Страница:
Первой мелькнувшей у меня в голове мыслью при виде этих людей было намерение повернуть лошадь и гнать ее обратно во всю прыть, но, по счастливой случайности, я взглянул назад и увидал, что и отступление нам преграждала такая же фаланга мнимых индейцев. Итак, нам оставалось лишь не ударить лицом в грязь перед этими людьми, и я спокойно погнал вперед лошадь той же неторопливой рысцой, как раньше, покуда один из этих людей не остановил ее, взяв под уздцы!
— Саго, саго! — крикнул нам тот из инджиенсов, который, казалось, был их начальником. — Откуда едет? Куда едет, э-э? Что говорит: — «Живи рента! Ура рента! » или: «Долой рента», э-э?!
— Мы быть немси, — ответил ему дядя Ро, коверкая, как можно больше, свой родной английский язык, причем мне ужасно хотелось расхохотаться, слушая этих двух людей, прекрасно владевших их общим природным языком, но изощрявшихся коверкать его по мере сил с целью взаимного обмана. — Мы быть немси, я фам гофорил, и мы ехал слушайт одна шеловека, котори быть говорит про рента, и мы шелает продават часи. Ви не шелайт покупайт корош часи?
Инджиенсы принялись при этом скакать, кричать и жестикулировать, выражая этим свое удовольствие. В одну минуту вся банда обступила нас со всех сторон, заставила нас сойти с тележки и, указав дяде на толстый ствол поваленного дерева, предложила ему показать свой товар. Я ожидал, что драгоценности и часы дяди исчезнут тотчас же в бездонных карманах этих господ; кому, в самом деле, могло прийти на мысль невероятное предположение, что эти люди, сплотившиеся для грабежа в крупных размерах, постесняются совершить то же самое в мелочах? Около дюжины часов мгновенно очутилось в руках господ инджиенсов, которые сердечно восхищались их блестящим внешним видом, тогда как предводитель их, усадив меня на другом конце обрубка, принялся кое о чем расспрашивать меня.
— Смотри, правду говорить. Это вот, — и он выразительно ткнул себя в грудь, — это — Яркая Молния, говорить ложь ему не добро! Что делаете здесь, э, э?
— Мы приехал видайт индшиенс и деревенски людей, и продоват часи.
— Не ложь это? Правда это все? Вы кричать можете: «долой ренту», э, э?
— О, это быть ошень не трудно: «долой ренту, э, э! »
— Немцы, правда, э, э? Не шпионы? Правительство не посылало вас, э, э? Землевладельцы вам не платят, э, э?
— Што мошет я шпионир, што я видайт, шеловеки с коленкорови лисо! Вы зашем боятся прафительства? Я думайт, прафительстф быть приятель большая от антирентист.
— Но когда мы поступаем так, то посылает кавалерию, посылает пехоту на нас, но полагаю и я, что оно было бы друг антирентистам, если бы смело.
— К черту это правительство! К черту его! — произнес чей-то голос самым чистым английским диалектом. — Если правительство нам друг, так к чему оно выслало и кавалерию и артиллерию в Худсон? К черту его!
Яркая Молния сказал несколько слов на ухо одному из своих товарищей, и тот, взяв за руку буйного воителя, отвел его куда-то подальше, в чащу леса. После этого Яркая Молния продолжал свой допрос.
— Правда, не шпион, э, э? Правда, правительство не послало э, э? Правда продавать часы, э, э?
— Ми приехал видайт, мошно или не мошно здесь продафайт часи, а не прафительстф, я не видайт этот шеловек никогда.
— Что про инджиенсов говорят там? Что про антирентистов, э, э?
— Хм, одни шеловек говорит антирента корош штук, одни шеловек — не корош штук, кашди шеловек думайт, как хошет.
В этот момент снова раздался подозрительный свист; инджиенсы, все до одного, мгновенно повскакивали на ноги. Каждый положил поспешно обратно те часы, которые держал в руках, и менее чем в полминуты мы остались одни. Все это произошло так быстро и неожиданно, что мы не знали, что далее предпринять. Однако дядя спокойно начал убирать в ящик свои часы и драгоценности, тогда как я направился к лошади. Шум колес возвестил нам о приближении экипажа, похожего на наш; когда он показался из-за поворота, который в этот момент делала дорога, я заметил, что в шарабане сидел мистер Уоррен и его прелестная дочь.
Дорога была очень узкая, а так как наш экипаж стоял поперек пути, то и проехать не было никакой возможности.
— Здравствуйте, господа, — приветливо поздоровался с нами мистер Уоррен. — Что это, вы угощали Генделем лесных нимф?
— Nein, nein, Herr Pastor, ми встретили здесь покупатель, который нас сичас покупал, — ответил дядя Ро. — Guten Tag. Guten Tag, Herr Pastor, ви тоже ехал на дерефни, на митинг?
— Да, я узнал, что там сегодня должен быть митинг этих заблудших людей, называемых здесь антирентистами, и что некоторые из моих прихожан должны присутствовать на нем, в таких случаях я считаю своим долгом быть среди моих братьев и вразумлять их трезвым словом и советом.
— А ваш молодой девис тоже шелает видайт инджиенс, и говорить им, что он ошен не короше шеловеки?
Лицо Мэри, казавшееся мне немного бледнее обыкновенного, на этот раз вдруг покрылось ярким румянцем, головка ее склонилась низко-низко, и она кинула на отца умоляющий и вместе с тем нежный и тревожный взгляд.
— Ах, нет, — торопливо возразил мистер Уоррен, — нет, это милое дитя должно было насиловать все свои чувства и вкусы, чтобы решиться на эту поездку, но она боялась отпустить меня одного, опасаясь за меня.
