признал, что изменить ничего нельзя, сжился с этим, обрел душевный покой.
Но задолго до того, как Грейди обрел душевный покой, примерно через месяц после смерти отца, мальчик, проснувшись после полуночи, спустился вниз, чтобы что-нибудь съесть. Голода он не испытывал, однако не мог лежать в кровати и думать.
Лампа уже освещала коридор первого этажа. Мать сидела за столом на кухне. Свет коридорной лампы вырывал из темноты ее силуэт. Спиной к Грейди, она смотрела в ночь за окном.
Рядом с ней сидел Сникерс, положив голову ей на колени. Правой рукой она нежно поглаживала голову собаки.
Мать не знала, что Грейди стоит в дверях. Собака, конечно, знала, но не повернула головы, не мешая Эллен поглаживать ее.
Грейди не знал, что и сказать. Бесшумно, будто призрак, а не мальчик, он подался назад, вернулся в постель.
Еще через несколько ночей, проснувшись в час, он тихонько спустился вниз и нашел мать на кухне, с собакой.
Постоял в дверях, не дав о себе знать. Посчитал это правильным, побыть с ней, но в отдалении, наблюдая, как мать смотрит в окно.
В следующем месяце он присоединялся к ней еще несколько раз, молчаливый и незаметный, будто ангел-хранитель. Возвращаясь в кровать, задавался вопросом: а когда мать спит? Может, вообще не спала.
Однажды ночью он спустился вниз и обнаружил, что свет в коридоре не горит. На кухне не нашел ни матери, ни Сникерса.
Грейди предположил, что она изменила заведенный порядок. Он тоже стал спать лучше, чем в недели, последовавшие за смертью отца.
Прошел год, прежде чем он вновь увидел мать и Сникерса за кухонным столом, в темноте. Возможно, она продолжала спускаться вниз глубокой ночью. Возможно, проводила там большую часть ночей.
На этот раз он позвал: «Мама» – и подошел к ней. Коснулся ее плеча. Она взяла его руку в свои. Через какое-то время Грейди спросил: «Ты думаешь… он придет?»
Она ответила очень тихим голосом: «Кто? Призрак? Нет, милый. Это окно прошлого и будущего. Когда мне нужно прошлое, я вижу твоего отца, копающегося на огороде».
Они выращивали помидоры, огурцы, редиску, другие овощи, которые сами и ели.
Грейди сел за стол рядом с ней.
– Когда мне нужно будущее, – продолжила она, – я вижу тебя высоким, сильным и взрослым, обзаведшимся собственной семьей. И я вижу себя, вновь с твоим отцом, в новом мире, где не нужно бороться.
– Не грусти, – попросил ее Грейди.
– Что ты, сладенький. Я не грущу. Я когда-нибудь казалась тебе грустной?
– Нет. Только… здесь, сейчас.
– Когда я говорю, что вижу себя снова с твоим отцом, это не значит, что я этого себе желаю. Но я действительно вижу.
Грейди всмотрелся в окно и увидел только ночь.
– Верить – не значит желать, Грейди. По-настоящему ты знаешь только то, что знает твое сердце.
К тому времени она работала на лесоперерабатывающем заводе. Пять дней в неделю проводила там, где погиб Пол. Они нуждались в деньгах.
Долгое время Грейди тревожился из-за того, что мать работает на заводе. Он думал, постоянные напоминания о закрученных узлом гвоздях и отломившемся куске лезвия циркулярной пилы заставляют ее страдать.
Но потом он понял, что ей нравилась эта работа. На заводе, среди людей, которые работали с Полом, она могла сохранять воспоминания о нем ясными, незамутненными.
Как-то в субботу, уже четырнадцатилетний, Грейди вернулся домой (он подрабатывал по выходным) и увидел, что Сникерс мертв. Его мать уже вырыла могилу.
И приготовила тело к погребению. Завернула любимую собаку в простыню, а потом в самую дорогую вещь, которая у нее была, – в скатерть из ирландских кружев, которой пользовались только на День благодарения и Рождество.
