Молчали недолго. Речи Соболиного Дядьки пришлись к делу, распалил он казачьи сердца.
- Московскому царю повинны!
- Подданные белого царя!..
Крест на груди носим!.. Вот!..
И решили нерчинскому воеводе отписать грамоту, послать дары, просить милости царской, подмоги ратной и огневой, чтоб отстоять повоеванные земли и укрепить крепко Русь на дальнем Амуре.
В Нерчинский острог Сабуров отрядил тринадцать казаков, над ними поставил Пашку Минина. Подарки царю - соболи отборные, лисицы огневые да многие иные добычи - уложили на десяти возках. Отправили в Нерчинский острог и пленную даурку Эрдэни с младенцем, чтоб показать, каковы иноземцы обличьем, похвалиться своими ратными удачами.
Возки вытянулись гуськом. Жонки тех казаков, которые поехали в Нерчинск, шли за возками, провожали.
В тот вечер немногие легли дотемна спать. Сидели албазинцы у камельков и в сотый раз спрашивали друг друга:
"Какова-то удача будет? Привезет ли Минин милованную грамоту? Снимет ли царь опалу и гнев свой тяжелый?"
Посудачили горячо и разошлись по своим избам. Притихла крепость, лишь дозорный казак оглядывал темные дали, ожидая рассвета.
ГАНТИМУР
Нерчинский острог находился в большой тревоге. Охочие люди и лазутчики, что по нехоженной тайге и монгольским степям доходили до иноземных рубежей, приносили страшные вести.
Воевода Нерчинского острога Даршинский писал московскому царю:
"...мунгалы и тунгусы, зная наше малолюдство и слабость ратную, пленят и калечат русских людей во множестве. Землицу, на коей воздвигнут твоим, пресветлый государь, именем Нерчинский городок, оговаривают своей и сулят идти войной. Кричат громогласно: за нами, мол, стоит несметная рать земли китайской, а китайский-то император, богдыхан, над всеми государствами властен. Тот богдыхан титло на грамоте ставит нагло и твердо: "Говорю сверху на низ, ответствуйте мне снизу вверх". Молю тебя, пресветлый государь, слезно, пошли ружейных дел умельца, - самопалы ржавые, пушки-маломерки чтоб наладить, - добавь ратных людей, запасов свинцовых и пороховых".
Ратные люди Нерчинского острога днем о ночью крепили бревенчатый частокол, рвы углубив, пускали в них воду из Нерчи-реки, по-за рвом клали коряжины, били "чеснок" - острые колючки из железа, вели строгие дозоры.
Опечаленный воевода сидел у оконца, ожидая лазутчиков. Ускакали они в монгольские степи до зари третьего дня, и ни один еще не вернулся.
К вечеру прискакал первый лазутчик - Васька Телешин, высокий тонконогий казак в серой козлиной шапке набекрень.
Он покинул коня средь воеводского двора, взбежал на рубленое крыльцо и зычным голосом всполошил воеводу: "Тунгуса изловил, батюшка-воевода! У реки Аргуни мыкался, без драки отдался".
Тем временем казаки волокли на воеводский двор пленного эвенка. Эвенк на малопонятном языке требовал толмача, через него сказал воеводе:
- От князя Гантимура с вестью... Князь со всеми юртами, женами, детьми, скотом и животом бежит из китайской земли, просит русских взять его под свою руку.
Эвенк вытащил из-за пазухи первейшего соболя и, упав на колени, положил подарок к ногам воеводы.
Воевода недоумевал.
Вероломство и лукавство врагов беспредельны, боялся воевода подвоха, на эвенка смотрел с опаской.
Обласкав, спросил лукаво:
- Какой нуждой гоним тот князь Гантимур?
Эвенк уклончиво отвечал:
- Голова моя мала, великий княжеских дел не объяснит. Князь сам расскажет русскому князю обо всем.
Воевода попытался выведать у пришельца хоть что-либо о китайской силе:
- Как мог Гантимур убежать от китайского царя? Разве он не сыскал в Китае гонцов скорых догнать американского князя?
Посланец стал словоохотливее.
- Богдыхановы мечи никого не милуют. Плачет китайская земля...
- С кем та война учинилась? - удивился воевода.
Посланец путался, многого и сам толком не знал.
Воевода хоть и слабо верил, что внутренняя борьба охватила неведомый Китай, однако был рад: "коль не врет тунгусишка, то ладно и нам ко времени". Воевода послал навстречу князю Гантимуру малую рать, приказал настрого не допускать людей Гантимура до Нерчинска, а привести лишь самого князя.
Гантимура привели не как пленника, а как доброго витязя. Перед воеводой предстал муж рослый, телом крепкий, в дорогой парке, подбитой лисицей, в мягких лосиновых сапогах с прошвой, в высокой китайской шапке, опушенной черным соболем и повитой бисером-самоцветом. Поверх парки поясок китайского изделия с серебряными бляшками на кожаной бахроме; по пояску искусно нанизаны зубы рыси, волка, кабана, на плечах - хвосты белок. Гантимур широколиц и смугл, глазом прям и смел, голосом тверд. Перед воеводой положил он повинные подарки: бархатистые шкурки соболей, лисиц, золотую чашку китайской резьбы, серебро в слитках.
Воеводе рассказал князь тайну своего поспешного бегства. Бранил резким словом манчьжуров, жаловался на тяжкие обиды, чинимыми ему и его родичам людьми богдыхана.
- Желаю кочевать, - говорил Гантимур, - в мире, под твердой рукой русского царя, платить соболиный ясак сполна.
- Отчего же те обиды и лихости? - спросил воевода, зорко оглядев князя.
Князь поднял голову, на воеводский огляд ответил:
- Грызутся богдыхановы люди меж собой, псам подобно, делят юрты и скот эвенков. В кровопролитии междуусобном пылают города и села. Бегут эвенки...
- Отчего ж те междуусобицы? - хитро прищурился воевода.
- Богдыхан манчьжурских кровей... стонут китайцы, горько им это владычество Цинов. Норовят сбросит Цинов, как вол ярмо, оттого повсюду кровь и огонь.
Воевода не понял незнакомое для него слово, решил, что Цин - имя богдыхана, и спросил:
- Какой Цин обличьем, - какую ратную силу имеет?
Гантимур чуть приметно усмехнулся:
- Царствование Цинов - черный дым разбойных манчьчжуров, захвативших Китай. Ныне царствует на троне молодой манчьжурский богдыхан Кан-си. Ратью покоряется: она-де моджет весь мир покорить.
Воевода ущипнул бороду, рассердился:
- Иные хвалились, хвалились да с горы свалились... Долго ли ты, князь, кочевал по китайской земле?
