Спафарий решил: самая важная причина - неизвестный Ханьшицзе, бросился к столу, торопливо внес в дневник новое, пойманное мудреное слово.
Наступил день представления богдыхану. За два часа до рассвета за Спафарием приехал празднично разодетый китайский чиновник. Спафарий набросил на спину соболью шубу, неловко влез в паланкин. Паланкин слегка покачивался на плечах шагающих в ногу носильщиков.
Свита Спафария ехала вслед верхом на лошадях. В розовой предутренней мути дрожал город, путь освещали бумажные фонарики; их несли услужливые, ловкие люди. В горах выли шакалы, бездомные собаки подвывали. Китайцы, прислушиваясь, улыбались: по их приметам, это предвещало успех.
Двигались неторопливо, осторожно.
На востоке белые полоски окаймляли зубцы гор, скрылись звезды, пахнул влажный ветер.
Караван остановился у городской колокольни. Высокая восьмиугольная колокольня, выложенная из мрамора, возвышалась над всеми строениями.
Причудливая колокольня состояла из девяти разноцветных мраморных поясов, она блестела и переливалась радугой. Снизу доверху вилась винтовая лестница с гладкими площадками на каждом поясе. Площадки, окаймленные узорчатой решеткой, имели множество колокольчиков различной формы и величины. На вершине колокольни восседал большеголовый золоченый идол хозяин города.
Китайцы пали перед колокольней на колени, старательно отбили девять поклонов.
Караван двинулся дальше.
К рассвету достигли Гулоу - Башни времени.
Высокая башня с выступами, построенная из гранитных плит, имела на одной из площадок два прозрачных фарфоровых сосуда: верхний в виде огромной груши, нижний - расписной чаши. Сосуды были искусно разукрашены рисунками: цветы и листья, птицы и рыбы как живые трепетали и переливались. Тонкая струя воды из верхнего сосуда медленно спадала в чашу. Когда чаша наполнялась доверху, раздавался чуть слышный звук, и человек в желтом халате, соломенной шляпе, с угрюмыми, строгими глазами ударял колотушкой в огромный барабан, отбивая час по китайскому исчислению.
Около башни Гулоу караван стоял до тех пор, пока чаша наполнилась дважды.
Солнце осеребрило вершины гор, зажгло макушки городских башен. Светало. Головная часть каравана остановилась у большого каменного столба. На нем светился высеченный иероглиф - имя богдыхана. Спафарий вышел из паланкина, подъехали остальные, также сошли на землю.
Русских провели через несколько больших ворот с тяжелыми щеколдами, резными переплетами. Последние из них - Тун-хуа-мынь, или Восточные цветочные ворота. Верхние части их украшали изображения синих, черных, огненно-красных драконов, страшных птиц с рыбьими головами и крыльями летучих мышей.
Русских ввели на просторный двор, устланный дорогими коврами. Перед глазами открылась невиданная картина: плотной стеной стояли люди в золоченых, пестрых, синих, красных халатах, ветер колыхал черные перья, воткнутые в их высокие шляпы. Среди них, опустив хоботы, переступали с ноги на ногу огромные белые слоны.
Спафарий окинул глазом, решил: слонов более ста. Слоны, покрытые узкими ковриками, с резными корзинками на спинах, составляли торжественный богдыханский поезд. На шее каждого слона дремал погонщик.
Посредине двора возвышалось много круглых предметов, закрытых огненно-желтой материей. То были бубны, каждый в рост человека. В правом углу двора стояла позолоченная колесница богдыхана; в нее либо впрягались слоны, либо несли ее сорок лучших носильщиков двора. Колесницу охраняли сумрачные, желтолицые, высокие на подбор люди с пиками наперевес.
Русские терпеливо ожидали, сидя на коврах.
Когда двор ослепительно расцвел в солнечных лучах, русских медленно повели через множество ворот, проходов, по затейливым дорожкам, усыпанным белыми, синими камешками.
Вскоре русские очутились перед малым дворцом богдыхана. Легкое трехэтажное здание будто повисло в воздухе: три изящных пестро раскрашенных домика, поставленных друг на друга, возвышались на тонких позолоченных колонках; бумажные окна, причудливые, загнутые кверху концы крыш и горящий шар вверху этого хрупкого на вид сооружения довершали его облик. Дворец вызвал восторг даже у Спафария, видевшего за время своих скитаний по свету немало чудес.
Вокруг раскинулся сад, били фонтаны: у одних струя вырывалась из пасти рыб, у других - из клюва птицы, у третьих - из хобота слона.
Меж деревьев блестела полоска речки, через нее переброшено было несколько мостов из белого мрамора.
Солнце, скользнув по макушкам деревьев, превратило в кровяную струю богдыханов фонтан, который бил из-под земли у правой половины дворца.
Это был долгожданный знак.
Ударили бубны. От непривычки русские зажимали уши, озирались. Гул усиливался, рев бубнов возбуждал слонов, они нетерпеливо топтались, погонщики щелкали бамбуковыми палками. Люди в пестрых халатах вытянулись и застыли истуканами. Русских повели через множество узеньких ворот. Спафарий шел степенно, не удивляясь, не озираясь. Тяжелая шуба давила его, от июньской жары мутилось в глазах, посол обливался потом.
До главной площади допустили только Спафария и нескольких приближенных: боярских детей и важных служилых людей. Остальных задержали.
К большому дворцу, отличавшемуся от первого лишь величиной, тянулась дорожка, выложенная из гладких синих и белых мраморных плит.
Ничья нога, кроме ноги великого богдыхана, никогда не ступала по этой дорожке. Ее ревностно охраняли люди в огненных халатах, они стояли на строго очерченных зелеными камешками местах, не шевелились. На древках пик у них развевались желтые флажки, а на остриях - конские хвосты.
Белая лестница вела на террасу главного здания, на каждой ступени возвышалась фигура в пестром халате, с флажком в одной руке и копьем в другой. На копьях развевались хвосты барсов.
В дверях Спафарию бросились в глаза большие бронзовые птицы с безобразными головами, выпученными глазами; в клювах птицы держали факелы.
Просторный зал Вэнь-хуа-дянь, или Зал цветов литературы, не имел мебели, пришедшие садились на ковры, по китайскому обычаю поджав под себя ноги. Спафарий обвел глазами зал: стены темны, без украшений, лишь в виде узкой полосы низ был изукрашен изображениями густо-синих летящих драконов с зубастой пастью, орлиными крыльями, длинным змеиным хвостом.
Колонны, поддерживающие потолок, сияли ослепительным лаком с кроваво-красным отливом. Бумажные фонарики гирляндами свисали меж колонн. На тоненьких бамбуковых треножках стояли деревянные чашки, наполненные рисом, пшеном, маком, пшеницей; воткнутые в каждую чашку травяные свечки курились тонкой струйкой дыма и наполняли зал одуряющим ароматом.
