Чуть занималась заря, на базарной площади собирался пестрый, разноголосый народ. Из таежных стойбищ приезжали оленные эвенки с туго набитыми сумами пушнины. Бойкий торг утихал, когда солнце падало за гору, с Амура тянуло прохладой, надвигалась темнота.
   Быстро богател и ширился Албазин.
   Пополнели казачьи жонки, поправились от славного житья, ходили цветистые, нарядные. Плыла над Амуром раздольная русская песня. В прибрежных горячих песках по целым дням копошились, играли ребятишки.
   Жить бы, смеяться да радоваться, а у Ярофея колючим ветерком обдавало душу.
   Стоял ясный день. Блестел Амур строгой гладью. Ярофей смотрел в оконце, щурился. Далеко с восточной кромки неба подымалась грузная туча. По кривому закоулку брели два эвенка, с ними албазинец Степка Кузнец. Из-под лисьих шапок эвенков видны пестрые накидки русской ткани, меховые сапоги, отороченные желтым и красным сукном. Несли эвенки медный котел. Остановились посреди закоулка, сели на землю, неторопливо закурили. Потом склонились над котлом и долго осматривали и ощупывали добротное изделие албазинского умельца, а он широко размахивал руками, бил рукояткой ножа по котлу, чтоб звенел. Эвенки смеялись: и рады и довольны. Мена шла котел на котел. Эвенки вынимали из сумы искристые соболиные шкурки, ловко их встряхивали, чтоб играл мех на солнце, и бросали в котел. Степка жадно следил. Когда котел наполнился, провел он закопченой рукой по его кромке, вровень идет - ладно. На том и разошлись.
   Надвигалась туча на светлое небо, наплывали на Ярофея тяжелые думы. Вспомнилась сонная Лена и житье в Сабуровке. Только на Амуре иное. За серой гладью великой реки, за синими цепями затуманенных гор притаился грозный враг - дауры и маньчжуры. Вздыхал Ярофей: каковы казаки, походные его дружки! Многие и про сабли и про самопалы забыли - хорошо и сытно на жирных амурских землях. Тепло светит солнышко, ветер прочь гонит черную тучу - не быть грозе, пройдет она стороной. Вскочил Ярофей. "Так ли, албазинцы? Не рано ли на сытый покой?!" Сбежались клочковатые брови, налились кровью глаза. Рванулся атаман к дверям. Навстречу ему Степанида.
   Исполнилось и у нее желание. В чисто убранной горнице смольных запах бревенчатых стен смешался с запахом розовых пышек, испеченных на поду. На оконце свели маки. В углу лежанки с мягкой постелью - горка атласных подушек, над головой - полка с оловянными плошками, чашками, горшками. И казалась ей горница приветным, родным уголком. Век бы тут жила... Хранила Степанида на сердце заветное - смилостивится царь, простит казачьи вольности, и обретется желанный покой на Амуре-реке. Только сладость скоро тает... Увидела Степанида Ярофеевы суровые глаза - мигом растаяла сладость. Пристально взглянула она на самопал Ярофея, на его саблю острую - надежные ратные товарищи. Улыбнулся Ярофей. Сели они со Степанидой у оконца и душевно затянули любимую Ярофеюшкину песню:
   На своем на белом коне,
   Как сокол, как ясный, летает,
   Вокруг острога, вокруг вражьего
   Русскую рать собирает...
   ...Не знали албазинцы, что на противоположном берегу копашатся в камышах тайные люди. Припадают те люди к земле плотно, крадучись по-звериному, жадно вглядываются в строения албазинцев. К ночи тайные люди исчезают, чтоб рано утром вновь глядеть на Албазин. Это маньчжурские доглядчики - скрытные посланцы императора Серединного царства. Именуются те посланцы на их китайском наречии шан-янь, что обозначает "богдыхановы глаза".
