Там в заливе, где море сине,
Где голубая даль... —
поет пьяный Никольский.
Кацуба остановился у его койки. Встали Чеботарь и Менджеридзе. Встали и остальные курсанты. Никольский даже не шелохнулся.
– Там в заливе, где море сине, где голубая даль... – повторил он и рванул гитарные струны. – Что, товарищ старшина? – Никольский сбросил ноги со спинки койки и сел, злобно глядя на Кацубу. – Что? Три наряда вне очереди?.. А может быть, на губу, суток на пять?! Или сразу в трибунал?! За то, что курсант Никольский днем на коечку свою взгромоздился!.. А?! Ну, давайте, товарищ старшина!
Кацуба смотрел на Никольского спокойно и жалостливо. Молчал, ждал, когда тот выговорится. И то, что Кацуба не отвечал, доводило Никольского до бешенства. Он вскочил, похлопал ладонями по верхней койке и закричал уже в полный голос:
– Вот она, коечка Митьки Сергеева! Вот она!.. В каптерке ведь не убьешься, правда, товарищ старшина?!
Кацуба вздохнул и сказал Никольскому:
– Лежи, дурак... И слюни не распускай.
И пошел дальше по рядам железных курсантских коек...
– Эскадрилья, встать! Смирно! – завопил дневальный при входе.
– Вольно, вольно... – послышался голос генерала Лежнева.
Рядом с дневальным, на стенде «боевых листков» и стенгазеты, висели две увеличенные фотографии в траурных рамочках. А внизу, на куске ватмана, плакатным пером, черной тушью: «Вечная память нашим дорогим товарищам В. Пугачеву и курсанту Д. Сергееву, погибшим при исполнении служебного долга».
Генерал Лежнев держал под руку маленькую худенькую женщину лет тридцати пяти в шляпке и котиковой шубке. С другой стороны женщину поддерживал ее муж, в кожаном реглане со следами споротых погон, в офицерской шапке без звездочки. У мужчины не было ноги, и в казарменной тишине его протез явственно скрипел и пощелкивал при каждом шаге.
Сзади шел капитан Хижняк, остальные командиры звеньев. На мгновение они задержались у фотографий. Здесь, на стенде, Пугачев и Сергеев гляделись молодо – совсем еще мальчишки.
Мужчина на протезе стянул с себя шапку. Женщина сухими глазами посмотрела секунду и двинулась дальше, в казарму.
Медленно, словно похоронная процессия, двигались они в проходе между двухъярусными койками, и теперь уже капитан Хижняк шел впереди, показывая дорогу.
Кацуба стоял у длинного стола в конце казармы. Лежнев кивком подозвал его к себе, пожал ему руку, представил:
– Старшина Кацуба – старшина эскадрильи вашего сына...
Женщина мелко закивала головой в шляпке.
– Покажите койку курсанта Сергеева, – попросил Кацубу генерал.
– Сюда, пожалуйста. – Кацуба пошел вперед.
Чеботарь рывком поднял Никольского с нижней койки, и гитара жалобно и нелепо блямкнула.
– Вот... – сказал Кацуба и наглухо загородил пьяного Никольского ото всех.
– Какая койка? – шепотом спросил генерал у Кацубы.
– Верхняя...
Маленькая худенькая мать Сергеева приподнялась на цыпочках, чтобы увидеть постель, на которой спал ее сын.
Она даже рукой провела по одеялу, словно хотела убедиться, что ее сыну спалось здесь хорошо.
А отец уперся воспаленными глазами в тумбочку и дышал тяжело и прерывисто. Руки у него дрожали.
– Это его товарищи по звену, – сказал капитан Хижняк, чтобы разрядить обстановку. И показал на Менджеридзе и Чеботаря. Поискал глазами Никольского и добавил: – И еще у него один друг был – курсант Никольский.
– Где Никольский?
Кацуба и вовсе вжал Никольского в угол своей широкой спиной.
– Никольский плохо себя чувствует... Перенервничал.
Генерал посмотрел на Кацубу, увидел за его спиной Никольского с гитарой и сказал родителям Сергеева:
– В части, где до нашей школы служил ваш сын Дмитрий, он был представлен к медали «За отвагу»...
– Он писал, – тихо проговорила мать.
– Мы получили его награду. Хотели вручить... и... Вот. – Генерал протянул матери открытую коробочку и удостоверение.
В коробочке тускло поблескивала солдатская награда Митьки Сергеева.
– Спасибо. – Мать снова мелко закивала головой в шляпке.
– Пять тысяч километров от передовой!.. – сказал отец и стал комкать свою шапку, чтобы унять дрожь пальцев. – Пять тысяч километров...
Наталья брала наколотые полешки и грузила на вытянутые обрубки рук Ивана Никаноровича. Иван Никанорович задирал голову вверх, чтобы побольше уместилось, и лихо покрикивал:
– Грузи, грузи, Наталья! Ложи наверх вон то, сучковатое!
Наталья клала наверх, к самому подбородку Ивана Никаноровича «вон то, сучковатое», и Иван Никанорович, гордый своей полезностью, волок дрова в дом.
А Кацуба все рубил и рубил без остановки...
Наталья смотрела ему в спину. Потом сказала:
– В Ленинград уже можно без пропусков ехать...
Кацуба так и замер с топором над головой.
– Откуда ты знаешь? – спросил он, тупо разглядывая полено на чурбаке.
– Знаю. И люди уже возвращаются.
Кацуба шумно выдохнул и изо всей силы хрястнул топором по полену. Полено разлетелось на две половинки, и топор застрял в чурбаке.
Вышел из дома Иван Никанорович. Кацуба силился выдернуть застрявший топор.
А потом поднял топор вместе с чурбаком над головой и со страшной силой ударил обухом о землю. И развалил чурбак пополам. Повернулся к Наталье и сказал:
– Ты со мной в Феодосию поедешь. В Крым... – Но это показалось ему недостаточно убедительным, и он добавил: – Там море теплее вашего...
И снова стал колоть дрова.
Иван Никанорович сделал вид, что ничего не слышал, и прямо с крыльца крикнул Наталье:
– А ну, давай грузи. Грузи, грузи, Наташка! Ты не гляди на мене! Не гляди! Я ужасть какой здоровый! Иногда даже стыдно!
У раздаточного окна опустевшей столовой Кацуба получал так называемый «стартовый» завтрак для летающих сегодня курсантов.