Разговор перешел, понятно, на антирентистов, и так как они говорили громко, а не вполголоса, то нас, вероятно, могли слышать и возыметь на нас некоторую злобу. Из опасения не совсем приятных последствий нашего разговора дядя незаметно сделал мне знак поскорее сдвинуть с дороги наш шарабан, чтобы дать мистеру Уоррену возможность проехать. Однако это было дело не совсем легкое, и мистер Уоррен, очевидно, не торопился ехать дальше, не подозревая, конечно, какого рода слушателей он имеет вокруг себя.
— Какое, в самом деле, печальное явление, когда люди принимают в себе корысть за поборничество свободы?! А между тем вы встретите среди этих людей десятки, которые чистосердечно уверены, что стоят за святое дело народной свободы и либеральных постановлений.
Положение наше с минуты на минуту становилось все более и более затруднительным; шепнуть на ухо мистеру Уоррену о том, что здесь есть посторонние слушатели, было бы крайней неосторожностью, тем более, что в то время, как священник еще говорил, я заметил, как Яркая Молния высунул свою физиономию из-за кустов и с жадностью ловил каждое слово разговора. Боясь действовать сам по себе, я предоставил дяде позаботиться об изменении или улучшении нашего положения. Дядя Ро решил продолжать разговор, но в таком духе, чтобы говорить несколько в защиту антирентистов. Это, конечно, не могло принести никому ни малейшего вреда, а вместе с тем могло значительно способствовать нашей безопасности, по крайней мере, в данное время.
— Он, мошет быть, не шелает платить рент оттого, што шелает имеить семля так, без рента.
— Да, но в таком случае, почему же они не покупают земли? Если они не желают платить ренту, так зачем же они заключали такое условие?
— Бить мошет, они сменили свая мисли и своя шувства, што быть корош вшера, то само быть не корош сегодня, это бувайт!
— Да, конечно, это может быть, что изменились обстоятельства, изменяются и условия, но ведь мы не вправе заставлять других страдать за свои ошибки или легкомыслие. А наше правительство только и делает за последнее время, что изощряется разрушить законность того, что само оно признало законным, и все это ради того, чтобы заручиться большим числом избирательных голосов.
— Oh, aber, избирательни голос — это корош, ошень корош штук во фремя вибор, ха, ха, ха! — воскликнул дядя.
Я заметил, что мистер Уоррен был не только удивлен, но и огорчен этими словами и грубым хохотом дяди, но по отношению к инджиенсам он вполне достиг своей цели. Вслед за хохотом дяди раздался резкий свист в кустах, и до пятидесяти инджиенсов с дикими криками высыпало на дорогу и обступило экипаж священника.
Видя это, Мэри Уоррен в первый момент слабо вскрикнула, но тотчас же овладела собой и затем уже все время держала себя с полным достоинством. Я постарался приблизиться к ней, чтобы шепнуть несколько утешительных и успокоительных слов, но она ничего не видела и не слыхала, она только и думала, что о своем отце, боялась и дрожала за него одного, не обращая ни малейшего внимания на все остальное.
Между тем инджиенсы действовали последовательно. Прежде всего они принудили мистера Уоррена и его дочь выйти из экипажа, но сделали это деликатно и без грубого насилия, чего я сперва опасался. Таким образом, мистер Уоррен, Мэри, дядя мой и я очутились все посреди дороги, окруженные со всех сторон тесным кольцом инджиенсов, которых было не менее пятидесяти человек.
Глава XIV
Все это совершилось так быстро, что мы не успели ничего сообразить. Мэри, по-видимому, ужасно боялась за отца, но совершенно забывала о себе. Сам мистер Уоррен не проявлял ни малейшего волнения или смущения; он, очевидно, был совершенно спокоен и за себя, и за других. Между тем я заметил, что кто-то вынес на дорогу громадный горшок дегтя и кулек с мелким пером; было ли то случайно, или же эти мнимые дикари первоначально имели гнусное намерение пустить в ход это свое излюбленное оружие против уважаемой личности мистера Уоррена, сказать трудно, но только эти грозные орудия вскоре опять незаметно исчезли с того места, где я их видел.
После этого всеобщего переполоха наступила минута общего молчания, которой и не замедлил воспользоваться мистер Уоррен.
— Что я такое сделал, друзья мои, — заговорил он, — чтобы быть таким образом остановленным на пути моем по делу и долгу моего служения, среди белого дня, на большой дороге, ряжеными и вооруженными людьми, вопреки нашему закону, воспрещающему кому бы то ни было появляться в общественных местах ряжеными и при оружии? Это дерзкий и смелый поступок, друзья мои, за который вы весьма рискуете подвергнуться строгому наказанию, и многие из вас, быть может, пожалеют о том, что они сейчас делают!
— Не говорите проповедей здесь! — сказал Яркая Молния. — Проповеди пригодны на митинге, но не годны на большой дороге!
— Добрый совет и предостережение пригодны всюду и всегда могут принести свою долю пользы там, где есть намерение совершить нечто преступное. Сейчас вы преступаете закон, за что каждому из вас грозит продолжительное тюремное заключение. Мой долг и моя обязанность повелевают мне напомнить вам об этом и предупредить вас о том, какая вам за это может грозить кара, весь мир, друзья мои, есть храм обширный нашего Бога, и все служители его должны повсюду проповедовать его священные заветы.
Видно было, что спокойные серьезные слова священника произвели известное впечатление на эту толпу.
Люди, державшие мистера Уоррена, опустили руки и отступили немного в сторону, так что образовался кружок, центром которого являлся священник.
— Друзья мои, если вы хотите немного расступиться, — сказал он, — то я позволю себе высказать вам здесь же причины, почему все ваше поведение…
— Здесь не проповедывать! — вдруг прервал его Яркая Молния. — Проповедывать иди в деревню, иди на митинг; пусть на собрание два проповедника будут тогда. Подайте тележку, сажайте его туда, и иди, иди, дорога открыта, иди!
