Страница:
– Где начальник боепитания? – спросил генерал.
– Здесь, товарищ генерал!
– Утром доложите начальнику строевого отдела, чтобы он наложил на вас взыскание за необеспечение команды транспортом.
– Слушаюсь!
– Капитан Хижняк! Поднимите людей, обеспечьте разгрузку. Этих, – генерал показал на притихших грязных курсантов, – отдыхать. И чтобы отмылись как следует!
– Слушаюсь!
– Дежурный! Пошлите кого-нибудь на кухню. Пусть принесут поесть «благодетелю». А то он совсем окосел... А вы, Кацуба, как перегоните прицепы и трактор, явитесь ко мне. Часа вам хватит?
– Так точно, товарищ генерал.
И тут вдруг ожил тракторист:
– Товарищ генерал-майор!..
– Отставить! – сказал генерал.
– Слушаюсь! – вытянулся пьяный тракторист.
Сам генерал Лежнев, в свитере и кожаной куртке внакидку, сидел за столом и говорил по телефону:
– Я из него душу выну за это самоуправство... А прицепы уже погружены на платформы? Ну, слава Богу...
Открылась дверь кабинета.
– Разрешите, товарищ генерал?
На пороге стоял Кацуба, чистый, переодетый, щуря свои маленькие глазки от яркого кабинетного света.
Генерал кивнул, показал рукой на стул и сказал в трубку:
– Я ему за это так под хвост надаю – век будет помнить! Я рад, что все обошлось... Спасибо большое... Спокойной ночи!
Положил трубку, уставился на Кацубу.
Кецуба спокойно и выжидательно смотрел на генерала.
Вообще-то генерал был достаточно молод – лет тридцать пять, но уже вполне усвоил генеральские повадки. Он, покряхтывая, встал со стула и подошел к небольшому шкафчику. Открыл его, вытащил бутьщку коньяку и два стакана. Разлил. Кивком предложил Кацубе.
– А закусить? – спросил тот.
Генерал молча ткнул пальцем в тот же маленький шкафчик.
Кацуба достал из шкафчика тарелку с двумя рублеными котлетами и горкой картофельного пюре.
– Вилка только одна, – сказал Кацуба.
Генерал открыл ящик письменного стола, достал финский нож и подцепил им котлету. Кацуба взял вилкой вторую.
– Давай, – сказал генерал.
И они выпили стоя.
– У тебя закурить нету? – спросил младший лейтенант у капитана, дежурного офицера.
– Махорка. Папиросы еще с вечера кончились.
Они свернули себе по большой самокрутке и закурили.
– Генерал-то еще не спит, – сказал младший лейтенант. – Я сейчас из эскадрильи шел – у него в окне свет горит...
– А он нашего старшину шпыняет, – лениво сказал дежурный по школе.
– Давно пора, – мстительно затянулся младший лейтенант. – Нарвался все-таки, дракон несчастный! Веришь, курсанты его видеть не могут! Их прямо колошмат бьет, когда он в казарму заходит!..
– М-да-а... Не повезло вам...
Они сидели, курили. В бутылке оставалось совсем немного.
– Из Феодосии я, Николай Николаевич.
– А кем до войны был?
– Спасателем. – Кацуба усмехнулся. – Есть такая профессия.
– То есть как это спасателем? – не понял генерал.
– Пляж... – мечтательно сказал Кацуба. – Море... Дамочки, пижоны, отдыхающие, командировочные.,. И все такие морские волки, и все хотят плавать только за волнорез и только в хорошую волну. И тонут. А ты их спасаешь... Спасатель.
– И целый день на пляже?! – потрясенно спросил генерал.
– На воде. Около пляжа... В катерочке. Или в лодочке...
Генерал разлил остатки коньяка и завистливо вздохнул:
– Целый день в лодочке... Хорошо-то как!
– Мечта! – сказал Кацуба.
Над каждой винтовочной ячейкой была написана фамилия владельца. Кацуба читал фамилию и начинал осмотр. Лесаев стоял за его спиной и записывал все, что говорил Кацуба. И тихонько докладывал:
– А Никольский из первого звена вместе с Хрипуновым вчера в самоволку бегали. Там у какой-то девки, из местных, день рождения был...
– Так... – говорил Кацуба, заглядывая в ствол. – Юрьев... Порядок. Ставьте в пирамидку, Лесаев. Чеботарь... Ну-ка, что там у Чеботаря?
– Менджеридзе и Прохоренко кальсоны и нательные рубашки обменяли на урюк и сушеные дыни. Потом всю ночь жрали...
– У Чеботаря все хорошо... – говорил Кацуба. – Никольский...
– Никольский еще песню на вас сочинил, – сказал Лесаев, – на мотив «Челиты»...
– Пойте, – неожиданно приказал Кацуба.
– Ну что вы, товарищ старшина... Неудобно.
– Ничего.
– Да я всю не помню... Только половину одного куплета и припев.
– Давайте, Лесаев, не стесняйтесь. Страна должна знать своих героев. Сергеев. У Сергеева грязь в казеннике. Пишите. И пойте.
И оспой вся морда изрыта,
И сам он похож на бандита...
Айя-яай! Ну что за зануда!
Во всей авиации нету такой,
Как наш старшина Кацуба!..
Кацуба продолжал разглядывать винтовку.
– И ствол нечищеный, – сказал Кацуба. – Запишите, Лесаев: Сергееву три наряда вне очереди за небрежное содержание личного оружия. Поставьте на место винтовку.
– А что у Никольского? – осторожно спросил Лесаев.
– У Никольского – порядок. Стихи – не фонтан. Не Пушкин, прямо скажем. А что, Лесаев, действительно здорово заметна оспа на моей вывеске?
– Что вы, товарищ старшина! – лживо отвел глаза Лесаев. – Абсолютно не заметна!..
– Заметна, заметна, – сказал он своему отражению и увидел через окно эскадрилью, которая возвращалась из УЛО в казарму.
Кацуба встал и вышел.
– Прямо в казарму на построение, – сказал он старшине первого звена.
– Хоть учебники-то положить можно?! – заорал Никольский.
– Отдохнуть бы до обеда! – завопил Сергеев.
– Разговорчики! – рявкнул Кацуба. – Равняйсь... Смирно!
И когда в казарме наступила тишина, Кацуба негромко скомандовал:
– Вольно.
Строй обмяк, настороженно и ненавидяще глядя на Кацубу.
– Товарищи, – сказал Кацуба, – я не хочу, чтобы у вас создавалось неверное впечатление обо мне. Не хочу, чтобы вам казалось, будто я замечаю только плохие стороны и занимаюсь только тем, что наказываю вас. Это совсем не так. Я отлично вижу и ваши хорошие качества, вашу готовность помочь командованию. И вот вам пример: курсант Лесаев, два шага вперед!