Грейди нашел мать на ступеньках заднего крыльца. Она качала на руках завернутое тело, плакала, ждала сына. Два человека требовались для того, чтобы с должным уважением опустить Сникерса в могилу.
И когда летнее солнце коснулось горизонта, они это сделали. Грейди хотел забросать могилу землей, но мать настояла на том, что сделает это сама. «Он был таким милым, таким милым».
Грейди никогда не видел, как мать плакала, горюя по отцу. Она хотела, чтобы сын знал, что она сильная. Но тут скрыть слез не смогла.
Собаку подарил ей его отец. Долгими ночами собака горевала вместе с ней. И вот теперь, потеряв Сникерса, она в каком-то смысле вновь потеряла мужа.
Потом Грейди сидел с матерью в темной кухне. Могила собаки находилась в конце двора, по прямой линии от окна.
После гибели отца Грейди повзрослел на шесть лет. Его мать могла уже более открыто говорить с ним о любви и утрате, о горе и вере, об остроте ее боли, чем шестью годами раньше.
И хотя она скрыла от него остроту душевной боли и страх за будущее – какое-то время существовала опасность потери дома, – она никогда не обманывала сына. Всегда говорила ему правду, учитывая его возраст и способность эту правду осознать.
Вечером того дня, когда умер Сникерс, Грейди понял, что все лучшие качества матери основаны на одном: она любила правду и никогда не лгала.
И такой она оставалась до своего последнего вздоха – а ушла она очень молодой. Благодаря ей Грейди выше всего ставил честность.
В этот век ложь – универсальная смазка культуры. Любовь к правде редко вознаграждается и часто наказывается.
Вот Грейди и вернулся домой, в горы, чтобы изготовлять столы, стулья, шкафы в соответствии с канонами, установленными основателями Американского движения искусств и ремесел. Простые материалы и строгие линии однозначно показывали, где мебельщик позволил себе уклониться от стандарта. Мастерство и качество проявлялись в законченном продукте, и вот тут никто не мог обратить правду в ложь.
* * *
И пока Грейди сидел за столом, вглядываясь в ночь, а Мерлин – у стеклянной двери, южная часть залитого лунным светом двора вдруг осветилась новым источником света, который оставался вне поля зрения.Грейди поднялся, обошел стол, прижался лицом к стеклу. Он ожидал увидеть свет в мастерской, которую ранее запер на все замки. Но нет, свет шел из гаража, к которому примыкала мастерская.
Тем не менее Грейди не сомневался, что именно этот незваный гость ранее побывал в мастерской, а потом утащил запеченные куриные грудки.
Глава 14
Обнаружив кровавый отпечаток на стене за дверью в подвал, Генри Роврой уже собрался выстрелить из помповика в темноту. Сдерживаться он не привык, но в этом случае подавил желание нажать на спусковой крючок.
И когда повернул выключатель, а вспыхнувший свет показал, что у нижней ступени его никто не поджидает, Генри шумно выдохнул.
Прислушиваясь к тишине внизу, он все больше убеждался в том, что и снизу кто-то прислушивается к нему.
И почти прошептал имя. Удержал его лишь страх услышать ответ, произнесенный знакомым голосом.
Вторая дверь из подвала вела на лестницу, которая поднималась на лужайку. Генри не мог запереть в подвале незваного гостя, но перекрыть путь из подвала в дом труда не составляло.
Выключив свет, Генри закрыл дверь и запер ее на засов. Он сомневался, что засов устоит после хорошего удара. Поэтому взял ближайший стул и подставил спинку под ручку двери.
Потом продолжил осмотр дома, чтобы убедиться, что никто нигде не спрятался. Проверил, задвинуты ли шпингалеты на окнах. Подходя к каждому окну, чувствовал себя очень уязвимым, пока не задергивал шторы.