Мистер Уоррен не сопротивлялся; его усадили в шарабан рядом с моим дядей, тогда он вспомнил о дочери и, обернувшись к ней, просил ее успокоиться и вернуться домой; она так и рвалась к нему, я с трудом мог удержать ее, чтобы она не кинулась к нему в эту минуту и не ухватилась за него. Он обещал ей вернуться тотчас, как только исполнит свой долг там, на селе.
— А править лошадью в твоей тележке некому, кроме этого молодого человека; здесь так недалеко, что, надеюсь, он не откажет мне в этой маленькой услуге довезти тебя домой, после чего ничто ему не помешает вернуться в этом самом экипаже на митинг.
По привычке во всем слушаться отца Мэри позволила мне сесть рядом с собой в тележку; я взял возжи и кнут, счастливый, что мне доверили такое сокровище, как эта прелестная девушка.
Когда все это было улажено, инджиенсы тронулись в путь, конвоируя своих пленных по всем правилам военного искусства: часть их шла перед экипажем, часть сзади, а по обе стороны шли по четыре человека для того, чтобы сделать всякую попытку бегства совершенно невозможной. Но шуму не было ни малейшего, слова команды заменялись знаками, а между собой эти суровые воины не говорили ни слова.
Наша тележка некоторое время стояла неподвижно на месте, покуда инджиенсы и их пленные не отошли более, нежели на сто шагов, причем на нас никто не обращал ни малейшего внимания. Я выждал это время для того, чтобы, во-первых, убедиться в дальнейших намерениях инджиенсов по отношению к мистеру Уоррену и моему дяде, а во-вторых, и для того, чтобы иметь возможность достигнуть того места, где дорога становится немного шире и где не трудно повернуть экипаж. Достигнув этого места, я уже стал осторожно заворачивать лошадь, как вдруг крошечная ручка Мэри, затянутая в светлую перчатку, ухватилась за вожжи, стараясь заставить лошадь идти вперед.
— Нет, нет! — воскликнула она тоном, не допускающим никаких возражений. — Мы поедем за моим батюшкой в село. Я не могу, не должна, не хочу оставить его одного!
И обстоятельства, и место казались мне как нельзя более благоприятными для того, чтобы признаться Мэри, кто я такой. Во всяком случае, я уже решился не слыть далее в ее глазах каким-то уличным музыкантом.
— Мисс Мэри, — заговорил я с некоторым волнением в голосе, — ведь я не то, чем я вам кажусь, я вовсе не уличный музыкант!
Она вздрогнула и посмотрела на меня испуганными глазами: она все еще держала руку на вожжах и дернула их с такой силой, что остановила лошадь; мне даже показалось, что она была готова выскочить из экипажа.
— Не пугайтесь, прошу вас, — успокаивал я ее, — я убежден, что вы будете не худшего обо мне мнения только оттого, что вы узнаете, что я не иностранец, а ваш соотечественник и дворянин хорошей семьи, а не бродячий музыкант.
— Но все это так необычайно, так неожиданно! .. Однако, кто же вы, милостивый государь, если вы не тот, за кого вы себя выдавали до этого времени?
— Я брат вашей подруги Марты, я Хегс Литтлпедж! — отвечал я.
Мэри пустила возжи и, повернувшись ко мне лицом, молча уставилась в меня глазами, полными удивления и недоумения. Я проворно скинул свою шляпу и вместе с нею и парик и предстал перед нею в естественном уборе своих густых кудрей.
Мэри тихо вскрикнула, и бледное лицо ее окрасилось нежным румянцем; едва заметная улыбка осветила ее черты, она, казалось, совершенно успокоилась.
— Прощаете ли вы меня, мисс Уоррен? — спросил я. — Согласны ли признать во мне брата вашей подруги?
— А Марта, а мадам Литтлпедж знают об этом? — осведомилась в свою очередь молодая девушка.
— Да, знают, я уже имел счастье обнять бабушку и сестру.
— Милая моя Марта, как хорошо она сумела скрыть свою игру, как осмотрительно она хранила вашу тайну!
— Это было до крайности необходимо, вы сами знаете! Вы должны понять, как было бы неосторожно явиться открыто в мои собственные владения. Несмотря на то, что я имею условие, в силу которого во всякое время имею право посещать любую из ферм с тем, чтобы следить за соблюдением моих интересов, я тем не менее уверен, что теперь было бы для меня не безопасно посещать какую-нибудь из них.
— Скорее, ради Бога, оденьте ваш парик и шляпу, — тревожно воскликнула Мэри, — не следует рисковать напрасно ни минуты!
Я повиновался ей. А между тем во все время этого разговора мы совершенно забыли о существовании мистера Уоррена, дяди и мнимых индейцев, а потому пора была теперь подумать о том, что нам следовало делать дальше. Я решил осведомиться о желании моей спутницы, которая слушала меня с видимой тревогой и, казалось, находилась в какой-то нерешимости.
— Если бы не одно обстоятельство, — сказала она как-то не смело, по некотором размышлении, — то я бы настаивала на том, чтобы ехать следом за папой, но…
— Но что же, какая же может быть причина, заставляющая вас изменить этому вашему желанию?
— Я боюсь, что, может быть, для вас не совсем безопасно появляться среди этих людей.
— Не беспокойтесь и не думайте обо мне, мисс Уоррен, ведь вы сами свидетельница тому, что я уже некоторое время вращаюсь среди них, не опасаясь быть узнанным, а кроме того, я имел все равно намерение проводить вас до дома, а потом вернуться и присутствовать на митинге.