Гантимур отвечал:
- Кочевал с родичами многие лета прежде китайскому богдыхану служил, был я по его правую руку четвертым князем. Получал от китайской казны в год жалованья по тысяче двести лан серебра и по три коробки золота. Имел рать многую и храбрую. С братом богдыхана был послан под Нерчинский острог, чтоб русских повоевать, острог снести... Видя житье доброе, пастбища богатые, пожелал я российскому царю служить и боя с ними не принял. Богдыхан погони посылал многие, но, приняв с родичами раны и увечья, мы от тех погонщиков отбились и перебежали во владения русских.
Воевода по-хозяйски допытывался:
- Многое ли богатство имеешь, чем перед русским царем хвастать будешь?
- Имею, - отвечал гордо Гантимур, - племя премногое, больше семисот душ, и все в куяках, панцирях, при луках и мечах. Юрт кочует со мной больше сотни...
Воевода силился скрыть тревогу: такой ратной силы в городке не имел. Племя Гантимура могло побить воеводских людей, начисто снести острог.
Воевода степенно сказал:
- Племя твое под руку царя русского беру. Места для кочевок отвожу травные, пастбища привольные. Кочуй, князь, возле реки Урульги. Ясак кладу по три соболя на душу.
Гантимур не скрыл довольства. Видано ли: вместо непомерных сборов ясак в три соболя! Раскосые глаза его заиграли рысиной искрой, угловые скулы пылали.
Воевода насупил брови, добавил сурово:
- Коль вздумает князь баловать и совершит измену, то на кару лютую пусть не жалобится... что ответит князь?
Гантимур склонился:
- Войны не ищу, от войны бегу, ясашный оклад принимаю. Жду твою грамоту, чтоб родичам показать, упрочить мир и дружбу с русскими.
Воевода удалился в приказную клеть. К вечеру Гантимуру вручили приписную грамоту. И на подарки воевода ответил отдарками, дал князю коня белого с седлом, кумачу и сукна желтого три штуки и русское знамя.
Гантимур ускакал в степь, довольный и гордый приемом русского воеводы.
А воевода тем временем вызвал сотника казацких старшин и велел лазутчиков бойких да смышленных разослать на Урульгу, чтоб за Гантимуром и его людьми строго доглядывали, не совершил бы князь измену и разбой. Казакам степным и шатунам вольным велел воевода наказать толково, чтоб они с Гантимуровыми людьми жили в ласке, обид бы не делали: от зла и убийства может случиться ущерб большой и казне царской и острожку.
До середины лета степь жила в мире.
В один из воскресных дней стоял воевода у обедни. Склонившись к уху воеводы, письменный голова отозвал его из храма: вести принесли дальние лазутчики, вести страшенные...
Лениво шагая, воевода спрашивал на ходу письменного голову:
- О чем сказ? Аль нельзя помешкать до исхода обедни?
- Лихо!.. - прошипел скупой на речи письменный голова и умолк.
- Измена?! - допытывался воевода и ему чудился Гантимур.
- Лазутчик Тимофей Трубин, - говорил письменный голова, - с далекой Шилки прибыл. С тамошними тунгусами он в ладах. Ведали они ему на ухо с большой тихостью тайну: беглые казачишки, воровской разбойный люд с севера прибились в царство даурцев. Ведет тех воров Ярошка Сабуров, пропойца Пашка Минин да плут Ванька Бояркин. Озлобили те воры иноземцев. Даурцы тех беглых воров побили едва не без остатку и рать многую, воедино с манчьжурами, в панцирях, с пушками долгомерными двигают на твой острог...
Воевода, распахнув шубу, поспешно шагнул, гневно свел брови:
- Срамной князь Гантимур ложь пустил о междуусобицах китайцев.
- То отвод и подвох, не иначе... - ответил письменный голова.
- Не иначе, подвох... - согласился воевода и спешно пошагал в приказную избу, повернулся, спросил: - А тот Ярошка Сабуров в атаманах у воровских людишек?
- В атаманах, батюшка воевода. О нем сказывали: нравом мужик крутой, храбр, умом не глуп. Объят страстью: новые, нехоженые земли отыскивать. Смолоду в походах, и не столь к грабежному делу склонен, сколь из-за любопытства непомерного и жажды ратных подвигов, домогается новые земли повоевать, пути открыть в теплые страны. Лазутчик поведал тайну-тайн...
- Говори - насторожился воевода.
- Слышал он своим ухом от надежного доглядчика, что хранит атаман на груди, под железной кольчугой, тайный чертеж неведомых земель и царств, кои к земле русской прикосновенны и войной угрожают.
- Пустое! - перебил его воевода. - Тайные чертежи государств - царево дело, а не беглых грабежников.
Письменный голова не унимался:
- Атаман, сказывают, не таков, людишки его - доподлинные грабежники.
Воевода топнул ногой.
- Глупые твои речи! Кого обеляешь? У грабежников и атаман грабежник и вор!..
- Лазутчики сказывали...
- Лазутчики! - плюнул воевода. - Надо свою догадку иметь...
В ночь воевода послал скорых гонцов, а за ними сотню казаков, велел сыскать Гантимура, схватить и доставить в острог. Решил воевода засадить Гантимура в черную избу, забить в колодки и держать в аманатах заложниках.
Воеводские казаки под началом Васьки Телешкина носились по степи, но на следы кочевья Гантимура не попадали. За рекой Урульгой гонцы заметили серый столб дыма. Взгорячили коней и без опаски ринулись в погоню. Караван двигался навстречу. Казаки оторопели. Ехал посланец китайского богдыхана Шарандай со своей свитой. Шарандай, завидев казаков, недоумевал: в монгольтских степях не ожидал он встречи с русскими. Монголы обнадежили его, говоря, что степь от русских чиста, повоевали их монголы еще в начале лета.
Шарандай хотел бежать, но, боясь погони и разбоя, остановился.
Русские и китайцы съехались у высокого кургана. Васька Телешин и Шарандай одновременно сошли с коней и пешком направились навстречу друг другу. Не дойдя двух шагов, остановились и, рассматривая с большим любопытством друг друга, молчали. Васька принял китайского посла за монгола и спросил:
- Кто будешь?
Не понимая русской речи, Шарандай позвал из свиты толмача. Подошел высокий бородатый мужик в китайском халате, мягких войлочных туфлях. Васька признал в толмаче беглого казачишку Степку Мыльника. Вместе с отцом бежал он в китайскую землицу лет пять тому назад. По слухам, Степка женился на китаянке, открыл в Китайщине мыльное заведение. Варить мыло он и его отец были призванные мастера.
Васька поднял бровь, взглянул на беглеца сурово:
- Кого ведешь на Русь, китайский выкормок?
Степка Мыльник не обиделся, нахально отвечал:
- Не лай, не страшусь... Веду китайского посланца, везет он важную грамоту от самого богдыхана нерчинскому воеводе.