Обмерший Лесаев вышел из строя.
– Кру-гом! – скомандовал Кацуба.
Лесаев повернулся лицом к строю. Никто ничего не понимал.
– Товарищ Лесаев – один из тех товарищей, кто мужественно, с полным сознанием ответственности и своего воинского долга, честно и прямо борется со всеми отклонениями от установленного порядка нашей жизни... Только благодаря товарищу Лесаеву мы располагаем подробной информацией о недостойном поведении некоторых наших товарищей...
Лесаев был близок к обмороку. Эскадрилья стояла не шелохнувшись. Ласково глядя на Лесаева и укоризненно на эскадрилью, Кацуба продолжал:
– Я не буду называть фамилии. Товарищи сами узнают себя и сделают соответствующие выводы. Но я надеюсь, что никто больше не захочет бегать после отбоя в самовольные отлучки, даже на день рождения к любимой девушке. Никто больше не станет менять казенное имущество в виде кальсон на урюк и сушеные дыни! А тем более жрать их ночью под одеялом!.. Я уже не говорю о сочинении разных песен про своих непосредственных начальников. Спасибо вам, товарищ Лесаев! – Кацуба посмотрел на часы: – До обеда у нас есть еще достаточно времени. И пока я буду в отделе вещевого снабжения выписывать вам же летное обмундирование, вы сможете обсудить свое недостойное поведение и правильно оценить мужественную деятельность таких замечательных товарищей, как курсант Лесаев. Разойтись!..
И Кацуба, тяжело ступая своими кривыми ногами в брезентовых сапожках, вышел из казармы...
– Списочный состав – сто четыре... В наряде – семнадцать. В отпуску – нет. На гауптвахте – нет. В санчасти – один.
– Кто?
– Курсант Лесаев.
– Что с ним?
– Какое-то осложнение после простуды... – небрежно сказал Кацуба. – Закружилась голова, говорит, упал в курилке, обо что-то стукнулся...
– Ты человек или кто? Тебе чего сказано: вызови старшину первой эскадрильи Кацубу! А ты чего делаешь?
– Я уже вызвал.
– И где он?
– А я почем знаю?
– Вызывай еще раз!
– Мое дело петушиное – я прокукарекал, а там хоть не рассветай, – сказал дежурный. – Что мне, бежать за ним?
– Надо будет, и побежишь. И еще «уря» кричать будешь!
– А ну, давайте, гражданин, проходите отсюда...
Очень Иван Никанорович обиделся на «гражданина».
– Ах ты, салага мокрохвостая! Я тебе покажу «гражданина»! Я тебе счас устрою переход Суворова через Альпы!.. Ты меня вовек не забудешь! Нашел «гражданина»!
И в это время пришел на КПП Кацуба.
– Здорово, Иван Никанорыч. Чего базаришь?
– От, старшинка, чего делается?! Меня, фронтовика-калеку, «гражданином» обзывает! Мы ему уже не «товарищи»! Куды там! Они уже себя генералами мыслют...
– Да чего они привязались ко мне, товарищ старшина? – отчаянно завопил дежурный по КПП.
– Тихо, тихо, все в порядке, все смеются. – Кацуба взял под руку Ивана Никаноровича и отвел его подальше от КПП.
– Ну, как сапожки? В размер? – спросил Кацуба.
– Как на меня, старшинка! Как на меня... Наталья-фельдшарица принесла, ноги заставила помыть, портяночки мне простирнула и только тогда дала. Надевай, говорит, Иван Никанорыч, старшина Кацуба тебе вот чего, говорит, передал... А потом, говорит, старшину этого надо в гости пригласить. Так что приходи. Мы тебя ждать будем. А то они быстро сносятся. – Иван Никанорович показал на сапоги.
– Приду, – просто сказал Кацуба. – Уложу спать своих гавриков и приду...
Наталья посуду мыла, пьяненький Иван Никанорович рассказывал Кацубе про свою неудачную жизнь.
– Вся закавыка в том, что я без сознания был... Ежели б мне в тот момент сознание, я бы ни за что не дал бы их оттяпать! – Иван Никанорович помахал своими культями. – Это что за мода такая – чуть что, ампутация! Ты вылечи! Ты же доктор на это!..
Кацуба молчал, курил. Наталья оскорбилась за медицину, грохнула сковородочку о рукомойник. Иван Никанорович понял.
– Ты, Наталья, свою обиду не показывай. Думаешь, без рук-то легко жить? Вот я и ищу виноватого.
Иван Никанорович не заплакал, а слезы сами, просто так, покатились у него по щекам.
– Это не доктор, Иван, а война виновата, – сказал Кацуба. – Доктор тебя жить оставил.
– Война вообще виновата, – не согласился Иван Никанорович. – А вот передо мной лично кто?
– И перед тобой лично. И перед Наташей. Перед каждым из нас в отдельности.
Иван Никанорович затряс головой и запричитал:
– Э-эх, рученьки мои, рученьки! Где вы, мои рученьки?! Играл бы я счас на баяне разные песни! А люди бы пели....
Наталья и Кацуба одновременно взглянули на Ивана Никаноровича.
– А ты что, раньше на баяне хорошо играл? – осторожно спросил Кацуба.
– Нет, – опустил голову Иван Никанорович. – Я на нем и совсем не умел.
Помолчал и вдруг спросил с сумасшедшей надеждой:
– Но ведь мог бы научиться, правда?
– Конечно, – быстро согласился Кацуба.
– Недалеко меня провожать, правда? – нервно спросила Наталья.
– Уж куда ближе, – буркнул Кацуба и посмотрел на часы.
– Послушай... – вдруг зло сказала Наталья. – Не смотри на часы! Умоляю тебя, не смотри на часы...
– Все в порядке, – растерянно сказал Кацуба.
– Что «в порядке»? Что ты мелешь? Какой «порядок»? У тебя, что ли, все в порядке? У Никанорыча? У твоих курсантиков?.. А может быть, у меня все в порядке? Может быть, у меня все в порядке, а я просто об этом не знаю?! А? – задыхаясь, проговорила Наталья.
– Успокойтесь, Наташа.
– Слушай, старшина! Да что же это, черт подери! Что я, с ума сошла?.. Слушай, останься со мной хоть немного... Я больше не могу так! Господи, да что я... Ну, до утра хоть останься. Ну, прости меня, прости, прости...
Она истерически целовала его сильные большие ладони, и он осторожно пытался высвободить то одну, то другую руку...