   С первыми вешними проталинами в Албазин вернулся Пашка Минин. Удивился Пашка, как вырос Албазин, да и албазинцы диву дались: был Пашка казак исправный, телом пригож, глазом остер, в шагу крепок, на бою лих и суров - хошь ставь Пашку в атаманы. А вот отвез казне царской подарочек десять возков пушнины да повинную казачьей вольницы и зачах, сгорбился, лицом стал дряхл, и вместо черной бороды - клок трухлявый, словно серая мшина на пне столетнем. Спотыкался Пашка на правую ногу, шел, опираясь на костыль. Охали жонки: с чего бы такое приключилось с казаком?
   А приключилось это неспроста. Гневом загорелся воевода Даршинский за подарки албазинцев, за повинную грамоту; Пашку и казаков, что в пути возки днем и ночью от разбоя охраняли, сурово наказал. От этой расправы умерли пять лихих казаков, а которые и спаслись, то к ратному делу негодны стали - покалечились. Столь тяжкой казни предал их царский воевода.
   Рассказав Ярофею о своем позоре и мытарствах, Пашка Минин слег, напала на него хворь, и не растаял еще снег на солнцепеке, Минин умер.
   Ярофей собрал казачий круг, сказал:
   - Казаки вольные, сыщите деревину что ни на есть сухостойную, негожую, вороньем засиженную, рысью вонючей загаженную; на той деревине нерчинскому воеводе сготовьте веревку смертную.
   - Веревку марать жаль об эдакого мучителя!..
   - На кол его надобно, Ярофей!
   - Иного от албазинцев не дождется!..
   Казаки разошлись суровые, многие грозились идти походом и Нерчинский острог сжечь.
   Тем временем прискакал в Нерчинский острог гонец от царя московского. Привез гонец смертную грамоту. Воевода Даршинский, прочитав грамоту, клял царского посла Николая Спафария: из-за него отпустил он вора Пашку Минина и его казачишек грабежных.
   Воевода в приказной избе всенародно похвалялся:
   - Конец тому воровскому Албазину... Полетят с плеч воровские головушки!.. Повелел тех воров государь повывести, и не иначе мне, его воеводе радивому, пожалует царь за мое старание подарочек, и не иначе золотой резьбы кубок...
   Снаряжал воевода казачью рать, чтоб послать ее на Албазинскую крепость. Ярошку Сабурова да его дружков схватить, отобрать всю казну пушную и пожитки воровские.
   Реки стояли во льдах долго. Весенняя распутица держала воеводскую рать. Клял воевода неуспех. Торопил корабельных мастеров, чтоб чинили и ладили корабли, чтоб смогли его казаки плыть за весенними льдами вслед.
   Ярофею Сабурову лазутчики-эвенки принесли весть о царской грамоте, а прослышали они о царской грамоте от ясашных нерчинских эвенков рода Гантимура. Гантимуровы родичи беспрепятственно проживали подле Нерчинска.
   Сполошился Албазин: какова царская милость!..
   Решили албазинцы жить по-своему: поставить вольный на Амуре-реке городок и дела решать по сговору, всем казачьим кругом, от Нерчинска отгородиться и с московским царем жить в ссоре. На круг пускать только вольных казаков.
   Так и потекла у албазинцев своя вольная жизнь: и без воевод и без царя. Ясак сбирали они с амурских народцев исправно, клали его в клети, старательно хранили.
   Когда пробили дожди клети и соболиной казне грозили потери, Ярофей Сабуров решил ее в других клетях хоронить.
   По чьему-то наущению был пущен слух по Албазину, что, мол, Ярофей, казаков не спросивши, задумал казну в Нерчинск сдать, вновь класть повинную: "Мало ему того, что отправил он десять возков отборного соболя да умерли Пашка Минин со многими казаками. Хочет Ярофей свою волю укрепить, чтобы нашу казацкую волю стоптать, смять да чтоб воевода содрал с нас же кожу до костей".
   Казаки прибежали к избе Сабурова, кричали:
   - Не замай, Ярофей, ту казну! В Нерчинск везти не дадим! В драку ударимся, то помни!..
   А жонки голосили:
   Надобно, казаки, караулы строгие нести!
   Разошлись казаки затемно, смирно, поверив Сабурову на добром слове. Но караулы добавили, караульным казакам наказы дали строгие.