Васька перебил не к месту ретивого толмача:
- Молви своему посланцу, что дальше этого кургана его нога не ступит.
Васька отобрал двух бойких казаков и велел им скакать в острог с вестью к воеводе. Шарандай ласково, вежливо передал через толмача:
- Посол богдыхана стоит на монгольской земле, и русские не могут задержать важного гонца.
Васька ответил гордо:
- Посол стоит на русской земле!..
Шарандай удивился наглости казака, но повиновался, приказал поставить палатку и стал ждать воеводского ответа.
Приехал воевода, поставил палатку за курганом, поодаль от Шарандая.
Переговоры начались не вдруг. Воевода послал за Шарандаем, но, к великому удивлению русских, Шарандай не пришел. Он послал толмача, который передал: "По обычаю великого богдыхана, посланец не может столь унижаться, чтоб идти первым в палатку русских".
Воевода в гневе отослал толмача.
- Коль китайский посол столь горд и упрям, пусть сидит хоть все лето, а тому не быть, чтоб русского царя человек шел на поклон!..
В спорах прошел день.
На рассвете следующего дня сговорились поставить на середине пути палатку и войти в нее в одно время с двух сторон. Шарандай прислал в палатку подарки и справился о здоровье русского царя. Воевода послал отдарки и тоже справился о здоровье китайского богдыхана. После этого воевода и Шарандай одновременно вошли в палатку и поклонились друг другу низко. Шарандай в синем шелковом халате, в черной бархатной шапочке, в мягких туфлях. Высокий, стройный, подтянутый, с чисто выбритым лицом. Заговорил он голосом тонким, громко и торопливо:
- Почему русские не пускают посланца великого богдыхана в свой дом? Почему принимают в палатке? Плохо от этого будет! Беда!..
Шарандай жаловался, что великий богдыхан разгневается и жестоко его накажет: он заставит укоротить рост Шарандая на одну голову.
Воевода слукавил:
- Богдыханову посланцу пришлось бы далеко объезжать великие укрепления русских, что сделаны для отбоя черных степных разбойников.
Шарандай согласился, устало сел на ковер. Долго молчали, искали слов. Заговорил гость, льстя и заискивая:
- Солнце светит на небе, великий богдыхан - на земле. Горе источит русских, если они не выдадут богдыхану беглеца Гантимура.
Воевода таких слов не ожидал, отвечал смущенно:
- Гантимур волен избрать себе государеву руку.
Шарандай обиженно моргал и, заикаясь, говорил:
- Назад тому два дня, отыскав Гантимурову юрту, Шарандай клал перед ним большие подарки. Гантимур подарки не взял, а кричал и грозился, даже о великом богдыхане обидное слово молвил. Шарандай, в страхе зажав уши, бежал... Что скажет теперь Шарандай богдыхану?
Шарандай глубоко вздохнул, умильное лицо прикрыл ладонью, опустил голову.
За палаткой послышался конский топот, ржанье взъяренных лошадей и лязг оружия. В палатку просунул голову казак.
- Гантимур со многими людьми в панцирях, при луках и стрелах!..
У воеводы дрогнули губы, он неловко поднялся, но в это время полог палатки распахнулся и вошел Гантимур со своими сыновьями и родичами. Пришельцы молча оглядели палатку и неторопливо расселись, поджав под себя ноги.
Шарандай смущенно щурил раскосые глаза, на впалых щеках всплыли желтые пятна. Богдыханов посол крутил жидкий ус. Молчали недолго. Шарандай поставил ларчик с грамотой богдыхана себе на колени и с учтивой лестью и тонким лукавством заговорил, обращая взоры на Гантимура:
- Когда жирный верблюд отобьется от стада, хозяин пошлет множество загонщиков и, поймав того верблюда, повелит содрать с него шкуру...
Гантимур ответил с насмешкой:
- Не бывало так, чтоб степного верблюда догнали бы длиннохвостые богдыхановы мыши.
Шарандай злобно метнул взгляд в сторону Гантимура. Тунгусский князь в наглости своей превзошел даже черных разбойников. Однако, оглядев сумрачных родичей Гантимура, Шарандай сдержал гнев.
- Коль вздумает верблюд выпить воду из реки, то лопнет. Устрашится Гантимур порочить худым словом имя великого богдыхана...
Гантимур и его родичи ответили обидной бранью, угрожали ножами и луками. Тогда воевода дал знак, чтоб прекратили Гантимур и его люди брань и шум. Шарандай встал и, потрясая ларчиком с богдыхановой грамотой, кричал:
- Звезд на небе не перечесть - таково богатство великого богдыхана; до луны не допрыгнешь - так велик пресветлый богдыхан!
Гантимур и его родичи кричали наперебой:
- Многие лета кочевали под богдыхановой рукой, больше тому не быть! Злобны и лукавы богдыхановы люди, грабежники и побойцы! И ты, Шарандай, не китаец, а маньчжурский выкормок. Уходи!
Шарандай умолк. Помнил он, как богдыхан, удрученный изменой и бегством Гантимура, страшился, что все эвенкийские племена, сняв юрты, откочуют с китайской земли, уйдут за могущественным князем Гантимуром. В упреках Гантимура понял он намек и на самого себя, причинившего немало обид эвенкам. Он страшился мести Гантимура и суровой расправы. Встав на колени, Шарандай поставил ларчик себе на голову. Воевода взял ларчик с богдыхановой грамотой и уверил Шарандая, что с надежными гонцами спешно доставит грамоту московскому царю.
Шарандай уехал обиженный, злой.
Гантимур увез в свою юрту гостить воеводу и его людей. Воевода дивился богатству Гантимура. Юрта его из белого верблюжьего войлока была покрыта шелковым пологом, отороченным узорчатой каймой, внутри устлана дорогими коврами, шкурами барсов и соболей.
Воевода говорил казакам:
- Таких ковров узорчатых не видывал, хоть и прожил на свете долго.
Вокруг юрты Гантимура стояли двадцать юрт его жен, за ними - юрты сыновей и братьев, поодаль раскинулись юрты дальних родичей и пастухов. Бесчисленные стада лошадей, коров, овец и верблюдов Гантимура растянулись по бесконечным степным просторам.
В юрте Гантимура воеводе с большим трудом и старанием перевели богдыханову грамоту с маньчжурского языка на эвенкийский, а потом на русский. Богдыхан настоятельно требовал безоговорочной выдачи Гантимура, тут же указывал московскому царю на разбой и набеги казаков на Амур. Называя Ярофея Сабурова "бешеный Яло-фэй", требовал очистить Амур от русских. В конце грамоты богдыхан угрожал войной, хвастливо описав силу своих воинов и неисчислимые богатства своей страны.