В спальне, на кровати, он оставил пистолет, из которого убил Джима и Нору. За время его отсутствия пистолет кто-то забрал. Вместе с кобурой и дополнительной обоймой.
Маленькое пятнышко крови блестело на бежевом покрывале.
Осталось обыскать два помещения: стенной шкаф и ванную. Обе двери находились на одной стене, закрытые.
Расставив ноги, чуть согнув их, чтобы смягчить отдачу, Генри направил помповик на дверь в стенной шкаф, выстрелил раз, другой. От грохота чуть не разорвало барабанные перепонки. Еще дважды он выстрелил в дверь ванной.
Дробь изрешетила тонкие двери. Скорости хватало, чтобы нашпиговать любого, кто за ними находился. Отсутствие криков указывало, что патроны он потратил впустую.
Генри загнал последний патрон в патронник, выудил из карманов джинсов запасные патроны, зарядил магазин.
Руки дрожали, желчь выплескивало в горло. Кишки крутило. Но он не блеванул и не наложил в штаны.
В такой драматической ситуации, когда на кон поставлена жизнь, сохранение контроля над физиологическими функциями организма тянуло на подвиг. И тот факт, что трусы остались чистыми, придал Генри уверенности.
Убивать ничего не подозревающих людей оказалось гораздо легче, чем защищать собственную жизнь от вооруженного врага.
Этой истине в Гарварде не учили. Во всяком случае, по тем дисциплинам, которые изучал Генри.
Приготовления к убийству приятны, но ожидание пули в голову удовольствия не доставляло, что бы ни говорили профессора психологии о подсознательной притягательности смерти, как для мужчин, так и для женщин. Симпатичная, закованная в цепи женщина, брошенная в картофельный погреб, – это хорошо, в отличие от осознания того, что где-то рядом бродит человек с намерением вышибить тебе мозги.
Генри открыл изрешеченную дверь в стенной шкаф и не нашел там ни живых, ни мертвых. В ванной дробь разбила зеркало.
Убедившись, что в доме никого нет, Генри почувствовал себя в несколько большей безопасности, но тревога никуда не ушла. Этот дом не был крепостью. Рано или поздно ему предстояло выйти наружу.
И когда повернул выключатель, а вспыхнувший свет показал, что у нижней ступени его никто не поджидает, Генри шумно выдохнул.
Прислушиваясь к тишине внизу, он все больше убеждался в том, что и снизу кто-то прислушивается к нему.
И почти прошептал имя. Удержал его лишь страх услышать ответ, произнесенный знакомым голосом.
Вторая дверь из подвала вела на лестницу, которая поднималась на лужайку. Генри не мог запереть в подвале незваного гостя, но перекрыть путь из подвала в дом труда не составляло.
Выключив свет, Генри закрыл дверь и запер ее на засов. Он сомневался, что засов устоит после хорошего удара. Поэтому взял ближайший стул и подставил спинку под ручку двери.
Потом продолжил осмотр дома, чтобы убедиться, что никто нигде не спрятался. Проверил, задвинуты ли шпингалеты на окнах. Подходя к каждому окну, чувствовал себя очень уязвимым, пока не задергивал шторы.
В спальне, на кровати, он оставил пистолет, из которого убил Джима и Нору. За время его отсутствия пистолет кто-то забрал. Вместе с кобурой и дополнительной обоймой.
Маленькое пятнышко крови блестело на бежевом покрывале.
Осталось обыскать два помещения: стенной шкаф и ванную. Обе двери находились на одной стене, закрытые.
Расставив ноги, чуть согнув их, чтобы смягчить отдачу, Генри направил помповик на дверь в стенной шкаф, выстрелил раз, другой. От грохота чуть не разорвало барабанные перепонки. Еще дважды он выстрелил в дверь ванной.
Дробь изрешетила тонкие двери. Скорости хватало, чтобы нашпиговать любого, кто за ними находился. Отсутствие криков указывало, что патроны он потратил впустую.
Генри загнал последний патрон в патронник, выудил из карманов джинсов запасные патроны, зарядил магазин.
