Страница:
— Реальные люди есть в этом бизнесе и сейчас. Я встречал Джоди Фостер, Сандру Баллок. Они показались мне реальными.
— Тебе также показалось, что они могут дать пипка под зад, — хмыкнул Рисковый.
Чтобы принести весь заказ, пришлось прибегнуть к помощи второй официантки.
Рисковый улыбался и кивал, когда перед ним ставили очередную тарелку.
— Хорошо. Хорошо. Отлично. Просто отлично. Прекрасно.
Воспоминание о том, что ему прострелили живот, испортило Этану аппетит. Начав есть семгу, он не сразу заставил себя заговорить о Рольфе Райнерде.
— Ты мне сказал, что наступил какому-то говнюку на горло. Что расследуешь?
— Двадцатидвухлетнюю красавицу-блондинку задушили, а потом бросили в пруд, где собирают канализационные стоки. Мы так и говорим: «Дело блондинки в пруду».
Любого копа, расследующего убийства, работа меняет раз и навсегда. Жертвы преследуют его с настойчивостью спирохет, разносящих по крови яд.
Юмор — наилучшая и зачастую единственная защита от этого ужаса. Поэтому на самом раннем этапе расследования каждому убийству придумывают некое название, которое и закрепляется за ним, пока дело не передается в суд.
И ни один начальник не спросит: «Как продвигается расследование убийства Эрмитруды Поттлесби?» Вопрос будет сформулирован следующим образом: «Есть что-нибудь новенькое в „Деле блондинки в пруду“?»
Когда Этан и Рисковый расследовали жестокое убийство двух лесбиянок, которые переехали в Лос-Анджелес из Сан-Франциско, в отделе говорили, что они работают по «Делу Лессис из Фессис». В другом случае, когда молодую женщину привязали к кухонному столу, задушили, засовывая ей в рот и горло губки, пропитанные «Пайн-Сол», средством для мойки посуды, и проволочные мочалки, расследование назвали «Дело посудомойки».
Посторонние, наверное, оскорбились бы, услышав неофициальные названия расследований. Штатские не понимают, что детективам иногда снились покойники, убийц которых они разыскивали, представить себе не могли, что иной раз жертва становилась детективу чуть ли не родным человеком, и убийство он уже воспринимал как личное оскорбление. В этих названиях неуважение отсутствовало напрочь, иногда в них проглядывала странная, меланхолическая привязанность.
Задушили, говоришь, — Этан имел в виду блондинку в пруду. — В этом чувствуется страсть, велика вероятность, что тут замешан поклонник.
— Ага. Вижу, ты не совсем уж расслабился в дорогих кожаных куртках и мокасинах от «Гуччи».
— Я ношу обычные туфли — не мокасины. А в пруд с нечистотами он, возможно, бросил ее потому, что застукал с другим, вот и посчитал грязной, куском дерьма.
— Плюс к этому он, возможно, бывал на станции переработки канализационных стоков, знал, как пропс пи туда тело. А свитер у тебя из кашемира?
— Из хлопка. Значит, твой подозреваемый работает на станции переработки?
Рисковый покачал головой:
— Он — член городского совета.
Эти слова окончательно отбили Этану аппетит. Он положил вилку.
— Политик? Почему бы тебе сразу не найти обрыв и не прыгнуть с него?
Засовывая в пасть целый голубец, Рисковый сумел-таки усмехнуться, какое-то время жевал, не раскрывая рта. А проглотив, ответил: «Обрыв я уже нашел, а теперь сталкиваю вниз его».
— Если кто и окажется на скалах, так это ты.
— Вот тут ты не прав, — усмехнулся Рисковый.
После полувека правления кристально чистых чиновников и честной администрации выборные органы Калифорнии в последнее время превратились в клоаку, невиданную с 1930-х и 40-х годов, когда Раймонд Чандлер подробно описал, что творилось в тамошних коридорах власти. В первые годы нового тысячелетия коррупция на уровне штата, да и многих городских администраций, достигла уровня, подобный которому редко встретишь за пределами какой-нибудь банановой республики, хотя в данном случае это была банановая республика без бананов и с претензиями на романтический ореол.
В значительной своей части политики действовали, как бандиты. А если бандиты видели, что ты подбираешься к одному из них, они делали вывод, что, разобравшись с первым, ты нацелишься на второго, а потому бросали все свои силы, чтобы так или иначе уничтожить тебя.
В другой эре борьбы с гангстерами, в другом крестовом походе против коррупции, Элиот Несс подобрал себе команду агентов правоохранительных органов, которые не брали взяток и не боялись пуль. Их даже прозвали Недоступными. В современной Калифорнии Несса и его команду погубили бы не взятки и пули, а бюрократия, которая своими постановлениями опутала бы их по рукам и ногам, и жаждущая сенсаций пресса, питающая самые теплые чувства к преступникам, как на выборном, так и на любом другом уровне. О них журналисты пишут каждый день и помногу.
— Если бы ты по-прежнему занимался настоящей работой, как я, — продолжил Рисковый, — то вел бы это дело точно так же, как веду я.
— Да. Но, будь уверен, не сидел бы здесь, улыбаясь во весь рот.
Рисковый вновь указал на свитер Этана.
— Хлопок, говоришь… Вроде того, что продается на Родео-драйв[11].
— Вроде того, что продается в «Мэйси» на распродаже.
— И почем нынче носки, которые ты носишь?
— Плачу по десять тысяч долларов за пару. До этого Этан никак не мог решиться перевести разговор на Рольфа Райнерда. Теперь понял, что более ничем не сможет отвлечь Рискового от самоубийственной попытки доказать виновность члена городского совета в убийстве.
Взгляни вот на это, — он раскрыл конверт из плотной коричневой бумаги, девять на двенадцать дюймом, достал содержимое и через стол передал Рисковому.
Пока Рисковый разглядывал переданные ему материалы, Этан рассказал о пяти черных коробках, полученных через службу доставки «Федерал экспресс», и шестой, переброшенной через ворота.
Раз коробки доставлены «Федерал экспресс», отправитель тебе известен.
— Нет. Обратные адреса указывались ложные. Их присылали из разных почтовых отделений, где принимают корреспонденцию для последующей доставки адресатам «Федерал экспресс» или «Юнайтед пост сервис». Отправитель расплачивался наличными.
— И сколько почтовых отправлений получает Ченнинг в неделю?