— О, в таком случае поедемте за моим отцом, прошу вас, быть может, мое присутствие может избавить его от какого-нибудь оскорбления.
Я был в восторге от ее решения по двум причинам: во-первых, я радовался, видя в этом нежную детскую привязанность ее к отцу, а во-вторых, был рад случаю провести с ней как можно больше времени.
Мы почти целый час ехали до деревни, несмотря на то, что тут не было и двух миль; в течение этого времени Мэри Уоррен и я так близко познакомились друг с другом, как если бы прожили с ней вместе целый год в обычной обстановке.
— А, вот, вот и все это племя, и их неповинные ни в чем пленники!
— воскликнула Мэри, когда мы почти нагнали дядю и мистера Уоррена с их свитой, въезжавших в деревню.
— А кто ваш сотоварищ, — спросила Мэри, — человек, которого вы нанимаете нарочно для того, чтобы он играл при вас роль спутника?
— Это мой дядя, мистер Роджер Литтлпедж, о котором вы, вероятно, часто слышали в нашей семье.
Мэри тихонько вскрикнула от удивления и чуть было не расхохоталась; немного спустя она обратилась ко мне, вся раскрасневшись и подавляя смех:
— А мы-то с папой принимали вас: одного за разносчика, другого за уличного музыканта! — и она рассмеялась совсем по-детски.
Я уполномочил Мэри разоблачить наше инкогнито перед ее отцом и сообщить ему о моем признании.
Между тем мы уже въехали в деревню, и я помог моей спутнице выйти из экипажа.
Мэри тотчас же отыскала отца, а я тем временем позаботился о лошади, которую привязал вместе с другими у частокола заезжего двора, где уже стояло от двух до трехсот различных тележек и повозок. На улице толпилось столько же женщин и девушек, приехавших сюда на митинг, сколько и мужчин. Инджиенсы, проводив наших друзей до самой деревни, предоставили им затем полную свободу. Вскоре я увидел с ними и Мэри, разговаривавшую вместе с отцом, с Сенекой и Оппортюнити Ньюкем, тогда как инджиенсы сгруппировались вокруг моего дяди, немного поодаль, и дружелюбно торговали у него часы, очевидно, ничуть не подозревая подлинной его личности. Большинство этих переряженных людей увлеклось осмотром часов, но некоторые из них, судя по глазам, казались озабоченными и задумчивыми.
Эти люди в коленкоровых масках и с оружием действительно держались немного поодаль от толпы и как будто преднамеренно выделялись и сторонились мирных поселян, но многие из числа этих последних подходили к ним и разговаривали очень дружелюбно.
Но вот раздался звон колокола, и вся толпа направилась в «церковь», хотя это слово и было в последнее время заменено названием митинг-хауз, meeting-housenote 8. Здание это было в то время предоставлено в распоряжение диссидентов, хотя первоначально это здание было построено для прихожан епископальной церкви.
Все мы вошли толпой, мужчины, женщины и дети, в том числе и дядя Ро, и мистер Уоррен, и Мэри, и Сенека, и Оппортюнити, и я, исключая инджиенсов. Эти мнимые дикари остались вне церкви, где воцарилось тотчас глубокое молчание и тишина. Оратор находился на возвышении, напоминавшем эстраду, а по обе стороны от него стояли два священника, неизвестно какой секты. Мистер Уоррен и Мэри поместились на стульях у самого входа; я заметил, что при появлении на эстраде двух священников мистеру Уоррену сделалось не по себе; он даже заметно побледнел в эту минуту, затем встал со своего места и в сопровождении дочери поспешно вышел из церкви. В одну минуту я был уже около них. Первое мое предположение было, конечно, что внезапное нездоровье было причиной их ухода из церкви; к счастью, как раз в это время один из двух священников начал читать молитву, и все собравшиеся разом поднялись со своих мест, а потому уход мистера Уоррена с дочерью не был особенно замечен среди общего шума и движения.
Теперь инджиенсы подошли к самому храму и обступили его со всех сторон, просунув головы в открытые настежь окна церкви, откуда они отлично могли видеть и слышать все, что делалось и говорилось на эстраде. Впоследствии я узнал, что это недопущение инджиенсов в храм происходило по настоянию одного из присутствующих здесь священников, объявившего заранее, что не произнесет ни единого слова молитвы к Богу, если увидит в числе присутствующих в храме хоть одного из этих людей. Вот уже поистине люди, «отцеживающие комара и верблюда поглощающие», даже и не поморщив носа.
Глава XV
Зная, что Мэри успела уже сообщить своему отцу о том, кто я такой на самом деле, я не постеснялся последовать за ними. Перейдя на ту сторону улицы, они вошли в первый попавшийся крестьянский дом, двери которого стояли настежь, так как все обитатели его отправились, вероятно, на митинг, и мистер Уоррен в изнеможении опустился на соломенный стул у самого порога. Мэри осталась стоять подле него, а я, войдя, остановился в дверях.
— Благодарю вас, мистер Литтлпедж, — вымолвил, наконец, священник, немного оправившись и придя в себя… — Теперь мне уже лучше, скоро это совсем пройдет, я уже успокоился, благодарю вас! — Ничего более он не добавил для пояснения причины своего внезапного нездоровья, но Мэри впоследствии объяснила мне все. Оказалось, что, отправляясь на этот митинг, почтенный мистер Уоррен не предполагал даже, что там будет нечто, похожее на церковное богослужение, и потому, когда он увидал, что на эстраде, наряду с этим ярмарочным оратором, появились два священника, то это поразило его, как громом. Ему казалось, что это сочетание религиозного обряда и молитв с противозаконными умышленно лживыми и несправедливыми сетованиями, обвинениями и злонамеренными разглагольствованиями является непозволительным кощунством, и он не в силах был совладать со своим волнением. Придя в себя, он решил обождать здесь на дворе, покуда вся религиозная церемония не окончится и не будет приступлено к чисто политическим прениям о правах собственности, правах народа и правах человека и других тому подобных вещах.