У столовой стоял «газик» – маялся его водитель. Он заглянул в столовую и крикнул:
– Скоро, товарищ старшина?
Кацуба считал белые буханки и поэтому не ответил водителю, а только кивнул головой.
Двое курсантов в белых куртках кухонного наряда помогали Кацубе. Отставляли в сторону термосы, картонные коробки со сгущенкой, складывали в плетеную корзину буханки.
– Восемнадцать... – удивленно сказал Кацуба.
– Правильно, – ответил ему от окошка хлеборез – мордатый парень с продувной физиономией. В руке он держал огромный сверкающий нож и лениво-нагловато поглядывал на Кацубу.
– А нужно девятнадцать. У меня по рапортичке летают пятьдесят семь человек. А восемнадцать буханок – это только на пятьдесят четыре... – обеспокоенно сказал Кацуба, заглядывая в рапортичку.
– Ну, старшина... – покровительственно улыбаясь, негромко сказал хлеборез, – шо, нельзя восемнадцать разделить на пятьдесят семь? Комиссия какая-то приехала из округа. Мне же ее еще кормить нужно. Иисус Христос пятью хлебами десять тысяч накормил... – Он доверчиво придвинул к Кацубе свою разъевшуюся физиономию.
И в ту же секунду Кацуба молниеносно сгреб его за горло и одной рукой чуть не до половины вытащил этого здоровенного парня из окна хлеборезки.
– Это хорошо, что ты помнишь Священное Писание, – тихо и ласково сказал ему Кацуба. – Там еще одна прибауточка была: «не укради...» Не помнишь, сука?
Хлеборез стал синеть и закатывать глаза. Нож выпал из его руки.
Кацуба отшвырнул его в глубь хлеборезки и так же тихо сказал:
– Девятнадцатую!
И на прилавок раздаточного окна откуда-то снизу вылезла девятнадцатая буханка.
– О, – удовлетворенно сказал Кацуба, – это уже другой разговор.
Офицеры держались с Лежневым свободно, но почтительно.
Садился самолет. Руководитель полетов, подполковник с повязкой на рукаве, что-то говорил в микрофон, не сводя глаз с самолета. И когда самолет приземлился, сказал облегченно:
– Хорошо... Заруливайте на стоянку. Все. – И отложил микрофон в сторону.
– Твой? – спросил генерал у Хижняка и показал на самолет, подруливающий к стоянке.
Хижняк полистал блокнот и посмотрел на часы.
– Мой, – уверенно ответил он.
– Что, мужики? – обратился генерал ко всем остальным. – Лучшая эскадрилья на сегодняшний день! По всем параметрам. Надо бы отметить...
– С тебя причитается, Хижняк! – сказал руководитель полетов.
– Слушаюсь, товарищ подполковник.
– Не, братцы! Это вы меня не так поняли, – протянул генерал. – Это с нас ему причитается... – Он повернулся к Хижняку: – Ну, что тебе – отпуск или звание? Или вольный казак, или майор с двумя просветами?
Хижняк поскреб в затылке:
– А туда, на запад, нельзя?
– Туда уже поздно. Там без тебя обошлись, – сказал генерал. – Ты не торгуйся. Выбирай...
Хижняк поднял хитроватые глаза к небу, что-то вычислил и сказал:
– А нельзя ли так, товарищ генерал? У меня сейчас средняя успеваемость по эскадрилье четыре и три десятых... К выпуску я доведу ее до четырех и пяти. А тогда и отпуск, и майора. Так можно?
– Ну, нахал! – поразился генерал, и все опять захохотали. – Черт с тобой! Нам еще лето предстоит, будь здоров... Вот-вот пополнение весеннего призыва придет. Я посмотрю, как вы Лазаря запоете!..
– А мы на них старшину Кацубу! – сказал кто-то, и всем опять стало весело.
– Это еще неизвестно... – задумчиво сказал генерал. – Я уж так... своей властью его здесь придерживаю.
Припылил на аэродром «газик» со «стартовым» завтраком. Из кабины вылез старшина Кацуба, надел белую куртку поверх гимнастерки и приказал двум курсантам в кузове:
– Ну-ка, давайте... Осторожнее с термосами. Какао не расплещите.
– «Стартовый» завтрак привезли! – завопил кто-то из отдыхающих, и курсанты бросились к «газику».
– Отставить! – рявкнул Кацуба, и все замерли. Он неторопливо прошел на КП, стал по стойке «смирно».
– Товарищ генерал-майор! Разрешите обратиться к руководителю полетов подполковнику Степанову?
– Обращайтесь.
– Товарищ подполковник! Разрешите выдавать дополнительный «стартовый» завтрак?
– Выдавайте.
– Слушаюсь!
Кацуба повернулся и зашагал обратно к «газику».
Отдыхали все – и самолеты, и люди.
Старшина Кацуба сидел в сторонке, покуривал в рукав. Наблюдал, как двое из кухонного наряда мыли термосы из-под какао.
Никольский, Менджеридзе, Чеботарь и еще какой-то курсант долизывали сгущенку, о чем-то шушукались, поглядывая на Кацубу.
Долизали, сдали посуду и пустую банку представителям наряда и подошли к Кацубе.
– Разрешите присесть, товарищ старшина? – почтительно спросил Менджеридзе.
– Валяйте, – сказал Кацуба.
К ним подтянулось еще несколько человек.
– Разрешите, товарищ старшина?
– Уже разрешено.
– Товарищ старшина, – проникновенно начал Никольский, – вот мы сейчас смотрели на вас, и нам вас так жалко стало... Ну просто слезы из глаз...
Кацуба удивленно посмотрел на Никольского. Кто-то прыснул.
– Нет, правда! – Никольский честно округлил глаза. – Ведь вам так трудно с нами.
– Ни хрена подобного, – презрительно сказал Кацуба. – Это вам со мной трудно, а не мне с вами.
– Ну что вы, товарищ старшина! – возразил Менджеридзе. – Нам с вами замечательно!
– Какие могут быть счеты! – воскликнул Никольский. – Одна семья. Как пишут в газетах, славное воинское братство. Нет, серьезно, товарищ старшина... Мы как представим себе, что в то время, как мы на полетах или в УЛО, вы, товарищ старшина, в опустевшей казарме, в каптерке... ОВС... ПФС... Так жалко вас! Так жалко...