Воевода, погостив, собрался уезжать в острог. Гостеприимный хозяин устроил воеводе славные проводы.
К юртам подъехало много всадников. Гривы и хвосты коней были украшены бумажными лентами. На конях горели серебристые чепраки, седла сияли на солнце желтыми, синими, красными оторочками. Гантимур показал воеводе храбрых лучников своего рода. Лучники вихрем неслись на своих лошадях навстречу друг другу, вскинув луки, сбивали стрелами с головы друг друга шапки. Казаки воеводы тоже скакали на лошадях, бросив шапку вверх, попадали в нее из самопалов.
Родичи Гантимура кричали, били в барабаны.
После конных гонок выступили прославленные единоборцы: в беге, в борьбе, в метании копья. Торжества окончились к вечеру.
Воевода, довольный, уехал в острог, и на другой день гонец повез важную грамоту императора Серединного царства русскому царю.
ЦАРСКИЙ ПОСОЛ
В Московском приказе с восхода солнца и до заката рьяно скрипели гусиные перья. Согребенные песцы строчили витой скорописью деловые, торговые, подсудные и иные грамоты, многословные ябеды, сутяжные отписки и челобитные.
В приказе людно, тесно, сумрачно. От воскового чада и книжной пыли слезились глаза. С шумом толпились мужики-землеробы, разный ремесленный и иной люд. В рваных кафтанах, шубейках, поддевках шлепали они побитыми лаптями по каменным плитам, оставляя за собой комья грязи. У каждого за пазухой или в холщовой суме либо петух, либо курица, либо поросенок; у иных кусок отбельной холстины, узорчатое полотенце и многие другие поминки. Все это несли мужики писцам, чтобы порадели они за обиженного и грамотки слезные писали бы старательно и толково. Называлась эта палата людским приходом. За людским приходом находилась вторая, сводчатая палата с высокими резными окнами. Она делилась на две половины. На одной сидели составители, переводчики и уставного письма книгописцы. На другой иконописцы, золотописцы; они изображали лики святых, вырисовывали красивейшие буквы в церковных книгах. Была еще малая палата переплетчиков, золотых и серебряных дел умельцев; они скрепляли исписанные листы в толстые книги, украшали их узорчатой оправой, застежками и пряжками.
В правом углу, возле створчатого окна, сидел главный уставного письма книгописец подъячий Никифор Венюков. Величали этого славного искусника отче Никифор.
Подъячий Никифор - старец строгий, узколицый, морщинистый, с маленьким рыбьем ртом и скудной бородкой. Он озабоченно посмотрел в оконце, зевнул, широко раскрыв рот, и отложил серый лист. Прищурив воспаленные веки, полюбовался только что изукрашенной киноварью уставной буквой, огляделся и приказал с усмешкой:
- Эй, Никола, ишь, припал! Бросай...
Николка Лопухов, помощник Никифора, выпрямился. Был это рослый, большеглазый отрок, заметно сутуловат, но в плечах широк, лицом светел и здоров. Он наскоро прибрал письменный прилад, в смущении сказал:
- Отче, Никифор, доспелся и в моих делах успех: вывожу заглавную и малую доподлинно...
- Оказия... - перебил его Никифор.
- Пошто? - пугливо заморгал отрок.
- Аль ослепшим проживешь и окрест себя не глядишь? - Никифор строго посмотрел на отрока.
Николка опустил глаза. Никифор поучал:
- Объявился в нашем посольском приказе нов человек, ума превеликого, грек родом. Послан тот грек к нам, будет главным переводчиком. Строг! Ой, строг!.. Он эдаких образумит! - и Никифор ткнул желтым пальцем отрока в грудь.
- Не ведаю...
- Эко не ведаешь!.. Прозывается тот грек мудрено - Николай Спафарий... Сие уразумей, Николка, твердо, при величии не посрами, упаси бог!.. Тезкой тебе приходится, то - ладная примета...
- Как можно!.. - озабоченно ответил отрок.
Никифор разговорился:
- Сказывали, мудрейшая голова у того Спафария, грамотам обучен в заморских землях, силен во всех иноверных языках и в науках, особливо духовных. В русских же словесах слаб и многие калечит немилосердно. Упаси бог, при беседе не прысни, Николка, со смеху, коль главный переводчик оговорится аль замешкается.
Никифор усмехнулся, Николка же омрачился. "В наказание за ослушание объявился тот главный переводчик, и строг и учен... Не иначе, буду я изгнан за малоуменье в деле писцовом", - огорченно думал отрок.
По посольскому приказу плыли слухи, паутиной обволакивали борзописцев, скрипящих гусиными перьями; путались они в догадках, несли нелепицу.
- Чудно, отчего греку Русь приглянулась?..
- Не сладко ему в греках, вот он на сытые хлеба и подался.
- Русь, она - мать кормящая: пригревает и грека, и немчина, и арапа черных кровей, - важно заключил длинноволосый старец и перекрестился.
К полудню в посольстве притихли.
В камору переводчика пришел человек в черной длинной рясе. Сбросил он бархатную шапку болгарского шитья, прикрыл створчатую дверь и безмолвно погрузился в чтение. Это был Николай Спафарий.
Долго присматривались посольские людишки к главному переводчику: следили, подглядывали, подслушивали. Облик его еще больше распалял их любопытство.
Было Спафарию лет сорок пять; ростом высок, в походке прям и горд; лицо чистое с малым загаром, обрамленное темно-золотистой бородой; выпуклый лоб изрыт глубокими, не по летам, морщинами; из-под густых бровей поблескивали желтые глаза, жгучие и острые; боялись приказные люди этих глаз, как пчелиного жала. Строгие тонкие губы и непомерно большой, словно нашитый, нос довершали облик ученого грека. Говорил он звонко, с присвистом, на смешанном греко-болгаро-русском наречии, но степенно и вразумительно.
К трудам ученых был прилежен безмерно, и не отыскать ему равного. За книгами и переводами сидел и денно и нощно; случалось, до утра просиживал при лампаде и засыпал, обронив голову на писание. В короткий срок овладел он и русской речью.
В посольском приказе переводчик полюбился, но боялись писцы и служивые посольские люди острого глаза Спафария. В посольстве о Спафарии говорили, что разгадать его душу - труд мудреный. И коль душа человека, как в священном писании помечено, бездонна, то у этого грека трижды бездонна и бескрайна.
Скоро и в царских хоромах, золоченых палатах заговорили о Спафарии. Труды его поощрялись всемерно, но мучили царских доглядчиков догадки, разноголосые суждения об ученом греке.
Дошло это и до царя. Царь Алексей Михайлович самолично заинтересовался главным переводчиком - человеком, всем языкам обученным и все страны познавшим. Царь позвал боярина Артамона Матвеева, ведавшего всеми делами посольств, и наказал неторопливо и подробно рассказать о жизни Спафария.