В глубине зала виднелась шелковая занавесь. Спафарий догадался, что за занавесью - трон богдыхана.
В открытые окна врывался ветер, слышался шелест деревьев, журчание воды, пение птиц. День удался яркий, сияющий. Китайские чиновники улыбались, предвещая доброе настроение богдыхана, успешный прием русского посла.
Спафария и его близких усадили в левой стороне зала на маленьких шелковых подушках. Важные сановники, приближенные двора расселись по чину, роду, званию.
Раздался гром бубнов, дробь барабанов, вой флейт, звон литавр. Потом простонал колокол, а вслед за ним неистовый человеческий крик возвестил о чем-то непонятном.
К Спафарию подошел переводчик в китайском халате, с широким бритым лбом. Спафарий заметил: у него необычайно длинный нос, открытые глаза, а черная коса ловко приклеена. Спафарий узнал в переводчике иезуита.
Переводчик вежливо, на латинском языке, возвестил, что великий богдыхан, Сын неба, мудрейший Кан-си изволили приблизиться к трону, в зале уже витает его дух...
Услужливый иезуит, глазами показав на всех присутствующих китайских сановников, которые неистово отбивали поклоны, объяснил: они показывают, как русский посол и его люди должны кланяться богдыхану. Число глубоких земных поклонов всегда точно и равно девяти.
Спафарий подумал: "На Руси даже царю пресветлому поклоны земные бьют единожды", - и посол твердо решил не позорить чести русского царя, не падать ниц перед китайским богдыханом.
Важный сановник повел Спафария отбивать поклоны. Посол упрямился, ссылаясь на болезнь, на отсутствие того, кому бить надобно поклоны, на то, что кланяться с ларчиком, где сокрыта великая грамота русского царя, ему не велено.
Иезуит вежливо убеждал посла:
- Богдыхан давно неведомо присутствует в зале... Грамота русского царя известна богдыхану...
Мандарин подсунул Спафарию крошечный бамбуковый столик, чтобы он мог поставить ларчик. Спафарий повиновался.
Вновь ударили бубны, барабаны, литавры.
Спафарий сожалел об уступке, допущенной им, гневно посматривал в глубину зала. Занавесь распахнулась. Спафарий увидел молодого человека лет двадцати четырех, с лукавыми подвижными глазами, тонкими усиками, царственным, надменным лицом. Сидел он на возвышении, утопая в шелку, бархате.
На нем желтая шелковая одежда, расшитая золотыми драконами, на ногах - светло-синие туфли с толстой мягкой подошвой. Позади трона, над головой - высокие опахала из павлиньих перьев.
По правую руку богдыхана находился его советник - седовласый старец со строгим сухим лицом, в просторной длинной одежде темного цвета, по левую - главный сановник двора. Перед главным сановником стоял лакированный столик с фарфоровым чайным прибором и маленькой блестящей шкатулкой. В ногах богдыхана расположились близкие родичи: братья, племянники, дяди.
Богдыхан никогда не видел русских: он не смог скрыть удивления, заметно волновался, неловко теребил шелковый шнурок.
Спафарий шагнул, отвесил только один глубокий поклон и сел на подушку в отдалении от богдыхана.
По залу пролетел легкий шепот: первая дерзость русского посла не прошла незамеченной.
Несколько минут никто не шевелился: богдыхан рассматривал посла.
Перед Спафарием поставили крошечный лакированный столик. Неслышно шагая по коврам, скользили слуги, разносили чай в фарфоровых чашках. Кан-си трижды посылал кушанья со своего столика русскому послу: кубок с черным вином, золотистые ломтики дыни, чашечку крупнозернистого риса.
Между Спафарием и троном появился человек; в нем он узнал переводчика и понял: наступила решающая минута - переговоры.
Гортанный тонкий голос богдыхана резанул ухо Спафария. Родичи и сановники торопливо отбивали поклоны. Спафарий сидел спокойно.
Переводчик, низко поклонившись, перевел слова богдыхана.
Кан-си сказал Спафарию:
- Говорю сверху на низ... Страна Элосы далеко, вижу это по усталому и обветренному лицу посла... Страна Элосы богата, я вижу на твоих плечах дорогое одеяние... Богатый поймет только богатого, умный - умного... Я буду спрашивать тебя, ты отвечай мне.
Водворилась тишина.
Богдыхан спросил:
- Какую звезду посол считает вечной подругой луны?
Придворные, подобострастно глядели на мудрого богдыхана, гордясь его недосягаемой ученостью.
Спафарий подумал: "Смеется царек китайский, за младенца меня почитает".
Он побагровел, раздраженно бросил богдыхану:
- На небе не бывал, звезд там не считал!
Иезуит-переводчик вздрогнул: он не решался передать Кан-си дерзкие слова.
Кан-си ждал. Услышав слова переводчика, сановники попадали и боялись оторвать голову от пола. Кан-си не сводил глаз со Спафария, силясь разгадать человека, от которого исходят неслыханные по дерзости слова.
Дрожащей рукой богдыхан взял чашечку, слегка щелкнул по ней ногтем. Подобно флейте запел тончайший китайский фарфор, нежный звон разлился по залу. Богдыхан лукаво скосился, сдержанно спросил:
- Умеют ли в стране Элосы делать чашки тонкого небесного камня, с голосом райской птицы?
Спафарий обиделся еще больше, скрыв волнение, разгладил волнистую бороду, не торопясь, степенно ответил:
- Горшечником не бывал, я есть царский посол...
Кан-си вновь устремился глазами на посла; при глухой тягостной тишине зала смотрел, не отрываясь, до тех пор, пока не устал.
Порывисто поднявшись, богдыхан дал знак. Ударили барабаны, заухали бубны. К Спафарию подошли люди сумрачные, свирепые; бесцеремонно взяли его под руки, вывели из зала.
Кан-си скрылся в боковой двери и направился в дворцовое книгохранилище. Раскрыв огромную, в деревянных обложках книгу, углубился в чтение.
Долго разбирал сложнейшие колонки иероглифов, мучительно искал объяснения случившемуся: богдыхан советовался с древнейшими из древнейших.
Мудрость книг не знает пределов, древнейшие находили непоколебимые истины даже в споре с могущественным небом, и Кан-си нашел точный ответ: еще не родилась новая луна после дня Ханьшицзе, а во сне богдыхан видел огонь и дым. Что может быть хорошего, если в день Ханьшицзе богдыхану приснился огонь и дым?
Хуже ничего быть не могло...
Кан-си бережно положил тяжелую книгу.