   Хранили албазинцы и казачий завет. Сделали они головную запись в том, чтоб им друг за друга, голова за голову стоять по гроб, друг друга не выдавать даже под пытками. Сделав головную запись, целовали крест клялись и детьми, и жонками, и добром, и животом. А коль кто не устоит: в измену впадет, или его робость обуяет, или, храни бог, на пытках слабодушен станет, то все едино - садить того на кол без жалости, жонок и детей его из крепости выгнать, а пожитки и иное добро поделить.
   Бродил Ярофей по крепости желтый, худой, потухший. Часто, едва занималась заря, уходил он тихо из каморы, чтоб не разбудить Степаниду, не замечая того, что провожали его сокрушенные Степанидины глаза, полные слез. Садился Ярофей на берег Амура. Утренний ветер колыхал воды, пробегала волна мелкой рябью, тяжело стонали прибрежные леса. Потом вновь стоял Амур, гладкий, широкий, строгий, как море. Вот Ярофей отвернулся от реки и долго смотрит на крепость. Она возвышается темной скалой на пригорке. Смотрит на спящий городок, как будто бы все это видит в первый раз. Разъедает сердце горькая ржавчина, неотвязчивая, колючая: клянет себя Ярофей за то, что поверил царю, положился на воеводу и едва не сгубил все повоеванное, кровью добытое. Слышит осторожный шорох, знает: идет Степанида.
   - Ярофеюшка, молю Христа ради, уйди с берега. Не ровен час, сразит неприятельская стрела... Сгинешь зазря...
   - Не таков, зазря не сгибну! Потягаюсь с ворогами, поборюсь!.. Так-то, Степанида!..
   И поднявшись, круто повертывался и шел широким шагом хозяина по берегу Амура. Степанида едва успевала за ним.
   Воевода нерчинский, собрав рать, отдал ее под начало своего сына Андрея. Сыну наказал крепость Албазин взять, воров схватить ночью и живьем доставить для казни в Нерчинск. Непременно поймать надо Ярошку Сабурова, черного грабежника, да его жонку воровскую - Степаниду рыжую. Твердил воевода сыну с полуночи:
   - Смотри, Андрюшка, живьем лови ватажных главарей!.. Живьем! Упаси бог, чтоб лихие воры казни миновали!..
   С тем сын воеводский и приготовился в далекий поход и казаков подобрал в свою рать захребетников лихих, один к одному, бродяга к бродяге, при пиках и бердышах, с самопалами и пушками. Собирался воеводский сын в поход словно на иноземного врага.
   Весенняя распутица миновала. Очистились воды реки ото льда, воеводские ратные дощаники колыхала волна. Стояло в ряд десять кораблей: крутобокие, новые, высмоленные. Плыть кораблям надо вниз по реке Шилке. Ходил воевода и горд, и рад, и грозен. Да не всякая гроза страшна. Бывает и так: гром не из тучи... Так и случилось с грозным воеводой.
   Прискакал скорый гонец. Запоздал он с царской грамотой не от своей воли: схватили его в степи степные татары. Едва гонец не пал головой, но грамотку царскую сохранил.
   Отбили гонца от степных татар русские охочие люди, ехал гонец окольным путем, оттого и замешкался.
   Воевода читал грамоту многажды, печать и лист смотрел на солнце, вновь читал и вновь старательно разглядывал печать. Доподлинно, это была царская грамота.
   "...В день святого ангела великого государя всея Руси повелеваем сжечь грамотку нашу о казни вора и грабежника Ярошки Сабурова со товарищами. Воров тех милуем, и надобно их сыскать и отныне ворами не злословить, осыпать почетом и наградами. Ярофея же Сабурова именем нашим, великого государя Руси, ставим приказчиком Албазина, а рать его именуем русским воинством царским и шлем жалованье две тысячи серебром. И пусть Ярофей Сабуров с казаками те рубежи на Амуре-реке сторожит и на тех рубежах стоит посмерть..."