- Московскому царю повинны!
- Подданные белого царя!..
Крест на груди носим!.. Вот!..
И решили нерчинскому воеводе отписать грамоту, послать дары, просить милости царской, подмоги ратной и огневой, чтоб отстоять повоеванные земли и укрепить крепко Русь на дальнем Амуре.
В Нерчинский острог Сабуров отрядил тринадцать казаков, над ними поставил Пашку Минина. Подарки царю - соболи отборные, лисицы огневые да многие иные добычи - уложили на десяти возках. Отправили в Нерчинский острог и пленную даурку Эрдэни с младенцем, чтоб показать, каковы иноземцы обличьем, похвалиться своими ратными удачами.
Возки вытянулись гуськом. Жонки тех казаков, которые поехали в Нерчинск, шли за возками, провожали.
В тот вечер немногие легли дотемна спать. Сидели албазинцы у камельков и в сотый раз спрашивали друг друга:
"Какова-то удача будет? Привезет ли Минин милованную грамоту? Снимет ли царь опалу и гнев свой тяжелый?"
Посудачили горячо и разошлись по своим избам. Притихла крепость, лишь дозорный казак оглядывал темные дали, ожидая рассвета.
ГАНТИМУР
Нерчинский острог находился в большой тревоге. Охочие люди и лазутчики, что по нехоженной тайге и монгольским степям доходили до иноземных рубежей, приносили страшные вести.
Воевода Нерчинского острога Даршинский писал московскому царю:
"...мунгалы и тунгусы, зная наше малолюдство и слабость ратную, пленят и калечат русских людей во множестве. Землицу, на коей воздвигнут твоим, пресветлый государь, именем Нерчинский городок, оговаривают своей и сулят идти войной. Кричат громогласно: за нами, мол, стоит несметная рать земли китайской, а китайский-то император, богдыхан, над всеми государствами властен. Тот богдыхан титло на грамоте ставит нагло и твердо: "Говорю сверху на низ, ответствуйте мне снизу вверх". Молю тебя, пресветлый государь, слезно, пошли ружейных дел умельца, - самопалы ржавые, пушки-маломерки чтоб наладить, - добавь ратных людей, запасов свинцовых и пороховых".
Ратные люди Нерчинского острога днем о ночью крепили бревенчатый частокол, рвы углубив, пускали в них воду из Нерчи-реки, по-за рвом клали коряжины, били "чеснок" - острые колючки из железа, вели строгие дозоры.
Опечаленный воевода сидел у оконца, ожидая лазутчиков. Ускакали они в монгольские степи до зари третьего дня, и ни один еще не вернулся.
К вечеру прискакал первый лазутчик - Васька Телешин, высокий тонконогий казак в серой козлиной шапке набекрень.
Он покинул коня средь воеводского двора, взбежал на рубленое крыльцо и зычным голосом всполошил воеводу: "Тунгуса изловил, батюшка-воевода! У реки Аргуни мыкался, без драки отдался".
Тем временем казаки волокли на воеводский двор пленного эвенка. Эвенк на малопонятном языке требовал толмача, через него сказал воеводе:
- От князя Гантимура с вестью... Князь со всеми юртами, женами, детьми, скотом и животом бежит из китайской земли, просит русских взять его под свою руку.
Эвенк вытащил из-за пазухи первейшего соболя и, упав на колени, положил подарок к ногам воеводы.
Воевода недоумевал.
Вероломство и лукавство врагов беспредельны, боялся воевода подвоха, на эвенка смотрел с опаской.
Обласкав, спросил лукаво:
- Какой нуждой гоним тот князь Гантимур?
Эвенк уклончиво отвечал:
- Голова моя мала, великий княжеских дел не объяснит. Князь сам расскажет русскому князю обо всем.
Воевода попытался выведать у пришельца хоть что-либо о китайской силе:
- Как мог Гантимур убежать от китайского царя? Разве он не сыскал в Китае гонцов скорых догнать американского князя?
Посланец стал словоохотливее.
- Богдыхановы мечи никого не милуют. Плачет китайская земля...
- С кем та война учинилась? - удивился воевода.
Посланец путался, многого и сам толком не знал.
Воевода хоть и слабо верил, что внутренняя борьба охватила неведомый Китай, однако был рад: "коль не врет тунгусишка, то ладно и нам ко времени". Воевода послал навстречу князю Гантимуру малую рать, приказал настрого не допускать людей Гантимура до Нерчинска, а привести лишь самого князя.
Гантимура привели не как пленника, а как доброго витязя. Перед воеводой предстал муж рослый, телом крепкий, в дорогой парке, подбитой лисицей, в мягких лосиновых сапогах с прошвой, в высокой китайской шапке, опушенной черным соболем и повитой бисером-самоцветом. Поверх парки поясок китайского изделия с серебряными бляшками на кожаной бахроме; по пояску искусно нанизаны зубы рыси, волка, кабана, на плечах - хвосты белок. Гантимур широколиц и смугл, глазом прям и смел, голосом тверд. Перед воеводой положил он повинные подарки: бархатистые шкурки соболей, лисиц, золотую чашку китайской резьбы, серебро в слитках.
Воеводе рассказал князь тайну своего поспешного бегства. Бранил резким словом манчьжуров, жаловался на тяжкие обиды, чинимыми ему и его родичам людьми богдыхана.
- Желаю кочевать, - говорил Гантимур, - в мире, под твердой рукой русского царя, платить соболиный ясак сполна.
- Отчего же те обиды и лихости? - спросил воевода, зорко оглядев князя.
Князь поднял голову, на воеводский огляд ответил:
- Грызутся богдыхановы люди меж собой, псам подобно, делят юрты и скот эвенков. В кровопролитии междуусобном пылают города и села. Бегут эвенки...
- Отчего ж те междуусобицы? - хитро прищурился воевода.
- Богдыхан манчьжурских кровей... стонут китайцы, горько им это владычество Цинов. Норовят сбросит Цинов, как вол ярмо, оттого повсюду кровь и огонь.
Воевода не понял незнакомое для него слово, решил, что Цин - имя богдыхана, и спросил:
- Какой Цин обличьем, - какую ратную силу имеет?
Гантимур чуть приметно усмехнулся:
- Царствование Цинов - черный дым разбойных манчьчжуров, захвативших Китай. Ныне царствует на троне молодой манчьжурский богдыхан Кан-си. Ратью покоряется: она-де моджет весь мир покорить.
Воевода ущипнул бороду, рассердился:
- Иные хвалились, хвалились да с горы свалились... Долго ли ты, князь, кочевал по китайской земле?