Не подлежит, однако, никакому сомнению, что своим уходом почтенный мистер Уоррен приобрел себе немало врагов и утратил отчасти на время свою популярность. Очевидно, что большая половина людей, собравшихся в данный момент на митинг, весьма мало интересовалась ходом религиозной церемонии и чтением своих молитв, а несравненно более занималась поступком мистера Уоррена, который они называли непристойным. К словам богослужения, за малым исключением, все относились без всякого внимания, но выйти из церкви, как раз в тот момент, когда священник только что стал читать молитвы, казалось всем возмутительной демонстрацией. Конечно, очень немногие из числа всех этих людей могли понять настоящую причину такого поступка со стороны мистера Уоррена, не понимая тех деликатных и религиозных чувств, которые побудили его поступить так.
Прошло немного времени прежде чем мистер Уоррен успел окончательно оправиться, после чего он обратился ко мне с несколькими словами приветствия по случаю моего возвращения на родину.
Тем временем движение около церкви говорило о том, что там уже приступили к настоящей задаче митинга, и мы сочли своевременным также отправиться в церковь.
— Смотрите, эти ряженые следят за вами, — заметила Мэри Уоррен; замечание это порадовало даже меня, так как оно говорило о ее заботе и беспокойстве обо мне.
Действительно, судя по поведению некоторых из инджиенсов, было ясно, что за нами следят, а в тот момент, когда мы подходили к церкви, некоторые из этих людей проявили намерение подойти к нам. Тем не менее, ни мистеру Уоррену, ни Мэри они не сказали ни слова и молча пропустили их, но двое из них преградили мне путь, как только я вступил на паперть, скрестив передо мной свои ружья.
— Саго, саго! — крикнул нам тот из инджиенсов, который, казалось, был их начальником. — Откуда едет? Куда едет, э-э? Что говорит: — «Живи рента! Ура рента! » или: «Долой рента», э-э?!
— Мы быть немси, — ответил ему дядя Ро, коверкая, как можно больше, свой родной английский язык, причем мне ужасно хотелось расхохотаться, слушая этих двух людей, прекрасно владевших их общим природным языком, но изощрявшихся коверкать его по мере сил с целью взаимного обмана. — Мы быть немси, я фам гофорил, и мы ехал слушайт одна шеловека, котори быть говорит про рента, и мы шелает продават часи. Ви не шелайт покупайт корош часи?
Инджиенсы принялись при этом скакать, кричать и жестикулировать, выражая этим свое удовольствие. В одну минуту вся банда обступила нас со всех сторон, заставила нас сойти с тележки и, указав дяде на толстый ствол поваленного дерева, предложила ему показать свой товар. Я ожидал, что драгоценности и часы дяди исчезнут тотчас же в бездонных карманах этих господ; кому, в самом деле, могло прийти на мысль невероятное предположение, что эти люди, сплотившиеся для грабежа в крупных размерах, постесняются совершить то же самое в мелочах? Около дюжины часов мгновенно очутилось в руках господ инджиенсов, которые сердечно восхищались их блестящим внешним видом, тогда как предводитель их, усадив меня на другом конце обрубка, принялся кое о чем расспрашивать меня.
— Смотри, правду говорить. Это вот, — и он выразительно ткнул себя в грудь, — это — Яркая Молния, говорить ложь ему не добро! Что делаете здесь, э, э?
— Мы приехал видайт индшиенс и деревенски людей, и продоват часи.
— Не ложь это? Правда это все? Вы кричать можете: «долой ренту», э, э?
— О, это быть ошень не трудно: «долой ренту, э, э! »
— Немцы, правда, э, э? Не шпионы? Правительство не посылало вас, э, э? Землевладельцы вам не платят, э, э?
— Што мошет я шпионир, што я видайт, шеловеки с коленкорови лисо! Вы зашем боятся прафительства? Я думайт, прафительстф быть приятель большая от антирентист.
— Но когда мы поступаем так, то посылает кавалерию, посылает пехоту на нас, но полагаю и я, что оно было бы друг антирентистам, если бы смело.
— К черту это правительство! К черту его! — произнес чей-то голос самым чистым английским диалектом. — Если правительство нам друг, так к чему оно выслало и кавалерию и артиллерию в Худсон? К черту его!
Яркая Молния сказал несколько слов на ухо одному из своих товарищей, и тот, взяв за руку буйного воителя, отвел его куда-то подальше, в чащу леса. После этого Яркая Молния продолжал свой допрос.
— Правда, не шпион, э, э? Правда, правительство не послало э, э? Правда продавать часы, э, э?
— Ми приехал видайт, мошно или не мошно здесь продафайт часи, а не прафительстф, я не видайт этот шеловек никогда.
— Что про инджиенсов говорят там? Что про антирентистов, э, э?
— Хм, одни шеловек говорит антирента корош штук, одни шеловек — не корош штук, кашди шеловек думайт, как хошет.
В этот момент снова раздался подозрительный свист; инджиенсы, все до одного, мгновенно повскакивали на ноги. Каждый положил поспешно обратно те часы, которые держал в руках, и менее чем в полминуты мы остались одни. Все это произошло так быстро и неожиданно, что мы не знали, что далее предпринять. Однако дядя спокойно начал убирать в ящик свои часы и драгоценности, тогда как я направился к лошади. Шум колес возвестил нам о приближении экипажа, похожего на наш; когда он показался из-за поворота, который в этот момент делала дорога, я заметил, что в шарабане сидел мистер Уоррен и его прелестная дочь.
Дорога была очень узкая, а так как наш экипаж стоял поперек пути, то и проехать не было никакой возможности.