– ... Я уже еле ногами двигала. Он меня в самолет на руках внес. Последний самолет из Ленинграда. Мороз. Помнишь, какой мороз был в сорок втором? Истребители сопровождали нас до Тихвина. Прилетели в Свердловск – у него брюшняк. Похоронила. Ни аттестата, ничего. Кто такая? Почему не расписаны? Надо было успеть... Упустили мы свое материальное счастьице! Устроилась в медпункте на вокзале. Все мерзла и есть хотела... Военный комендант орет – в медпункте спать нельзя! А где спать? Платить нечем, карточки – «служащие», одежонки – кот наплакал. А беременность уже четыре месяца... Все лейтенантишка один, помощник военного коменданта, приставал. А как узнал, что я в положении, так испугался, что даже здороваться перестал, дурачок. Родила семимесячного. Дней десять всего лишь пожил, бедненький. Из больницы выписалась, села в эшелон с эвакуированными – и сюда...
Кацуба рывком приподнялся в постели, притиснул Наташину голову своими огромными ручищами и зашептал в самое ухо:
– Замолчи, замолчи, замолчи, замолчи!..
– Прости меня, – сказала Наталья.
Но он уже целовал ее лицо, руки, шею, глаза, рот. Его трясло как в лихорадке, он что-то бессвязно шептал ей, потом вдруг стиснул зубы, зажмурил глаза, еще сильнее прижал к себе эту внезапно ставшую ему родной одинокую женщину...
Уже светало. Дневальный курсант Чеботарь сидел без пилотки, с расстегнутым воротничком у тумбочки с телефоном. Валялись какие-то бумажки на тумбочке. Чеботарь сидел, опустив голову на руки, и покачивался всем телом, тихонько постанывая, словно от зубной боли. Он даже прихода Кацубы не заметил.
Кацуба почувствовал недоброе, тронул Чеботаря за плечо.
Чеботарь поднял глаза на Кацубу и медленно встал с табуретки. Он не застегнул гимнастерку, не надел пилотку. Он стоял, прислонившись к тумбочке, и какая-то бумажка дрожала у него в руках...
– Что случилось, Чеботарь?
Чеботарь тупо смотрел на Кацубу.
– Что там у вас такое? – Кацуба взял бумажку из неживых рук Чеботаря, пробежал глазами типографский текст с вписанными чернилами словами.
– Батьку убили... – хриплым шепотом произнес Чеботарь.
– Сядь, Чеботарь. Сядь... – растерянно сказал Кацуба, все еще держа похоронку в руках.
– Батьку убили, – почти беззвучно повторил Чеботарь. Голова у него затряслась, и он привалился к стене. – Убили! – Потрясенный Чеботарь впервые посмотрел на Кацубу.
– Погоди... Не садись! – Кацуба метнулся к своей каптерке, отомкнул ее ключом и широко распахнул дверь. – Иди сюда! Ну, держись, держись за меня... Ах ты ж Чеботарь ты мой, Чеботарь... Ах, в гроб, в Бога, в душу!..
Поддерживая Чеботаря, Кацуба усадил его на свою койку и стал стаскивать с него сапоги, приговаривая:
– Да за что же это так всех? За какие грехи-то?! Ты ложись, ложись... Полежи тут у меня, поплачь... Плачь, не держи в себе... Похоронку-то возьми. Спрячь похоронку... Вот так. Тебе и завтрак, и обед сюда принесут. Лежи, поминай отца. Лежи!..
Кацуба накрыл трясущегося Чеботаря своей шинелью и вышел. Он закрыл каптерку и прижался спиной к двери.
Из каптерки послышались приглушенные рыдания Чеботаря...
Какое-то время Кацуба стоял на ступеньках столовой, курил. А потом, резко выщелкнув окурок в снег, уходил в хозяйственные службы школы. Иногда шел прямо в опустевшую казарму и с освобожденными от полетов или отдыхающим нарядом занимался починкой коек, покраской дверей. Или садился в каптерке за свои приемо-сдаточные ведомости...
К тому времени курсанты на аэродроме уже стояли в очереди на получение парашютов и возбужденно переговаривались между собой.
Бомбардировочная спарка, то есть бомбардировщик с двойным спаренным управлением, выглядела непривычно и нелепо: кабина летчика была продолжена по фюзеляжу длинным прозрачным горбом. Впереди – курсант, сзади – инструктор.
Курсантов и не узнать сразу: теплый шлемофон с подкладкой из овчины, белый кант гигиенического подшлемника стягивали мальчишеские физиономии, делая их старше, резче, с бровями, невольно сдвинутыми к переносице.
Из-за рева двигателей не было слышно ни единого слова, но по выражению лиц, по артикуляции, по действиям в кабине и того и другого становилось ясно, кто из инструкторов был нервен и требователен, кто спокоен и насмешлив, кто свято чтил дух и букву инструкций, которыми так богата авиация по нынешний день...
Взлет – посадка... Взлет – посадка...
Что-то кричит по переговорному устройству летчик-инструктор. Испуганные глаза Чеботаря меряют оставшиеся до земли метры...
Уверенно выбирает на себя штурвал Никольский. Довольное лицо его инструктора, он чуть помогает Никольскому секторами газа...
Пошел на разворот с набором высоты Сергеев. Заложил слишком большой крен. Его инструктор – младший лейтенант Пугачев – орет в ларингофоны. Да, кажется, еще и матом честит Сергеева!..
Менджеридзе начинает снижение: убирает газ, выпускает закрылки. Щелкнул тумблером выпуска шасси... Очень доволен капитан Хижняк, показывает Менджеридзе большой палец в меховой перчатке. Менджеридзе видит это в зеркальце и от счастья промазывает посадку. Самолет «козлит», ударяется колесами о полосу, подпрыгивает и снова обрушивается всеми своими двенадцатью тоннами на посадочную полосу...
Хижняк мгновенно перехватывает штурвал, отчаянно пытается «притереть» машину к полосе. Что он кричит сейчас Менджеридзе – можно только себе представить...
А потом в воздух уходит другая смена, и мальчишки в меховых комбинезонах сбрасывают парашюты, валяются в снегу и клянчат друг у друга окурки цигарок. Как заправские асы, они двумя ладонями показывают развороты, крены, наборы высоты, заходы на посадку...
– Что же вы в снегу-то валяетесь? – крикнул капитан Хижняк.
– Обсохнем, товарищ капитан! – крикнул Сергеев и дурашливо задрыгал ногами в собачьих унтах.
– Нет на вас старшины Кацубы!
– И слава Богу, товарищ капитан! – крикнул Менджеридзе.