Кацуба уже ждал подвоха, но пока еще не понимал откуда.
– Неужели вам все это не надоело? – попытался ускорить события Менджеридзе.
– Он, товарищ старшина, не то хотел сказать, – быстро проговорил Никольский и тихонько показал кулак Менджеридзе. – Он, товарищ старшина, хотел предложить вам, как человеку, прожившему с нами бок о бок целый год, разделявшему с нами все тяготы воинской службы, постигнуть еще одну грань нашего существования – воздух!
Патетика Никольского еще более насторожила Кацубу.
– Неужели вам никогда не хотелось полетать с нами? – уже осторожно спросил Менджеридзе.
– Не-а, – сказал неподатливый Кацуба и поплевал на окурок. – Имел я в виду это ваше небо. – Он посмотрел прямо перед собой, что-то представил себе и улыбнулся: – То ли дело... Едешь в танке – девчонки тебе молочко, цветочки подносят... А там, – Кацуба несколько раз ткнул большим пальцем вверх, в яркую майскую синеву, – тоска...
Никольский так и застыл с открытым ртом.
Менджеридзе беспомощно развел руками.
Курсанты онемели.
– Убил!.. – завопил Никольский и повалился на землю. – Убил!
Он тут же вскочил, бухнулся перед Кацубой на колени и стал отбивать ему земные поклоны:
– Кормилец наш и поилец!.. Простите вы, Христа ради, нас, дурачков неученых!.. Простите, батюшка, все наши прегрешения, самоволки и невыходы на зарядки!..
– Прощаю, – сказал Кацуба.
– Не держите злобы против верных рабов своих!
– Не держу.
– Пожалейте, отец родной, своих овечек заблудших!
– Еще чего!.. – сказал Кацуба и встал.
Вокруг стоял такой хохот, что с КП обратили внимание.
– Кончай ночевать! – крикнул капитан Хижняк. – Первое звено – по машинам!..
Динамики на командном пункте искажали голоса находящихся в воздухе. Что-то бубнил в микрофон руководитель полетов.
Собрался уезжать «газик» с кухонным нарядом. Кацуба уже влезал в кабину.
– Кацуба! – крикнул ему генерал.
– Слушаю вас, товарищ генерал!
– Не уезжайте. Разговор есть.
– Слушаюсь!
Кацуба захлопнул дверцу и не торопясь направился на КП. Но генерал сам пошел ему навстречу.
«Газик» рыкнул и покатил в расположение школы.
– Чего там курсанты ржали? – спросил генерал.
– Да так, товарищ генерал... Пацаны. Что с них взять?
Генерал открыл перед Кацубой пачку «Казбека». Закурили.
– Скоро пополнение придет, – сказал Лежнев.
Кацуба молчал.
– На сверхсрочную не надумал остаться?
– Никак нет, товарищ генерал.
– В Крым поедешь? В Феодосию?
– Так точно.
– Море... Дамочки, пижоны, командировочные, отдыхающие... – улыбнулся генерал. – И все такие морские волки? И все хотят плавать за волнорез?
– Так точно, – ухмыльнулся Кацуба.
– А ты их спасать будешь?
– Обязательно.
– И целый день в лодочке?
– Так точно.
– Мечта!.. – сказал генерал. – Черт с тобой... Насильно мил не будешь.
– Не в этом дело, товарищ генерал, – уже серьезно сказал Кацуба. – Я тут уже одному человеку обещал...
И в это мгновение со стороны расположения послышались истошные крики:
– Товарищи! Товарищи!..
К аэродрому бежало несколько человек. Это были и курсанты, и офицеры, и техники.
– Товарищи! Товарищи!
Мимо них, обгоняя и поднимая клубы пыли, мчался «виллис». В нем стоял дежурный по школе – молоденький лейтенант с повязкой на рукаве.
– Товарищи! – кричал он. – Товарищ генерал! Товарищ генерал!.. Товарищ генерал-майор!..
«Виллис» затормозил в метре от генерала и Кацубы. Лейтенант выпрыгнул на землю и упал. Вскочил, хотел взять под козырек, но вместо этого схватил себя руками за голову и прошептал:
– Товарищ генерал...
– Все!!! – крикнул генерал Кацубе.
Он метнулся на командный пункт, выхватил микрофон у руководителя полетов и закричал, шаря глазами по небу:
– Всем экипажам, находящимся в воздухе! На связи генерал Лежнев. На связи генерал Лежнев!.. Война окончена!.. Война окончена! Прием!
В ту же секунду из динамиков понеслось:
– Я – «третий»! Я – «третий»! Война окончилась! Нет войны! Вас понял!..
– Я – «седьмой»! Война окончена! Война окончена!..
– Я – «пятый»! Я – «пятый», войну закончил!!! Я закончил войну!.. «Жил на свете Джонни-подшкипер, плавал семнадцать лет!..» Война окончена!!!
– Всем на посадку! – закричал генерал в микрофон. – Всем на посадку!.. Садиться в очередности взлета! На посадку, мальчики! На посадку, пацаны мои!.. Ура-а-а!
И весь аэродром закричал «ура!». В воздух летели шлемофоны, пилотки, фуражки. Рты у всех были раскрыты в истошно-счастливом крике.
Но в это время динамик радиостанции на КП закричал голосом Чеботаря:
– Я – «девятый»! Я не хочу! Я не кончил войну! Я – «девятый» – войну не закончил! Я еще должен... за отца, за всех!..
– «Девятый», «девятый»!.. Спокойно!.. Война окончена!. – крикнул в микрофон генерал Лежнев.
На КП все замерли.
– Война окончена, – повторил Лежнев. – Кто «девятка»? Кто «девятка»? – закрутил головой Лежнев.
– Это Чеботарь! – крикнул капитан Хижняк.
Лежнев нажал кнопку микрофона и, сдерживая волнение, заговорил:
– «Девятый», «девятый»... Чеботарь, сынок... успокойся. Садись. Аккуратненько садись, Чеботарь. Ты же летчик, Чеботарь...
Все на КП смотрели прямо в динамик.
– Не могу... – сказал динамик голосом Чеботаря. – Не могу.
– Можешь, – твердо сказал Лежнев. – Уйди подальше, в сторону Майского... И заходи на посадку. Как понял?
И пауза.
– Вас понял... – упавшим голосом сказал динамик.