Русского посла он приказал запереть, держать под караулом строго. Подслухов послать, нарядив их купцами, вести приносить до солнца каждого дня.
Невиданно, чтобы камыш гнулся и не ломался.
Пусть непокорный покорится!.. А богдыхан сыщет в мудрых книгах, как поступали древнейшие с непокорными иноземцами.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ДВА ГОНЦА
Январские ночи морозны. Небо сине. Звезды ярки. Спит Москва, в снег закутана, словно в заячье одеяло; снег сугробист, синь. Москва - Руси столица - пробуждается рано. Чуть зардеет первый отблеск зари, расцветает она в белосиянии, загорается золотом куполов; по кривым улицам тянутся длинной вереницей возки, скачут конники, спешит мелкий служилый народ, купцы, ремесленники и иной люд. На базарных площадях гам, брань, споры. Люд московский шумит спозаранку.
Посреди Москвы стоит великий Кремль. А в Кремле живет государь, властелин Руси. Башни кремлевские высоки, стены каменные крепки, ворота глухи. И что за теми кремлевскими стенами делается, знает лишь царь да его ближние помощники. На то он и Кремль. Испокон веков так повелось: царь в Кремле, а народ подле.
Боярин Матвеев встал рано, сотворил утреннюю молитву, наряд боярский надел и вышел из хоромин во двор. Зевнул, оглядел небеса.
- День яснолик, то примета добрая...
Встал боярин рано неспроста, тому причина - именины царя. Хлопот у боярина много, дел не счесть. Торопясь, боярин вошел в трапезную палату, ел нехотя. Перекрестился, набросил на плечи шубу, сошел с крыльца, сел в возок: надо было боярину в посольском приказе вести новые собрать, чтобы в утреннюю встречу рассказать царю все подробно.
В посольском приказе ждали гонцы из Сибирской земли. По дорогам кружила метель, снежные горы наметало огромные, оттого гонцы замешкались и на Москву к сроку не попали.
А по Москве плыли вести тревожные. И хоть стены Кремля толсты и высоки, а ворота глухи, вести доходили и до царских палат. Иные люди шептали, а иные, не таясь, говорили, что-де Руси ныне неуспех полный, а государю русскому - кручина и печаль. Земли-де Сибирские, повоеванные Ермаком еще при царе Иване Грозном, ныне пали. Отвоевали их мунгалы. Царев же посол, Николай Спафарий, по прозвищу Курносый, не русских кровей человек, грамоту царскую изодрал в мелкие лоскутки, посольство бросил и даже икону святого Спаса нехристям отдал на поругание. Сам же богдыхану бил челом низко, ногу ему целовал и при дворе его десятым боярином служит.
В посольском приказе людно, шумно. Думный дьяк встретил боярина на крыльце:
- Три гонца прибыли, боярин!..
- Откуда ж гонцы?
- Сибирской земли посланцы.
Боярин резво вошел в приказ. Грамоты отобрал и поехал к царю.
Царь сидел хмур и невесел. Боярин хотел доброй вестью порадовать, царю сказал громко:
- Великий государь, грамотки дальних земель присланы.
Царь головы не поднял.
- Читай, боярин, неторопливо, внятно...
Боярин печать снял, развернул грамотку. Писал воевода Нерчинского острога Даршинский. Воевода сетовал на царского посла Николая Спафария: посол тот его, воеводскую, руку отвел, грабежников и воров, что воровскую поставили крепость на Амуре-реке, казнить не велел, а приказал пустить с миром. Неладное посол надумал и тем ворам волю дал, а надобно тех воров побить, повывести, чтоб и другим неповадно было грабежничать да бродяжничать, да воеводам царским смертью угрожать.
Боярин откинул грамоту молча. Снял печать с другого свитка, то была вторая грамота воеводы Даршинского, посланная вслед первому гонцу. Воевода жаловался пуще прежнего и всячески ругал царского посла:
- "А грабежник тот, Ярошка Сабуров, что в вожаках воровских ходит, послушав навет Минина, коего я отпустил по указу твоего, великий государь, посла Николай Спафария, кричал, собрав своих воров: "Того воеводу нерчинского вздернем на первой осине ногами к небу!" Молю, царь-государь, возымей на то твою милость, повели казнить тех воровских людишек для спокою и порядков в землице Сибирской и тем огради меня, твоего слугу, от лютостей и подлой смерти".
Царь вскипел, рассердился:
- Грабежников тех - Ярошку Сабурова да его ближних помощников числом двадцать - надобно сказнить немедля, а прочих воров и грабежников бить кнутом и левые руки отсечь напрочь, чтоб неможно им было грабежничать.
Боярин поклонился. Снял печать с последней грамотки. Сверток мал, писано мелко, отборно: боярин признал по строчкам руку Николая Спафария. Посол жаловался на упрямство китайских чиновников, на неуспех его посольства, на все дорожные муки. Клялся, что он чести русского государя не уронит, посрамления Руси не потерпит. Посол писал:
"Гордость царя китайцев столь велика, сколь слабы его ратные силы. Воины худы, и порядки ратные у них негожи, и, окромя того, междоусобицы кровопролитные часты. Как собаки, дерутся их князьци меж собой, а от этого льется кровь. Народишка китайский, повоеванный разбойными маньчжурами, стонет в слезах, в печалях, в горестях, ища себе пристанища. Видя крепость святой Руси и твою, великий государь, единую волю, многие тунгусишки, браты и мунгальцы бегут к нам, на Русь, под твою, великий государь, твердую руку. Рубежи Руси тут крепки, и держат те рубежи по Амуру-реке безвестные воровские людишки Ярофея Сабурова. Те воры страхи многие маньчжурам и даурцам сотворили и крепость твоим, великий государь, именем возвели. Нарекли ту крепость Албазин не зря, а оттого, что грозного князьца Албазу повоевали и земли, захваченные им, отобрали".
Боярин лицом просветлел, с радостью думал: "Посол царя, Николай, дела добрые делает, честь не роняет и в вере тверд". Царь же поглядел на боярина сумрачно.
- Не ложное ли то письмо посла, боярин?
- Государь, наветы на твоего посла верного многие возведены; то, государь, напраслина и коварство мужей злонравных... Посол великие, праведные дела творит.
Царь взглянул строго:
- Какая тому порука, боярин?
- Порукою, государь, клятва посла перед иконой божьей матери и целование креста святого.
- Ведомо ли тебе, боярин, что посол икону святого Спаса в Китайщине посрамил?
- Того, государь, не слыхал...
- То-то, не слыхал!.. Однако надобно было, боярин, греку тому посольства не давать - негож!