Руки дрожали, желчь выплескивало в горло. Кишки крутило. Но он не блеванул и не наложил в штаны.
В такой драматической ситуации, когда на кон поставлена жизнь, сохранение контроля над физиологическими функциями организма тянуло на подвиг. И тот факт, что трусы остались чистыми, придал Генри уверенности.
Убивать ничего не подозревающих людей оказалось гораздо легче, чем защищать собственную жизнь от вооруженного врага.
Этой истине в Гарварде не учили. Во всяком случае, по тем дисциплинам, которые изучал Генри.
Приготовления к убийству приятны, но ожидание пули в голову удовольствия не доставляло, что бы ни говорили профессора психологии о подсознательной притягательности смерти, как для мужчин, так и для женщин. Симпатичная, закованная в цепи женщина, брошенная в картофельный погреб, – это хорошо, в отличие от осознания того, что где-то рядом бродит человек с намерением вышибить тебе мозги.
Генри открыл изрешеченную дверь в стенной шкаф и не нашел там ни живых, ни мертвых. В ванной дробь разбила зеркало.
Убедившись, что в доме никого нет, Генри почувствовал себя в несколько большей безопасности, но тревога никуда не ушла. Этот дом не был крепостью. Рано или поздно ему предстояло выйти наружу.
Глава 15
Стоя в темноте, лицом к кухонному окну, глядя на юг, Грейди видел огни в окнах гаража. И поднятые ворота.
С проникновением в гараж проблем у незваного гостя возникнуть не могло. Ни одно из окон не запиралось на шпингалет. В сельской местности уровень преступности такой же низкий, как в Ватикане, вот Грейди и не видел необходимости в установке запорных устройств в гараже.
С минуту он наблюдал за чьим-то силуэтом на фоне большого прямоугольника света, потом вернулся за стол и налил первую кружку из термоса.
Сидя у стеклянной двери, Мерлин взвизгнул.
– Я не знаю, но, возможно, смысл в том, чтобы проверить, наблюдаем ли мы. Если наблюдаем, то вроде бы должны выйти к гаражу, чтобы посмотреть, что происходит.
Собака промолчала.
– И я чувствую, лучше обставить все так, будто мы легли спать. Если кто-то убедится, что мы не наблюдаем, возможно, нам удастся что-то увидеть.
От кофе, чуть сдобренного корицей, шел тонкий аромат. И вкусом напиток не уступал запаху.
Наблюдательность и терпеливое ожидание – этими навыками Грейди овладел в совершенстве. Практиковал долгие годы. Такая уж у него была работа.
Его друг Марк Пипп прозвал его Игуаной. Как эта ящерица, он мог сидеть неподвижно так долго, что становился частью интерьера или пейзажа. Он оставался на виду, но его присутствие забывалось.
Марк умер уже десять лет назад. Но Грейди вспоминал его едва ли не каждый день.
Сына миссис Пипп убил сенатор Соединенных Штатов Америки. Грейди следовало заметить, что к этому идет, и постараться предотвратить смерть Марка, а потому он корил себя за гибель друга.
Некоторые не согласятся с такой постановкой вопроса. Когда Марк умер, правда не составляла тайны для Грейди. Он не поверил официальной лжи, но и не стал искать оправданий для себя.
Его мать говорила, что ложь самому себе – самая худшая, какая только может быть. Если ты не можешь сам признать правду, то уже не знаешь, кто ты. Не сможешь искупить грех, потому что не видишь необходимости в искуплении.
Грейди признавал необходимость искупления, но понимал, что для этого ему придется прожить долгую жизнь.
Поднявшись, Мерлин в темноте прошествовал к миске с водой, широкой и глубокой. Когда начал лакать, в тиши кухни создалось ощущение, будто лошадь-тяжеловес пьет из корыта.
Во дворе теперь только луна разгоняла темноту. Свет в гараже погас.