— Порядка пяти тысяч единиц. Но в основном они приходят на студию, где у него есть офис. Письма просматривает пиаровская фирма и отвечает на них. Его домашний адрес — не тайна, но менее известен.
В конверте лежали шесть компьютерных распечаток фотографий, сделанных цифровой камерой в кабинете 'Этана, первая из которых показывала баночку, стоящую на белой ткани. Рядом с баночкой лежала крышка. А вокруг — содержимое баночки. Двадцать два жучка с оранжевым, в черных точках, панцирем.
— Божьи коровки? — спросил Рисковый.
— Энтомологическое название — Hippodamia convergens, семейство Coccinellidae. Едва ли это имеет какое-то значение, но я посмотрел.
Ну, ты попал, — хмыкнул Рисковый.
— Этот парень думает, что я — Бэтмен, а он Риддлер[12].
— Почему двадцать два жучка? Число имеет значение?
— Не знаю.
— Ты получил их живыми? — спросил Рисковый.
— Мертвыми. Отправлял ли он их живыми, не знаю, но у меня сложилось ощущение, что умерли они достаточно давно. Панцири в целости и сохранности, а вот нутро ссохлось.
Вторая фотография запечатлела светло-коричневые раковины, с выползающим из них серым желе. Лежали раковины на вощеной бумаге, на которую попали прямиком из черной коробки.
— Дохлые улитки, — пояснил Этан. — Собственно, две еще жили, когда я вскрыл коробку.
— Этот аромат «Шанель» не стала бы выводить на рынок.
Рисковый оторвался от фотографий, чтобы немного подкрепиться.
На третьей фотографии он тоже увидел баночку, из прозрачного стекла, с завернутой крышкой. Этикетки не было, но крышка давала понять, что банка из-под каких-то овощных или фруктовых консервов.
Поскольку фотография не позволяла разглядеть, что находится в банке теперь, Этан пояснил: «В формальдегиде плавали десять кусочков органики светло-розового цвета. По форме — трубчатые. Описать трудно. Похожи на маленьких экзотических медуз».
— Ты отправлял их в лабораторию?
— Да. Когда давали мне ответ, очень странно на меня посмотрели. В баночке содержались обрезки крайней плоти.
Челюсти Рискового замерли, словно во рту у него оказался быстросхватывающийся бетон.
— Крайней плоти взрослых мужчин, не младенцев, — уточнил Этан.
Механически дожевав еду, уже без всякого удовольствия, Рисковый проглотил то, чтобы было во рту, скорчил гримасу.
— Слушай, а много взрослых мужчин делают обрезание?
— Очереди на эту операцию нет, — ответил Этан.
Глава 9
Глава 10
— Тебе также показалось, что они могут дать пипка под зад, — хмыкнул Рисковый.
Чтобы принести весь заказ, пришлось прибегнуть к помощи второй официантки.
Рисковый улыбался и кивал, когда перед ним ставили очередную тарелку.
— Хорошо. Хорошо. Отлично. Просто отлично. Прекрасно.
Воспоминание о том, что ему прострелили живот, испортило Этану аппетит. Начав есть семгу, он не сразу заставил себя заговорить о Рольфе Райнерде.
— Ты мне сказал, что наступил какому-то говнюку на горло. Что расследуешь?
— Двадцатидвухлетнюю красавицу-блондинку задушили, а потом бросили в пруд, где собирают канализационные стоки. Мы так и говорим: «Дело блондинки в пруду».
Любого копа, расследующего убийства, работа меняет раз и навсегда. Жертвы преследуют его с настойчивостью спирохет, разносящих по крови яд.
Юмор — наилучшая и зачастую единственная защита от этого ужаса. Поэтому на самом раннем этапе расследования каждому убийству придумывают некое название, которое и закрепляется за ним, пока дело не передается в суд.
И ни один начальник не спросит: «Как продвигается расследование убийства Эрмитруды Поттлесби?» Вопрос будет сформулирован следующим образом: «Есть что-нибудь новенькое в „Деле блондинки в пруду“?»
Когда Этан и Рисковый расследовали жестокое убийство двух лесбиянок, которые переехали в Лос-Анджелес из Сан-Франциско, в отделе говорили, что они работают по «Делу Лессис из Фессис». В другом случае, когда молодую женщину привязали к кухонному столу, задушили, засовывая ей в рот и горло губки, пропитанные «Пайн-Сол», средством для мойки посуды, и проволочные мочалки, расследование назвали «Дело посудомойки».
Посторонние, наверное, оскорбились бы, услышав неофициальные названия расследований. Штатские не понимают, что детективам иногда снились покойники, убийц которых они разыскивали, представить себе не могли, что иной раз жертва становилась детективу чуть ли не родным человеком, и убийство он уже воспринимал как личное оскорбление. В этих названиях неуважение отсутствовало напрочь, иногда в них проглядывала странная, меланхолическая привязанность.
Задушили, говоришь, — Этан имел в виду блондинку в пруду. — В этом чувствуется страсть, велика вероятность, что тут замешан поклонник.
— Ага. Вижу, ты не совсем уж расслабился в дорогих кожаных куртках и мокасинах от «Гуччи».
— Я ношу обычные туфли — не мокасины. А в пруд с нечистотами он, возможно, бросил ее потому, что застукал с другим, вот и посчитал грязной, куском дерьма.
— Плюс к этому он, возможно, бывал на станции переработки канализационных стоков, знал, как пропс пи туда тело. А свитер у тебя из кашемира?
— Из хлопка. Значит, твой подозреваемый работает на станции переработки?
Рисковый покачал головой:
— Он — член городского совета.
Эти слова окончательно отбили Этану аппетит. Он положил вилку.
— Политик? Почему бы тебе сразу не найти обрыв и не прыгнуть с него?
Засовывая в пасть целый голубец, Рисковый сумел-таки усмехнуться, какое-то время жевал, не раскрывая рта. А проглотив, ответил: «Обрыв я уже нашел, а теперь сталкиваю вниз его».
— Если кто и окажется на скалах, так это ты.
— Вот тут ты не прав, — усмехнулся Рисковый.
После полувека правления кристально чистых чиновников и честной администрации выборные органы Калифорнии в последнее время превратились в клоаку, невиданную с 1930-х и 40-х годов, когда Раймонд Чандлер подробно описал, что творилось в тамошних коридорах власти. В первые годы нового тысячелетия коррупция на уровне штата, да и многих городских администраций, достигла уровня, подобный которому редко встретишь за пределами какой-нибудь банановой республики, хотя в данном случае это была банановая республика без бананов и с претензиями на романтический ореол.