Хижняк в сомнении покачал головой:
– Не знаю, не знаю...
Отлетавшие курсанты вокруг своих инструкторов. Несколько курсантов и молодых офицериков кружатся около ЭМПАР – автофургона с так называемой малой приводной радиостанцией. Тут работают прекрасные сержантики – девчонки лет двадцати.
– Менджеридзе! – сказал капитан Хижняк. – Если ты на посадке будешь так высоко выравнивать, как в прошлый раз, и меня, и себя угробишь...
– Никогда, товарищ капитан! – закричал Менджеридзе. – Вот если бы со мной старшина Кацуба летал – тогда другое дело. Тогда и своей жизни не жалко!..
Капитан Хижняк сплюнул и под хохот курсантов и летчиков пошел на КП к группе старших офицеров.
– Да-а, – сказал Никольский, – тут и я бы себя не пожалел...
– Здорово он вас скрутил, – сказал младший лейтенант Пугачев. – Надолго вы его запомните...
– Кончим школу, получим звездочку – и думать о нем забудем! Попил кровушки. Одна рожа чего стоит, – сказал Сергеев. – Словно булыжников нажрался...
– Да ладно вам, – неприязненно проговорил Чеботарь. – Как бабы... Оставьте покурить, товарищ младший лейтенант.
Пугачев протянул Чеботарю окурок и рассмеялся. Никольский удивленно посмотрел на Чеботаря и голосом Кацубы скомандовал:
– Курсант Чеботарь, подъем! Курсант Чеботарь, отбой!
Все заржали. Чеботарь даже головы не поднял.
– И после всего этого! – всплеснул руками Никольский. – Господа офицеры! На наших глазах гибнут лучшие люди!..
– Не успеть нам выпуститься до конца войны... – задумчиво произнес Чеботарь. – Не успеть.
– Не имело смысла нас с фронта снимать, – сказал Никольский.
– Я бы «За отвагу» получил... – мечтательно сказал Сергеев. – Меня представили, а дать не успели.
– Не свисти, – махнул рукой Менджеридзе. – Если бы представили, давно прислали бы. За что тебе «За отвагу» давать?
– Значит, было за что, – упрямо сказал Сергеев. – Тебя не спросили...
– Четыре рапорта подавал, – виновато сказал младший лейтенант Пугачев. – Шесть человек из нашего выпуска уже Героев имеют.
Взлетали и садились самолеты. Рев двигателей на аэродроме не замолкал ни на секунду.
– Пугачев! – закричал Хижняк с командного пункта. – Кончай перекур! По машинам!
Все вскочили. Стали надевать парашюты. Застегивая грудной карабин подвесной системы, Чеботарь сплюнул окурок и сказал, ни к кому не обращаясь:
– Не успеть нам до конца войны. Без нас кончат... Без нас...
И все побежали к самолетам.
– Еще раз такой крен заложишь, не знаю, что с тобой сделаю! – на бегу сказал Пугачев Сергееву.
– Все будет в порядке, товарищ младший лейтенант! – крикнул Сергеев.
– Вывод!!! – кричит инструктор.
Никольский включает автомат вывода из пикирования. Помогает штурвалом.
И вот уже машина, описав гигантскую параболу, мчится в горизонтальном полете.
– Ну как?! – восторженно орет Никольский.
– Спокойно, спокойно... Хорош.
– Есть внимание! – Глаза у Чеботаря сужены, лицо напряжено.
– Боевой!
– Есть боевой!
– Держи курс, чтобы не шелохнулся! Замри!
Это при скорости-то четыреста километров в час!
– Цель!
– Вижу...
– Сброс!
Чеботарь дергает за рукоять бомбосбрасывателя. Несутся к земле две бомбы...
– Молодец, Чеботарь!
– Все равно не успеть... – говорит Чеботарь.
Ха-а-рашо! И вот только так. И внимательно.И аккуратненько левую ножку! Ма-а-ладец!..
– Жил на свете Джонни-подшкипер, плавал семнадцать лет... – не выдерживает восторга Менджеридзе.
– Отставить! Следи за горизонтом, кукла чертова!.. Распелся!
– Прыгай, – хрипит младший лейтенант Пугачев и все пытается и пытается вытянуть машину в горизонтальный полет. – Прыгай, сволочь!..
В ужасе, кошмаре, в чудовищной неотвратимости вжимается в кресло Сергеев.
– Прыгай!!!
Земля... и взрыв!
Жил на свете Джонни-подшкипер,
Плавал семнадцать лет,
Знал заливы, моря, лагуны,
Старый и Новый Свет... —
негромко, врастяжку поет пьяный Никольский.
Он лежит у себя на койке, задрав ноги в сапогах на металлическую спинку, и неумело перебирает струны старенькой гитары, оклеенной вырезанными из бумаги цветными самолетиками.
Около него сидят Менджеридзе, Чеботарь и еще несколько курсантов. Остальные шатаются по казарме, курят в предбаннике, бродят вокруг барака. Полетов нет, занятия отменены.
Между рядами коек идет Кацуба. Курсанты встают, снова садятся.
Есть Союз, советская страна-а-а,
Всем примером служит она-а-а...
– Здесь, товарищ генерал!
– Утром доложите начальнику строевого отдела, чтобы он наложил на вас взыскание за необеспечение команды транспортом.
– Слушаюсь!
– Капитан Хижняк! Поднимите людей, обеспечьте разгрузку. Этих, – генерал показал на притихших грязных курсантов, – отдыхать. И чтобы отмылись как следует!
– Слушаюсь!
– Дежурный! Пошлите кого-нибудь на кухню. Пусть принесут поесть «благодетелю». А то он совсем окосел... А вы, Кацуба, как перегоните прицепы и трактор, явитесь ко мне. Часа вам хватит?
– Так точно, товарищ генерал.
И тут вдруг ожил тракторист:
– Товарищ генерал-майор!..
– Отставить! – сказал генерал.
– Слушаюсь! – вытянулся пьяный тракторист.
* * *
У генерала в кабинете была постелена постель. У дверей висели генеральская фуражка, шлемофон и планшет.Сам генерал Лежнев, в свитере и кожаной куртке внакидку, сидел за столом и говорил по телефону:
– Я из него душу выну за это самоуправство... А прицепы уже погружены на платформы? Ну, слава Богу...
Открылась дверь кабинета.
– Разрешите, товарищ генерал?
На пороге стоял Кацуба, чистый, переодетый, щуря свои маленькие глазки от яркого кабинетного света.
Генерал кивнул, показал рукой на стул и сказал в трубку:
– Я ему за это так под хвост надаю – век будет помнить! Я рад, что все обошлось... Спасибо большое... Спокойной ночи!