Боярин, оправив бороду, сказал глухо:
- Не почти, государь, за обидное молвить слово в защиту чести посла, ибо за глаза поносят и нескладно и неправедно...
Царь задумался. Боярин ободрился, заговорил громче:
- Глянь, государь, в оконце. День выдался светлый - то знамение божьей благодати в твои именины. Примета, государь, добра... Потребно, по обычаю предков наших, в такой день творить милости щедрые...
- О чем, боярин, речи заводишь? - удивился царь.
- Не о себе пекусь, государь, - о людишках, кои богатства Руси охраняют, не жалеючи животов своих.
- Речи твои, боярин, неладны: печешься о грабежниках, что по Амуру-реке гуляют?
Боярин поклонился, царь сказал:
- Бывало ли так, чтоб русские цари грабежников щедротами осыпали? Тяжкие грехи тех воров, и не уйти им от гнева божия...
- Милостью господь лютых губителей исправлял... - сказал в смущении боярин и, помолчав, добавил: - Грабежники те, государь, рубежи Руси берегут, на бою смелы, ратные походы твоим именем ведут, в вере христианской крепки.
Царь теребил тесьму пояска.
Боярин говорил:
- Читая послания Спафария, разумею так: коль те грабежники дань пушную, собрав с покоренных народцев, в казну твою царскую отдали, худо ли сделали?
- Похвалы достойно, - сурово сказал царь.
Боярин продолжал:
- Укрепили они рубежи, стоят на них, жизни своей не щадя. Плохое ли то, государь, дело? Грабежники ли они?
Царь смущенно мигал, по-прежнему теребил свою шелковую опояску. Боярин говорил правду. Царь отвернулся к оконцу, долго смотрел. Боярин к нему подошел и тихим, вкрадчивым голосом заговорил вновь:
- Памятую, государь, мудрость великого царя-батюшки Руси Ивана Грозного. Сибирь он принял из рук Ермака, простив тому вольному казаку все его прежние прегрешения...
- Ой, умен ты, Матвеев, умен не в меру!..
Боярин низко поклонился, стал говорить громче, смелее:
- Река Амур и земли по ней Руси прикосновенны. Иноземцы маньчжурские данники - сели на ту землю зря. То, государь, против божьей воли они сели...
Царь топнул ногой:
- Согнать надобно, повоевать непрошеных хозяев!..
- Повоеваны, государь, - оживился боярин, - людишками Ярофея Сабурова повоеваны! И стоит там Ярофей Сабуров, как прописал о том посол твой Николай, на рубежах Руси твердо.
Царь задумался. Боярин говорил ладно. День стоял ясный. Ударил колокол. Звал он к обедне. Царь с боярином перекрестились враз.
Торопливо вошел думный дьяк.
- Великий государь, хоть в день твоих светлых именин отойди от государевых забот. А ты, боярин, неужели повременить не в силах?.. Краем уха я слыхал о делах восточных. Отдохни, великий государь, а я по приказу посольскому твоим именем все исполнил.
Царь кивнул головой. Боярин ушел, оставив царя с дьяком вдвоем.
Лишь через неделю узнал Матвеев, как выполнил волю царя думный дьяк. Послал он нерчинскому воеводе гонца с грамотой смертной. А в день царских именин послал второго скорого гонца с грамотой щедрой. Ежели гонец доставит смертную грамоту ко времени, быть тем грабежникам казненным. На все воля божья.
В щедрой же грамоте Ярофею Сабурову царь в день своих светлых именин все прощал и ставил его приказчиком Албазин-крепости. Казакам же его положил жалованье и послал из царской казны две тысячи серебром.
В субботний день до солнцевосхода из Москвы поехал скорый гонец с царевой грамотой. Он миновал московскую заставу, круто повернул и выехал на широкую дорогу, что идет к северу, на Пермь.
АЛБАЗИНСКАЯ ВОЛЬНИЦА
Албазинская крепость росла. Даурские и маньчжурские тайные доглядчики дивились, сколь проворно хозяйствуют на Амуре казаки Ярофея. Слава прошла далеко о безвоеводской, вольной и сытой жизни на Амуре-реке; тянулся к Ярофею Сабурову гулевой, босой, рваный люд... Около Албазина пришлый народ селился вольно. Облюбовав удобное место, пришельцы расчищали его от леса и селились. Трудился народ по-разному: кто пахал пашни, кто промышлял соболя, кто за ремесло взялся. Явились и купцы, обосновались наскоро, лавки поставили в косой ряд и торговлю повели.
По почину купцов да казачьих жонок возвели албазинцы на пригорке церковь.
Едва всплывало солнце и утро багрянило вершины зеленых гор, расцветал Албазин. Белесый туман редел, таял, подымаясь ввысь. По утренней росе шли к берегу казачьи рыболовы. Сети бросали на тихой заводи и, вытащив богатую тоню, хвалили щедрость кормильца и богатея Амура-батюшку. Жонки сбирали в корзины улов: жирных сазанов, тайменей, щук, налимов, лещей; сердито выбрасывали на песок черную большеголовую рыбу - широколобку, по прозвищу черт-рыба, да пучеглазых раков. Черт-рыба металась на песке, жадно хватала воздух непомерно большой зубастой пастью, раки шевелили длинными усами, торопливо пятились к воде, щелкая крючковатыми клешнями.
По увалу возле рощи семья казака Стрешнева расчищала пашню. В прошлую осень собрали албазинцы с новой землицы первый богатый урожай. Радовались казаки-землеробы: стояли хлеба золотой стеной, высокие, густые, колосистые. Наливные зерна пшеницы заполнили наскоро срубленные закрома. Зажили казаки сыто, многие побросали куяки, самопалы, сабли...
В казацкой кузне не потухал горн: кузнецы безотказно ладили сохи, бороны, ковали серпы, косы, ножи, топоры. Отыскались медники, подеревщики, кожевники и прочего ремесла люди. Всем хватало дела и забот.
Нередко албазинцы приносили в кузню даурские серпы, косы, мотыги. Серпы были похожи на клинки, а косы - на узкий полумесяц. Тогда кузнецы бросали молоты, сбивались вокруг и долго разглядывали невиданные изделия даурских земледельцев. Оглядев, кузнецы пробовали на твердость, на взмах и быстро перековывали даурские серпы и косы на русский лад.
С вечера жонки топили жарко огромные, сбитые из глины русские печи. Поутру вздымались над Албазинским городком, плыли над Амуром запахи теста кислого, сусла черного, запахи крепкие: хлебные, квасные, хмельные.
Жил Амур многие века, а таких запахов до прихода казачьих жонок не бывало. Брага пьяная, тугие караваи хлеба да щи русские на пользу пришлись новой землице.