   Воевода до ночи не выходил из приказной избы. Царская грамота сразила его пуще монгольской сабли. Почему царь милость возымел к разбойным грабежникам, того понять воевода не мог. Казалось ему, что наветы и ябеды возведены на него лихими албазинцами. Оттого свирепел пуще, путался в догадках: "Пошто царь ябедам воров поверил, ему же, воеводе царскому, учинил угрозу?" Развернул воевода грамоту царя, снова ее прочел, а по строчкам, в которых царь писал: вором-де Ярошку Сабурова не прозывать, провел много раз ногтем.
   Дивился воевода деяниям царя, однако о писаниях и наказах царских надо было албазинцам давать весть, тем воздать им милость цареву и подвести вольный Албазин под воеводскую руку. И праведны слова предков: "Мала воровская сила, да слава лихая велика". Пришлось воеводе послать сына не с войной на Албазин, а с царской наградой да с повинными речами. "Перед горой не кичись, а горе поклонись".
   Имел воевода и скрытые мысли, прикидывал так: великую соболиную казну, собранную албазинцами по Амуру, надо, мол, именем московского царя отобрать, крепость Албазин подчинить твердо Нерчинску. Пусть тот новонареченный приказчик крепости Ярошка Сабуров помнит воеводскую руку, челом бьет низко и ясак исправно посылает, как прочие острожники и крепости.
   Корабли воеводы отплыли.
   Албазинцы прослышали о походе воеводы, собрали немалую силу и поклялись воеводского выкормка в Албазин не пускать. Албазинцы двинулись навстречу: кто на кораблях, кто берегом пеший, кто конный...
   Воеводские корабли повстречали возле острожка Сретенского, что стоял на правом берегу Шилки; путь до этого острожка - дней десять.
   Албазинцы удивились, увидев три корабля: ратных людей воеводских на них было немного. Решили, что это лукавство воеводы, не иначе, а плывет большая рать позади.
   Воеводский сын встревожился: не ожидал встретить албазинцев в пути. Воеводские казаки говорили:
   - Негожа встреча. Быть бою, и в том бою милости не жди, побьют нас начисто лихие албазинцы.
   Ярофей Сабуров кричал с дощаника воеводскому сыну:
   - Ты, воеводский выкормок, корабли уводи! На наших землях тебе не ходить, воду из черного Амура не пить!
   Воеводский сын отвечал:
   - Без войны плыву, казаки, добром!..
   Албазинцы кричали враз:
   - Добро то нам ведомо!.. От того добра наш Пашка в могилу сошел!..
   - У твоего отца-лиходея рука премного легка: колодки железны набьет махоньки, петлю затянет тоненьку!..
   - Ой, добр лиходей!..
   Ярофей кричал наперебой казачьим глоткам:
   - Уводи корабли подобру! Хуже будет! Побьем!
   Воеводский сын молчал. Албазинцы хохотали пуще:
   - Эй, лихой воин, вот поплывем мы в Дауры, будешь ты у нас в кашеварах!
   Видя смуту и угрозы, воеводский посланец вышел на корабельный помост, снял шапку высокую стрельчатую, поклонился:
   - Неславно, казаки, орете! Везу грамоту цареву, милостивую!..
   Албазинцы давно знали о той грамоте, что привез первый гонец, о второй и не помышляли, оттого Ярофей сбил воеводского сына бранной речью:
   - Ту грамоту оставь при себе, выкормок! Та грамота отца твоего, лиходея, злословная ложь!
   Воеводский сын не стерпел обид, стал отругиваться:
   - Острог ваш разбойный! Ставили его воры! Скиньте, казаки, Ярошку, идите под Нерчинск!
   Албазинцы гневно отвечали:
   - Головы потеряем, а нерчинских боярских детей править в Албазин не пустим! Тому не бывать!..
   Воеводский сын кричал:
   - Острог ваш сжечь надобно! Церковь божью разобрать! Вас же, воров, копьями колоть, саблями рубить, на кол сажать!