В значительной своей части политики действовали, как бандиты. А если бандиты видели, что ты подбираешься к одному из них, они делали вывод, что, разобравшись с первым, ты нацелишься на второго, а потому бросали все свои силы, чтобы так или иначе уничтожить тебя.
В другой эре борьбы с гангстерами, в другом крестовом походе против коррупции, Элиот Несс подобрал себе команду агентов правоохранительных органов, которые не брали взяток и не боялись пуль. Их даже прозвали Недоступными. В современной Калифорнии Несса и его команду погубили бы не взятки и пули, а бюрократия, которая своими постановлениями опутала бы их по рукам и ногам, и жаждущая сенсаций пресса, питающая самые теплые чувства к преступникам, как на выборном, так и на любом другом уровне. О них журналисты пишут каждый день и помногу.
— Если бы ты по-прежнему занимался настоящей работой, как я, — продолжил Рисковый, — то вел бы это дело точно так же, как веду я.
— Да. Но, будь уверен, не сидел бы здесь, улыбаясь во весь рот.
Рисковый вновь указал на свитер Этана.
— Хлопок, говоришь… Вроде того, что продается на Родео-драйв[11].
— Вроде того, что продается в «Мэйси» на распродаже.
— И почем нынче носки, которые ты носишь?
— Плачу по десять тысяч долларов за пару. До этого Этан никак не мог решиться перевести разговор на Рольфа Райнерда. Теперь понял, что более ничем не сможет отвлечь Рискового от самоубийственной попытки доказать виновность члена городского совета в убийстве.
Взгляни вот на это, — он раскрыл конверт из плотной коричневой бумаги, девять на двенадцать дюймом, достал содержимое и через стол передал Рисковому.
Пока Рисковый разглядывал переданные ему материалы, Этан рассказал о пяти черных коробках, полученных через службу доставки «Федерал экспресс», и шестой, переброшенной через ворота.
Раз коробки доставлены «Федерал экспресс», отправитель тебе известен.
— Нет. Обратные адреса указывались ложные. Их присылали из разных почтовых отделений, где принимают корреспонденцию для последующей доставки адресатам «Федерал экспресс» или «Юнайтед пост сервис». Отправитель расплачивался наличными.
— И сколько почтовых отправлений получает Ченнинг в неделю?
— Порядка пяти тысяч единиц. Но в основном они приходят на студию, где у него есть офис. Письма просматривает пиаровская фирма и отвечает на них. Его домашний адрес — не тайна, но менее известен.
В конверте лежали шесть компьютерных распечаток фотографий, сделанных цифровой камерой в кабинете 'Этана, первая из которых показывала баночку, стоящую на белой ткани. Рядом с баночкой лежала крышка. А вокруг — содержимое баночки. Двадцать два жучка с оранжевым, в черных точках, панцирем.
— Божьи коровки? — спросил Рисковый.
— Энтомологическое название — Hippodamia convergens, семейство Coccinellidae. Едва ли это имеет какое-то значение, но я посмотрел.
Ну, ты попал, — хмыкнул Рисковый.
— Этот парень думает, что я — Бэтмен, а он Риддлер[12].
— Почему двадцать два жучка? Число имеет значение?
— Не знаю.
— Ты получил их живыми? — спросил Рисковый.
— Мертвыми. Отправлял ли он их живыми, не знаю, но у меня сложилось ощущение, что умерли они достаточно давно. Панцири в целости и сохранности, а вот нутро ссохлось.
Вторая фотография запечатлела светло-коричневые раковины, с выползающим из них серым желе. Лежали раковины на вощеной бумаге, на которую попали прямиком из черной коробки.
— Дохлые улитки, — пояснил Этан. — Собственно, две еще жили, когда я вскрыл коробку.
— Этот аромат «Шанель» не стала бы выводить на рынок.
Рисковый оторвался от фотографий, чтобы немного подкрепиться.
На третьей фотографии он тоже увидел баночку, из прозрачного стекла, с завернутой крышкой. Этикетки не было, но крышка давала понять, что банка из-под каких-то овощных или фруктовых консервов.
Поскольку фотография не позволяла разглядеть, что находится в банке теперь, Этан пояснил: «В формальдегиде плавали десять кусочков органики светло-розового цвета. По форме — трубчатые. Описать трудно. Похожи на маленьких экзотических медуз».
— Ты отправлял их в лабораторию?
— Да. Когда давали мне ответ, очень странно на меня посмотрели. В баночке содержались обрезки крайней плоти.
Челюсти Рискового замерли, словно во рту у него оказался быстросхватывающийся бетон.
— Крайней плоти взрослых мужчин, не младенцев, — уточнил Этан.
Механически дожевав еду, уже без всякого удовольствия, Рисковый проглотил то, чтобы было во рту, скорчил гримасу.
— Слушай, а много взрослых мужчин делают обрезание?
— Очереди на эту операцию нет, — ответил Этан.
Глава 9
Корки Лапута блаженствовал под дождем.
В блестящем длинном желтом дождевике, в шляпе из желтой клеенки с широкими полями, он сиял, как одуванчик.
В дождевике было много внутренних карманов, глубоких и водонепроницаемых.
Высокие черные резиновые сапоги и две пары носков сохраняли ноги в тепле.
Он жаждал грома.
Мечтал о молнии.
Гак что дожди в Южной Калифорнии, которым обычно недоставало грохота и сверкания, он находил пресноватыми.
Впрочем, ветер ему нравился. Шипящий, ревущий, стреляющий каплями воды, обещающий хаос.
Ветер срывал листья, кружил их в воздухе, потом шнырял в сливные канавы.
И эти листья, в достаточном количестве, могли забить дренажные решетки, что привело бы к затоплению улиц, остановке автомобилей, задержке машин «Скорой помощи», к множеству мелких, но таких желанных несчастий.
В этот залитый дождем день Корки шагал по улицам уютного жилого района в Студио-Сити. Сея беспорядок.
Он не жил в этом районе. И не собирался.
Проживали здесь рабочие, в лучшем случае, менеджеры. Интеллектуала не вдохновило бы такое соседство.
Чтобы побродить по здешним улицам, пришлось добираться сюда на автомобиле.