Положил трубку, уставился на Кацубу.
Кецуба спокойно и выжидательно смотрел на генерала.
Вообще-то генерал был достаточно молод – лет тридцать пять, но уже вполне усвоил генеральские повадки. Он, покряхтывая, встал со стула и подошел к небольшому шкафчику. Открыл его, вытащил бутьщку коньяку и два стакана. Разлил. Кивком предложил Кацубе.
– А закусить? – спросил тот.
Генерал молча ткнул пальцем в тот же маленький шкафчик.
Кацуба достал из шкафчика тарелку с двумя рублеными котлетами и горкой картофельного пюре.
– Вилка только одна, – сказал Кацуба.
Генерал открыл ящик письменного стола, достал финский нож и подцепил им котлету. Кацуба взял вилкой вторую.
– Давай, – сказал генерал.
И они выпили стоя.
* * *
... В помещение штаба вошел дежурный по первой эскадрилье младший лейтенант Пугачев. Отдал честь школьному знамени, около которого неподвижно стоял сонный часовой, и прошел к дежурному по школе.– У тебя закурить нету? – спросил младший лейтенант у капитана, дежурного офицера.
– Махорка. Папиросы еще с вечера кончились.
Они свернули себе по большой самокрутке и закурили.
– Генерал-то еще не спит, – сказал младший лейтенант. – Я сейчас из эскадрильи шел – у него в окне свет горит...
– А он нашего старшину шпыняет, – лениво сказал дежурный по школе.
– Давно пора, – мстительно затянулся младший лейтенант. – Нарвался все-таки, дракон несчастный! Веришь, курсанты его видеть не могут! Их прямо колошмат бьет, когда он в казарму заходит!..
– М-да-а... Не повезло вам...
* * *
– ... А родом откуда? – спросил генерал Кацубу.Они сидели, курили. В бутылке оставалось совсем немного.
– Из Феодосии я, Николай Николаевич.
– А кем до войны был?
– Спасателем. – Кацуба усмехнулся. – Есть такая профессия.
– То есть как это спасателем? – не понял генерал.
– Пляж... – мечтательно сказал Кацуба. – Море... Дамочки, пижоны, отдыхающие, командировочные.,. И все такие морские волки, и все хотят плавать только за волнорез и только в хорошую волну. И тонут. А ты их спасаешь... Спасатель.
– И целый день на пляже?! – потрясенно спросил генерал.
– На воде. Около пляжа... В катерочке. Или в лодочке...
Генерал разлил остатки коньяка и завистливо вздохнул:
– Целый день в лодочке... Хорошо-то как!
– Мечта! – сказал Кацуба.
* * *
Кацуба проверял чистоту оружия. Вынимал винтовки из пирамиды и, втыкая белой тряпочкой в казенники, придирчиво осматривал затворы, заглядывал в стволы на свет электрической лампочки. Эскадрилья занималась в УЛО, и в казарме было только три человека – старшина у оружейной пирамиды, дневальный у входа и курсант Лесаев, освобожденный от занятий по причине какого-то придуманного им недомогания.Над каждой винтовочной ячейкой была написана фамилия владельца. Кацуба читал фамилию и начинал осмотр. Лесаев стоял за его спиной и записывал все, что говорил Кацуба. И тихонько докладывал:
– А Никольский из первого звена вместе с Хрипуновым вчера в самоволку бегали. Там у какой-то девки, из местных, день рождения был...
– Так... – говорил Кацуба, заглядывая в ствол. – Юрьев... Порядок. Ставьте в пирамидку, Лесаев. Чеботарь... Ну-ка, что там у Чеботаря?
– Менджеридзе и Прохоренко кальсоны и нательные рубашки обменяли на урюк и сушеные дыни. Потом всю ночь жрали...
– У Чеботаря все хорошо... – говорил Кацуба. – Никольский...
– Никольский еще песню на вас сочинил, – сказал Лесаев, – на мотив «Челиты»...
– Пойте, – неожиданно приказал Кацуба.
– Ну что вы, товарищ старшина... Неудобно.
– Ничего.
– Да я всю не помню... Только половину одного куплета и припев.
– Давайте, Лесаев, не стесняйтесь. Страна должна знать своих героев. Сергеев. У Сергеева грязь в казеннике. Пишите. И пойте.
И оспой вся морда изрыта,
И сам он похож на бандита...
Айя-яай! Ну что за зануда!
Во всей авиации нету такой,
Как наш старшина Кацуба!..
Кацуба продолжал разглядывать винтовку.
– И ствол нечищеный, – сказал Кацуба. – Запишите, Лесаев: Сергееву три наряда вне очереди за небрежное содержание личного оружия. Поставьте на место винтовку.
– А что у Никольского? – осторожно спросил Лесаев.
– У Никольского – порядок. Стихи – не фонтан. Не Пушкин, прямо скажем. А что, Лесаев, действительно здорово заметна оспа на моей вывеске?
– Что вы, товарищ старшина! – лживо отвел глаза Лесаев. – Абсолютно не заметна!..
* * *
... Потом Кацуба сидел у себя в каптерке и внимательно разглядывал себя в зеркальце.– Заметна, заметна, – сказал он своему отражению и увидел через окно эскадрилью, которая возвращалась из УЛО в казарму.
Кацуба встал и вышел.
– Прямо в казарму на построение, – сказал он старшине первого звена.
– Хоть учебники-то положить можно?! – заорал Никольский.
– Отдохнуть бы до обеда! – завопил Сергеев.
– Разговорчики! – рявкнул Кацуба. – Равняйсь... Смирно!
И когда в казарме наступила тишина, Кацуба негромко скомандовал:
– Вольно.
Строй обмяк, настороженно и ненавидяще глядя на Кацубу.
– Товарищи, – сказал Кацуба, – я не хочу, чтобы у вас создавалось неверное впечатление обо мне. Не хочу, чтобы вам казалось, будто я замечаю только плохие стороны и занимаюсь только тем, что наказываю вас. Это совсем не так. Я отлично вижу и ваши хорошие качества, вашу готовность помочь командованию. И вот вам пример: курсант Лесаев, два шага вперед!
Обмерший Лесаев вышел из строя.
– Кру-гом! – скомандовал Кацуба.
Лесаев повернулся лицом к строю. Никто ничего не понимал.
– Товарищ Лесаев – один из тех товарищей, кто мужественно, с полным сознанием ответственности и своего воинского долга, честно и прямо борется со всеми отклонениями от установленного порядка нашей жизни... Только благодаря товарищу Лесаеву мы располагаем подробной информацией о недостойном поведении некоторых наших товарищей...
