Кунин Владимир Владимирович. Кыся-2

   -- Герр Эгон Лемке -- человек с золотыми руками, Кыся! Именно он сделает для тебя маленькие окошечки внизу всех выходных дверей, включая гаражные ворота, чтобы ты мог входить в дом и выходить из дому тогда, когда это будет тебе необходимо.
   -- Сегодня же и займусь, -- улыбнулся мне этот Лемке и я, не скрою, сразу же почувствовал к нему тепло и расположение. На что Фридрих, черт его побери, мгновенно отреагировал:
   -- Убежден, что вы подружитесь, -- сказал он слегка тревожно, будто чувствовал, что насильно вторгается в чье-то сознание. Но взял себя в руки и широким жестом указал на хорошо одетого человека лет пятидесяти:
   -- Ну, и герр Франц Мозер -- мой секретарь, шофер, мой добрый поверенный и спутник во всех поездках. За редким исключением, вроде моего сегодняшнего выезда. Герр Мозер очень не любит, когда я сам сажусь за руль. Он служит в этом доме уже двадцать лет...
   -- Двадцать один год, -- негромко уточнил герр Мозер.
   -- Прошу прощения! -- улыбнулся Фридрих. -- Двадцать один год, и считает себя целиком ответственным за мою жизнь и мое благополучие.
   А вот тут...
   Тут я был вынужден изо всех сил удержать себя, чтобы не напугать Фридриха!..
   Ибо, глядя на Франца Мозера, я всей Котовой сущностью, всем Богом данным мне ощущением ПРЕДВИДЕНИЯ и четким восприятием БУДУЩЕГО, увидел перед собой улыбающегося, с мягкими и добрыми слегка стертыми округлыми чертами лица, страшного Человека -- неукротимо жаждущего смерти Фридриха фон Тифенбаха!..
   Но Фридрих все-таки что-то почувствовал, вдруг занервничал и МЫСЛЕННО спросил меня:
   "Что с тобой, Кыся? Тебе плохо?.."
   "Неважненько, -- ответил я как можно спокойнее. -- Наверное, не нужно мне было есть то пирожное с кремом..."
   "Ах, только-то? -- успокоился Фридрих. -- А мне уже черт знает что померещилось".
   И сказал всем вслух:
   -- Итак, дипломатические церемонии закончены. Все остальное -- в ходе совместного существования. А сейчас -- Бася делает Кысе славянскую постель, герр Лемке -- маленькие окошечки в дверях для свободного перемещения Кыси в пространстве...
   -- Маленькими не обойдешься, -- рассмеялся Лемке. -- Вон какой здоровый Котяра! Я таких не встречал.
   -- Я тоже, -- сказал Фридрих. -- Фрау Розенмайер занимается обедом, а вы, Франц, идите за мной и Кысей в кабинет. Машину в гараж поставите позже.
   И мы все пошли в дом. Каждый, куда ему было велено.
   В кабинете, от величины которого у меня просто крыша поехала, Фридрих негромко приказал Мозеру:
   -- Свяжитесь с представителем фирмы Терезы Орловских и перенесите приезд тех двух филиппинок на следующую неделю. Это раз. Затем созвонитесь с администрацией "Тантриса" и от моего имени закажите на сегодняшний вечер стол для шести персон.
   -- На который час? -- спросил Мозер.
   -- Часов на восемь, -- ответил Фридрих.
   Фридрих еще отдавал какие-то распоряжения по дому, но я уже ни во что не врубался, а только смотрел на доброе расплывчатое лицо Франца Мозера и видел перед собой убийцу Фридриха фон Тифенбаха!..
   А за Францем Мозером... Но мне это уже наверняка причудилось на нервной почве... стояла чья-то неразличимая тень -- то ли Человека, то ли Явления, то ли -- сгустка еще не произошедших событий... Но как же так?.. Черт побери!.. Да, что же это?!. Ну, как же Фридрих -- такой умный, с такой потрясающей Контактной способностью, ничего не чувствует? Неужели двадцать один год ежедневного общения с Мозером напрочь притупили в нем все инстинкты самосохранения? И он по привычке скользит по поверхности сознания своего "шоферского секретаря", не давая себе труда заглянуть туда хотя бы немного поглубже...