Напоминая ярко-желтого кенаря, Корки тем не менее не привлекал к себе никакого внимания, в этом напоминая бестелесного призрака, заметить которого дано далеко не всем.
Ему еще не встретился ни один пешеход. И редкая машина проезжала по этим улицам.
Погода держала людей под крышей.
Эту великолепную отвратительную погоду Корки полагал своим лучшим союзником.
Разумеется, в этот час большинство местных жителей были на работе. Что-то поделывали, непонятно ради чего.
По случаю предпраздничной недели дети не пошли в школу. Сегодня понедельник. В пятницу Рождество. Учеба побоку.
Некоторые дети коротали время с братьями и сестрами. Другие в компании неработающей матери.
Кто-то сидел дома в одиночестве.
Впрочем, на текущий момент дети не интересовали Корки. Поэтому могли не ждать беды от этого желтого призрака.
И потом, Корки было сорок два года. В эти дни дети стали слишком осторожны, чтобы открывать дверь незнакомому мужчине.
За последние годы очень уж много бед свалилось на этот мир. И ныне даже барашки всех возрастов начали подозрительно оглядываться по сторонам.
Так что его вполне устраивали и более мелкие гадости, он радовался возможности гулять под дождем и пакостить людям.
В одном из просторных внутренних карманов лежал пластиковый мешочек с поблескивающими синими кристаллами. Удивительно мощный химический дефолиант.
Его разработали китайские военные. С тем чтобы перед войной их агенты рассыпали его на фермах противника.
Синие кристаллы обеспечивали засыхание посевов в течение двенадцати месяцев. На голодный желудок воюется плохо.
Один из коллег Корки в университете получил фант на изучение этих кристаллов для Министерства обороны. Там почувствовали необходимость найти способ нейтрализации синих кристаллов до того, как их используют по назначению.
В своей лаборатории коллега держал пятидесятифунтовую бочку с кристаллами. Корки украл один фунт.
На руках у него были тонкие резиновые перчатки, которые легко прятались в широких, похожих на крылья рукавах дождевика.
Дождевик покроем более напоминал мексиканскую шаль, а не пальто. Корки мог без труда вытащить руки из рукавов, залезть в любой из карманов, вернуть руки в рукава, уже с пригоршней какого-нибудь яда.
Он сыпал синие кристаллы на примулы и колокольчики, на жасмин и акацию, на азалии и папоротник, на плетистые розы и дельфиниум.
Дождь растворял кристаллы. Химикат уходил к корням.
Через неделю растения пожелтеют, начнут терять листву. Через две упадут догнивать на землю.
Большим деревьям то количество кристаллов, которым располагал Корки, повредить не могло. А вот лужайкам, цветам, кустам, вьющимся растениям и даже маленьким деревьям будет нанесен существенный урон.
Он не сеял смерть перед каждым домом. Только перед одним из трех, выбирая его наугад.
Если бы пострадали палисадники всех домов квартала, общая беда сплотила бы соседей. Если же какой-то палисадник оставался нетронутым, хозяин становился объектом зависти пострадавших. И вызывал определенные подозрения.
Миссия Корки состояла не только в том, чтобы нести разрушение. Ломать мог любой дурак. Он видел свою задачу и в распространении разлада, недоверия, отчаяния.
Иной раз на него рычала или гавкала собака, сидевшая на крыльце, или из конуры, стоявшей за широкой зеленой изгородью или каменным забором.
Корки любил собак. Они были лучшими друзьями человека, хотя оставалось загадкой, почему они подписались на эту роль, учитывая мерзость человеческой сущности:
Время от времени, услышав лай или рычание, он
доставал из внутреннего кармана вкусно пахнущую галету. Бросал через забор, на крыльцо.
Сами знаете, нельзя поджарить яичницу, не разбив яйца.
Собачьи галеты он щедро сдобрил цианидом. Животных ждала более быстрая, в сравнении с растениями, смерть.
Безвременная смерть домашнего любимца крайне быстро вгоняет в отчаяние.
Корки грустил. Грустил о собаках, которым не повезло.
И при этом радовался. Радовался тысячам способов, применяя которые он ежедневно способствовал падению существующего преступного порядка и, следовательно, рождению нового, лучшего мира.
Как указывалось выше. Корки губил не все палисадники подряд. По тем же мотивам он убивал не всех собак. Пусть сосед подозревает соседа.
Он не боялся, что за все эти отравления придется отвечать перед законом. Энтропия, самая могучая сила вселенной, была его союзником и богом-хранителем.
А кроме того, родители, которые в этот день остались дома, смотрели эти паршивые ток-шоу, на которых дочери признавались Матерям, что занимаются проституцией, а жены — мужьям, что спят с их братьями или мужьями собственных сестер.
Поскольку начались каникулы, дети не отрывались от видеоигр. Или, хуже того, рыскали по порнографическим сайтам Сети, развращая младших братьев, планируя изнасилование соседской девочки.
Поскольку все эти занятия Корки одобрял, сам он держался скромно, чтобы не отвлекать людей от самоуничтожения.
Корки Лапута был не просто отравителем, а талантливой личностью, и у него хватало всякого другого оружия.
Время от времени, шагая по лужам на тротуарах, проходя под деревьями, с которых капала вода, он начинал напевать. Разумеется, пел он «Поющий под дождем». Банально, конечно, но его это забавляло.
Он не танцевал.
Не то чтобы не умел танцевать. Конечно, не считал себя ровней Джину Келли, но мог блеснуть на танцполе.
Однако анархисту, который не хочет привлекать к себе внимание, негоже кружиться по улице в желтом дождевике, просторном, как ряса монахини.
На уличных почтовых ящиках, стоящих перед каждым домом, имелись номера, а на некоторых и фамилии.
Среди фамилий попадались и еврейские. Леви. Стайн. Гликман.
Около каждого такого ящика Корки останавливался. Бросал в него один из белых конвертов, которые в достатке лежали в другом кармане дождевика.
На каждом таком конверте красовалась свастика. В каждом лежали два сложенных листка бумаги, призванные поселить в душе страх и разозлить.
На первом была лишь одна фраза, большими печатными буквами: «СМЕРТЬ ВСЕМ ГРЯЗНЫМ ЕВРЕЯМ».
На втором — фотография горы трупов перед нацистским крематорием. С двумя словами, большими красными буквами ниже: «ТЫ СЛЕДУЮЩИЙ».