– Жду тебя, Чеботарь, – сказал Лежнев и положил микрофон.
Аэродром наполнился ревом садящихся машин. Все потонуло в этом страшном и победном звучании. Не было слышно ничего...
Не было слышно и как плакал старшина Кацуба, сидя на пыльной среднеазиатской земле, привалившись к пыльному старому «виллису»...
Эскадрилья подшивала белоснежные подворотнички.
Эскадрилья гладила гимнастерки и галифе...
Драила пуговицы и пряжки ремней смесью нашатыря с мелом...
Металась в поисках ниток. Клянчила иголки...
Прикрепляла «птички» к погонам...
Сновала в диком возбуждении мимо дневального – то на улицу, то в казарму...
Из громкоговорителей, висевших на столбах у каждого барака, безостановочно лился вальс «Амурские волны».
Все двери были открыты. Офицеры в парадных кителях входили и выходили... Дневальный совсем запарился отдавать честь каждому. Зазуммерил телефон на его тумбочке. Дневальный схватил трубку:
– Первая эскадрилья... Дневальный курсант Тараскин! Вас понял. – И, отведя трубку в сторону, закричал: – Старшина Кацуба! Товарищ старшина, вас на КПП ожидают!
– Иду! – крикнул Кацуба из каптерки.
– Идет! – крикнул дневальный в трубку и положил ее на рычаг.
Открылась дверь каптерки, и вышел Кацуба.
... Из каптерки вышел Кацуба, какого никто никогда не видел! Он был в офицерском кителе с черными танкистскими погонами, на которых посверкивали маленькие золотые танки. На голове Кацубы сидела приплюснутая танкистская фуражка с черным бархатным околышем. И брюки у него были с красным, а не с голубым кантом!
Но что творилось на груди у Кацубы, потрясло всех, кто увидел его в эту секунду!
Левая сторона начиналась с ордена Боевого Красного Знамени. Потом шли три ордена Славы – полный кавалерский набор! Медали «За отвагу» и «За боевые заслуги». И еще какие-то медали...
Правая сторона кителя сверкала двумя орденами Отечественной войны и орденом Красной Звезды. Внизу, справа, гвардейский знак...
Дневальному Тараскину даже дурно стало.
Бегущие останавливались, как подстреленные. Идущие замирали на месте.
Стоящие – вжимались в стены...
По эскадрилье расползалась тишина. Только вальс «Амурские волны» из репродукторов...
Никольский вбежал в одних трусах с утюгрм в руке в казарму, увидел Кацубу и ахнул:
– Мамочка!.. С ума сойти...
– Дежурный! – рявкнул Кацуба.
Дежурный по эскадрилье вытянулся перед Кацубой.
– Слушаю вас, товарищ старшина, – ошалело доложил он, не отрывая глаз от груди Кацубы.
– Чтобы порядок был в эскадрилье. Вернусь – проверю.
И Кацуба вышел из казармы под вальс из репродукторов.
Он шел по территории авиашколы, и «Амурские волны» сопровождали его на всем пути.
Казалось, что его, Кацубу, было видно отовсюду: в этом авиационном царстве голубых погон и голубых околышей черная форма танкиста намертво приковывала к себе внимание.
Ему козыряли и курсанты, и офицеры, провожая его потрясенными взглядами.
Кацуба козырял в ответ и сосредоточенно приближался к КПП...
Проходная контрольно-пропускного пункта авиашколы – это будка с дежурным и телефоном, это большие голубые ворота с огромной железной «птичкой» и красной звездой – эмблемой военной авиации.
У ворот стояла и ждала Кацубу Наталья. Приодетая во все самое лучшее.
Рядом с будкой на деревянной скамеечке сидел выбритый Иван Никанорович – в пиджачке с двумя медалями, широченных галифе и ярко начищенных сапогах. На согнутой в локте руке Ивана Никаноровича висела хозяйственная сумка. Оттуда торчали горлышко бутылки, пакеты.
Иван Никанорович удерживался на скамеечке с большим трудом и мужественностью. Время от времени его начинало клонить в одну сторону, и тогда Наталья подходила к нему и сажала его прямо.
Иван Никанорович сразу приходил в себя и изумленно смотрел вверх, на репродуктор, из которого гремели «Амурские волны».
Через проходную вышел к ним Кацуба.
– Господи! – сказала Наталья. – Слава Богу!..
Иван Никанорович обалдело уставился на Кацубу, наконец признал его и, превозмогая себя, встал со скамейки.
– Ну, ты даешь, старшина!.. – сказал он и обнял Кацубу.
Кацуба притянул к себе Наталью и поцеловал ее как жену.
Неизвестно, сколько бы они так стояли, обнявшись все втроем, если бы не услышали мягкий нестройный топот сотен ног.
По дороге, ведущей к контрольно-пропускному пункту военно-авиационной школы, шел неровный строй бритоголовых военкоматовских мальчиков. Весенний призыв.
Их было человек полтораста. Одеты они были все скудно: ватники, майки, старенькие пиджачки, стираные отцовские гимнастерки, солдатские чиненые ботинки, тапочки, калоши. За плечами – самодельные сидора с остатками домашней провизии.
Впереди строя, с портфелем в руке, гордо шел младший лейтенант авиации.
Открылись ворота КПП, и строй безостановочно стал вливаться на территорию авиашколы.
Кацуба, Наталья и Иван Никанорович молча провожали новобранцев глазами. И когда за последним рядом этого строя ворота закрылись, все трое переглянулись и пошли в город.
Только Кацуба один раз задержался и оглянулся.
И, больше не оглядываясь, Кацуба догнал Наталью и Ивана Никаноровича.
Где голубая даль... —
поет пьяный Никольский.
Кацуба остановился у его койки. Встали Чеботарь и Менджеридзе. Встали и остальные курсанты. Никольский даже не шелохнулся.
– Там в заливе, где море сине, где голубая даль... – повторил он и рванул гитарные струны. – Что, товарищ старшина? – Никольский сбросил ноги со спинки койки и сел, злобно глядя на Кацубу. – Что? Три наряда вне очереди?.. А может быть, на губу, суток на пять?! Или сразу в трибунал?! За то, что курсант Никольский днем на коечку свою взгромоздился!.. А?! Ну, давайте, товарищ старшина!