   Ведь почувствовал же Фридрих, когда я на мгновение нечаянно представил себе эту польскую Баську Кошкой, которую я мог бы... А это куда более тонкий и сложный процесс, чем проникновение в сознание Человека, с которым общаешься двадцать один год. Вот ведь поразительное несоответствие -- чем дольше общаешься, тем меньше чувствуешь! Я всегда считал -- наоборот...
   Но что это за тень позади Мозера?..
   Нет, братцы, пока я таким путем попаду в Петербург, я определенно свихнусь в этом чудесном доме.
   По старой домашней привычке я прыгнул в кресло, покрутился там, перепрыгнул на подоконник, а затем снова вернулся в кресло.
   -- Ты что нервничаешь? -- спросил меня Фридрих, когда Мозер, записав все поручения, вышел из кабинета.
   Я промолчал. Улегся в кресле и даже слегка прикрыл глаза, -- дескать, "ни хрена я не нервничаю, думаю, как бы подремать..."
   -- Кстати! -- тут же откликнулся на мое вранье Фридрих. -- Где бы ты хотел спать?
   Я моментально насторожился:
   -- А где обычно спишь ты?
   -- В своей спальне, на втором этаже. Рядом с ванной. Ты там еще не был?
   -- Нет.
   -- Пойдем, покажу.
   -- Не нужно. Потом. Просто скажи Басе, чтобы она постелила мне там же, -сказал я и подумал: "На всякий случай..."
   -- У меня в спальне? -- удивился Фридрих.
   Он даже обрадовался этому, а я подумал -- вот ведь странная штука наша жизнь: сколько бы ни было вокруг тебя живых существ -- Собак, Кошек, Котов, но если нет настоящей привязанности, я не говорю уже о любви, ты -ОДИНОК!..
   Я подраскинул умишком и сообразил, что если я соглашусь спать в его комнате, и если, не дай Бог, что-то начнет происходить, я могу не успеть... Что "происходить" и чего "не успеть", я себе пока не представлял.
   -- Нет, -- сказал. -- Спать я буду по другую сторону двери.
   Не желая объяснять истинных причин моего отказа спать с ним в его спальне, я прибавил, не солгав ни слова:
   -- Мы так всегда в Петербурге жили. Плоткин в одной комнате, а я в другой -- у его дверей.
   Фридрих рассмеялся. Я даже и не думал, что в таком возрасте можно хохотать так самозабвенно!
   -- Потрясающая идея пришла мне в голову! -- еле выговорил Фридрих. -- Как только в моей постели окажется кто-то из дам, и я, как обычно, к сожалению, буду вынужден признать себя несостоятельным, я же всегда смогу призвать тебя на помощь! А, Кыся? По-моему, замечательная идея!
   Я вежливо похихикал в ответ, а сам подумал: "Господи! Как говорится, "Сохрани и помилуй!.." Как было бы прекрасно, если бы моя помощь понадобилась только в этом случае!.."
   Для того, чтобы скрыть свое смятение, я сделал вид, что разглядываю висящую на стене небольшую картинку, кстати, действительно оказавшуюся мне знакомой.
   -- Нравится? -- продолжая улыбаться, спросил меня Фридрих.
   -- Очень! -- искренне сказал я. -- Это Матисс...
   Фридрих фон Тифенбах покачнулся и чуть не рухнул на пол!
   Он ухватился за спинку высокого кожаного кресла, стоявшего у письменного стола, и неловко упал в него, вцепившись побелевшими от напряжения пальцами в подлокотники кресла.
   -- Что ты сказал?!! -- прошептал он, и я испугался, что его сейчас хватит кондрашка.
   Вот таких резких перепадов настроения у пожилых -- что Котов, что Людей -я очень боюсь. Это просто невероятно опасно.
   -- Я сказал, что это картина Матисса. Был такой французский художник... -попытался я его успокоить.
   -- Я-то это знаю!.. -- негромко, и почему-то очень тонким голосом прокричал фон Тифенбах. -- А вот откуда это знаешь ТЫ?!.
   Наверное, с того момента, как я что-то понял про Франца Мозера, я тоже находился на таком нервном вздрюче, что как только посмотрел на эту картинку, так в башке у меня открылась какая-то створка, и в памяти неожиданно всплыла и картинка, и имя художника. У Шуры Плоткина было ужасно много очень красивых цветных альбомов, и мы с ним иногда рассматривали в них любимые Шурой картинки.