Корки не выделял евреев среди остальных. Он одинаково презирал все расы, религии и этнические группы.
Ранее он раскладывал по почтовым ящикам письма с посланиями: «СМЕРТЬ ВСЕМ ГРЯЗНЫМ КАТОЛИКАМ», «СМЕРТЬ ВСЕМ ЧЕРНЫМ», «В ТЮРЬМУ ВСЕХ ВЛАДЕЛЬЦЕВ ОГНЕСТРЕЛЬНОГО ОРУЖИЯ».
Политики десятилетиями контролировали людей, разделяя их на группы, натравливая одни на другие. И хорошему анархисту оставалось только усилить существующую ненависть, подлить бензина в костер, зажженный политиками.
В настоящий момент ненависть к Израилю, а отсюда и ко всем евреям, считалась модной интеллектуальной позицией среди наиболее известных представителей масс-медиа, включая многих нерелигиозных евреев Так что Корки всего лишь давал людям то, что они хотели получить.
От азалий к жасмину, от жасмина к дельфиниуму,
от собаки к почтовому ящику, Корки продолжал свой путь под непрекращающимся дождем. Сея хаос.
Настроенные решительно, заговорщики могли взрывать небоскребы, убивая тысячи людей, ужасая миллионы. Их работа, безусловно, приносила пользу.
Но десять тысяч таких, как Корки Лапута, изобретательных, целеустремленных, расшатывая устои общества, могли достигнуть большего, чем все пилоты-камикадзе и взрывники, вместе взятые.
«Каждой тысяче киллеров, — думал Корки, — я бы предпочел одного переполненного ненавистью учителя, отравляющего сердца школьников, одного социального работника с неутолимой жаждой жестокости, одного священника-атеиста, прячущего под сутаной свои истинные убеждения».
Пройдя по круговому маршруту, он увидел припаркованный «БМВ» через полтора часа, как и рассчитывал.
Проводить много времени в одном районе слишком рискованно. Мудрые анархисты постоянно перебираются с места на место, потому что энтропия благоволит бродягам, а движение сбивает с толку полицию.
Грязно-молочные облака прижимались к самой земле, рассыпаясь дождем. В чуть ли не вечернем сумраке, под тенью напитавшейся водой кроны дуба его серебристый седан казался серым, как сталь.
Ветер дул по улицам, трепал кусты и деревья, укладывал на землю цветы, бросался в окна ведрами воды. Дождь барабанил по крышам, заливал тротуары, бурным потоком несся по сливным канавам.
У Корки зазвонил телефон.
От автомобиля его отделял почти квартал. Он понял, что придется говорить под дождем, иначе он не успеет ответить.
Вытащил правую руку из рукава, снял телефон с пояса. Вновь сунул руку в рукав, поднял к уху. Корки Лапута пребывал в столь радужном настроении, что ответил на звонок словами: «Да пребудет свет там, где ты есть».
Звонил Рольф Райнерд. И наверняка подумал, что набрал неправильный номер.
— Это я, — быстро добавил Корки, прежде чем Райнерд успел разорвать связь.
К тому времени, когда Корки добрался до «БМВ», он уже жалел о том, что ответил на звонок. Райнерд дал маху.
В блестящем длинном желтом дождевике, в шляпе из желтой клеенки с широкими полями, он сиял, как одуванчик.
В дождевике было много внутренних карманов, глубоких и водонепроницаемых.
Высокие черные резиновые сапоги и две пары носков сохраняли ноги в тепле.
Он жаждал грома.
Мечтал о молнии.
Гак что дожди в Южной Калифорнии, которым обычно недоставало грохота и сверкания, он находил пресноватыми.
Впрочем, ветер ему нравился. Шипящий, ревущий, стреляющий каплями воды, обещающий хаос.
Ветер срывал листья, кружил их в воздухе, потом шнырял в сливные канавы.
И эти листья, в достаточном количестве, могли забить дренажные решетки, что привело бы к затоплению улиц, остановке автомобилей, задержке машин «Скорой помощи», к множеству мелких, но таких желанных несчастий.
В этот залитый дождем день Корки шагал по улицам уютного жилого района в Студио-Сити. Сея беспорядок.
Он не жил в этом районе. И не собирался.
Проживали здесь рабочие, в лучшем случае, менеджеры. Интеллектуала не вдохновило бы такое соседство.
Чтобы побродить по здешним улицам, пришлось добираться сюда на автомобиле.
Напоминая ярко-желтого кенаря, Корки тем не менее не привлекал к себе никакого внимания, в этом напоминая бестелесного призрака, заметить которого дано далеко не всем.
Ему еще не встретился ни один пешеход. И редкая машина проезжала по этим улицам.
Погода держала людей под крышей.
Эту великолепную отвратительную погоду Корки полагал своим лучшим союзником.
Разумеется, в этот час большинство местных жителей были на работе. Что-то поделывали, непонятно ради чего.
По случаю предпраздничной недели дети не пошли в школу. Сегодня понедельник. В пятницу Рождество. Учеба побоку.
Некоторые дети коротали время с братьями и сестрами. Другие в компании неработающей матери.
Кто-то сидел дома в одиночестве.
Впрочем, на текущий момент дети не интересовали Корки. Поэтому могли не ждать беды от этого желтого призрака.
И потом, Корки было сорок два года. В эти дни дети стали слишком осторожны, чтобы открывать дверь незнакомому мужчине.
За последние годы очень уж много бед свалилось на этот мир. И ныне даже барашки всех возрастов начали подозрительно оглядываться по сторонам.
Так что его вполне устраивали и более мелкие гадости, он радовался возможности гулять под дождем и пакостить людям.
В одном из просторных внутренних карманов лежал пластиковый мешочек с поблескивающими синими кристаллами. Удивительно мощный химический дефолиант.
Его разработали китайские военные. С тем чтобы перед войной их агенты рассыпали его на фермах противника.
Синие кристаллы обеспечивали засыхание посевов в течение двенадцати месяцев. На голодный желудок воюется плохо.
Один из коллег Корки в университете получил фант на изучение этих кристаллов для Министерства обороны. Там почувствовали необходимость найти способ нейтрализации синих кристаллов до того, как их используют по назначению.
В своей лаборатории коллега держал пятидесятифунтовую бочку с кристаллами. Корки украл один фунт.
На руках у него были тонкие резиновые перчатки, которые легко прятались в широких, похожих на крылья рукавах дождевика.