Кацуба смотрел на Никольского спокойно и жалостливо. Молчал, ждал, когда тот выговорится. И то, что Кацуба не отвечал, доводило Никольского до бешенства. Он вскочил, похлопал ладонями по верхней койке и закричал уже в полный голос:
– Вот она, коечка Митьки Сергеева! Вот она!.. В каптерке ведь не убьешься, правда, товарищ старшина?!
Кацуба вздохнул и сказал Никольскому:
– Лежи, дурак... И слюни не распускай.
И пошел дальше по рядам железных курсантских коек...
– Эскадрилья, встать! Смирно! – завопил дневальный при входе.
– Вольно, вольно... – послышался голос генерала Лежнева.
Рядом с дневальным, на стенде «боевых листков» и стенгазеты, висели две увеличенные фотографии в траурных рамочках. А внизу, на куске ватмана, плакатным пером, черной тушью: «Вечная память нашим дорогим товарищам В. Пугачеву и курсанту Д. Сергееву, погибшим при исполнении служебного долга».
Генерал Лежнев держал под руку маленькую худенькую женщину лет тридцати пяти в шляпке и котиковой шубке. С другой стороны женщину поддерживал ее муж, в кожаном реглане со следами споротых погон, в офицерской шапке без звездочки. У мужчины не было ноги, и в казарменной тишине его протез явственно скрипел и пощелкивал при каждом шаге.
Сзади шел капитан Хижняк, остальные командиры звеньев. На мгновение они задержались у фотографий. Здесь, на стенде, Пугачев и Сергеев гляделись молодо – совсем еще мальчишки.
Мужчина на протезе стянул с себя шапку. Женщина сухими глазами посмотрела секунду и двинулась дальше, в казарму.
Медленно, словно похоронная процессия, двигались они в проходе между двухъярусными койками, и теперь уже капитан Хижняк шел впереди, показывая дорогу.
Кацуба стоял у длинного стола в конце казармы. Лежнев кивком подозвал его к себе, пожал ему руку, представил:
– Старшина Кацуба – старшина эскадрильи вашего сына...
Женщина мелко закивала головой в шляпке.
– Покажите койку курсанта Сергеева, – попросил Кацубу генерал.
– Сюда, пожалуйста. – Кацуба пошел вперед.
Чеботарь рывком поднял Никольского с нижней койки, и гитара жалобно и нелепо блямкнула.
– Вот... – сказал Кацуба и наглухо загородил пьяного Никольского ото всех.
– Какая койка? – шепотом спросил генерал у Кацубы.
– Верхняя...
Маленькая худенькая мать Сергеева приподнялась на цыпочках, чтобы увидеть постель, на которой спал ее сын.
Она даже рукой провела по одеялу, словно хотела убедиться, что ее сыну спалось здесь хорошо.
А отец уперся воспаленными глазами в тумбочку и дышал тяжело и прерывисто. Руки у него дрожали.
– Это его товарищи по звену, – сказал капитан Хижняк, чтобы разрядить обстановку. И показал на Менджеридзе и Чеботаря. Поискал глазами Никольского и добавил: – И еще у него один друг был – курсант Никольский.
– Где Никольский?
Кацуба и вовсе вжал Никольского в угол своей широкой спиной.
– Никольский плохо себя чувствует... Перенервничал.
Генерал посмотрел на Кацубу, увидел за его спиной Никольского с гитарой и сказал родителям Сергеева:
– В части, где до нашей школы служил ваш сын Дмитрий, он был представлен к медали «За отвагу»...
– Он писал, – тихо проговорила мать.
– Мы получили его награду. Хотели вручить... и... Вот. – Генерал протянул матери открытую коробочку и удостоверение.
В коробочке тускло поблескивала солдатская награда Митьки Сергеева.
– Спасибо. – Мать снова мелко закивала головой в шляпке.
– Пять тысяч километров от передовой!.. – сказал отец и стал комкать свою шапку, чтобы унять дрожь пальцев. – Пять тысяч километров...
* * *
В маленьком дворике дома Ивана Никаноровича Кацуба колол дрова. Был он в одной гимнастерке, без ремня, волосы слиплись от пота.Наталья брала наколотые полешки и грузила на вытянутые обрубки рук Ивана Никаноровича. Иван Никанорович задирал голову вверх, чтобы побольше уместилось, и лихо покрикивал:
– Грузи, грузи, Наталья! Ложи наверх вон то, сучковатое!
Наталья клала наверх, к самому подбородку Ивана Никаноровича «вон то, сучковатое», и Иван Никанорович, гордый своей полезностью, волок дрова в дом.
А Кацуба все рубил и рубил без остановки...
Наталья смотрела ему в спину. Потом сказала:
– В Ленинград уже можно без пропусков ехать...
Кацуба так и замер с топором над головой.
– Откуда ты знаешь? – спросил он, тупо разглядывая полено на чурбаке.
– Знаю. И люди уже возвращаются.
Кацуба шумно выдохнул и изо всей силы хрястнул топором по полену. Полено разлетелось на две половинки, и топор застрял в чурбаке.
Вышел из дома Иван Никанорович. Кацуба силился выдернуть застрявший топор.
А потом поднял топор вместе с чурбаком над головой и со страшной силой ударил обухом о землю. И развалил чурбак пополам. Повернулся к Наталье и сказал:
– Ты со мной в Феодосию поедешь. В Крым... – Но это показалось ему недостаточно убедительным, и он добавил: – Там море теплее вашего...
И снова стал колоть дрова.
Иван Никанорович сделал вид, что ничего не слышал, и прямо с крыльца крикнул Наталье:
– А ну, давай грузи. Грузи, грузи, Наташка! Ты не гляди на мене! Не гляди! Я ужасть какой здоровый! Иногда даже стыдно!
* * *
Начало мая в Средней Азии – самое лучшее время года. Еще не наступила сухая, изнуряющая жара; бурая, горячая пыль еще не успела изменить нежнейшие оттенки недавно родившейся зелени; ошеломляюще цветет урюк, и вечерами воздух прозрачен и чист...У раздаточного окна опустевшей столовой Кацуба получал так называемый «стартовый» завтрак для летающих сегодня курсантов.
У столовой стоял «газик» – маялся его водитель. Он заглянул в столовую и крикнул:
– Скоро, товарищ старшина?
Кацуба считал белые буханки и поэтому не ответил водителю, а только кивнул головой.