В поисках проявлений любви волкодав подошел к Грейди. Голова Мерлина возвышалась над столом, и Грейди нежно потирал уши пса большим и указательным пальцами.
Когда твое занятие – терпеливое наблюдение, поставленное на якорь тело раздражает разум до такой степени, что он превращается в оторвавшийся, летящий под ветром парус. Мысли устремляются к архипелагу не связанных одна с другой тем. Путешествие это вроде бы бесцельное… но иной раз может привести тебя в некий порт, где есть о чем подумать.
Грейди вдруг удивительно ярко вспомнился лес, тот самый момент, когда Мерлин миновал последние деревья и вышел на золотистый луг. За деревьями солнечный свет казался колдовским, мрачным, как медные сумерки, мерцающим, словно расшитое блестками облако, которое выдуло через открывшуюся дверь из другого мира, куда более загадочного, чем этот.
Он замешкался в нерешительности, перед тем как последовать за волкодавом, но когда вышел из леса, то увидел луг, полого уходящий вниз, залитый привычным солнечным светом, таким же, как и всегда. Медное мерцание он отмел как некий природный феномен, возникший лишь на мгновение, обусловленный определенным углом зрения и контрастом между сумраком леса и ярким светом открытого пространства. А потом появление белых животных заставило его забыть об этом уникальном явлении.
Теперь же, когда Грейди сидел за кухонным столом, волосы у него на затылке шевелились, а память прокручивала ему этот фрагмент. Снова и снова. И снова. И всякий раз те короткие мгновения возвращались к Грейди со все большей четкостью. Теперь он не только вспоминал радужное мерцание, но и видел то, что не вспоминалось раньше: трехмерность явления, все его особенности в самых мельчайших подробностях.
Он будто перенесся на лесную тропу в тот самый момент. Черный и серый Мерлин, ни к чему не пристегнутая тень, шел к лугу, тогда как Грейди остановился. Над головой зеленый полог из слившихся игл, темно-зеленый, недвижный, пахучий. Впереди стволы сосен и ветви, практически черные на фоне мерцающего медного света, притягательного и сверкающего света, очень важного света, света.
Воспоминание поблекло, из леса Грейди перенесся в настоящее, на кухню, обнаружил, что уже стоит у стола и опрокинул стул, когда резко поднимался. Он не просто вспоминал, с ним случилось что-то другое, чего он не мог выразить словами: он вернулся в прошлое событие, ощутил те мгновения всеми пятью органами чувств.
Раньше, когда все это происходило наяву, он даже не понял, какой удивительный видел свет, и только теперь, через воспоминание, из безопасного настоящего, осознал, что жизнь свела его с чем-то совершенно необычным, никому не ведомым.
Волосы на голове встали дыбом, шея стала липкой от холодного пота, гулко застучало сердце.
Глаза Грейди приспособились к темноте, и он видел Мерлина, стоявшего в нескольких футах, напрягшегося, с интересом разглядывающего его.
За окном, за укрытым тенью крыльцом, горящая луна, казалось, засыпала двор и деревья фосфоресцирующим пеплом. И ночь застыла, словно дом перенесся в безвоздушное пространство.
А потом что-то шевельнулось в ночи: быстрое, гибкое, о четырех лапах, белое. Два этих «что-то».
С проникновением в гараж проблем у незваного гостя возникнуть не могло. Ни одно из окон не запиралось на шпингалет. В сельской местности уровень преступности такой же низкий, как в Ватикане, вот Грейди и не видел необходимости в установке запорных устройств в гараже.
С минуту он наблюдал за чьим-то силуэтом на фоне большого прямоугольника света, потом вернулся за стол и налил первую кружку из термоса.
Сидя у стеклянной двери, Мерлин взвизгнул.
– Я не знаю, но, возможно, смысл в том, чтобы проверить, наблюдаем ли мы. Если наблюдаем, то вроде бы должны выйти к гаражу, чтобы посмотреть, что происходит.
Собака промолчала.