Амурские эвенки, ясашные люди из далекой тайги тянулись к укрепленному городку, к обильному столу албазинцев - видели они, как велика сила русских.
Наступил день представления богдыхану. За два часа до рассвета за Спафарием приехал празднично разодетый китайский чиновник. Спафарий набросил на спину соболью шубу, неловко влез в паланкин. Паланкин слегка покачивался на плечах шагающих в ногу носильщиков.
Свита Спафария ехала вслед верхом на лошадях. В розовой предутренней мути дрожал город, путь освещали бумажные фонарики; их несли услужливые, ловкие люди. В горах выли шакалы, бездомные собаки подвывали. Китайцы, прислушиваясь, улыбались: по их приметам, это предвещало успех.
Двигались неторопливо, осторожно.
На востоке белые полоски окаймляли зубцы гор, скрылись звезды, пахнул влажный ветер.
Караван остановился у городской колокольни. Высокая восьмиугольная колокольня, выложенная из мрамора, возвышалась над всеми строениями.
Причудливая колокольня состояла из девяти разноцветных мраморных поясов, она блестела и переливалась радугой. Снизу доверху вилась винтовая лестница с гладкими площадками на каждом поясе. Площадки, окаймленные узорчатой решеткой, имели множество колокольчиков различной формы и величины. На вершине колокольни восседал большеголовый золоченый идол хозяин города.
Китайцы пали перед колокольней на колени, старательно отбили девять поклонов.
Караван двинулся дальше.
К рассвету достигли Гулоу - Башни времени.
Высокая башня с выступами, построенная из гранитных плит, имела на одной из площадок два прозрачных фарфоровых сосуда: верхний в виде огромной груши, нижний - расписной чаши. Сосуды были искусно разукрашены рисунками: цветы и листья, птицы и рыбы как живые трепетали и переливались. Тонкая струя воды из верхнего сосуда медленно спадала в чашу. Когда чаша наполнялась доверху, раздавался чуть слышный звук, и человек в желтом халате, соломенной шляпе, с угрюмыми, строгими глазами ударял колотушкой в огромный барабан, отбивая час по китайскому исчислению.
Около башни Гулоу караван стоял до тех пор, пока чаша наполнилась дважды.
Солнце осеребрило вершины гор, зажгло макушки городских башен. Светало. Головная часть каравана остановилась у большого каменного столба. На нем светился высеченный иероглиф - имя богдыхана. Спафарий вышел из паланкина, подъехали остальные, также сошли на землю.
Русских провели через несколько больших ворот с тяжелыми щеколдами, резными переплетами. Последние из них - Тун-хуа-мынь, или Восточные цветочные ворота. Верхние части их украшали изображения синих, черных, огненно-красных драконов, страшных птиц с рыбьими головами и крыльями летучих мышей.
Русских ввели на просторный двор, устланный дорогими коврами. Перед глазами открылась невиданная картина: плотной стеной стояли люди в золоченых, пестрых, синих, красных халатах, ветер колыхал черные перья, воткнутые в их высокие шляпы. Среди них, опустив хоботы, переступали с ноги на ногу огромные белые слоны.
Спафарий окинул глазом, решил: слонов более ста. Слоны, покрытые узкими ковриками, с резными корзинками на спинах, составляли торжественный богдыханский поезд. На шее каждого слона дремал погонщик.
Посредине двора возвышалось много круглых предметов, закрытых огненно-желтой материей. То были бубны, каждый в рост человека. В правом углу двора стояла позолоченная колесница богдыхана; в нее либо впрягались слоны, либо несли ее сорок лучших носильщиков двора. Колесницу охраняли сумрачные, желтолицые, высокие на подбор люди с пиками наперевес.
Русские терпеливо ожидали, сидя на коврах.
Когда двор ослепительно расцвел в солнечных лучах, русских медленно повели через множество ворот, проходов, по затейливым дорожкам, усыпанным белыми, синими камешками.
Вскоре русские очутились перед малым дворцом богдыхана. Легкое трехэтажное здание будто повисло в воздухе: три изящных пестро раскрашенных домика, поставленных друг на друга, возвышались на тонких позолоченных колонках; бумажные окна, причудливые, загнутые кверху концы крыш и горящий шар вверху этого хрупкого на вид сооружения довершали его облик. Дворец вызвал восторг даже у Спафария, видевшего за время своих скитаний по свету немало чудес.
Вокруг раскинулся сад, били фонтаны: у одних струя вырывалась из пасти рыб, у других - из клюва птицы, у третьих - из хобота слона.
Меж деревьев блестела полоска речки, через нее переброшено было несколько мостов из белого мрамора.
Солнце, скользнув по макушкам деревьев, превратило в кровяную струю богдыханов фонтан, который бил из-под земли у правой половины дворца.
Это был долгожданный знак.
Ударили бубны. От непривычки русские зажимали уши, озирались. Гул усиливался, рев бубнов возбуждал слонов, они нетерпеливо топтались, погонщики щелкали бамбуковыми палками. Люди в пестрых халатах вытянулись и застыли истуканами. Русских повели через множество узеньких ворот. Спафарий шел степенно, не удивляясь, не озираясь. Тяжелая шуба давила его, от июньской жары мутилось в глазах, посол обливался потом.
До главной площади допустили только Спафария и нескольких приближенных: боярских детей и важных служилых людей. Остальных задержали.
К большому дворцу, отличавшемуся от первого лишь величиной, тянулась дорожка, выложенная из гладких синих и белых мраморных плит.
Ничья нога, кроме ноги великого богдыхана, никогда не ступала по этой дорожке. Ее ревностно охраняли люди в огненных халатах, они стояли на строго очерченных зелеными камешками местах, не шевелились. На древках пик у них развевались желтые флажки, а на остриях - конские хвосты.
Белая лестница вела на террасу главного здания, на каждой ступени возвышалась фигура в пестром халате, с флажком в одной руке и копьем в другой. На копьях развевались хвосты барсов.
В дверях Спафарию бросились в глаза большие бронзовые птицы с безобразными головами, выпученными глазами; в клювах птицы держали факелы.
Просторный зал Вэнь-хуа-дянь, или Зал цветов литературы, не имел мебели, пришедшие садились на ковры, по китайскому обычаю поджав под себя ноги. Спафарий обвел глазами зал: стены темны, без украшений, лишь в виде узкой полосы низ был изукрашен изображениями густо-синих летящих драконов с зубастой пастью, орлиными крыльями, длинным змеиным хвостом.
Колонны, поддерживающие потолок, сияли ослепительным лаком с кроваво-красным отливом. Бумажные фонарики гирляндами свисали меж колонн. На тоненьких бамбуковых треножках стояли деревянные чашки, наполненные рисом, пшеном, маком, пшеницей; воткнутые в каждую чашку травяные свечки курились тонкой струйкой дыма и наполняли зал одуряющим ароматом.