   Я поспешил объяснить это Фридриху, и он понемногу стал приходить в себя.
   -- Это подлинник, -- слабым голосом проговорил он, и я почувствовал, что он очень гордится этим словом.
   Я понятия не имел, что такое "подлинник", но переспрашивать не стал. "Подлинник" и "подлинник"... Подумаешь, невидаль! У нас с Шурой таких подлинников в альбомах было несколько сотен...
   Почему я, спустя месяц после моего вселения в дом Фридриха фон Тифенбаха, так подробно рассказываю о первом... вернее, -- о первых днях своего пребывания в Грюнвальде?
   Наверное, потому, что новизна увиденного, еще не притупленная привычной будничностью, всегда требует некоего выплеска на аудиторию. Начинаешь чувствовать свою исключительность. Вспомните то время, когда поездка нашего Человека за границу была явлением редкостным и выдающимся. Этот же Человек, нашедший в себе силы вернуться домой, рта же не закрывал минимум в течение трех месяцев, рассказывая о своем пребывании ТАМ! От него же деваться было некуда!..
   А некоторые не умолкали до глубокой старости и самым естественным образом уходили в мир иной со словами: "...помню, когда мы в шестьдесят девятом году были в Варшаве..." И привет!
   Ну, а во-вторых, потому, что все мои последующие открытия и ожидание грядущих событий, захватили меня целиком и круглосуточно заставляли быть в таком нервном напряжении, что я вокруг себя практически ничего, кроме ЭТОГО -- ГРЯДУЩЕГО, не видел и не слышал.
   Признаюсь, как на духу -- я даже про Шуру Плоткина, даже про Водилу стал меньше думать... Тут я неверно выразился. Не меньше -- реже. Но с такой же тоской, с тем же беспокойством.
   Вечером Фридрих переоделся в какой-то невзрачный костюмчик со свитерком, сверху натянул старую спортивную куртку весьма и весьма поношенного вида, сказал, что он эту куртку носит уже восемь лет и не представляет себе жизни зимой без этой куртки.
   Я вспомнил, как Шура истово отпаривал брюки, как тщательно завязывал галстук, как бережно доставал из шкафа свой единственный "выходной" пиджак в клеточку, когда собирался, по его выражению, "в люди". Эти сборы всегда носили характер маленького торжественного и веселого ритуала.
   Поэтому я спросил у Фридриха фон Тифенбаха -- уверен ли он, что это та самая одежда, в которой нужно ходить вечерами по ресторанам. На что он легко ответил, что эта одежда ему максимально удобна, а на так называемое "светски-общественное мнение" ему наплевать. Он не собирается уподобляться мужу своей дочери -- Хельмуту Краузе, который зимой ходит в норковой шубе мехом наружу, чтобы все видели, как он богат!
   -- Более пошлого зрелища, чем мужик в норковой шубе -- придумать нельзя, -сказал Фридрих. -- Увидишь -- обхохочешься! Но если ты настаиваешь, я могу надеть что-нибудь другое...
   -- Нет, нет! -- поспешил я. -- Мне лично ты во всем этом очень нравишься. И куртка тебе удивительно идет...
   Потом со второго этажа мы спустились на лифте(!) в широченный гараж, где, кроме "Роллс-Ройса", стояли еще две машины -- американский джип "Гранд-Чероки" и черный "Мерседес-500". Хорошо, что Шура когда-то выучил меня всем маркам автомобилей!..
   За рулем "Роллс-Ройса" нас уже ждал герр Мозер.
   Дом профессора фон Дейна действительно оказался совсем рядом. Очень красивая, прекрасно одетая Таня и профессор в строгом черном пальто и с "бабочкой" вместо галстука -- уже ждали нас на улице.
   Профессорский дом я увидел только из машины. В отличие от забора фон Тифенбаха, профессорский заборчик был чисто символической оградой, а небольшой участок перед домом ярко освещен.
   Дом был, прямо скажем, -- не слабый. Раз в десять лучше дома Шредеров, но зато на несколько порядков пожиже Тифенбаховского!