Гантимур отвечал:
- Кочевал с родичами многие лета прежде китайскому богдыхану служил, был я по его правую руку четвертым князем. Получал от китайской казны в год жалованья по тысяче двести лан серебра и по три коробки золота. Имел рать многую и храбрую. С братом богдыхана был послан под Нерчинский острог, чтоб русских повоевать, острог снести... Видя житье доброе, пастбища богатые, пожелал я российскому царю служить и боя с ними не принял. Богдыхан погони посылал многие, но, приняв с родичами раны и увечья, мы от тех погонщиков отбились и перебежали во владения русских.
Воевода по-хозяйски допытывался:
- Многое ли богатство имеешь, чем перед русским царем хвастать будешь?
- Имею, - отвечал гордо Гантимур, - племя премногое, больше семисот душ, и все в куяках, панцирях, при луках и мечах. Юрт кочует со мной больше сотни...
Воевода силился скрыть тревогу: такой ратной силы в городке не имел. Племя Гантимура могло побить воеводских людей, начисто снести острог.
Воевода степенно сказал:
- Племя твое под руку царя русского беру. Места для кочевок отвожу травные, пастбища привольные. Кочуй, князь, возле реки Урульги. Ясак кладу по три соболя на душу.
Гантимур не скрыл довольства. Видано ли: вместо непомерных сборов ясак в три соболя! Раскосые глаза его заиграли рысиной искрой, угловые скулы пылали.
Воевода насупил брови, добавил сурово:
- Коль вздумает князь баловать и совершит измену, то на кару лютую пусть не жалобится... что ответит князь?
Гантимур склонился:
- Войны не ищу, от войны бегу, ясашный оклад принимаю. Жду твою грамоту, чтоб родичам показать, упрочить мир и дружбу с русскими.
Воевода удалился в приказную клеть. К вечеру Гантимуру вручили приписную грамоту. И на подарки воевода ответил отдарками, дал князю коня белого с седлом, кумачу и сукна желтого три штуки и русское знамя.
Гантимур ускакал в степь, довольный и гордый приемом русского воеводы.
А воевода тем временем вызвал сотника казацких старшин и велел лазутчиков бойких да смышленных разослать на Урульгу, чтоб за Гантимуром и его людьми строго доглядывали, не совершил бы князь измену и разбой. Казакам степным и шатунам вольным велел воевода наказать толково, чтоб они с Гантимуровыми людьми жили в ласке, обид бы не делали: от зла и убийства может случиться ущерб большой и казне царской и острожку.
До середины лета степь жила в мире.
В один из воскресных дней стоял воевода у обедни. Склонившись к уху воеводы, письменный голова отозвал его из храма: вести принесли дальние лазутчики, вести страшенные...
Лениво шагая, воевода спрашивал на ходу письменного голову:
- О чем сказ? Аль нельзя помешкать до исхода обедни?
- Лихо!.. - прошипел скупой на речи письменный голова и умолк.
- Измена?! - допытывался воевода и ему чудился Гантимур.
- Лазутчик Тимофей Трубин, - говорил письменный голова, - с далекой Шилки прибыл. С тамошними тунгусами он в ладах. Ведали они ему на ухо с большой тихостью тайну: беглые казачишки, воровской разбойный люд с севера прибились в царство даурцев. Ведет тех воров Ярошка Сабуров, пропойца Пашка Минин да плут Ванька Бояркин. Озлобили те воры иноземцев. Даурцы тех беглых воров побили едва не без остатку и рать многую, воедино с манчьжурами, в панцирях, с пушками долгомерными двигают на твой острог...
Воевода, распахнув шубу, поспешно шагнул, гневно свел брови:
- Срамной князь Гантимур ложь пустил о междуусобицах китайцев.
- То отвод и подвох, не иначе... - ответил письменный голова.
- Не иначе, подвох... - согласился воевода и спешно пошагал в приказную избу, повернулся, спросил: - А тот Ярошка Сабуров в атаманах у воровских людишек?
- В атаманах, батюшка воевода. О нем сказывали: нравом мужик крутой, храбр, умом не глуп. Объят страстью: новые, нехоженые земли отыскивать. Смолоду в походах, и не столь к грабежному делу склонен, сколь из-за любопытства непомерного и жажды ратных подвигов, домогается новые земли повоевать, пути открыть в теплые страны. Лазутчик поведал тайну-тайн...
- Говори - насторожился воевода.
- Слышал он своим ухом от надежного доглядчика, что хранит атаман на груди, под железной кольчугой, тайный чертеж неведомых земель и царств, кои к земле русской прикосновенны и войной угрожают.
- Пустое! - перебил его воевода. - Тайные чертежи государств - царево дело, а не беглых грабежников.
Письменный голова не унимался:
- Атаман, сказывают, не таков, людишки его - доподлинные грабежники.
Воевода топнул ногой.
- Глупые твои речи! Кого обеляешь? У грабежников и атаман грабежник и вор!..
- Лазутчики сказывали...
- Лазутчики! - плюнул воевода. - Надо свою догадку иметь...
В ночь воевода послал скорых гонцов, а за ними сотню казаков, велел сыскать Гантимура, схватить и доставить в острог. Решил воевода засадить Гантимура в черную избу, забить в колодки и держать в аманатах заложниках.
Воеводские казаки под началом Васьки Телешкина носились по степи, но на следы кочевья Гантимура не попадали. За рекой Урульгой гонцы заметили серый столб дыма. Взгорячили коней и без опаски ринулись в погоню. Караван двигался навстречу. Казаки оторопели. Ехал посланец китайского богдыхана Шарандай со своей свитой. Шарандай, завидев казаков, недоумевал: в монгольтских степях не ожидал он встречи с русскими. Монголы обнадежили его, говоря, что степь от русских чиста, повоевали их монголы еще в начале лета.
Шарандай хотел бежать, но, боясь погони и разбоя, остановился.
Русские и китайцы съехались у высокого кургана. Васька Телешин и Шарандай одновременно сошли с коней и пешком направились навстречу друг другу. Не дойдя двух шагов, остановились и, рассматривая с большим любопытством друг друга, молчали. Васька принял китайского посла за монгола и спросил:
- Кто будешь?
Не понимая русской речи, Шарандай позвал из свиты толмача. Подошел высокий бородатый мужик в китайском халате, мягких войлочных туфлях. Васька признал в толмаче беглого казачишку Степку Мыльника. Вместе с отцом бежал он в китайскую землицу лет пять тому назад. По слухам, Степка женился на китаянке, открыл в Китайщине мыльное заведение. Варить мыло он и его отец были призванные мастера.
Васька поднял бровь, взглянул на беглеца сурово:
- Кого ведешь на Русь, китайский выкормок?
Степка Мыльник не обиделся, нахально отвечал:
- Не лай, не страшусь... Веду китайского посланца, везет он важную грамоту от самого богдыхана нерчинскому воеводе.