Лесаев был близок к обмороку. Эскадрилья стояла не шелохнувшись. Ласково глядя на Лесаева и укоризненно на эскадрилью, Кацуба продолжал:
– Я не буду называть фамилии. Товарищи сами узнают себя и сделают соответствующие выводы. Но я надеюсь, что никто больше не захочет бегать после отбоя в самовольные отлучки, даже на день рождения к любимой девушке. Никто больше не станет менять казенное имущество в виде кальсон на урюк и сушеные дыни! А тем более жрать их ночью под одеялом!.. Я уже не говорю о сочинении разных песен про своих непосредственных начальников. Спасибо вам, товарищ Лесаев! – Кацуба посмотрел на часы: – До обеда у нас есть еще достаточно времени. И пока я буду в отделе вещевого снабжения выписывать вам же летное обмундирование, вы сможете обсудить свое недостойное поведение и правильно оценить мужественную деятельность таких замечательных товарищей, как курсант Лесаев. Разойтись!..
И Кацуба, тяжело ступая своими кривыми ногами в брезентовых сапожках, вышел из казармы...
* * *
Вечером Кацуба читал дневную рапортичку командиру эскадрильи капитану Хижняку:– Списочный состав – сто четыре... В наряде – семнадцать. В отпуску – нет. На гауптвахте – нет. В санчасти – один.
– Кто?
– Курсант Лесаев.
– Что с ним?
– Какое-то осложнение после простуды... – небрежно сказал Кацуба. – Закружилась голова, говорит, упал в курилке, обо что-то стукнулся...
* * *
На КПП авиашколы стоял инвалид Иван Никанорович в новых сапогах и лаялся с дежурным курсантом:– Ты человек или кто? Тебе чего сказано: вызови старшину первой эскадрильи Кацубу! А ты чего делаешь?
– Я уже вызвал.
– И где он?
– А я почем знаю?
– Вызывай еще раз!
– Мое дело петушиное – я прокукарекал, а там хоть не рассветай, – сказал дежурный. – Что мне, бежать за ним?
– Надо будет, и побежишь. И еще «уря» кричать будешь!
– А ну, давайте, гражданин, проходите отсюда...
Очень Иван Никанорович обиделся на «гражданина».
– Ах ты, салага мокрохвостая! Я тебе покажу «гражданина»! Я тебе счас устрою переход Суворова через Альпы!.. Ты меня вовек не забудешь! Нашел «гражданина»!
И в это время пришел на КПП Кацуба.
– Здорово, Иван Никанорыч. Чего базаришь?
– От, старшинка, чего делается?! Меня, фронтовика-калеку, «гражданином» обзывает! Мы ему уже не «товарищи»! Куды там! Они уже себя генералами мыслют...
– Да чего они привязались ко мне, товарищ старшина? – отчаянно завопил дежурный по КПП.
– Тихо, тихо, все в порядке, все смеются. – Кацуба взял под руку Ивана Никаноровича и отвел его подальше от КПП.
– Ну, как сапожки? В размер? – спросил Кацуба.
– Как на меня, старшинка! Как на меня... Наталья-фельдшарица принесла, ноги заставила помыть, портяночки мне простирнула и только тогда дала. Надевай, говорит, Иван Никанорыч, старшина Кацуба тебе вот чего, говорит, передал... А потом, говорит, старшину этого надо в гости пригласить. Так что приходи. Мы тебя ждать будем. А то они быстро сносятся. – Иван Никанорович показал на сапоги.
– Приду, – просто сказал Кацуба. – Уложу спать своих гавриков и приду...
* * *
Играл патефон. Трясущимся голоском пела Эдит Утесова.Наталья посуду мыла, пьяненький Иван Никанорович рассказывал Кацубе про свою неудачную жизнь.
– Вся закавыка в том, что я без сознания был... Ежели б мне в тот момент сознание, я бы ни за что не дал бы их оттяпать! – Иван Никанорович помахал своими культями. – Это что за мода такая – чуть что, ампутация! Ты вылечи! Ты же доктор на это!..
Кацуба молчал, курил. Наталья оскорбилась за медицину, грохнула сковородочку о рукомойник. Иван Никанорович понял.
– Ты, Наталья, свою обиду не показывай. Думаешь, без рук-то легко жить? Вот я и ищу виноватого.
Иван Никанорович не заплакал, а слезы сами, просто так, покатились у него по щекам.
– Это не доктор, Иван, а война виновата, – сказал Кацуба. – Доктор тебя жить оставил.
– Война вообще виновата, – не согласился Иван Никанорович. – А вот передо мной лично кто?
– И перед тобой лично. И перед Наташей. Перед каждым из нас в отдельности.
Иван Никанорович затряс головой и запричитал:
– Э-эх, рученьки мои, рученьки! Где вы, мои рученьки?! Играл бы я счас на баяне разные песни! А люди бы пели....
Наталья и Кацуба одновременно взглянули на Ивана Никаноровича.
– А ты что, раньше на баяне хорошо играл? – осторожно спросил Кацуба.
– Нет, – опустил голову Иван Никанорович. – Я на нем и совсем не умел.
Помолчал и вдруг спросил с сумасшедшей надеждой:
– Но ведь мог бы научиться, правда?
– Конечно, – быстро согласился Кацуба.
* * *
Глубокой ночью Наталья и Кацуба вышли из калитки Ивана Никаноровича и сразу же, метров через десять, остановились у другой калитки, которая вела в дом Натальи.– Недалеко меня провожать, правда? – нервно спросила Наталья.
– Уж куда ближе, – буркнул Кацуба и посмотрел на часы.
– Послушай... – вдруг зло сказала Наталья. – Не смотри на часы! Умоляю тебя, не смотри на часы...
– Все в порядке, – растерянно сказал Кацуба.
– Что «в порядке»? Что ты мелешь? Какой «порядок»? У тебя, что ли, все в порядке? У Никанорыча? У твоих курсантиков?.. А может быть, у меня все в порядке? Может быть, у меня все в порядке, а я просто об этом не знаю?! А? – задыхаясь, проговорила Наталья.
– Успокойтесь, Наташа.
– Слушай, старшина! Да что же это, черт подери! Что я, с ума сошла?.. Слушай, останься со мной хоть немного... Я больше не могу так! Господи, да что я... Ну, до утра хоть останься. Ну, прости меня, прости, прости...
Она истерически целовала его сильные большие ладони, и он осторожно пытался высвободить то одну, то другую руку...