– И я чувствую, лучше обставить все так, будто мы легли спать. Если кто-то убедится, что мы не наблюдаем, возможно, нам удастся что-то увидеть.
От кофе, чуть сдобренного корицей, шел тонкий аромат. И вкусом напиток не уступал запаху.
Наблюдательность и терпеливое ожидание – этими навыками Грейди овладел в совершенстве. Практиковал долгие годы. Такая уж у него была работа.
Его друг Марк Пипп прозвал его Игуаной. Как эта ящерица, он мог сидеть неподвижно так долго, что становился частью интерьера или пейзажа. Он оставался на виду, но его присутствие забывалось.
Марк умер уже десять лет назад. Но Грейди вспоминал его едва ли не каждый день.
Сына миссис Пипп убил сенатор Соединенных Штатов Америки. Грейди следовало заметить, что к этому идет, и постараться предотвратить смерть Марка, а потому он корил себя за гибель друга.
Некоторые не согласятся с такой постановкой вопроса. Когда Марк умер, правда не составляла тайны для Грейди. Он не поверил официальной лжи, но и не стал искать оправданий для себя.
Его мать говорила, что ложь самому себе – самая худшая, какая только может быть. Если ты не можешь сам признать правду, то уже не знаешь, кто ты. Не сможешь искупить грех, потому что не видишь необходимости в искуплении.
Грейди признавал необходимость искупления, но понимал, что для этого ему придется прожить долгую жизнь.
Поднявшись, Мерлин в темноте прошествовал к миске с водой, широкой и глубокой. Когда начал лакать, в тиши кухни создалось ощущение, будто лошадь-тяжеловес пьет из корыта.
Во дворе теперь только луна разгоняла темноту. Свет в гараже погас.
В поисках проявлений любви волкодав подошел к Грейди. Голова Мерлина возвышалась над столом, и Грейди нежно потирал уши пса большим и указательным пальцами.
Когда твое занятие – терпеливое наблюдение, поставленное на якорь тело раздражает разум до такой степени, что он превращается в оторвавшийся, летящий под ветром парус. Мысли устремляются к архипелагу не связанных одна с другой тем. Путешествие это вроде бы бесцельное… но иной раз может привести тебя в некий порт, где есть о чем подумать.
Грейди вдруг удивительно ярко вспомнился лес, тот самый момент, когда Мерлин миновал последние деревья и вышел на золотистый луг. За деревьями солнечный свет казался колдовским, мрачным, как медные сумерки, мерцающим, словно расшитое блестками облако, которое выдуло через открывшуюся дверь из другого мира, куда более загадочного, чем этот.
Он замешкался в нерешительности, перед тем как последовать за волкодавом, но когда вышел из леса, то увидел луг, полого уходящий вниз, залитый привычным солнечным светом, таким же, как и всегда. Медное мерцание он отмел как некий природный феномен, возникший лишь на мгновение, обусловленный определенным углом зрения и контрастом между сумраком леса и ярким светом открытого пространства. А потом появление белых животных заставило его забыть об этом уникальном явлении.
Теперь же, когда Грейди сидел за кухонным столом, волосы у него на затылке шевелились, а память прокручивала ему этот фрагмент. Снова и снова. И снова. И всякий раз те короткие мгновения возвращались к Грейди со все большей четкостью. Теперь он не только вспоминал радужное мерцание, но и видел то, что не вспоминалось раньше: трехмерность явления, все его особенности в самых мельчайших подробностях.
Он будто перенесся на лесную тропу в тот самый момент. Черный и серый Мерлин, ни к чему не пристегнутая тень, шел к лугу, тогда как Грейди остановился. Над головой зеленый полог из слившихся игл, темно-зеленый, недвижный, пахучий. Впереди стволы сосен и ветви, практически черные на фоне мерцающего медного света, притягательного и сверкающего света, очень важного света, света.