— Здравствуйте, господа, — приветливо поздоровался с нами мистер Уоррен. — Что это, вы угощали Генделем лесных нимф?
— Nein, nein, Herr Pastor, ми встретили здесь покупатель, который нас сичас покупал, — ответил дядя Ро. — Guten Tag. Guten Tag, Herr Pastor, ви тоже ехал на дерефни, на митинг?
— Да, я узнал, что там сегодня должен быть митинг этих заблудших людей, называемых здесь антирентистами, и что некоторые из моих прихожан должны присутствовать на нем, в таких случаях я считаю своим долгом быть среди моих братьев и вразумлять их трезвым словом и советом.
— А ваш молодой девис тоже шелает видайт инджиенс, и говорить им, что он ошен не короше шеловеки?
Лицо Мэри, казавшееся мне немного бледнее обыкновенного, на этот раз вдруг покрылось ярким румянцем, головка ее склонилась низко-низко, и она кинула на отца умоляющий и вместе с тем нежный и тревожный взгляд.
— Ах, нет, — торопливо возразил мистер Уоррен, — нет, это милое дитя должно было насиловать все свои чувства и вкусы, чтобы решиться на эту поездку, но она боялась отпустить меня одного, опасаясь за меня.
Разговор перешел, понятно, на антирентистов, и так как они говорили громко, а не вполголоса, то нас, вероятно, могли слышать и возыметь на нас некоторую злобу. Из опасения не совсем приятных последствий нашего разговора дядя незаметно сделал мне знак поскорее сдвинуть с дороги наш шарабан, чтобы дать мистеру Уоррену возможность проехать. Однако это было дело не совсем легкое, и мистер Уоррен, очевидно, не торопился ехать дальше, не подозревая, конечно, какого рода слушателей он имеет вокруг себя.
— Какое, в самом деле, печальное явление, когда люди принимают в себе корысть за поборничество свободы?! А между тем вы встретите среди этих людей десятки, которые чистосердечно уверены, что стоят за святое дело народной свободы и либеральных постановлений.
Положение наше с минуты на минуту становилось все более и более затруднительным; шепнуть на ухо мистеру Уоррену о том, что здесь есть посторонние слушатели, было бы крайней неосторожностью, тем более, что в то время, как священник еще говорил, я заметил, как Яркая Молния высунул свою физиономию из-за кустов и с жадностью ловил каждое слово разговора. Боясь действовать сам по себе, я предоставил дяде позаботиться об изменении или улучшении нашего положения. Дядя Ро решил продолжать разговор, но в таком духе, чтобы говорить несколько в защиту антирентистов. Это, конечно, не могло принести никому ни малейшего вреда, а вместе с тем могло значительно способствовать нашей безопасности, по крайней мере, в данное время.
— Он, мошет быть, не шелает платить рент оттого, што шелает имеить семля так, без рента.
— Да, но в таком случае, почему же они не покупают земли? Если они не желают платить ренту, так зачем же они заключали такое условие?
— Бить мошет, они сменили свая мисли и своя шувства, што быть корош вшера, то само быть не корош сегодня, это бувайт!
— Да, конечно, это может быть, что изменились обстоятельства, изменяются и условия, но ведь мы не вправе заставлять других страдать за свои ошибки или легкомыслие. А наше правительство только и делает за последнее время, что изощряется разрушить законность того, что само оно признало законным, и все это ради того, чтобы заручиться большим числом избирательных голосов.
— Oh, aber, избирательни голос — это корош, ошень корош штук во фремя вибор, ха, ха, ха! — воскликнул дядя.
Я заметил, что мистер Уоррен был не только удивлен, но и огорчен этими словами и грубым хохотом дяди, но по отношению к инджиенсам он вполне достиг своей цели. Вслед за хохотом дяди раздался резкий свист в кустах, и до пятидесяти инджиенсов с дикими криками высыпало на дорогу и обступило экипаж священника.
Видя это, Мэри Уоррен в первый момент слабо вскрикнула, но тотчас же овладела собой и затем уже все время держала себя с полным достоинством. Я постарался приблизиться к ней, чтобы шепнуть несколько утешительных и успокоительных слов, но она ничего не видела и не слыхала, она только и думала, что о своем отце, боялась и дрожала за него одного, не обращая ни малейшего внимания на все остальное.
Между тем инджиенсы действовали последовательно. Прежде всего они принудили мистера Уоррена и его дочь выйти из экипажа, но сделали это деликатно и без грубого насилия, чего я сперва опасался. Таким образом, мистер Уоррен, Мэри, дядя мой и я очутились все посреди дороги, окруженные со всех сторон тесным кольцом инджиенсов, которых было не менее пятидесяти человек.
Глава XIV
Нет больше труда в отчаянии, нет больше тиранов; нет более раба, нет более налогов на хлеб, с пустым, как могила желудком.
Все это совершилось так быстро, что мы не успели ничего сообразить. Мэри, по-видимому, ужасно боялась за отца, но совершенно забывала о себе. Сам мистер Уоррен не проявлял ни малейшего волнения или смущения; он, очевидно, был совершенно спокоен и за себя, и за других. Между тем я заметил, что кто-то вынес на дорогу громадный горшок дегтя и кулек с мелким пером; было ли то случайно, или же эти мнимые дикари первоначально имели гнусное намерение пустить в ход это свое излюбленное оружие против уважаемой личности мистера Уоррена, сказать трудно, но только эти грозные орудия вскоре опять незаметно исчезли с того места, где я их видел.
После этого всеобщего переполоха наступила минута общего молчания, которой и не замедлил воспользоваться мистер Уоррен.