* * *
... Потом он лежал в ее постели, а она сидела по-турецки у него в ногах и курила, завернувшись в какое-то тряпье. В свете керосиновой лампы она казалась совсем еще девочкой, и непривычная нежность вливалась в душу Кацубы. Он вглядывался в ее белеющее лицо и вслушивался в ее глуховатый, спокойный, чуточку монотонный голос.– ... Я уже еле ногами двигала. Он меня в самолет на руках внес. Последний самолет из Ленинграда. Мороз. Помнишь, какой мороз был в сорок втором? Истребители сопровождали нас до Тихвина. Прилетели в Свердловск – у него брюшняк. Похоронила. Ни аттестата, ничего. Кто такая? Почему не расписаны? Надо было успеть... Упустили мы свое материальное счастьице! Устроилась в медпункте на вокзале. Все мерзла и есть хотела... Военный комендант орет – в медпункте спать нельзя! А где спать? Платить нечем, карточки – «служащие», одежонки – кот наплакал. А беременность уже четыре месяца... Все лейтенантишка один, помощник военного коменданта, приставал. А как узнал, что я в положении, так испугался, что даже здороваться перестал, дурачок. Родила семимесячного. Дней десять всего лишь пожил, бедненький. Из больницы выписалась, села в эшелон с эвакуированными – и сюда...
* * *
... Кацуба вдруг снова, и страшно отчетливо, увидел грязную снеговую лужу, летящую по воздуху орудийную башню и обожженного, умирающего у него на руках мальчишку... И откуда-то издалека услышал его предсмертный последний всхлип: «Старшина!..»Кацуба рывком приподнялся в постели, притиснул Наташину голову своими огромными ручищами и зашептал в самое ухо:
– Замолчи, замолчи, замолчи, замолчи!..
– Прости меня, – сказала Наталья.
Но он уже целовал ее лицо, руки, шею, глаза, рот. Его трясло как в лихорадке, он что-то бессвязно шептал ей, потом вдруг стиснул зубы, зажмурил глаза, еще сильнее прижал к себе эту внезапно ставшую ему родной одинокую женщину...
* * *
Перед самым подъемом Кацуба переступил порог эскадрильи.Уже светало. Дневальный курсант Чеботарь сидел без пилотки, с расстегнутым воротничком у тумбочки с телефоном. Валялись какие-то бумажки на тумбочке. Чеботарь сидел, опустив голову на руки, и покачивался всем телом, тихонько постанывая, словно от зубной боли. Он даже прихода Кацубы не заметил.
Кацуба почувствовал недоброе, тронул Чеботаря за плечо.
Чеботарь поднял глаза на Кацубу и медленно встал с табуретки. Он не застегнул гимнастерку, не надел пилотку. Он стоял, прислонившись к тумбочке, и какая-то бумажка дрожала у него в руках...
– Что случилось, Чеботарь?
Чеботарь тупо смотрел на Кацубу.
– Что там у вас такое? – Кацуба взял бумажку из неживых рук Чеботаря, пробежал глазами типографский текст с вписанными чернилами словами.
– Батьку убили... – хриплым шепотом произнес Чеботарь.
– Сядь, Чеботарь. Сядь... – растерянно сказал Кацуба, все еще держа похоронку в руках.
– Батьку убили, – почти беззвучно повторил Чеботарь. Голова у него затряслась, и он привалился к стене. – Убили! – Потрясенный Чеботарь впервые посмотрел на Кацубу.
– Погоди... Не садись! – Кацуба метнулся к своей каптерке, отомкнул ее ключом и широко распахнул дверь. – Иди сюда! Ну, держись, держись за меня... Ах ты ж Чеботарь ты мой, Чеботарь... Ах, в гроб, в Бога, в душу!..
Поддерживая Чеботаря, Кацуба усадил его на свою койку и стал стаскивать с него сапоги, приговаривая:
– Да за что же это так всех? За какие грехи-то?! Ты ложись, ложись... Полежи тут у меня, поплачь... Плачь, не держи в себе... Похоронку-то возьми. Спрячь похоронку... Вот так. Тебе и завтрак, и обед сюда принесут. Лежи, поминай отца. Лежи!..
Кацуба накрыл трясущегося Чеботаря своей шинелью и вышел. Он закрыл каптерку и прижался спиной к двери.
Из каптерки послышались приглушенные рыдания Чеботаря...
* * *
Зимой начались полеты. К шести часам утра к столовой подкатывал грузовик, и курсанты в зимних комбинезонах и унтах, с самодельными планшетами на тонком длинном ремешке по-медвежьи переваливались через борт грузовика в кузов. И уезжали на аэродром.Какое-то время Кацуба стоял на ступеньках столовой, курил. А потом, резко выщелкнув окурок в снег, уходил в хозяйственные службы школы. Иногда шел прямо в опустевшую казарму и с освобожденными от полетов или отдыхающим нарядом занимался починкой коек, покраской дверей. Или садился в каптерке за свои приемо-сдаточные ведомости...
К тому времени курсанты на аэродроме уже стояли в очереди на получение парашютов и возбужденно переговаривались между собой.
Бомбардировочная спарка, то есть бомбардировщик с двойным спаренным управлением, выглядела непривычно и нелепо: кабина летчика была продолжена по фюзеляжу длинным прозрачным горбом. Впереди – курсант, сзади – инструктор.
Курсантов и не узнать сразу: теплый шлемофон с подкладкой из овчины, белый кант гигиенического подшлемника стягивали мальчишеские физиономии, делая их старше, резче, с бровями, невольно сдвинутыми к переносице.
Из-за рева двигателей не было слышно ни единого слова, но по выражению лиц, по артикуляции, по действиям в кабине и того и другого становилось ясно, кто из инструкторов был нервен и требователен, кто спокоен и насмешлив, кто свято чтил дух и букву инструкций, которыми так богата авиация по нынешний день...
Взлет – посадка... Взлет – посадка...
Что-то кричит по переговорному устройству летчик-инструктор. Испуганные глаза Чеботаря меряют оставшиеся до земли метры...
Уверенно выбирает на себя штурвал Никольский. Довольное лицо его инструктора, он чуть помогает Никольскому секторами газа...
Пошел на разворот с набором высоты Сергеев. Заложил слишком большой крен. Его инструктор – младший лейтенант Пугачев – орет в ларингофоны. Да, кажется, еще и матом честит Сергеева!..
Менджеридзе начинает снижение: убирает газ, выпускает закрылки. Щелкнул тумблером выпуска шасси... Очень доволен капитан Хижняк, показывает Менджеридзе большой палец в меховой перчатке. Менджеридзе видит это в зеркальце и от счастья промазывает посадку. Самолет «козлит», ударяется колесами о полосу, подпрыгивает и снова обрушивается всеми своими двенадцатью тоннами на посадочную полосу...