Воспоминание поблекло, из леса Грейди перенесся в настоящее, на кухню, обнаружил, что уже стоит у стола и опрокинул стул, когда резко поднимался. Он не просто вспоминал, с ним случилось что-то другое, чего он не мог выразить словами: он вернулся в прошлое событие, ощутил те мгновения всеми пятью органами чувств.
Раньше, когда все это происходило наяву, он даже не понял, какой удивительный видел свет, и только теперь, через воспоминание, из безопасного настоящего, осознал, что жизнь свела его с чем-то совершенно необычным, никому не ведомым.
Волосы на голове встали дыбом, шея стала липкой от холодного пота, гулко застучало сердце.
Глаза Грейди приспособились к темноте, и он видел Мерлина, стоявшего в нескольких футах, напрягшегося, с интересом разглядывающего его.
За окном, за укрытым тенью крыльцом, горящая луна, казалось, засыпала двор и деревья фосфоресцирующим пеплом. И ночь застыла, словно дом перенесся в безвоздушное пространство.
А потом что-то шевельнулось в ночи: быстрое, гибкое, о четырех лапах, белое. Два этих «что-то».
Глава 16
В самом дорогом из пяти ресторанов отеля-казино пол большого бара выложили черным мрамором и инкрустировали ромбами из золотистого оникса. На стены оникс тратить не стали, зато потолок блестел целыми панелями оникса, подсвеченными изнутри. И за барной стойкой из того же черного мрамора место зеркала занимали подсвеченные сзади панели из оникса, по которым бежали силуэты волков.
Если бы Дракула сменил профессию и стал дизайнером по интерьерам, он, возможно, предложил бы заказчикам именно такой проект.
Сев за стойкой, Ламар Вулси заказал первый алкогольный напиток за весь вечер: бутылку датского пива «Элефант».
Некоторые люди за столиками ждали, когда метрдотель пригласит их на обед, но те, кто сидел у стойки, пришли сюда не для того, чтобы пообедать. Мужчины составляли большинство, но, мужчины или женщины, все они покинули казино, чтобы отсрочить самоуничтожение.
Их настроение разнилось, от натужной веселости до мрачной погруженности в собственные мысли, но все они производили на Ламара одинаковое впечатление: от них так и веяло отчаянием.
Они пришли к азартным играм с надеждой. Эмили Дикинсон[10], поэтесса, написала: «Надежда – нечто с перьями, что прячется в душе». Но если человек питает ложную надежду, нечто с перьями может превратиться в остроклювого ястреба, который выклюет душу и сердце.
В присущей ему добродушной манере Ламар поболтал с шестью беглецами от карт и костей. В какой-то момент, после философской тирады, он задавал один вопрос: «Не думайте, просто ответьте. Какое первое слово приходит вам в голову, когда я говорю надежда?»
Если бы Дракула сменил профессию и стал дизайнером по интерьерам, он, возможно, предложил бы заказчикам именно такой проект.
Сев за стойкой, Ламар Вулси заказал первый алкогольный напиток за весь вечер: бутылку датского пива «Элефант».
Некоторые люди за столиками ждали, когда метрдотель пригласит их на обед, но те, кто сидел у стойки, пришли сюда не для того, чтобы пообедать. Мужчины составляли большинство, но, мужчины или женщины, все они покинули казино, чтобы отсрочить самоуничтожение.
Их настроение разнилось, от натужной веселости до мрачной погруженности в собственные мысли, но все они производили на Ламара одинаковое впечатление: от них так и веяло отчаянием.
Они пришли к азартным играм с надеждой. Эмили Дикинсон[10], поэтесса, написала: «Надежда – нечто с перьями, что прячется в душе». Но если человек питает ложную надежду, нечто с перьями может превратиться в остроклювого ястреба, который выклюет душу и сердце.
В присущей ему добродушной манере Ламар поболтал с шестью беглецами от карт и костей. В какой-то момент, после философской тирады, он задавал один вопрос: «Не думайте, просто ответьте. Какое первое слово приходит вам в голову, когда я говорю надежда?»