   Затянутый на зиму голубым прорезиненным брезентом бассейнчик, конечно, не шел ни в какое сравнение с фантастическим бассейном фон Тифенбаха. Я сегодня бегал пару раз гадить в сад (мне герр Лемке любезно показал, где это лучше всего делать) и видел этот бассейн. Подогретая вода парит в морозном воздухе и вплывать в этот бассейн можно прямо из домашнего бассейна величиной во всю нашу с Шурой петербургскую квартиру. В саду же бассейн такой, что в нем можно спокойно проводить Олимпийские игры по плаванию!
   Когда Таня и профессор сели к нам в машину, Фридрих воскликнул:
   -- Таня, вы просто ослепительны! Интересно, Фолькмар понимает, какая женщина согласилась считать его своим другом?
   -- Я еще не в полной мере осознал это, но уже беспредельно счастлив, -сказал профессор.
   -- Прелестный ответ, -- улыбнулся фон Тифенбах. -- Да! Я позволил себе пригласить на ужин еще и свою дочь с ее мужем. Надеюсь, вы не против? Тем более, что Таня до сих пор с ними незнакома. Они приедут прямо в "Тантрис". Им очень полезно изредка общаться с интеллигентными людьми.
   Таня и профессор поспешили заверить Фридриха в том, что они этому очень рады, а я, безоговорочно поверив в Танину искренность, сильно усомнился в правдивости профессора. Что-то в интонациях фон Дейна дало мне право заподозрить его в легкой и вежливой нечестности.
   И еще одно немаловажное и случайное наблюдение! При упоминании о приглашении дочери Фридриха и ее мужа затылок герра Франца Мозера сказал мне гораздо больше, чем если бы я сейчас смотрел ему в глаза. Но в глаза я ему посмотреть не мог, так как сидел сзади, между Таней и Фридрихом. Да мне это и не нужно было...
   Глядя в затылок Мозера, уверенно ведущего машину по сверкающему огнями вечернему Мюнхену, я вдруг почувствовал странную, неясную, недобрую связь между Мозером и мужем дочери Фридриха, которого я никогда не видел...
   -- Фолькмар, вы еще не были с Таней в "Тантрисе"? -- спросил Фридрих фон Тифенбах.
   -- Нет, туда мы еще не добрались...
   -- Какое счастье! Значит, для Тани и Кыси я буду первооткрывателем этого роскошно-мещанского чуда света, этого парадиза нуворишей, заезжих голливудских гастролеров и членов королевских фамилий карликовых государств третьего сорта. Во всем мире ресторанов "Тантрис", кажется, всего четыре... Не помните, Фолькмар?
   -- По-моему, пять.
   -- Небольшая разница. Так вот, эти рестораны сами выращивают для себя продукты, скот, сами добывают в морях рыбу, лангустов, сами возделывают поля... Все для себя делают сами! Поэтому цены у них невообразимые, а тарелки такие огромные, что каждая из них могла бы служить взлетно-посадочной площадкой для среднего вертолета. Так что, Таня и Кыся, приготовьтесь к ресторанному аттракциону. Это такой "Диснейленд" для богатых взрослых идиотов. Но вкусный "Диснейленд" ... Франц!
   -- Слушаю вас, герр фон Тифенберг, -- откликнулся Мозер.
   -- Вы предупредили администрацию "Тантриса", что если в зале будет хоть один репортер -- я подам на них в суд?
   -- Предупредил.
   -- Превосходно, -- сказал Фридрих и добавил, обращаясь к Тане и фон Дейну: -- А то стало противно выходить из дому! Мне абсолютно все равно, что обо мне напишут в очередной раз, и как я буду выглядеть на фотографии, напечатанной, предположим, в "Бильде". Но сегодня со мной вы -- Таня, и вы -- Фолькмар, и мне совсем не хотелось бы, чтобы эти жалкие людишки трепали ваши имена в своих косноязычных репортажах.
   -- Не думайте об этом, Фридрих, -- очень серьезно сказала Таня. -- Мое знакомство с вами, как и ваша дружба с Фолькмаром -- делают нам честь, которой мы рады гордиться.
   Фон Тифенберг всплеснул руками и спросил меня:
   -- Кыся! В России все такие женщины, как Таня?