Двое курсантов в белых куртках кухонного наряда помогали Кацубе. Отставляли в сторону термосы, картонные коробки со сгущенкой, складывали в плетеную корзину буханки.
– Восемнадцать... – удивленно сказал Кацуба.
– Правильно, – ответил ему от окошка хлеборез – мордатый парень с продувной физиономией. В руке он держал огромный сверкающий нож и лениво-нагловато поглядывал на Кацубу.
– А нужно девятнадцать. У меня по рапортичке летают пятьдесят семь человек. А восемнадцать буханок – это только на пятьдесят четыре... – обеспокоенно сказал Кацуба, заглядывая в рапортичку.
– Ну, старшина... – покровительственно улыбаясь, негромко сказал хлеборез, – шо, нельзя восемнадцать разделить на пятьдесят семь? Комиссия какая-то приехала из округа. Мне же ее еще кормить нужно. Иисус Христос пятью хлебами десять тысяч накормил... – Он доверчиво придвинул к Кацубе свою разъевшуюся физиономию.
И в ту же секунду Кацуба молниеносно сгреб его за горло и одной рукой чуть не до половины вытащил этого здоровенного парня из окна хлеборезки.
– Это хорошо, что ты помнишь Священное Писание, – тихо и ласково сказал ему Кацуба. – Там еще одна прибауточка была: «не укради...» Не помнишь, сука?
Хлеборез стал синеть и закатывать глаза. Нож выпал из его руки.
Кацуба отшвырнул его в глубь хлеборезки и так же тихо сказал:
– Девятнадцатую!
И на прилавок раздаточного окна откуда-то снизу вылезла девятнадцатая буханка.
– О, – удовлетворенно сказал Кацуба, – это уже другой разговор.
* * *
На КП учебного аэродрома стоял генерал Лежнев в шлемофоне и кожаной куртке. Только что отлетал и теперь покуривал в окружении нескольких офицеров. Тут же стоял и капитан Хижняк.Офицеры держались с Лежневым свободно, но почтительно.
Садился самолет. Руководитель полетов, подполковник с повязкой на рукаве, что-то говорил в микрофон, не сводя глаз с самолета. И когда самолет приземлился, сказал облегченно:
– Хорошо... Заруливайте на стоянку. Все. – И отложил микрофон в сторону.
– Твой? – спросил генерал у Хижняка и показал на самолет, подруливающий к стоянке.
Хижняк полистал блокнот и посмотрел на часы.
– Мой, – уверенно ответил он.
– Что, мужики? – обратился генерал ко всем остальным. – Лучшая эскадрилья на сегодняшний день! По всем параметрам. Надо бы отметить...
– С тебя причитается, Хижняк! – сказал руководитель полетов.
– Слушаюсь, товарищ подполковник.
– Не, братцы! Это вы меня не так поняли, – протянул генерал. – Это с нас ему причитается... – Он повернулся к Хижняку: – Ну, что тебе – отпуск или звание? Или вольный казак, или майор с двумя просветами?
Хижняк поскреб в затылке:
– А туда, на запад, нельзя?
– Туда уже поздно. Там без тебя обошлись, – сказал генерал. – Ты не торгуйся. Выбирай...
Хижняк поднял хитроватые глаза к небу, что-то вычислил и сказал:
– А нельзя ли так, товарищ генерал? У меня сейчас средняя успеваемость по эскадрилье четыре и три десятых... К выпуску я доведу ее до четырех и пяти. А тогда и отпуск, и майора. Так можно?
– Ну, нахал! – поразился генерал, и все опять захохотали. – Черт с тобой! Нам еще лето предстоит, будь здоров... Вот-вот пополнение весеннего призыва придет. Я посмотрю, как вы Лазаря запоете!..
– А мы на них старшину Кацубу! – сказал кто-то, и всем опять стало весело.
– Это еще неизвестно... – задумчиво сказал генерал. – Я уж так... своей властью его здесь придерживаю.
Припылил на аэродром «газик» со «стартовым» завтраком. Из кабины вылез старшина Кацуба, надел белую куртку поверх гимнастерки и приказал двум курсантам в кузове:
– Ну-ка, давайте... Осторожнее с термосами. Какао не расплещите.
– «Стартовый» завтрак привезли! – завопил кто-то из отдыхающих, и курсанты бросились к «газику».
– Отставить! – рявкнул Кацуба, и все замерли. Он неторопливо прошел на КП, стал по стойке «смирно».
– Товарищ генерал-майор! Разрешите обратиться к руководителю полетов подполковнику Степанову?
– Обращайтесь.
– Товарищ подполковник! Разрешите выдавать дополнительный «стартовый» завтрак?
– Выдавайте.
– Слушаюсь!
Кацуба повернулся и зашагал обратно к «газику».
* * *
Потом курсанты, рассевшись кучками, уминали баранью колбасу, макали куски белого хлеба в сгущенку и запивали какао.Отдыхали все – и самолеты, и люди.
Старшина Кацуба сидел в сторонке, покуривал в рукав. Наблюдал, как двое из кухонного наряда мыли термосы из-под какао.
Никольский, Менджеридзе, Чеботарь и еще какой-то курсант долизывали сгущенку, о чем-то шушукались, поглядывая на Кацубу.
Долизали, сдали посуду и пустую банку представителям наряда и подошли к Кацубе.
– Разрешите присесть, товарищ старшина? – почтительно спросил Менджеридзе.
– Валяйте, – сказал Кацуба.
К ним подтянулось еще несколько человек.
– Разрешите, товарищ старшина?
– Уже разрешено.
– Товарищ старшина, – проникновенно начал Никольский, – вот мы сейчас смотрели на вас, и нам вас так жалко стало... Ну просто слезы из глаз...
Кацуба удивленно посмотрел на Никольского. Кто-то прыснул.
– Нет, правда! – Никольский честно округлил глаза. – Ведь вам так трудно с нами.
– Ни хрена подобного, – презрительно сказал Кацуба. – Это вам со мной трудно, а не мне с вами.
– Ну что вы, товарищ старшина! – возразил Менджеридзе. – Нам с вами замечательно!
– Какие могут быть счеты! – воскликнул Никольский. – Одна семья. Как пишут в газетах, славное воинское братство. Нет, серьезно, товарищ старшина... Мы как представим себе, что в то время, как мы на полетах или в УЛО, вы, товарищ старшина, в опустевшей казарме, в каптерке... ОВС... ПФС... Так жалко вас! Так жалко...