В глубине зала виднелась шелковая занавесь. Спафарий догадался, что за занавесью - трон богдыхана.
В открытые окна врывался ветер, слышался шелест деревьев, журчание воды, пение птиц. День удался яркий, сияющий. Китайские чиновники улыбались, предвещая доброе настроение богдыхана, успешный прием русского посла.
Спафария и его близких усадили в левой стороне зала на маленьких шелковых подушках. Важные сановники, приближенные двора расселись по чину, роду, званию.
Раздался гром бубнов, дробь барабанов, вой флейт, звон литавр. Потом простонал колокол, а вслед за ним неистовый человеческий крик возвестил о чем-то непонятном.
К Спафарию подошел переводчик в китайском халате, с широким бритым лбом. Спафарий заметил: у него необычайно длинный нос, открытые глаза, а черная коса ловко приклеена. Спафарий узнал в переводчике иезуита.
Переводчик вежливо, на латинском языке, возвестил, что великий богдыхан, Сын неба, мудрейший Кан-си изволили приблизиться к трону, в зале уже витает его дух...
Услужливый иезуит, глазами показав на всех присутствующих китайских сановников, которые неистово отбивали поклоны, объяснил: они показывают, как русский посол и его люди должны кланяться богдыхану. Число глубоких земных поклонов всегда точно и равно девяти.
Спафарий подумал: "На Руси даже царю пресветлому поклоны земные бьют единожды", - и посол твердо решил не позорить чести русского царя, не падать ниц перед китайским богдыханом.
Важный сановник повел Спафария отбивать поклоны. Посол упрямился, ссылаясь на болезнь, на отсутствие того, кому бить надобно поклоны, на то, что кланяться с ларчиком, где сокрыта великая грамота русского царя, ему не велено.
Иезуит вежливо убеждал посла:
- Богдыхан давно неведомо присутствует в зале... Грамота русского царя известна богдыхану...
Мандарин подсунул Спафарию крошечный бамбуковый столик, чтобы он мог поставить ларчик. Спафарий повиновался.
Вновь ударили бубны, барабаны, литавры.
Спафарий сожалел об уступке, допущенной им, гневно посматривал в глубину зала. Занавесь распахнулась. Спафарий увидел молодого человека лет двадцати четырех, с лукавыми подвижными глазами, тонкими усиками, царственным, надменным лицом. Сидел он на возвышении, утопая в шелку, бархате.
На нем желтая шелковая одежда, расшитая золотыми драконами, на ногах - светло-синие туфли с толстой мягкой подошвой. Позади трона, над головой - высокие опахала из павлиньих перьев.
По правую руку богдыхана находился его советник - седовласый старец со строгим сухим лицом, в просторной длинной одежде темного цвета, по левую - главный сановник двора. Перед главным сановником стоял лакированный столик с фарфоровым чайным прибором и маленькой блестящей шкатулкой. В ногах богдыхана расположились близкие родичи: братья, племянники, дяди.
Богдыхан никогда не видел русских: он не смог скрыть удивления, заметно волновался, неловко теребил шелковый шнурок.
Спафарий шагнул, отвесил только один глубокий поклон и сел на подушку в отдалении от богдыхана.
По залу пролетел легкий шепот: первая дерзость русского посла не прошла незамеченной.
Несколько минут никто не шевелился: богдыхан рассматривал посла.
Перед Спафарием поставили крошечный лакированный столик. Неслышно шагая по коврам, скользили слуги, разносили чай в фарфоровых чашках. Кан-си трижды посылал кушанья со своего столика русскому послу: кубок с черным вином, золотистые ломтики дыни, чашечку крупнозернистого риса.
Между Спафарием и троном появился человек; в нем он узнал переводчика и понял: наступила решающая минута - переговоры.
Гортанный тонкий голос богдыхана резанул ухо Спафария. Родичи и сановники торопливо отбивали поклоны. Спафарий сидел спокойно.
Переводчик, низко поклонившись, перевел слова богдыхана.
Кан-си сказал Спафарию:
- Говорю сверху на низ... Страна Элосы далеко, вижу это по усталому и обветренному лицу посла... Страна Элосы богата, я вижу на твоих плечах дорогое одеяние... Богатый поймет только богатого, умный - умного... Я буду спрашивать тебя, ты отвечай мне.
Водворилась тишина.
Богдыхан спросил:
- Какую звезду посол считает вечной подругой луны?
Придворные, подобострастно глядели на мудрого богдыхана, гордясь его недосягаемой ученостью.
Спафарий подумал: "Смеется царек китайский, за младенца меня почитает".
Он побагровел, раздраженно бросил богдыхану:
- На небе не бывал, звезд там не считал!
Иезуит-переводчик вздрогнул: он не решался передать Кан-си дерзкие слова.
Кан-си ждал. Услышав слова переводчика, сановники попадали и боялись оторвать голову от пола. Кан-си не сводил глаз со Спафария, силясь разгадать человека, от которого исходят неслыханные по дерзости слова.
Дрожащей рукой богдыхан взял чашечку, слегка щелкнул по ней ногтем. Подобно флейте запел тончайший китайский фарфор, нежный звон разлился по залу. Богдыхан лукаво скосился, сдержанно спросил:
- Умеют ли в стране Элосы делать чашки тонкого небесного камня, с голосом райской птицы?
Спафарий обиделся еще больше, скрыв волнение, разгладил волнистую бороду, не торопясь, степенно ответил:
- Горшечником не бывал, я есть царский посол...
Кан-си вновь устремился глазами на посла; при глухой тягостной тишине зала смотрел, не отрываясь, до тех пор, пока не устал.
Порывисто поднявшись, богдыхан дал знак. Ударили барабаны, заухали бубны. К Спафарию подошли люди сумрачные, свирепые; бесцеремонно взяли его под руки, вывели из зала.
Кан-си скрылся в боковой двери и направился в дворцовое книгохранилище. Раскрыв огромную, в деревянных обложках книгу, углубился в чтение.
Долго разбирал сложнейшие колонки иероглифов, мучительно искал объяснения случившемуся: богдыхан советовался с древнейшими из древнейших.
Мудрость книг не знает пределов, древнейшие находили непоколебимые истины даже в споре с могущественным небом, и Кан-си нашел точный ответ: еще не родилась новая луна после дня Ханьшицзе, а во сне богдыхан видел огонь и дым. Что может быть хорошего, если в день Ханьшицзе богдыхану приснился огонь и дым?
Хуже ничего быть не могло...
Кан-си бережно положил тяжелую книгу.
Русского посла он приказал запереть, держать под караулом строго. Подслухов послать, нарядив их купцами, вести приносить до солнца каждого дня.