   Албазинцы выхватили самопалы, для острастки пальнули по ветру. Воеводский сын сошел с помоста, спрятался в кормовую клеть. Казакам своим велел дощаники повернуть, плыть назад без боя.
   Албазинцы посчитали приезд воеводского посланца плохим знамением, боялись прихода большой воеводской рати. Ярофей повернул корабли, и поплыли албазинцы скорым ходом обратно, чтоб укрыться в крепости и ждать осады.
   Воеводский сын вернулся в Нерчинск посрамленный, от стыда с корабля до ночи не сошел, а воеводские хоромы прошел потемну, чтоб и на глаза не попасть людям. Перед отцом пал на колени, клял воров, а царскую грамоту о милостях албазинцев хотел изодрать. Воевода устрашился и грамоту от сына немедля отобрал и спрятал в сундук. Казаки, которые ходили с ним в бесславный поход, громко похвалялись своими ратными доблестями и тут же, на кругу, таясь, говорили иное. Сказывали они нерчинским казакам, что у Ярошки Сабурова ратная сила велика, на бою храбра, а промеж себя дружна. Земли же албазинцев на Амуре-реке и привольны, и хлебны, и травны, и безмерно богаты. Многие казаки шептали:
   - Безвоеводское житье их красно, тому житью завидуем!..
   Воевода, обиженный неудачей, впал в хворь, в кручину. Лекарь лечил воеводе голову, пуская кровь по три раза в ночь. Воевода хирел, чах, в воеводскую избу не ходил.
   Грозен враг за горами, а грозней того за плечами. Ходила по Нерчинску молва: воеводе-де Даршинскому на воеводстве не устоять, не минует его голова царского топора. Дошла та молва и до воеводы: сказал о ней ему лекарь. С той поры воевода с лежанки не вставал, охватила его горячка и страх. В страхе воевода и скончался.
   Сел на воеводство своей волей сын воеводы Анлрей: правил он по своему разумению, вел суд и расправу до той поры, пока не дознался царь.
   Своевольного воеводу сменил сын московского боярина Петра Морозова Алексей Морозов.
   ТАЙНЫЕ ПИСАНИЯ ЦАРСКОГО ПОСЛА
   Осенний ветер гнал над степью тучи. Надвигалась ночь... Посольство Николая Спафария двигалось из китайской столицы Пекина на родину. Караван остановился на ночлег у китайского пограничного городка. Дорожная юрта посла тонула в темноте. Вокруг было безмолвно; все уснуло. Слышались глухие удары Гулоу - Башни времени.
   Через слюдяное оконце дорожной юрты едва пробивался свет лампады. За черным складным столиком сидел, низко наклонясь, Николай Спафарий. Тихо шелестели толстые листы, скрипело гусиное перо. Часто свет мерк, фитиль лампады трещал, наполняя юрту чадом. Сидящий поодаль Николка Лопухов вставал, подходил к лампаде и ногтями ощипывал обуглившийся фитиль. Пламя дрожало, захлебывалось, вновь вспыхивало, ярче бросая свет.
   Николка Лопухов, преисполненный любопытства, смотрел на толстую книгу - тайну тайн премудрого царского посла. Посол писал в ней по ночам и хранил написанное пуще своего глаза. Однако, изнемогая в писании, нередко посол, склонив голову, засыпал. И отрок тихо подкрадывался к писанию, где скрыты были великие мудрости человеческие.
   За долгий дорожный путь от белой Москвы и до китайского города Пекина послу полюбился отрок-трудолюбец. Писания же свои посол и от отрока старательно оберегал. Два же грека, взятые Николаем Спафарием из Москвы для помощи в писаниях, оказались ленивыми, и посол пренебрег их умением. Писали греки скудные дорожные описи, вели счет пройденному пути, сочиняли мелкие отписки и иные маловажные листы.
   В эту ночь посол писал много; уронив перо из ослабевших пальцев, огорченно вздохнул:
   - Силы человеку даны велики, век же короток...
   Отчего человек пчеле подобен: в трудах чахнет, а меду сытного дает мало?
   Отрок глаза опустил.