Кацуба уже ждал подвоха, но пока еще не понимал откуда.
– Неужели вам все это не надоело? – попытался ускорить события Менджеридзе.
– Он, товарищ старшина, не то хотел сказать, – быстро проговорил Никольский и тихонько показал кулак Менджеридзе. – Он, товарищ старшина, хотел предложить вам, как человеку, прожившему с нами бок о бок целый год, разделявшему с нами все тяготы воинской службы, постигнуть еще одну грань нашего существования – воздух!
Патетика Никольского еще более насторожила Кацубу.
– Неужели вам никогда не хотелось полетать с нами? – уже осторожно спросил Менджеридзе.
– Не-а, – сказал неподатливый Кацуба и поплевал на окурок. – Имел я в виду это ваше небо. – Он посмотрел прямо перед собой, что-то представил себе и улыбнулся: – То ли дело... Едешь в танке – девчонки тебе молочко, цветочки подносят... А там, – Кацуба несколько раз ткнул большим пальцем вверх, в яркую майскую синеву, – тоска...
Никольский так и застыл с открытым ртом.
Менджеридзе беспомощно развел руками.
Курсанты онемели.
– Убил!.. – завопил Никольский и повалился на землю. – Убил!
Он тут же вскочил, бухнулся перед Кацубой на колени и стал отбивать ему земные поклоны:
– Кормилец наш и поилец!.. Простите вы, Христа ради, нас, дурачков неученых!.. Простите, батюшка, все наши прегрешения, самоволки и невыходы на зарядки!..
– Прощаю, – сказал Кацуба.
– Не держите злобы против верных рабов своих!
– Не держу.
– Пожалейте, отец родной, своих овечек заблудших!
– Еще чего!.. – сказал Кацуба и встал.
Вокруг стоял такой хохот, что с КП обратили внимание.
– Кончай ночевать! – крикнул капитан Хижняк. – Первое звено – по машинам!..
* * *
Над аэродромом стоял слитный гул.Динамики на командном пункте искажали голоса находящихся в воздухе. Что-то бубнил в микрофон руководитель полетов.
Собрался уезжать «газик» с кухонным нарядом. Кацуба уже влезал в кабину.
– Кацуба! – крикнул ему генерал.
– Слушаю вас, товарищ генерал!
– Не уезжайте. Разговор есть.
– Слушаюсь!
Кацуба захлопнул дверцу и не торопясь направился на КП. Но генерал сам пошел ему навстречу.
«Газик» рыкнул и покатил в расположение школы.
– Чего там курсанты ржали? – спросил генерал.
– Да так, товарищ генерал... Пацаны. Что с них взять?
Генерал открыл перед Кацубой пачку «Казбека». Закурили.
– Скоро пополнение придет, – сказал Лежнев.
Кацуба молчал.
– На сверхсрочную не надумал остаться?
– Никак нет, товарищ генерал.
– В Крым поедешь? В Феодосию?
– Так точно.
– Море... Дамочки, пижоны, командировочные, отдыхающие... – улыбнулся генерал. – И все такие морские волки? И все хотят плавать за волнорез?
– Так точно, – ухмыльнулся Кацуба.
– А ты их спасать будешь?
– Обязательно.
– И целый день в лодочке?
– Так точно.
– Мечта!.. – сказал генерал. – Черт с тобой... Насильно мил не будешь.
– Не в этом дело, товарищ генерал, – уже серьезно сказал Кацуба. – Я тут уже одному человеку обещал...
И в это мгновение со стороны расположения послышались истошные крики:
– Товарищи! Товарищи!..
К аэродрому бежало несколько человек. Это были и курсанты, и офицеры, и техники.
– Товарищи! Товарищи!
Мимо них, обгоняя и поднимая клубы пыли, мчался «виллис». В нем стоял дежурный по школе – молоденький лейтенант с повязкой на рукаве.
– Товарищи! – кричал он. – Товарищ генерал! Товарищ генерал!.. Товарищ генерал-майор!..
«Виллис» затормозил в метре от генерала и Кацубы. Лейтенант выпрыгнул на землю и упал. Вскочил, хотел взять под козырек, но вместо этого схватил себя руками за голову и прошептал:
– Товарищ генерал...
– Все!!! – крикнул генерал Кацубе.
Он метнулся на командный пункт, выхватил микрофон у руководителя полетов и закричал, шаря глазами по небу:
– Всем экипажам, находящимся в воздухе! На связи генерал Лежнев. На связи генерал Лежнев!.. Война окончена!.. Война окончена! Прием!
В ту же секунду из динамиков понеслось:
– Я – «третий»! Я – «третий»! Война окончилась! Нет войны! Вас понял!..
– Я – «седьмой»! Война окончена! Война окончена!..
– Я – «пятый»! Я – «пятый», войну закончил!!! Я закончил войну!.. «Жил на свете Джонни-подшкипер, плавал семнадцать лет!..» Война окончена!!!
– Всем на посадку! – закричал генерал в микрофон. – Всем на посадку!.. Садиться в очередности взлета! На посадку, мальчики! На посадку, пацаны мои!.. Ура-а-а!
И весь аэродром закричал «ура!». В воздух летели шлемофоны, пилотки, фуражки. Рты у всех были раскрыты в истошно-счастливом крике.
Но в это время динамик радиостанции на КП закричал голосом Чеботаря:
– Я – «девятый»! Я не хочу! Я не кончил войну! Я – «девятый» – войну не закончил! Я еще должен... за отца, за всех!..
– «Девятый», «девятый»!.. Спокойно!.. Война окончена!. – крикнул в микрофон генерал Лежнев.
На КП все замерли.
– Война окончена, – повторил Лежнев. – Кто «девятка»? Кто «девятка»? – закрутил головой Лежнев.
– Это Чеботарь! – крикнул капитан Хижняк.
Лежнев нажал кнопку микрофона и, сдерживая волнение, заговорил:
– «Девятый», «девятый»... Чеботарь, сынок... успокойся. Садись. Аккуратненько садись, Чеботарь. Ты же летчик, Чеботарь...
Все на КП смотрели прямо в динамик.
– Не могу... – сказал динамик голосом Чеботаря. – Не могу.
– Можешь, – твердо сказал Лежнев. – Уйди подальше, в сторону Майского... И заходи на посадку. Как понял?