Невиданно, чтобы камыш гнулся и не ломался.
Пусть непокорный покорится!.. А богдыхан сыщет в мудрых книгах, как поступали древнейшие с непокорными иноземцами.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ДВА ГОНЦА
Январские ночи морозны. Небо сине. Звезды ярки. Спит Москва, в снег закутана, словно в заячье одеяло; снег сугробист, синь. Москва - Руси столица - пробуждается рано. Чуть зардеет первый отблеск зари, расцветает она в белосиянии, загорается золотом куполов; по кривым улицам тянутся длинной вереницей возки, скачут конники, спешит мелкий служилый народ, купцы, ремесленники и иной люд. На базарных площадях гам, брань, споры. Люд московский шумит спозаранку.
Посреди Москвы стоит великий Кремль. А в Кремле живет государь, властелин Руси. Башни кремлевские высоки, стены каменные крепки, ворота глухи. И что за теми кремлевскими стенами делается, знает лишь царь да его ближние помощники. На то он и Кремль. Испокон веков так повелось: царь в Кремле, а народ подле.
Боярин Матвеев встал рано, сотворил утреннюю молитву, наряд боярский надел и вышел из хоромин во двор. Зевнул, оглядел небеса.
- День яснолик, то примета добрая...
Встал боярин рано неспроста, тому причина - именины царя. Хлопот у боярина много, дел не счесть. Торопясь, боярин вошел в трапезную палату, ел нехотя. Перекрестился, набросил на плечи шубу, сошел с крыльца, сел в возок: надо было боярину в посольском приказе вести новые собрать, чтобы в утреннюю встречу рассказать царю все подробно.
В посольском приказе ждали гонцы из Сибирской земли. По дорогам кружила метель, снежные горы наметало огромные, оттого гонцы замешкались и на Москву к сроку не попали.
А по Москве плыли вести тревожные. И хоть стены Кремля толсты и высоки, а ворота глухи, вести доходили и до царских палат. Иные люди шептали, а иные, не таясь, говорили, что-де Руси ныне неуспех полный, а государю русскому - кручина и печаль. Земли-де Сибирские, повоеванные Ермаком еще при царе Иване Грозном, ныне пали. Отвоевали их мунгалы. Царев же посол, Николай Спафарий, по прозвищу Курносый, не русских кровей человек, грамоту царскую изодрал в мелкие лоскутки, посольство бросил и даже икону святого Спаса нехристям отдал на поругание. Сам же богдыхану бил челом низко, ногу ему целовал и при дворе его десятым боярином служит.
В посольском приказе людно, шумно. Думный дьяк встретил боярина на крыльце:
- Три гонца прибыли, боярин!..
- Откуда ж гонцы?
- Сибирской земли посланцы.
Боярин резво вошел в приказ. Грамоты отобрал и поехал к царю.
Царь сидел хмур и невесел. Боярин хотел доброй вестью порадовать, царю сказал громко:
- Великий государь, грамотки дальних земель присланы.
Царь головы не поднял.
- Читай, боярин, неторопливо, внятно...
Боярин печать снял, развернул грамотку. Писал воевода Нерчинского острога Даршинский. Воевода сетовал на царского посла Николая Спафария: посол тот его, воеводскую, руку отвел, грабежников и воров, что воровскую поставили крепость на Амуре-реке, казнить не велел, а приказал пустить с миром. Неладное посол надумал и тем ворам волю дал, а надобно тех воров побить, повывести, чтоб и другим неповадно было грабежничать да бродяжничать, да воеводам царским смертью угрожать.
Боярин откинул грамоту молча. Снял печать с другого свитка, то была вторая грамота воеводы Даршинского, посланная вслед первому гонцу. Воевода жаловался пуще прежнего и всячески ругал царского посла:
- "А грабежник тот, Ярошка Сабуров, что в вожаках воровских ходит, послушав навет Минина, коего я отпустил по указу твоего, великий государь, посла Николай Спафария, кричал, собрав своих воров: "Того воеводу нерчинского вздернем на первой осине ногами к небу!" Молю, царь-государь, возымей на то твою милость, повели казнить тех воровских людишек для спокою и порядков в землице Сибирской и тем огради меня, твоего слугу, от лютостей и подлой смерти".
Царь вскипел, рассердился:
- Грабежников тех - Ярошку Сабурова да его ближних помощников числом двадцать - надобно сказнить немедля, а прочих воров и грабежников бить кнутом и левые руки отсечь напрочь, чтоб неможно им было грабежничать.
Боярин поклонился. Снял печать с последней грамотки. Сверток мал, писано мелко, отборно: боярин признал по строчкам руку Николая Спафария. Посол жаловался на упрямство китайских чиновников, на неуспех его посольства, на все дорожные муки. Клялся, что он чести русского государя не уронит, посрамления Руси не потерпит. Посол писал:
"Гордость царя китайцев столь велика, сколь слабы его ратные силы. Воины худы, и порядки ратные у них негожи, и, окромя того, междоусобицы кровопролитные часты. Как собаки, дерутся их князьци меж собой, а от этого льется кровь. Народишка китайский, повоеванный разбойными маньчжурами, стонет в слезах, в печалях, в горестях, ища себе пристанища. Видя крепость святой Руси и твою, великий государь, единую волю, многие тунгусишки, браты и мунгальцы бегут к нам, на Русь, под твою, великий государь, твердую руку. Рубежи Руси тут крепки, и держат те рубежи по Амуру-реке безвестные воровские людишки Ярофея Сабурова. Те воры страхи многие маньчжурам и даурцам сотворили и крепость твоим, великий государь, именем возвели. Нарекли ту крепость Албазин не зря, а оттого, что грозного князьца Албазу повоевали и земли, захваченные им, отобрали".
Боярин лицом просветлел, с радостью думал: "Посол царя, Николай, дела добрые делает, честь не роняет и в вере тверд". Царь же поглядел на боярина сумрачно.
- Не ложное ли то письмо посла, боярин?
- Государь, наветы на твоего посла верного многие возведены; то, государь, напраслина и коварство мужей злонравных... Посол великие, праведные дела творит.
Царь взглянул строго:
- Какая тому порука, боярин?
- Порукою, государь, клятва посла перед иконой божьей матери и целование креста святого.
- Ведомо ли тебе, боярин, что посол икону святого Спаса в Китайщине посрамил?
- Того, государь, не слыхал...
- То-то, не слыхал!.. Однако надобно было, боярин, греку тому посольства не давать - негож!
Боярин, оправив бороду, сказал глухо:
- Не почти, государь, за обидное молвить слово в защиту чести посла, ибо за глаза поносят и нескладно и неправедно...