Дождевик покроем более напоминал мексиканскую шаль, а не пальто. Корки мог без труда вытащить руки из рукавов, залезть в любой из карманов, вернуть руки в рукава, уже с пригоршней какого-нибудь яда.
Он сыпал синие кристаллы на примулы и колокольчики, на жасмин и акацию, на азалии и папоротник, на плетистые розы и дельфиниум.
Дождь растворял кристаллы. Химикат уходил к корням.
Через неделю растения пожелтеют, начнут терять листву. Через две упадут догнивать на землю.
Большим деревьям то количество кристаллов, которым располагал Корки, повредить не могло. А вот лужайкам, цветам, кустам, вьющимся растениям и даже маленьким деревьям будет нанесен существенный урон.
Он не сеял смерть перед каждым домом. Только перед одним из трех, выбирая его наугад.
Если бы пострадали палисадники всех домов квартала, общая беда сплотила бы соседей. Если же какой-то палисадник оставался нетронутым, хозяин становился объектом зависти пострадавших. И вызывал определенные подозрения.
Миссия Корки состояла не только в том, чтобы нести разрушение. Ломать мог любой дурак. Он видел свою задачу и в распространении разлада, недоверия, отчаяния.
Иной раз на него рычала или гавкала собака, сидевшая на крыльце, или из конуры, стоявшей за широкой зеленой изгородью или каменным забором.
Корки любил собак. Они были лучшими друзьями человека, хотя оставалось загадкой, почему они подписались на эту роль, учитывая мерзость человеческой сущности:
Время от времени, услышав лай или рычание, он
доставал из внутреннего кармана вкусно пахнущую галету. Бросал через забор, на крыльцо.
Сами знаете, нельзя поджарить яичницу, не разбив яйца.
Собачьи галеты он щедро сдобрил цианидом. Животных ждала более быстрая, в сравнении с растениями, смерть.
Безвременная смерть домашнего любимца крайне быстро вгоняет в отчаяние.
Корки грустил. Грустил о собаках, которым не повезло.
И при этом радовался. Радовался тысячам способов, применяя которые он ежедневно способствовал падению существующего преступного порядка и, следовательно, рождению нового, лучшего мира.
Как указывалось выше. Корки губил не все палисадники подряд. По тем же мотивам он убивал не всех собак. Пусть сосед подозревает соседа.
Он не боялся, что за все эти отравления придется отвечать перед законом. Энтропия, самая могучая сила вселенной, была его союзником и богом-хранителем.
А кроме того, родители, которые в этот день остались дома, смотрели эти паршивые ток-шоу, на которых дочери признавались Матерям, что занимаются проституцией, а жены — мужьям, что спят с их братьями или мужьями собственных сестер.
Поскольку начались каникулы, дети не отрывались от видеоигр. Или, хуже того, рыскали по порнографическим сайтам Сети, развращая младших братьев, планируя изнасилование соседской девочки.
Поскольку все эти занятия Корки одобрял, сам он держался скромно, чтобы не отвлекать людей от самоуничтожения.
Корки Лапута был не просто отравителем, а талантливой личностью, и у него хватало всякого другого оружия.
Время от времени, шагая по лужам на тротуарах, проходя под деревьями, с которых капала вода, он начинал напевать. Разумеется, пел он «Поющий под дождем». Банально, конечно, но его это забавляло.
Он не танцевал.
Не то чтобы не умел танцевать. Конечно, не считал себя ровней Джину Келли, но мог блеснуть на танцполе.
Однако анархисту, который не хочет привлекать к себе внимание, негоже кружиться по улице в желтом дождевике, просторном, как ряса монахини.
На уличных почтовых ящиках, стоящих перед каждым домом, имелись номера, а на некоторых и фамилии.
Среди фамилий попадались и еврейские. Леви. Стайн. Гликман.
Около каждого такого ящика Корки останавливался. Бросал в него один из белых конвертов, которые в достатке лежали в другом кармане дождевика.
На каждом таком конверте красовалась свастика. В каждом лежали два сложенных листка бумаги, призванные поселить в душе страх и разозлить.
На первом была лишь одна фраза, большими печатными буквами: «СМЕРТЬ ВСЕМ ГРЯЗНЫМ ЕВРЕЯМ».
На втором — фотография горы трупов перед нацистским крематорием. С двумя словами, большими красными буквами ниже: «ТЫ СЛЕДУЮЩИЙ».
Корки не выделял евреев среди остальных. Он одинаково презирал все расы, религии и этнические группы.
Ранее он раскладывал по почтовым ящикам письма с посланиями: «СМЕРТЬ ВСЕМ ГРЯЗНЫМ КАТОЛИКАМ», «СМЕРТЬ ВСЕМ ЧЕРНЫМ», «В ТЮРЬМУ ВСЕХ ВЛАДЕЛЬЦЕВ ОГНЕСТРЕЛЬНОГО ОРУЖИЯ».
Политики десятилетиями контролировали людей, разделяя их на группы, натравливая одни на другие. И хорошему анархисту оставалось только усилить существующую ненависть, подлить бензина в костер, зажженный политиками.
В настоящий момент ненависть к Израилю, а отсюда и ко всем евреям, считалась модной интеллектуальной позицией среди наиболее известных представителей масс-медиа, включая многих нерелигиозных евреев Так что Корки всего лишь давал людям то, что они хотели получить.
От азалий к жасмину, от жасмина к дельфиниуму,
от собаки к почтовому ящику, Корки продолжал свой путь под непрекращающимся дождем. Сея хаос.
Настроенные решительно, заговорщики могли взрывать небоскребы, убивая тысячи людей, ужасая миллионы. Их работа, безусловно, приносила пользу.
Но десять тысяч таких, как Корки Лапута, изобретательных, целеустремленных, расшатывая устои общества, могли достигнуть большего, чем все пилоты-камикадзе и взрывники, вместе взятые.
«Каждой тысяче киллеров, — думал Корки, — я бы предпочел одного переполненного ненавистью учителя, отравляющего сердца школьников, одного социального работника с неутолимой жаждой жестокости, одного священника-атеиста, прячущего под сутаной свои истинные убеждения».
Пройдя по круговому маршруту, он увидел припаркованный «БМВ» через полтора часа, как и рассчитывал.
Проводить много времени в одном районе слишком рискованно. Мудрые анархисты постоянно перебираются с места на место, потому что энтропия благоволит бродягам, а движение сбивает с толку полицию.