И пауза.
– Вас понял... – упавшим голосом сказал динамик.
– Жду тебя, Чеботарь, – сказал Лежнев и положил микрофон.
Аэродром наполнился ревом садящихся машин. Все потонуло в этом страшном и победном звучании. Не было слышно ничего...
Не было слышно и как плакал старшина Кацуба, сидя на пыльной среднеазиатской земле, привалившись к пыльному старому «виллису»...
* * *
Эскадрилья чистила сапоги.Эскадрилья подшивала белоснежные подворотнички.
Эскадрилья гладила гимнастерки и галифе...
Драила пуговицы и пряжки ремней смесью нашатыря с мелом...
Металась в поисках ниток. Клянчила иголки...
Прикрепляла «птички» к погонам...
Сновала в диком возбуждении мимо дневального – то на улицу, то в казарму...
Из громкоговорителей, висевших на столбах у каждого барака, безостановочно лился вальс «Амурские волны».
Все двери были открыты. Офицеры в парадных кителях входили и выходили... Дневальный совсем запарился отдавать честь каждому. Зазуммерил телефон на его тумбочке. Дневальный схватил трубку:
– Первая эскадрилья... Дневальный курсант Тараскин! Вас понял. – И, отведя трубку в сторону, закричал: – Старшина Кацуба! Товарищ старшина, вас на КПП ожидают!
– Иду! – крикнул Кацуба из каптерки.
– Идет! – крикнул дневальный в трубку и положил ее на рычаг.
Открылась дверь каптерки, и вышел Кацуба.
... Из каптерки вышел Кацуба, какого никто никогда не видел! Он был в офицерском кителе с черными танкистскими погонами, на которых посверкивали маленькие золотые танки. На голове Кацубы сидела приплюснутая танкистская фуражка с черным бархатным околышем. И брюки у него были с красным, а не с голубым кантом!
Но что творилось на груди у Кацубы, потрясло всех, кто увидел его в эту секунду!
Левая сторона начиналась с ордена Боевого Красного Знамени. Потом шли три ордена Славы – полный кавалерский набор! Медали «За отвагу» и «За боевые заслуги». И еще какие-то медали...
Правая сторона кителя сверкала двумя орденами Отечественной войны и орденом Красной Звезды. Внизу, справа, гвардейский знак...
Дневальному Тараскину даже дурно стало.
Бегущие останавливались, как подстреленные. Идущие замирали на месте.
Стоящие – вжимались в стены...
По эскадрилье расползалась тишина. Только вальс «Амурские волны» из репродукторов...
Никольский вбежал в одних трусах с утюгрм в руке в казарму, увидел Кацубу и ахнул:
– Мамочка!.. С ума сойти...
– Дежурный! – рявкнул Кацуба.
Дежурный по эскадрилье вытянулся перед Кацубой.
– Слушаю вас, товарищ старшина, – ошалело доложил он, не отрывая глаз от груди Кацубы.
– Чтобы порядок был в эскадрилье. Вернусь – проверю.
И Кацуба вышел из казармы под вальс из репродукторов.
Он шел по территории авиашколы, и «Амурские волны» сопровождали его на всем пути.
Казалось, что его, Кацубу, было видно отовсюду: в этом авиационном царстве голубых погон и голубых околышей черная форма танкиста намертво приковывала к себе внимание.
Ему козыряли и курсанты, и офицеры, провожая его потрясенными взглядами.
Кацуба козырял в ответ и сосредоточенно приближался к КПП...
Проходная контрольно-пропускного пункта авиашколы – это будка с дежурным и телефоном, это большие голубые ворота с огромной железной «птичкой» и красной звездой – эмблемой военной авиации.
У ворот стояла и ждала Кацубу Наталья. Приодетая во все самое лучшее.
Рядом с будкой на деревянной скамеечке сидел выбритый Иван Никанорович – в пиджачке с двумя медалями, широченных галифе и ярко начищенных сапогах. На согнутой в локте руке Ивана Никаноровича висела хозяйственная сумка. Оттуда торчали горлышко бутылки, пакеты.
Иван Никанорович удерживался на скамеечке с большим трудом и мужественностью. Время от времени его начинало клонить в одну сторону, и тогда Наталья подходила к нему и сажала его прямо.
Иван Никанорович сразу приходил в себя и изумленно смотрел вверх, на репродуктор, из которого гремели «Амурские волны».
Через проходную вышел к ним Кацуба.
– Господи! – сказала Наталья. – Слава Богу!..
Иван Никанорович обалдело уставился на Кацубу, наконец признал его и, превозмогая себя, встал со скамейки.
– Ну, ты даешь, старшина!.. – сказал он и обнял Кацубу.
Кацуба притянул к себе Наталью и поцеловал ее как жену.
Неизвестно, сколько бы они так стояли, обнявшись все втроем, если бы не услышали мягкий нестройный топот сотен ног.
По дороге, ведущей к контрольно-пропускному пункту военно-авиационной школы, шел неровный строй бритоголовых военкоматовских мальчиков. Весенний призыв.
Их было человек полтораста. Одеты они были все скудно: ватники, майки, старенькие пиджачки, стираные отцовские гимнастерки, солдатские чиненые ботинки, тапочки, калоши. За плечами – самодельные сидора с остатками домашней провизии.
Впереди строя, с портфелем в руке, гордо шел младший лейтенант авиации.
Открылись ворота КПП, и строй безостановочно стал вливаться на территорию авиашколы.
Кацуба, Наталья и Иван Никанорович молча провожали новобранцев глазами. И когда за последним рядом этого строя ворота закрылись, все трое переглянулись и пошли в город.
Только Кацуба один раз задержался и оглянулся.
* * *
... И увидел Кацуба свой танк, плывущий по зеленой российской траве, а из башенного люка по пояс торчал его стрелок – живой и очень веселый парнишка лет семнадцати. Он размахивал черным танкистским шлемофоном и кричал звонким и счастливым голосом: «Старшина-а-а!..»* * *
Кацуба прикрыл глаза, а потом снова открыл... Но ничего больше интересного не увидел – ворота авиашколы были уже закрыты, и перед ним была только одна огромная железная «птичка», выкрашенная желтой масляной краской, да небольшая красная звездочка наверху...И, больше не оглядываясь, Кацуба догнал Наталью и Ивана Никаноровича.