Хижняк мгновенно перехватывает штурвал, отчаянно пытается «притереть» машину к полосе. Что он кричит сейчас Менджеридзе – можно только себе представить...
А потом в воздух уходит другая смена, и мальчишки в меховых комбинезонах сбрасывают парашюты, валяются в снегу и клянчат друг у друга окурки цигарок. Как заправские асы, они двумя ладонями показывают развороты, крены, наборы высоты, заходы на посадку...
– Что же вы в снегу-то валяетесь? – крикнул капитан Хижняк.
– Обсохнем, товарищ капитан! – крикнул Сергеев и дурашливо задрыгал ногами в собачьих унтах.
– Нет на вас старшины Кацубы!
– И слава Богу, товарищ капитан! – крикнул Менджеридзе.
Хижняк в сомнении покачал головой:
– Не знаю, не знаю...
Отлетавшие курсанты вокруг своих инструкторов. Несколько курсантов и молодых офицериков кружатся около ЭМПАР – автофургона с так называемой малой приводной радиостанцией. Тут работают прекрасные сержантики – девчонки лет двадцати.
– Менджеридзе! – сказал капитан Хижняк. – Если ты на посадке будешь так высоко выравнивать, как в прошлый раз, и меня, и себя угробишь...
– Никогда, товарищ капитан! – закричал Менджеридзе. – Вот если бы со мной старшина Кацуба летал – тогда другое дело. Тогда и своей жизни не жалко!..
Капитан Хижняк сплюнул и под хохот курсантов и летчиков пошел на КП к группе старших офицеров.
– Да-а, – сказал Никольский, – тут и я бы себя не пожалел...
– Здорово он вас скрутил, – сказал младший лейтенант Пугачев. – Надолго вы его запомните...
– Кончим школу, получим звездочку – и думать о нем забудем! Попил кровушки. Одна рожа чего стоит, – сказал Сергеев. – Словно булыжников нажрался...
– Да ладно вам, – неприязненно проговорил Чеботарь. – Как бабы... Оставьте покурить, товарищ младший лейтенант.
Пугачев протянул Чеботарю окурок и рассмеялся. Никольский удивленно посмотрел на Чеботаря и голосом Кацубы скомандовал:
– Курсант Чеботарь, подъем! Курсант Чеботарь, отбой!
Все заржали. Чеботарь даже головы не поднял.
– И после всего этого! – всплеснул руками Никольский. – Господа офицеры! На наших глазах гибнут лучшие люди!..
– Не успеть нам выпуститься до конца войны... – задумчиво произнес Чеботарь. – Не успеть.
– Не имело смысла нас с фронта снимать, – сказал Никольский.
– Я бы «За отвагу» получил... – мечтательно сказал Сергеев. – Меня представили, а дать не успели.
– Не свисти, – махнул рукой Менджеридзе. – Если бы представили, давно прислали бы. За что тебе «За отвагу» давать?
– Значит, было за что, – упрямо сказал Сергеев. – Тебя не спросили...
– Четыре рапорта подавал, – виновато сказал младший лейтенант Пугачев. – Шесть человек из нашего выпуска уже Героев имеют.
Взлетали и садились самолеты. Рев двигателей на аэродроме не замолкал ни на секунду.
– Пугачев! – закричал Хижняк с командного пункта. – Кончай перекур! По машинам!
Все вскочили. Стали надевать парашюты. Застегивая грудной карабин подвесной системы, Чеботарь сплюнул окурок и сказал, ни к кому не обращаясь:
– Не успеть нам до конца войны. Без нас кончат... Без нас...
И все побежали к самолетам.
– Еще раз такой крен заложишь, не знаю, что с тобой сделаю! – на бегу сказал Пугачев Сергееву.
– Все будет в порядке, товарищ младший лейтенант! – крикнул Сергеев.
* * *
Несется к земле учебная спарка. Белый крест – цель, на которую пикирует бомбардировщик, – неумолимо растет на глазах у Никольского. Стрелка высотомера бежит против привычного направления.– Вывод!!! – кричит инструктор.
Никольский включает автомат вывода из пикирования. Помогает штурвалом.
И вот уже машина, описав гигантскую параболу, мчится в горизонтальном полете.
– Ну как?! – восторженно орет Никольский.
– Спокойно, спокойно... Хорош.
* * *
– Внимание! – командует инструктор Чеботарю в воздухе.– Есть внимание! – Глаза у Чеботаря сужены, лицо напряжено.
– Боевой!
– Есть боевой!
– Держи курс, чтобы не шелохнулся! Замри!
Это при скорости-то четыреста километров в час!
– Цель!
– Вижу...
– Сброс!
Чеботарь дергает за рукоять бомбосбрасывателя. Несутся к земле две бомбы...
– Молодец, Чеботарь!
– Все равно не успеть... – говорит Чеботарь.
* * *
– Менджеридзе, – кричит капитан Хижняк, – ты что, сдурел?! Прибери газы. Не на истребителе!..Ха-а-рашо! И вот только так. И внимательно.И аккуратненько левую ножку! Ма-а-ладец!..
– Жил на свете Джонни-подшкипер, плавал семнадцать лет... – не выдерживает восторга Менджеридзе.
– Отставить! Следи за горизонтом, кукла чертова!.. Распелся!
* * *
Страшный, нарастающий вой... Бьет пламя из-под правой полости. Горит двигатель... Несется самолет к земле... Беззвучно кричит Сергеев, сбивает с себя пламя...– Прыгай, – хрипит младший лейтенант Пугачев и все пытается и пытается вытянуть машину в горизонтальный полет. – Прыгай, сволочь!..
В ужасе, кошмаре, в чудовищной неотвратимости вжимается в кресло Сергеев.
– Прыгай!!!
Земля... и взрыв!
Жил на свете Джонни-подшкипер,
Плавал семнадцать лет,
Знал заливы, моря, лагуны,
Старый и Новый Свет... —
негромко, врастяжку поет пьяный Никольский.
Он лежит у себя на койке, задрав ноги в сапогах на металлическую спинку, и неумело перебирает струны старенькой гитары, оклеенной вырезанными из бумаги цветными самолетиками.
Около него сидят Менджеридзе, Чеботарь и еще несколько курсантов. Остальные шатаются по казарме, курят в предбаннике, бродят вокруг барака. Полетов нет, занятия отменены.
Между рядами коек идет Кацуба. Курсанты встают, снова садятся.
Есть Союз, советская страна-а-а,
Всем примером служит она-а-а...