Грязно-молочные облака прижимались к самой земле, рассыпаясь дождем. В чуть ли не вечернем сумраке, под тенью напитавшейся водой кроны дуба его серебристый седан казался серым, как сталь.
Ветер дул по улицам, трепал кусты и деревья, укладывал на землю цветы, бросался в окна ведрами воды. Дождь барабанил по крышам, заливал тротуары, бурным потоком несся по сливным канавам.
У Корки зазвонил телефон.
От автомобиля его отделял почти квартал. Он понял, что придется говорить под дождем, иначе он не успеет ответить.
Вытащил правую руку из рукава, снял телефон с пояса. Вновь сунул руку в рукав, поднял к уху. Корки Лапута пребывал в столь радужном настроении, что ответил на звонок словами: «Да пребудет свет там, где ты есть».
Звонил Рольф Райнерд. И наверняка подумал, что набрал неправильный номер.
— Это я, — быстро добавил Корки, прежде чем Райнерд успел разорвать связь.
К тому времени, когда Корки добрался до «БМВ», он уже жалел о том, что ответил на звонок. Райнерд дал маху.
Глава 10
За окном ресторана дождь, чистый, как совесть младенца, встречался с городскими тротуарами и мостовыми и, смешавшись с грязью, заполнял сливные капаны.
Рисковый смотрел на фотографию баночки с обрезками крайней плоти.
— Десять маленьких шапочек с десяти гордых головок. Ты думаешь, это трофеи?
— От мужчин, которых он убил? Возможно, но маловероятно. Если на его счету столько убийств, он не станет запугивать очередную жертву такими вот подарками в черных коробках. Просто сделает свою работу.
— А если это трофеи, он бы так легко с ними не расстался.
— Да. Они стали бы главным украшением домашнего интерьера. Я думаю, он имеет доступ к трупам. Через похоронное бюро или морг.
— Посмертное обрезание. Рисковый вновь принялся за еду. — Необычно, конечно, но более чем вероятно. Потому что я не слышал о десяти нераскрытых убийствах, в которых подозревался бы какой-то безумный раввин.
— Думаю, он отрезал крайнюю плоть у трупов с единственной целью — послать Ченнингу Манхейму.
— И что он хотел этим сказать… что Чен-Ман — хрен моржовый?
— Сомневаюсь, что все так просто.
— Похоже, быть знаменитым не так уж и сладко. Четвертая коробка была больше остальных. Чтобы
запечатлеть ее содержимое, потребовались две фотографии.
На первой сфотографировали керамическую кошечку, пожалуй, даже котенка, цвета меда. Кошечка стояла на задних лапах, в передних держала по пирожному. На грудке и животе красные буквы складывались в два слова: «Пирожная киска».
— Банка из-под пирожных, — прокомментировал Этан.
— Я такой хороший детектив, что догадался и сам.
— Ее заполняли фишки для «Скрэббл»[13].
На втором фото высилась горка фишек. Шесть из них Этан выложил рядком, образовав два слова: OWE[27] и WOE[28].
— В банке лежали по девяносто фишек с буквами О, W, Е. Каждое слово можно собрать по девяносто раз, или оба по сорок пять. Я не знаю, что он собирался этим сказать.
— Наверное, намекал, что Манхейм поступил с ним нехорошо, а вот теперь пришел час расплаты.
— Возможно. Но при чем тогда банка для пирожных?
— Из этих букв можно собрать также WOW[29] — заметил Рисковый.
— Да, но тогда не будет использована половина «О» и все «Е». Только два слова, owe и woe, позволяют использовать все буквы.
— А как насчет комбинаций из двух слов?
— Первая — wee woo. Означает, насколько мне известно «маленькая любовь», но думаю, это из другой оперы. Вторая — E-W-E, все с тем же woo.
— Овечья любовь, да?
— Мне представляется, что это тупик. Думаю, его послание — owe woe, то ли первое, то ли второе, то ли оба сразу.
Рисковый отправил в рот кусок лаваша.
— Может, после этого мы сможем сыграть и в «Монополию». В пятой коробке прислали книгу в переплете под названием «Лапы для размышлений». Суперобложку украшало фото очаровательного щенка золотистого ретривера.
— Это мемуары, — пояснил Этан. — Доналд Гейнсуорт, который их написал, тридцать лет готовил собак-поводырей для слепых и колясочников.
— Между страницами ни насекомых, ни крайней плоти?
— Ничего. Я пролистал все в поисках подчеркнутых строк, но увы.
— Эта посылка выбивается из общего ряда. Невинная, даже сентиментальная книга, ничего больше.
— Шестую коробку бросили через ворота этим утром, чуть позже половины четвертого.
Рисковый всмотрелся в две последних фотографии. На первой — сшитое яблоко. На второй — глаз внутри.
— Глаз настоящий?
Нет, позаимствованный у куклы.
— Тем не менее он тревожит меня больше всего.
— Меня тоже. А почему тебя?
С яблоком ему пришлось повозиться. Такая paбота требовала и времени, и осторожности, и точности, так что, возможно, именно яблоком он хотел что-то сказать.
— Пока я понятия не имею, что именно. К последней фотографии Этан прикрепил степлером ксерокс послания, которое лежало в нише под глазом.
Рисковый прочитал его дважды, прежде чем посмотреть на Этана.
— А в первых пяти ничего такого не было?
— Нет.
— Тогда, вероятно, эта коробка — последняя. Он сказал все, что хотел, сначала символами, теперь словами. Теперь он переходит от угроз к действиям.
— Думаю, ты прав. Но его слова для меня такая же загадка, как и символы-предметы.
Серебристые лучи фар разгоняли послеполуденный Сумрак. Вода волнами летела из-под колес автомобилей, проезжающих по бульвару Пико.
— Яблоко может означать опасность запретных знаний, — нарушил затянувшуюся паузу Рисковый. — Первородный грех, который он упоминает.
Этан вновь попытался приняться за семгу. С тем же успехом он мог есть резину. Пришлось отложить вилку.
— Семена знания заменил глаз, — сказал Рисковый скорее себе, чем Этану.
Стайка пешеходов промелькнула мимо окна ресторана, шли они, наклонившись вперед, борясь с декабрьским ветром, под ненадежной защитой черных зонтов, напоминая скорбящих, которые спешили к могиле.
— Может, он говорит: «Я вижу твои секреты, источник, семена твоего зла».