Царь задумался. Боярин ободрился, заговорил громче:
- Глянь, государь, в оконце. День выдался светлый - то знамение божьей благодати в твои именины. Примета, государь, добра... Потребно, по обычаю предков наших, в такой день творить милости щедрые...
- О чем, боярин, речи заводишь? - удивился царь.
- Не о себе пекусь, государь, - о людишках, кои богатства Руси охраняют, не жалеючи животов своих.
- Речи твои, боярин, неладны: печешься о грабежниках, что по Амуру-реке гуляют?
Боярин поклонился, царь сказал:
- Бывало ли так, чтоб русские цари грабежников щедротами осыпали? Тяжкие грехи тех воров, и не уйти им от гнева божия...
- Милостью господь лютых губителей исправлял... - сказал в смущении боярин и, помолчав, добавил: - Грабежники те, государь, рубежи Руси берегут, на бою смелы, ратные походы твоим именем ведут, в вере христианской крепки.
Царь теребил тесьму пояска.
Боярин говорил:
- Читая послания Спафария, разумею так: коль те грабежники дань пушную, собрав с покоренных народцев, в казну твою царскую отдали, худо ли сделали?
- Похвалы достойно, - сурово сказал царь.
Боярин продолжал:
- Укрепили они рубежи, стоят на них, жизни своей не щадя. Плохое ли то, государь, дело? Грабежники ли они?
Царь смущенно мигал, по-прежнему теребил свою шелковую опояску. Боярин говорил правду. Царь отвернулся к оконцу, долго смотрел. Боярин к нему подошел и тихим, вкрадчивым голосом заговорил вновь:
- Памятую, государь, мудрость великого царя-батюшки Руси Ивана Грозного. Сибирь он принял из рук Ермака, простив тому вольному казаку все его прежние прегрешения...
- Ой, умен ты, Матвеев, умен не в меру!..
Боярин низко поклонился, стал говорить громче, смелее:
- Река Амур и земли по ней Руси прикосновенны. Иноземцы маньчжурские данники - сели на ту землю зря. То, государь, против божьей воли они сели...
Царь топнул ногой:
- Согнать надобно, повоевать непрошеных хозяев!..
- Повоеваны, государь, - оживился боярин, - людишками Ярофея Сабурова повоеваны! И стоит там Ярофей Сабуров, как прописал о том посол твой Николай, на рубежах Руси твердо.
Царь задумался. Боярин говорил ладно. День стоял ясный. Ударил колокол. Звал он к обедне. Царь с боярином перекрестились враз.
Торопливо вошел думный дьяк.
- Великий государь, хоть в день твоих светлых именин отойди от государевых забот. А ты, боярин, неужели повременить не в силах?.. Краем уха я слыхал о делах восточных. Отдохни, великий государь, а я по приказу посольскому твоим именем все исполнил.
Царь кивнул головой. Боярин ушел, оставив царя с дьяком вдвоем.
Лишь через неделю узнал Матвеев, как выполнил волю царя думный дьяк. Послал он нерчинскому воеводе гонца с грамотой смертной. А в день царских именин послал второго скорого гонца с грамотой щедрой. Ежели гонец доставит смертную грамоту ко времени, быть тем грабежникам казненным. На все воля божья.
В щедрой же грамоте Ярофею Сабурову царь в день своих светлых именин все прощал и ставил его приказчиком Албазин-крепости. Казакам же его положил жалованье и послал из царской казны две тысячи серебром.
В субботний день до солнцевосхода из Москвы поехал скорый гонец с царевой грамотой. Он миновал московскую заставу, круто повернул и выехал на широкую дорогу, что идет к северу, на Пермь.
АЛБАЗИНСКАЯ ВОЛЬНИЦА
Албазинская крепость росла. Даурские и маньчжурские тайные доглядчики дивились, сколь проворно хозяйствуют на Амуре казаки Ярофея. Слава прошла далеко о безвоеводской, вольной и сытой жизни на Амуре-реке; тянулся к Ярофею Сабурову гулевой, босой, рваный люд... Около Албазина пришлый народ селился вольно. Облюбовав удобное место, пришельцы расчищали его от леса и селились. Трудился народ по-разному: кто пахал пашни, кто промышлял соболя, кто за ремесло взялся. Явились и купцы, обосновались наскоро, лавки поставили в косой ряд и торговлю повели.
По почину купцов да казачьих жонок возвели албазинцы на пригорке церковь.
Едва всплывало солнце и утро багрянило вершины зеленых гор, расцветал Албазин. Белесый туман редел, таял, подымаясь ввысь. По утренней росе шли к берегу казачьи рыболовы. Сети бросали на тихой заводи и, вытащив богатую тоню, хвалили щедрость кормильца и богатея Амура-батюшку. Жонки сбирали в корзины улов: жирных сазанов, тайменей, щук, налимов, лещей; сердито выбрасывали на песок черную большеголовую рыбу - широколобку, по прозвищу черт-рыба, да пучеглазых раков. Черт-рыба металась на песке, жадно хватала воздух непомерно большой зубастой пастью, раки шевелили длинными усами, торопливо пятились к воде, щелкая крючковатыми клешнями.
По увалу возле рощи семья казака Стрешнева расчищала пашню. В прошлую осень собрали албазинцы с новой землицы первый богатый урожай. Радовались казаки-землеробы: стояли хлеба золотой стеной, высокие, густые, колосистые. Наливные зерна пшеницы заполнили наскоро срубленные закрома. Зажили казаки сыто, многие побросали куяки, самопалы, сабли...
В казацкой кузне не потухал горн: кузнецы безотказно ладили сохи, бороны, ковали серпы, косы, ножи, топоры. Отыскались медники, подеревщики, кожевники и прочего ремесла люди. Всем хватало дела и забот.
Нередко албазинцы приносили в кузню даурские серпы, косы, мотыги. Серпы были похожи на клинки, а косы - на узкий полумесяц. Тогда кузнецы бросали молоты, сбивались вокруг и долго разглядывали невиданные изделия даурских земледельцев. Оглядев, кузнецы пробовали на твердость, на взмах и быстро перековывали даурские серпы и косы на русский лад.
С вечера жонки топили жарко огромные, сбитые из глины русские печи. Поутру вздымались над Албазинским городком, плыли над Амуром запахи теста кислого, сусла черного, запахи крепкие: хлебные, квасные, хмельные.
Жил Амур многие века, а таких запахов до прихода казачьих жонок не бывало. Брага пьяная, тугие караваи хлеба да щи русские на пользу пришлись новой землице.
Амурские эвенки, ясашные люди из далекой тайги тянулись к укрепленному городку, к обильному столу албазинцев - видели они, как велика сила русских.