   Я предусмотрительно промолчал. Фон Тифенбах благодарно поцеловал Тане руку, и на этой благостной ноте мы подъехали к "Тантрису"...
   В ресторане я не был никогда в жизни. Наша шашлычная на проспекте Науки с ее хозяином и шеф-поваром Суреном Гургеновичем, где я частенько промышлял жратву для себя и для случайных приятельниц-Кошек, конечно, ни в какое сравнение с таким рестораном идти не могла! Как бы там Сурен Гургенович ни тужился...
   Один подъезд к "Тантрису" чего стоил! В маленьком дохлом закутке, рядом с широченной и прекрасной Леопольдштрассе -- главной улицей Швабинга -одного из самых престижных районов Мюнхена, стояло специально выстроенное здание ресторана "Тантрис" со своей автомобильной стоянкой.
   Въезд на стоянку и вход в "Тантрис" был "украшен" группой огромных, величиной в человеческий рост, уродливых цементных чудовищ с крыльями.
   Спустя несколько дней, когда мы с Фридрихом вспоминали этот поход в "Тантрис", Фридрих объяснил мне, что это сильно уменьшенные и очень плохо исполненные копии с парижских химер и пифий, стоящих там на соборе Парижской богоматери. И даже показал фотографии этих отвратительных рыл в одной большой книге про Францию.
   ...То ли полная смена обстановки, то ли неожиданный и резкий переход в другой жизненный ранг, то ли мое неподтвержденное и подозрительное "открытие" Франца Мозера и Явление неясной Тени за его спиной, причудившееся мне сегодня в кабинете фон Тифенбаха, то ли все вместе взятое, помноженное на дикую нервную усталость от напряженно прожитого дня, но к "Тантрису" я уже подъехал в таком взвинченном состоянии, что задние лапы мелко дрожали, уши невольно прижимались к затылку, по спине волнами пробегал холодок, а клыки обнажались сами собой ...
   А тут эти мерзкие и страшные чудища с крыльями!
   В тот момент, когда мы все вышли из машины, из-за этих жутких французских крылатых гадов навстречу нам выскакивает какой-то тип и сдавленным голосом вопит:
   -- Фон Тифенбах!..
   Краем глаза я вижу, как этот тип двумя руками поднимает на уровень своего лица какое-то оружие, что-то сверкает молнией, и я , ослепленный вспышкой и яростью, наугад взвиваюсь навстречу выстрелу, как тогда на автобане -- на Алика и его бесшумный пистолет!..
   Я лечу вперед всеми четырьмя лапами, с когтями, выпущенными на всю длину, с одной мыслью в воспаленном мозгу: "Не промахнуться!.. И сразу задними лапами -- по горлу!.. По горлу!!!"
   Но уже в воздухе я натыкаюсь на что-то металлическо-стеклянно-пластмассовое, успеваю передней лапой располосовать этому типу шею, а правой намертво цепляюсь за его одежду...
   Эта хреновина, пахнущая не оружием, а чем-то вроде этого, падает на камни, и я одновременно слышу звук разбивающегося стекла, хруст пластмассы, панический визг этого типа, и Танин истошный крик по русски:
   -- Кыся!!! Отпусти этого идиота!.. Кыся, родненький, не трогай его!..
   А у меня в глазах автобан, Водила с пулей в животе, залитый кровью Алик, и его пистолет с глушителем, из которого продолжают сверкать смертоносные вспышки...
   Я чувствую, как Таня двумя руками отрывает меня от этого визжащего болвана, и в ту же секунду понимаю, что принял вспышку фотоаппарата за выстрел из пистолета...
   Силы меня покидают, и я бессильно повисаю в Таниных руках как мокрая тряпка.
   С разных сторон одна за другой следуют еще несколько таких вспышек, но я уже ни на что не реагирую. Даже на то, что фон Тифенбах забирает меня у Тани, гладит меня, прижимает к себе, успокаивает.
   А в это время разражается скандал с репортерами, профессор фон Дейн грозится вызвать полицию, а Фридрих еще ласковее прижимает меня к себе и тихо шепчет мне на ухо:
   -- Успокойся, Кыся... К сожалению, я уже привык к таким сценам. Просто меня еще никто никогда не защищал. Ты -- первый... Это из области -- "Своих не закладывают...", да, Кыся?