— Такая мысль приходила мне в голову. Но нет ощущения, что она правильная, да и не наталкивает она на какие-то полезные выводы.
— Что бы он ни хотел сказать, меня тревожит, что ты получил глаз в яблоке вслед за книгой человека, который готовил собак-поводырей для слепых.
— Если он грозится просто ослепить Манхейма, это плохо, — ответил Этан, — но, думаю, он стремится к худшему.
Еще раз просмотрев все фотографии, Рисковый вернул их Этану и вновь с жаром набросился на еду.
— Полагаю, твой человек надежно защищен.
— Он снимается во Флориде. С ним пятеро телохранителей.
Рисковый смотрел на фотографию баночки с обрезками крайней плоти.
— Десять маленьких шапочек с десяти гордых головок. Ты думаешь, это трофеи?
— От мужчин, которых он убил? Возможно, но маловероятно. Если на его счету столько убийств, он не станет запугивать очередную жертву такими вот подарками в черных коробках. Просто сделает свою работу.
— А если это трофеи, он бы так легко с ними не расстался.
— Да. Они стали бы главным украшением домашнего интерьера. Я думаю, он имеет доступ к трупам. Через похоронное бюро или морг.
— Посмертное обрезание. Рисковый вновь принялся за еду. — Необычно, конечно, но более чем вероятно. Потому что я не слышал о десяти нераскрытых убийствах, в которых подозревался бы какой-то безумный раввин.
— Думаю, он отрезал крайнюю плоть у трупов с единственной целью — послать Ченнингу Манхейму.
— И что он хотел этим сказать… что Чен-Ман — хрен моржовый?
— Сомневаюсь, что все так просто.
— Похоже, быть знаменитым не так уж и сладко. Четвертая коробка была больше остальных. Чтобы
запечатлеть ее содержимое, потребовались две фотографии.
На первой сфотографировали керамическую кошечку, пожалуй, даже котенка, цвета меда. Кошечка стояла на задних лапах, в передних держала по пирожному. На грудке и животе красные буквы складывались в два слова: «Пирожная киска».
— Банка из-под пирожных, — прокомментировал Этан.
— Я такой хороший детектив, что догадался и сам.
— Ее заполняли фишки для «Скрэббл»[13].
На втором фото высилась горка фишек. Шесть из них Этан выложил рядком, образовав два слова: OWE[27] и WOE[28].
— В банке лежали по девяносто фишек с буквами О, W, Е. Каждое слово можно собрать по девяносто раз, или оба по сорок пять. Я не знаю, что он собирался этим сказать.
— Наверное, намекал, что Манхейм поступил с ним нехорошо, а вот теперь пришел час расплаты.
— Возможно. Но при чем тогда банка для пирожных?
— Из этих букв можно собрать также WOW[29] — заметил Рисковый.
— Да, но тогда не будет использована половина «О» и все «Е». Только два слова, owe и woe, позволяют использовать все буквы.
— А как насчет комбинаций из двух слов?
— Первая — wee woo. Означает, насколько мне известно «маленькая любовь», но думаю, это из другой оперы. Вторая — E-W-E, все с тем же woo.
— Овечья любовь, да?
— Мне представляется, что это тупик. Думаю, его послание — owe woe, то ли первое, то ли второе, то ли оба сразу.
Рисковый отправил в рот кусок лаваша.
— Может, после этого мы сможем сыграть и в «Монополию». В пятой коробке прислали книгу в переплете под названием «Лапы для размышлений». Суперобложку украшало фото очаровательного щенка золотистого ретривера.
— Это мемуары, — пояснил Этан. — Доналд Гейнсуорт, который их написал, тридцать лет готовил собак-поводырей для слепых и колясочников.
— Между страницами ни насекомых, ни крайней плоти?
— Ничего. Я пролистал все в поисках подчеркнутых строк, но увы.
— Эта посылка выбивается из общего ряда. Невинная, даже сентиментальная книга, ничего больше.
— Шестую коробку бросили через ворота этим утром, чуть позже половины четвертого.
Рисковый всмотрелся в две последних фотографии. На первой — сшитое яблоко. На второй — глаз внутри.
— Глаз настоящий?
Нет, позаимствованный у куклы.
— Тем не менее он тревожит меня больше всего.
— Меня тоже. А почему тебя?
С яблоком ему пришлось повозиться. Такая paбота требовала и времени, и осторожности, и точности, так что, возможно, именно яблоком он хотел что-то сказать.
— Пока я понятия не имею, что именно. К последней фотографии Этан прикрепил степлером ксерокс послания, которое лежало в нише под глазом.
Рисковый прочитал его дважды, прежде чем посмотреть на Этана.
— А в первых пяти ничего такого не было?
— Нет.
— Тогда, вероятно, эта коробка — последняя. Он сказал все, что хотел, сначала символами, теперь словами. Теперь он переходит от угроз к действиям.
— Думаю, ты прав. Но его слова для меня такая же загадка, как и символы-предметы.
Серебристые лучи фар разгоняли послеполуденный Сумрак. Вода волнами летела из-под колес автомобилей, проезжающих по бульвару Пико.
— Яблоко может означать опасность запретных знаний, — нарушил затянувшуюся паузу Рисковый. — Первородный грех, который он упоминает.
Этан вновь попытался приняться за семгу. С тем же успехом он мог есть резину. Пришлось отложить вилку.
— Семена знания заменил глаз, — сказал Рисковый скорее себе, чем Этану.
Стайка пешеходов промелькнула мимо окна ресторана, шли они, наклонившись вперед, борясь с декабрьским ветром, под ненадежной защитой черных зонтов, напоминая скорбящих, которые спешили к могиле.
— Может, он говорит: «Я вижу твои секреты, источник, семена твоего зла».
— Такая мысль приходила мне в голову. Но нет ощущения, что она правильная, да и не наталкивает она на какие-то полезные выводы.
— Что бы он ни хотел сказать, меня тревожит, что ты получил глаз в яблоке вслед за книгой человека, который готовил собак-поводырей для слепых.
— Если он грозится просто ослепить Манхейма, это плохо, — ответил Этан, — но, думаю, он стремится к худшему.
Еще раз просмотрев все фотографии, Рисковый вернул их Этану и вновь с жаром набросился на еду.
— Полагаю, твой человек надежно защищен.
— Он снимается во Флориде. С ним пятеро телохранителей.