Васька перебил не к месту ретивого толмача:
- Молви своему посланцу, что дальше этого кургана его нога не ступит.
Васька отобрал двух бойких казаков и велел им скакать в острог с вестью к воеводе. Шарандай ласково, вежливо передал через толмача:
- Посол богдыхана стоит на монгольской земле, и русские не могут задержать важного гонца.
Васька ответил гордо:
- Посол стоит на русской земле!..
Шарандай удивился наглости казака, но повиновался, приказал поставить палатку и стал ждать воеводского ответа.
Приехал воевода, поставил палатку за курганом, поодаль от Шарандая.
Переговоры начались не вдруг. Воевода послал за Шарандаем, но, к великому удивлению русских, Шарандай не пришел. Он послал толмача, который передал: "По обычаю великого богдыхана, посланец не может столь унижаться, чтоб идти первым в палатку русских".
Воевода в гневе отослал толмача.
- Коль китайский посол столь горд и упрям, пусть сидит хоть все лето, а тому не быть, чтоб русского царя человек шел на поклон!..
В спорах прошел день.
На рассвете следующего дня сговорились поставить на середине пути палатку и войти в нее в одно время с двух сторон. Шарандай прислал в палатку подарки и справился о здоровье русского царя. Воевода послал отдарки и тоже справился о здоровье китайского богдыхана. После этого воевода и Шарандай одновременно вошли в палатку и поклонились друг другу низко. Шарандай в синем шелковом халате, в черной бархатной шапочке, в мягких туфлях. Высокий, стройный, подтянутый, с чисто выбритым лицом. Заговорил он голосом тонким, громко и торопливо:
- Почему русские не пускают посланца великого богдыхана в свой дом? Почему принимают в палатке? Плохо от этого будет! Беда!..
Шарандай жаловался, что великий богдыхан разгневается и жестоко его накажет: он заставит укоротить рост Шарандая на одну голову.
Воевода слукавил:
- Богдыханову посланцу пришлось бы далеко объезжать великие укрепления русских, что сделаны для отбоя черных степных разбойников.
Шарандай согласился, устало сел на ковер. Долго молчали, искали слов. Заговорил гость, льстя и заискивая:
- Солнце светит на небе, великий богдыхан - на земле. Горе источит русских, если они не выдадут богдыхану беглеца Гантимура.
Воевода таких слов не ожидал, отвечал смущенно:
- Гантимур волен избрать себе государеву руку.
Шарандай обиженно моргал и, заикаясь, говорил:
- Назад тому два дня, отыскав Гантимурову юрту, Шарандай клал перед ним большие подарки. Гантимур подарки не взял, а кричал и грозился, даже о великом богдыхане обидное слово молвил. Шарандай, в страхе зажав уши, бежал... Что скажет теперь Шарандай богдыхану?
Шарандай глубоко вздохнул, умильное лицо прикрыл ладонью, опустил голову.
За палаткой послышался конский топот, ржанье взъяренных лошадей и лязг оружия. В палатку просунул голову казак.
- Гантимур со многими людьми в панцирях, при луках и стрелах!..
У воеводы дрогнули губы, он неловко поднялся, но в это время полог палатки распахнулся и вошел Гантимур со своими сыновьями и родичами. Пришельцы молча оглядели палатку и неторопливо расселись, поджав под себя ноги.
Шарандай смущенно щурил раскосые глаза, на впалых щеках всплыли желтые пятна. Богдыханов посол крутил жидкий ус. Молчали недолго. Шарандай поставил ларчик с грамотой богдыхана себе на колени и с учтивой лестью и тонким лукавством заговорил, обращая взоры на Гантимура:
- Когда жирный верблюд отобьется от стада, хозяин пошлет множество загонщиков и, поймав того верблюда, повелит содрать с него шкуру...
Гантимур ответил с насмешкой:
- Не бывало так, чтоб степного верблюда догнали бы длиннохвостые богдыхановы мыши.
Шарандай злобно метнул взгляд в сторону Гантимура. Тунгусский князь в наглости своей превзошел даже черных разбойников. Однако, оглядев сумрачных родичей Гантимура, Шарандай сдержал гнев.
- Коль вздумает верблюд выпить воду из реки, то лопнет. Устрашится Гантимур порочить худым словом имя великого богдыхана...
Гантимур и его родичи ответили обидной бранью, угрожали ножами и луками. Тогда воевода дал знак, чтоб прекратили Гантимур и его люди брань и шум. Шарандай встал и, потрясая ларчиком с богдыхановой грамотой, кричал:
- Звезд на небе не перечесть - таково богатство великого богдыхана; до луны не допрыгнешь - так велик пресветлый богдыхан!
Гантимур и его родичи кричали наперебой:
- Многие лета кочевали под богдыхановой рукой, больше тому не быть! Злобны и лукавы богдыхановы люди, грабежники и побойцы! И ты, Шарандай, не китаец, а маньчжурский выкормок. Уходи!
Шарандай умолк. Помнил он, как богдыхан, удрученный изменой и бегством Гантимура, страшился, что все эвенкийские племена, сняв юрты, откочуют с китайской земли, уйдут за могущественным князем Гантимуром. В упреках Гантимура понял он намек и на самого себя, причинившего немало обид эвенкам. Он страшился мести Гантимура и суровой расправы. Встав на колени, Шарандай поставил ларчик себе на голову. Воевода взял ларчик с богдыхановой грамотой и уверил Шарандая, что с надежными гонцами спешно доставит грамоту московскому царю.
Шарандай уехал обиженный, злой.
Гантимур увез в свою юрту гостить воеводу и его людей. Воевода дивился богатству Гантимура. Юрта его из белого верблюжьего войлока была покрыта шелковым пологом, отороченным узорчатой каймой, внутри устлана дорогими коврами, шкурами барсов и соболей.
Воевода говорил казакам:
- Таких ковров узорчатых не видывал, хоть и прожил на свете долго.
Вокруг юрты Гантимура стояли двадцать юрт его жен, за ними - юрты сыновей и братьев, поодаль раскинулись юрты дальних родичей и пастухов. Бесчисленные стада лошадей, коров, овец и верблюдов Гантимура растянулись по бесконечным степным просторам.
В юрте Гантимура воеводе с большим трудом и старанием перевели богдыханову грамоту с маньчжурского языка на эвенкийский, а потом на русский. Богдыхан настоятельно требовал безоговорочной выдачи Гантимура, тут же указывал московскому царю на разбой и набеги казаков на Амур. Называя Ярофея Сабурова "бешеный Яло-фэй", требовал очистить Амур от русских. В конце грамоты богдыхан угрожал войной, хвастливо описав силу своих воинов и неисчислимые богатства своей страны.
Воевода, погостив, собрался уезжать в острог. Гостеприимный хозяин устроил воеводе славные проводы.