— Что я такое сделал, друзья мои, — заговорил он, — чтобы быть таким образом остановленным на пути моем по делу и долгу моего служения, среди белого дня, на большой дороге, ряжеными и вооруженными людьми, вопреки нашему закону, воспрещающему кому бы то ни было появляться в общественных местах ряжеными и при оружии? Это дерзкий и смелый поступок, друзья мои, за который вы весьма рискуете подвергнуться строгому наказанию, и многие из вас, быть может, пожалеют о том, что они сейчас делают!
— Не говорите проповедей здесь! — сказал Яркая Молния. — Проповеди пригодны на митинге, но не годны на большой дороге!
— Добрый совет и предостережение пригодны всюду и всегда могут принести свою долю пользы там, где есть намерение совершить нечто преступное. Сейчас вы преступаете закон, за что каждому из вас грозит продолжительное тюремное заключение. Мой долг и моя обязанность повелевают мне напомнить вам об этом и предупредить вас о том, какая вам за это может грозить кара, весь мир, друзья мои, есть храм обширный нашего Бога, и все служители его должны повсюду проповедовать его священные заветы.
Видно было, что спокойные серьезные слова священника произвели известное впечатление на эту толпу.
Люди, державшие мистера Уоррена, опустили руки и отступили немного в сторону, так что образовался кружок, центром которого являлся священник.
— Друзья мои, если вы хотите немного расступиться, — сказал он, — то я позволю себе высказать вам здесь же причины, почему все ваше поведение…
— Здесь не проповедывать! — вдруг прервал его Яркая Молния. — Проповедывать иди в деревню, иди на митинг; пусть на собрание два проповедника будут тогда. Подайте тележку, сажайте его туда, и иди, иди, дорога открыта, иди!
Мистер Уоррен не сопротивлялся; его усадили в шарабан рядом с моим дядей, тогда он вспомнил о дочери и, обернувшись к ней, просил ее успокоиться и вернуться домой; она так и рвалась к нему, я с трудом мог удержать ее, чтобы она не кинулась к нему в эту минуту и не ухватилась за него. Он обещал ей вернуться тотчас, как только исполнит свой долг там, на селе.
— А править лошадью в твоей тележке некому, кроме этого молодого человека; здесь так недалеко, что, надеюсь, он не откажет мне в этой маленькой услуге довезти тебя домой, после чего ничто ему не помешает вернуться в этом самом экипаже на митинг.
По привычке во всем слушаться отца Мэри позволила мне сесть рядом с собой в тележку; я взял возжи и кнут, счастливый, что мне доверили такое сокровище, как эта прелестная девушка.
Когда все это было улажено, инджиенсы тронулись в путь, конвоируя своих пленных по всем правилам военного искусства: часть их шла перед экипажем, часть сзади, а по обе стороны шли по четыре человека для того, чтобы сделать всякую попытку бегства совершенно невозможной. Но шуму не было ни малейшего, слова команды заменялись знаками, а между собой эти суровые воины не говорили ни слова.
Наша тележка некоторое время стояла неподвижно на месте, покуда инджиенсы и их пленные не отошли более, нежели на сто шагов, причем на нас никто не обращал ни малейшего внимания. Я выждал это время для того, чтобы, во-первых, убедиться в дальнейших намерениях инджиенсов по отношению к мистеру Уоррену и моему дяде, а во-вторых, и для того, чтобы иметь возможность достигнуть того места, где дорога становится немного шире и где не трудно повернуть экипаж. Достигнув этого места, я уже стал осторожно заворачивать лошадь, как вдруг крошечная ручка Мэри, затянутая в светлую перчатку, ухватилась за вожжи, стараясь заставить лошадь идти вперед.
— Нет, нет! — воскликнула она тоном, не допускающим никаких возражений. — Мы поедем за моим батюшкой в село. Я не могу, не должна, не хочу оставить его одного!
И обстоятельства, и место казались мне как нельзя более благоприятными для того, чтобы признаться Мэри, кто я такой. Во всяком случае, я уже решился не слыть далее в ее глазах каким-то уличным музыкантом.
— Мисс Мэри, — заговорил я с некоторым волнением в голосе, — ведь я не то, чем я вам кажусь, я вовсе не уличный музыкант!
Она вздрогнула и посмотрела на меня испуганными глазами: она все еще держала руку на вожжах и дернула их с такой силой, что остановила лошадь; мне даже показалось, что она была готова выскочить из экипажа.
— Не пугайтесь, прошу вас, — успокаивал я ее, — я убежден, что вы будете не худшего обо мне мнения только оттого, что вы узнаете, что я не иностранец, а ваш соотечественник и дворянин хорошей семьи, а не бродячий музыкант.
— Но все это так необычайно, так неожиданно! .. Однако, кто же вы, милостивый государь, если вы не тот, за кого вы себя выдавали до этого времени?
— Я брат вашей подруги Марты, я Хегс Литтлпедж! — отвечал я.
Мэри пустила возжи и, повернувшись ко мне лицом, молча уставилась в меня глазами, полными удивления и недоумения. Я проворно скинул свою шляпу и вместе с нею и парик и предстал перед нею в естественном уборе своих густых кудрей.
Мэри тихо вскрикнула, и бледное лицо ее окрасилось нежным румянцем; едва заметная улыбка осветила ее черты, она, казалось, совершенно успокоилась.
— Прощаете ли вы меня, мисс Уоррен? — спросил я. — Согласны ли признать во мне брата вашей подруги?
— А Марта, а мадам Литтлпедж знают об этом? — осведомилась в свою очередь молодая девушка.
— Да, знают, я уже имел счастье обнять бабушку и сестру.
— Милая моя Марта, как хорошо она сумела скрыть свою игру, как осмотрительно она хранила вашу тайну!