   -- А черт его знает, из какой это области!.. -- я все никак не могу придти в себя.
   Потом мы вчетвером сидели в роскошном зале ресторана "Тантрис" и ждали дочь Фридриха и ее мужа. Они опаздывали.
   Скандал у входа в ресторан был замят. Фоторепортеры принесли герру Фридриху фон Тифенбаху свои извинения, а фон Тифенбах -- свои соболезнования по поводу ранения одного из них и гибели его фотоаппарата. Пострадавший прикладывал к шее носовой платок и с совершенно базарно-торгашескими интонациями твердил, что погибшая камера была почти новая, и что он теперь будет без нее делать, он понятия не имеет...
   Правда, когда Фридрих из жалости выписал ему чек на тысячу марок, тот схватил этот чек так, что сразу стало ясно: его камера стоила раза в три меньше.
   За столом я сидел со всеми -- на высоком детском стуле. Таким образом я по грудь возвышался над скатертью и мог бы есть прямо из тарелки. Если бы там хоть что-нибудь было!
   Из-за соседних столиков на меня сначала поглядывали с недоуменным раздражением, а потом узнали Фридриха, и между собой стали тихо говорить про него и про всех нас гадости. Тексты были такие, за которые морду бьют!
   Счастье, что никто из моих этого не слышал. Это мог услышать только я, но затевать драку со всем рестораном было просто элементарно глупо.
   -- Что вы хотите?! Это же выживший из ума сам Фридрих фон Тифенбах, -говорили за одним столом.
   -- Посмотрите, во что он одет?! Это при его-то миллионах?! -- говорили за другим столом. -- Жалкий фигляр...
   -- Пусть это прозвучит кощунственно, но сегодняшние потомки наших древних германских аристократических родов -- вырожденцы! Достаточно посмотреть на этого старого плейбоя -- фон Тифенбаха! -- злобствовали за третьим столом.
   -- Слушайте! Но ведь это же тот самый Русский Кот, которого еще вчера рекламировали газеты и телевидение!..
   При всех предыдущих перешептываниях я сидел на своем стуле как изваяние -не шевельнув ни ухом, ни кончиком хвоста. Но последняя фраза Человека, говорившего обо мне, автоматически повернула меня в его сторону. Еще Шура говорил, что испытание славой и популярностью -- самое тяжкое испытание...
   Я повернулся, чтобы рассмотреть Человека, узнавшего меня, а увидел входящих в зал "Тантриса"...
   ...ХОЗЯИНА И ХОЗЯЙКУ ДЖЕННИ -- ОЧАРОВАТЕЛЬНОЙ СОБАЧКИ, КАРЛИКОВОГО ПИНЧЕРА, С КОТОРОЙ Я, ПОСЛАВ К ЧЕРТЯМ ВСЕ УТВЕРЖДЕНИЯ УЧЕНЫХ О НЕВЕРОЯТНОСТИ СМЕШЕНИЯ ЖИВОТНЫХ РАЗНЫХ ВИДОВ, НЕЗАБЫВАЕМО НЕЖНО ПЕРЕСПАЛ В ЕЕ СЕРЕБРИСТОМ "МЕРСЕДЕСЕ", В ТРЮМЕ РУССКОГО КОРАБЛЯ, КОГДА МЫ ВМЕСТЕ ПЛЫЛИ ИЗ РОССИИ В ГЕРМАНИЮ!!!
   Я тут же вспомнил ночной корабельный бар, злую рожу Хозяина Дженни, заплаканное лицо Хозяйки, и тоненький, захлебывающийся лай Дженни...
   Мне даже показалось, что я слышу этот лай.
   Фридрих тоже увидел входящих в зал и сказал Тане и фон Дейну:
   -- А вот и Моника с Гельмутом! Не помню случая, чтобы они не опоздали.
   "Во, бля!.." -- как говорил Водила, когда случалось что-то неожиданное. И в большинстве случаев потрясенно добавлял: -- Ну, ебть!!!"
   Так, оказывается, Хозяйка Дженни -- дочь Фридриха фон Тифенбаха? А ее муж, этот жлобяра, у которого мы с Дженни золотую зажигалочку "Картье" скоммуниздили -- зять Фридриха?!..