К юртам подъехало много всадников. Гривы и хвосты коней были украшены бумажными лентами. На конях горели серебристые чепраки, седла сияли на солнце желтыми, синими, красными оторочками. Гантимур показал воеводе храбрых лучников своего рода. Лучники вихрем неслись на своих лошадях навстречу друг другу, вскинув луки, сбивали стрелами с головы друг друга шапки. Казаки воеводы тоже скакали на лошадях, бросив шапку вверх, попадали в нее из самопалов.
Родичи Гантимура кричали, били в барабаны.
После конных гонок выступили прославленные единоборцы: в беге, в борьбе, в метании копья. Торжества окончились к вечеру.
Воевода, довольный, уехал в острог, и на другой день гонец повез важную грамоту императора Серединного царства русскому царю.
ЦАРСКИЙ ПОСОЛ
В Московском приказе с восхода солнца и до заката рьяно скрипели гусиные перья. Согребенные песцы строчили витой скорописью деловые, торговые, подсудные и иные грамоты, многословные ябеды, сутяжные отписки и челобитные.
В приказе людно, тесно, сумрачно. От воскового чада и книжной пыли слезились глаза. С шумом толпились мужики-землеробы, разный ремесленный и иной люд. В рваных кафтанах, шубейках, поддевках шлепали они побитыми лаптями по каменным плитам, оставляя за собой комья грязи. У каждого за пазухой или в холщовой суме либо петух, либо курица, либо поросенок; у иных кусок отбельной холстины, узорчатое полотенце и многие другие поминки. Все это несли мужики писцам, чтобы порадели они за обиженного и грамотки слезные писали бы старательно и толково. Называлась эта палата людским приходом. За людским приходом находилась вторая, сводчатая палата с высокими резными окнами. Она делилась на две половины. На одной сидели составители, переводчики и уставного письма книгописцы. На другой иконописцы, золотописцы; они изображали лики святых, вырисовывали красивейшие буквы в церковных книгах. Была еще малая палата переплетчиков, золотых и серебряных дел умельцев; они скрепляли исписанные листы в толстые книги, украшали их узорчатой оправой, застежками и пряжками.
В правом углу, возле створчатого окна, сидел главный уставного письма книгописец подъячий Никифор Венюков. Величали этого славного искусника отче Никифор.
Подъячий Никифор - старец строгий, узколицый, морщинистый, с маленьким рыбьем ртом и скудной бородкой. Он озабоченно посмотрел в оконце, зевнул, широко раскрыв рот, и отложил серый лист. Прищурив воспаленные веки, полюбовался только что изукрашенной киноварью уставной буквой, огляделся и приказал с усмешкой:
- Эй, Никола, ишь, припал! Бросай...
Николка Лопухов, помощник Никифора, выпрямился. Был это рослый, большеглазый отрок, заметно сутуловат, но в плечах широк, лицом светел и здоров. Он наскоро прибрал письменный прилад, в смущении сказал:
- Отче, Никифор, доспелся и в моих делах успех: вывожу заглавную и малую доподлинно...
- Оказия... - перебил его Никифор.
- Пошто? - пугливо заморгал отрок.
- Аль ослепшим проживешь и окрест себя не глядишь? - Никифор строго посмотрел на отрока.
Николка опустил глаза. Никифор поучал:
- Объявился в нашем посольском приказе нов человек, ума превеликого, грек родом. Послан тот грек к нам, будет главным переводчиком. Строг! Ой, строг!.. Он эдаких образумит! - и Никифор ткнул желтым пальцем отрока в грудь.
- Не ведаю...
- Эко не ведаешь!.. Прозывается тот грек мудрено - Николай Спафарий... Сие уразумей, Николка, твердо, при величии не посрами, упаси бог!.. Тезкой тебе приходится, то - ладная примета...
- Как можно!.. - озабоченно ответил отрок.
Никифор разговорился:
- Сказывали, мудрейшая голова у того Спафария, грамотам обучен в заморских землях, силен во всех иноверных языках и в науках, особливо духовных. В русских же словесах слаб и многие калечит немилосердно. Упаси бог, при беседе не прысни, Николка, со смеху, коль главный переводчик оговорится аль замешкается.
Никифор усмехнулся, Николка же омрачился. "В наказание за ослушание объявился тот главный переводчик, и строг и учен... Не иначе, буду я изгнан за малоуменье в деле писцовом", - огорченно думал отрок.
По посольскому приказу плыли слухи, паутиной обволакивали борзописцев, скрипящих гусиными перьями; путались они в догадках, несли нелепицу.
- Чудно, отчего греку Русь приглянулась?..
- Не сладко ему в греках, вот он на сытые хлеба и подался.
- Русь, она - мать кормящая: пригревает и грека, и немчина, и арапа черных кровей, - важно заключил длинноволосый старец и перекрестился.
К полудню в посольстве притихли.
В камору переводчика пришел человек в черной длинной рясе. Сбросил он бархатную шапку болгарского шитья, прикрыл створчатую дверь и безмолвно погрузился в чтение. Это был Николай Спафарий.
Долго присматривались посольские людишки к главному переводчику: следили, подглядывали, подслушивали. Облик его еще больше распалял их любопытство.
Было Спафарию лет сорок пять; ростом высок, в походке прям и горд; лицо чистое с малым загаром, обрамленное темно-золотистой бородой; выпуклый лоб изрыт глубокими, не по летам, морщинами; из-под густых бровей поблескивали желтые глаза, жгучие и острые; боялись приказные люди этих глаз, как пчелиного жала. Строгие тонкие губы и непомерно большой, словно нашитый, нос довершали облик ученого грека. Говорил он звонко, с присвистом, на смешанном греко-болгаро-русском наречии, но степенно и вразумительно.
К трудам ученых был прилежен безмерно, и не отыскать ему равного. За книгами и переводами сидел и денно и нощно; случалось, до утра просиживал при лампаде и засыпал, обронив голову на писание. В короткий срок овладел он и русской речью.
В посольском приказе переводчик полюбился, но боялись писцы и служивые посольские люди острого глаза Спафария. В посольстве о Спафарии говорили, что разгадать его душу - труд мудреный. И коль душа человека, как в священном писании помечено, бездонна, то у этого грека трижды бездонна и бескрайна.
Скоро и в царских хоромах, золоченых палатах заговорили о Спафарии. Труды его поощрялись всемерно, но мучили царских доглядчиков догадки, разноголосые суждения об ученом греке.
Дошло это и до царя. Царь Алексей Михайлович самолично заинтересовался главным переводчиком - человеком, всем языкам обученным и все страны познавшим. Царь позвал боярина Артамона Матвеева, ведавшего всеми делами посольств, и наказал неторопливо и подробно рассказать о жизни Спафария.