   - Отче премудрый, отчего чахнешь в науках, какая от них тебе польза? И так ты достоин, богат и силен.
   Поучал отрока посол спокойно:
   - Отроче славный, ум свой незрелый питай науками многими, тем польются тебе сокрытая земли благодать и небес тайны...
   Слушая речи, отрок душой разгорался, голову наклонив низко, лобзал сухие пальцы посла.
   И случилось нежданное... Посол положил руку на голову отрока, благословил его и подал ему свое перо:
   - Отроче славный, возьми перо, трудись много, клади словеса мудрые, к чтению внятные. Помни, что написанное держать надобно в тайне...
   Отрок торопливо взял перо, посол клал перед собой клочки бумаги, на которых вкривь и вкось нанесены были пометки и записи дорожные. Те пометки с великим старанием отрок вносил в книгу, долго вглядывался в слова, торопливо намеченные, либо по его уму мудреные.
   А посол, склонив голову, дремал, прикрыв пологом усталые глаза.
   Отрок, украдкой приоткрыв листы, жадно прочитал слова, рукой посла старательно начертанные на заглавном листе книги:
   Книга,
   в ней описание первой части вселенной,
   именуемой Азия, в ней же стоит
   Китайское государство.
   А пониже - витая мелкая скоропись:
   "А писана сия книга, когда по указу великого государя, царя и великого князя Алексея Михайловича, всея Великие и Малые и Белые России самодержавца, послан был из Москвы в Китайское государство Николай Спафарий".
   Откинув первый лист, отрок прочел:
   "В мире лукавства неисчислимы, как звездная роспись небес. Взгляни на озеро, оно ясно и чисто, а дно его утопает в мраке и черноте ада. Так и сердце лукавца: его не разгадать по синеве ясных глаз. Сердце человека пучине морской подобно, в нем мрак и темь..."
   Отрок, уронив перо, позабыл о наказах посла, писание оставил, а начал безотрывно читать лист за листом.
   Читая, то улыбался блаженно, сладостно, то, широко открыв удивленные глаза, оглядывался, то мрачнел, смахивая рукой непрошеную слезу.
   Отрок, читая, шептал:
   "Мая 15 дня.
   Нещадно палит солнце. Добрая ли то примета? Караван наш подошел к стенам города китайского, нареченного Пекин. Встретил китайский князь и его конная стража, допустил лишь до ворот. Прехитро сузив щелки глаз, сказал: "Не сготовлены русскому послу и его людям достойные палаты". С горы оглядел я город Пекин. Город превелик, строением пригож, не в меру многолюден. Люд скопом ходит, подобно мурашкам по мурашинной кочке. Писание мое скудно, вина тому гордость и скрытность вельмож китайских, всюду мерещатся им подслухи. Русского глазу боятся пуще того, как бес страшится креста господня, а то и более. Мудра пословица: "Что под спудом сокрыто, то трудом будет добыто".
   Мая 17 дня.
   Терпение надобно многое. Гордость лозиной не переломишь. Сижу с людьми моими взаперти, в город ворота не открывают, пребываем в безделье и скуке.
   Мая 18 дня.
   Волею божьею караван наш двинулся к городским воротам. Миновали желтый песчаный вал, пошли подле Великой стены, около высоких башен; они расположены одна в ряд с другой на полет стрелы. Стена стоит толста; чтоб миновать ее, надобно пройти двенадцать больших ворот. Над воротами девятиэтажная башня с бойницами, на мостах стоят богдыхановы солдаты при мечах, пиках, луках. Улицы от многолюдства тесны, оттого впереди богатых бегут слуги, расталкивая толпу, расчищая путь господину своему, а которые пешеходы зазеваются, тех бьют палкой и плетью.
   Посольству нашему для жилья отвели место самое кручинное, будто тюрьма, и караул поставили строгий. Памятуя о неудачах, отдаемся воле божьей. Чему быть - тому быть... Око всевышнего видит дела грешных.
   Июня 15 дня.