   Мне снова послышался голосок Дженни. Не хватает еще, чтобы у меня на нервной почве начались слуховые галлюцинации!.. Мало того, я даже почувствовал ЕЕ запах! Мамочки родные... Что творится на белом свете! Ну, и ресторанчик!..
   -- Познакомьтесь, пожалуйста, -- говорит Фридрих, и наши все встают из-за стола. Один я продолжаю сидеть в полном охренении, потому что все сильнее и сильнее начинаю чувствовать запах Дженни!
   -- Моя дочь -- Моника фон Тифенбах-Хартманн и мой зять -- Гельмут Хартманн. С Фолькмаром вы знакомы уже тысячу лет, а это его приятельница и ассистент, очень симпатичный мне человек -- доктор Таня Кох, -- улыбается Фридрих.
   Все здороваются и знакомятся, а меня ну просто не покидает ощущение присутствия Дженни, и все! Но тут Фридрих показывает на меня и говорит:
   -- А это мой друг -- Кыся. И пригласил я вас, чтобы мы могли сегодня отпраздновать его появление в моем доме!
   Моника и Хельмут незаметно для всех (кроме меня, конечно!) переглянулись, и Гельмут, усаживая Монику на стул и садясь сам, улыбнулся (выяснилось, что этот засранец может заставить себя быть вполне обаятельным!) и сказал:
   -- Я много раз бывал в "Тантрисе" и сидел за одним столом и с английскими промышленниками, и с американскими кинозвездами, и с членами французского правительства, и с австралийскими скотоводами, не говоря уже о министрах и членах нашего бундестага...
   "Но никогда сам не платил по счету!" -- МЫСЛЕННО сказал мне Фридрих фон Тифенбах.
   -- Однако я впервые сижу за одним столом с кошкой, ради которой мы все сюда собрались, -- весело проговорил Хельмут и слегка брезгливо переспросил: -Как вы сказали ее зовут, Фридрих?
   -- ЕГО зовут Кыся, -- жестко произнес фон Тифенбах. -- Или, если вам угодно -- Мартын.
   От злости фон Тифенбах неожиданно правильно произнес мое настоящее имя.
   И тут происходит самое потрясающее событие этого вечера!
   Не успевает Фридрих выговорить мое имя, как из большой модной сумки Моники фон Тифенбах-Хартманн раздается уже не кажущийся мне, а самый настоящий, истерически-торжествующий лай Дженни, в котором я слышу:
   -- Я знала!!! Я знала, что найду тебя!.. Мартынчик, любимый!.. Да, выпустите меня, черт вас подери, из этой дурацкой сумки!..
   Я уже собираюсь броситься вперед на освобождение Дженни, как Моника сама открывает свою необъятную сумку и оттуда, буквально птичкой, прямо на стол, выпархивает перемазанная пудрой и губной помадой, тушью для ресниц и каким-то розовым кремом, вся в мельчайших обрывках бумажных салфеток моя милая, умная и нежная подружка Дженни, с которой я провел в море всего лишь двое суток, а уже месяца три вспоминаю о ней с такой благодарной теплотой, какой не чувствовал, пожалуй, ни к одной Кошке.
   Дженни бросается ко мне, я бросаюсь к ней, Моника с криком "Спасите собачку!" бросается к нам, пять кельнеров бросаются к Монике, весь ресторан в шоке, а какой-то мудак уже порывается звонить в полицию!
   Но вновь вспыхнувшее чувство бросает нас с Дженни в объятья, и на глазах всего "Тантриса", прямо на столе, мы начинаем так неистово облизывать друг друга, что пятеро кельнеров застывают на полпути, как бетонные химеры у входа в ресторан; женщина, сидящая с мудаком, вызывающим полицию, вырывает у него из рук телефонную трубку; а Моника в растерянности шепчет:
   -- Боже... Что она наделала в моей сумке!..
   Гельмут пытается извиниться за тот бордель, который мы с Дженни устроили в явно неподходящем для этого месте, и все время трусливо посматривает по сторонам, пытаясь понять -- не повредит ли это ему в дальнейшем?
   От нагромождения событий Фолькмар фон Дейн пребывает в несколько приторможенно-ошарашенном состоянии, а Таня и Фридрих -- нормальные, я бы даже нахально сказал, -- наши Люди, -- ржут как сумасшедшие!