   Долгий месяц на исходе. По-прежнему взаперти сидим и муки злые принимаем. Зной разит, подобно пламени пекла, еду богдыхановы люди посылают плохую, воду - и того хуже. Немало людей посольства, в болезнях изнывая, ропщут, клянут судьбу. Гордость китайских вельмож безмерна, они часто приезжают, но о приеме богдыханом молчат. Этот долгий месяц не пропал для нас зря, книга наша сосуду подобна, наполняется соками мудрости, о чем прописано будет в своем месте. Молим бога о придании нам сил и здравия, дабы уговорить лаской, тихо людей посольства нашего, впаваших в неверие и питающих злобы на нас, посла царского, уличая в черной измене и нерадении.
   Июня 16 дня.
   Сочтем за радость описать Великую стену китайскую. Но прежде всего напишем немногими словами о Китае и китайцах.
   В первой части, именуемой Азией, и стоит государство Китайское, его китайцы Китаем не зовут, а нарекли его Чжун-го, что означает Серединное царство. Китайские мудрецы в гордости считают свое царство на свете самым главным, и, мол, стоит оно на середине Земли над всеми царствами владыкой... А китайцами себя тоже не зовут, а нареклись жень, на наречии нашем - человек Серединного государства.
   Китайское царство в России с древних времен прикосновенно было через мунгальские степи; беглые же казаки Ярофея Сабурова с товарищами рубежи русские установили по реке Амуру. Китайцы Амур-реку называют Хэйлунцзян, а мунгалы - Карамурен, или Черная река.
   Китай - страна великая, людей в ней много, и люди разны: китайцы, маньчжуры, мунгалы. А какая у них земля, лес, реки, и как работу ведут, и как наукам обучены, и каких воинов, и сколько богатств имеют, то в своем месте опишем доподлинно.
   Вновь начнем писать о древней Великой китайской стене. Стена та чудо из чудес рукотворения человека на земле. Чтоб скрыться от грабежей и убийств черных мунгалов, воздвигли китайцы ту каменную стену тому 2500 лет назад. Китайцы именуют ее Ванличэн - десять тысяч верст, а мунгалы Калга, оттого стена и прозывается Калганской, на нашем речении Превеликая ограда. Строение громадно, и на земле равного не сыскать. Стена перекинулась через горы, леса, пустыни, степи, болота, реки от мунгальских рубежей до восточного моря-океана - на пять тысяч верст. Зубцы ее столь высоки, что, подняв голову, глядишь ввысь удивленно; толщиною же чудно велика: по ней возки и коляски по три и более вряд едут, и всадники скачут, как по широкой дороге.
   Китайцы, описуя стену, гордо похваляются: во время строения такой громады не оставалось в горах камня, в степях - песку, а в реках - воды, в лесах - деревьев. Тому хвастовству поверить можно: неисчислимое количество людей созидало ту стену. Оглядываем стену, сколь мудро она выложена, дивимся долготерпению трудов, умению китайских работных людей возводить крепости и красоте этой каменной громады.
   Июня 17 дня.
   В прошлом описании запамятовали мы пометить о титулах богдыхановых, то пропишем тут. Царских титулов у них два: один с точкой прописывают, а другой без точки. Разность довольно важная. Хан-царь, без точки прописанный, - самовластный хан, а с точкой - то подданный. Обиды ради, великого русского царя прописывают богдыхановы писцы с точкой. Какова гордость! И сколь такая наглость обидна нам, Руси сынам!
   Июня 18 дня. Утро.
   На двор еще до зари приехал посланец от богдыхана. Молитвы наши терпеливые услышаны. В одежды новые нарядившись, готовы предстать перед лицом китайского властелина...
   Июня 18 дня. Вечер. День окончился горько, день - полынь-трава... Богдыханова приема и ныне оказались мы не удостоены. Посланцы его придворные бояре, родичи лукавые - повелели строго и грамоту и подарки наши положить на отведенное место в саду богдыхановом и вернуться нам на свой же двор. Сызнова пребываем на своем кручинном дворе и сызнова под караулом. Засветив лампаду, с отроком Николаем Лопуховым ревностно предаемся писанию, тем коротаем долготу ночи.