— Это было до крайности необходимо, вы сами знаете! Вы должны понять, как было бы неосторожно явиться открыто в мои собственные владения. Несмотря на то, что я имею условие, в силу которого во всякое время имею право посещать любую из ферм с тем, чтобы следить за соблюдением моих интересов, я тем не менее уверен, что теперь было бы для меня не безопасно посещать какую-нибудь из них.
— Скорее, ради Бога, оденьте ваш парик и шляпу, — тревожно воскликнула Мэри, — не следует рисковать напрасно ни минуты!
Я повиновался ей. А между тем во все время этого разговора мы совершенно забыли о существовании мистера Уоррена, дяди и мнимых индейцев, а потому пора была теперь подумать о том, что нам следовало делать дальше. Я решил осведомиться о желании моей спутницы, которая слушала меня с видимой тревогой и, казалось, находилась в какой-то нерешимости.
— Если бы не одно обстоятельство, — сказала она как-то не смело, по некотором размышлении, — то я бы настаивала на том, чтобы ехать следом за папой, но…
— Но что же, какая же может быть причина, заставляющая вас изменить этому вашему желанию?
— Я боюсь, что, может быть, для вас не совсем безопасно появляться среди этих людей.
— Не беспокойтесь и не думайте обо мне, мисс Уоррен, ведь вы сами свидетельница тому, что я уже некоторое время вращаюсь среди них, не опасаясь быть узнанным, а кроме того, я имел все равно намерение проводить вас до дома, а потом вернуться и присутствовать на митинге.
— О, в таком случае поедемте за моим отцом, прошу вас, быть может, мое присутствие может избавить его от какого-нибудь оскорбления.
Я был в восторге от ее решения по двум причинам: во-первых, я радовался, видя в этом нежную детскую привязанность ее к отцу, а во-вторых, был рад случаю провести с ней как можно больше времени.
Мы почти целый час ехали до деревни, несмотря на то, что тут не было и двух миль; в течение этого времени Мэри Уоррен и я так близко познакомились друг с другом, как если бы прожили с ней вместе целый год в обычной обстановке.
— А, вот, вот и все это племя, и их неповинные ни в чем пленники!
— воскликнула Мэри, когда мы почти нагнали дядю и мистера Уоррена с их свитой, въезжавших в деревню.
— А кто ваш сотоварищ, — спросила Мэри, — человек, которого вы нанимаете нарочно для того, чтобы он играл при вас роль спутника?
— Это мой дядя, мистер Роджер Литтлпедж, о котором вы, вероятно, часто слышали в нашей семье.
Мэри тихонько вскрикнула от удивления и чуть было не расхохоталась; немного спустя она обратилась ко мне, вся раскрасневшись и подавляя смех:
— А мы-то с папой принимали вас: одного за разносчика, другого за уличного музыканта! — и она рассмеялась совсем по-детски.
Я уполномочил Мэри разоблачить наше инкогнито перед ее отцом и сообщить ему о моем признании.
Между тем мы уже въехали в деревню, и я помог моей спутнице выйти из экипажа.
Мэри тотчас же отыскала отца, а я тем временем позаботился о лошади, которую привязал вместе с другими у частокола заезжего двора, где уже стояло от двух до трехсот различных тележек и повозок. На улице толпилось столько же женщин и девушек, приехавших сюда на митинг, сколько и мужчин. Инджиенсы, проводив наших друзей до самой деревни, предоставили им затем полную свободу. Вскоре я увидел с ними и Мэри, разговаривавшую вместе с отцом, с Сенекой и Оппортюнити Ньюкем, тогда как инджиенсы сгруппировались вокруг моего дяди, немного поодаль, и дружелюбно торговали у него часы, очевидно, ничуть не подозревая подлинной его личности. Большинство этих переряженных людей увлеклось осмотром часов, но некоторые из них, судя по глазам, казались озабоченными и задумчивыми.
Эти люди в коленкоровых масках и с оружием действительно держались немного поодаль от толпы и как будто преднамеренно выделялись и сторонились мирных поселян, но многие из числа этих последних подходили к ним и разговаривали очень дружелюбно.
Но вот раздался звон колокола, и вся толпа направилась в «церковь», хотя это слово и было в последнее время заменено названием митинг-хауз, meeting-housenote 8. Здание это было в то время предоставлено в распоряжение диссидентов, хотя первоначально это здание было построено для прихожан епископальной церкви.
Все мы вошли толпой, мужчины, женщины и дети, в том числе и дядя Ро, и мистер Уоррен, и Мэри, и Сенека, и Оппортюнити, и я, исключая инджиенсов. Эти мнимые дикари остались вне церкви, где воцарилось тотчас глубокое молчание и тишина. Оратор находился на возвышении, напоминавшем эстраду, а по обе стороны от него стояли два священника, неизвестно какой секты. Мистер Уоррен и Мэри поместились на стульях у самого входа; я заметил, что при появлении на эстраде двух священников мистеру Уоррену сделалось не по себе; он даже заметно побледнел в эту минуту, затем встал со своего места и в сопровождении дочери поспешно вышел из церкви. В одну минуту я был уже около них. Первое мое предположение было, конечно, что внезапное нездоровье было причиной их ухода из церкви; к счастью, как раз в это время один из двух священников начал читать молитву, и все собравшиеся разом поднялись со своих мест, а потому уход мистера Уоррена с дочерью не был особенно замечен среди общего шума и движения.
Теперь инджиенсы подошли к самому храму и обступили его со всех сторон, просунув головы в открытые настежь окна церкви, откуда они отлично могли видеть и слышать все, что делалось и говорилось на эстраде. Впоследствии я узнал, что это недопущение инджиенсов в храм происходило по настоянию одного из присутствующих здесь священников, объявившего заранее, что не произнесет ни единого слова молитвы к Богу, если увидит в числе присутствующих в храме хоть одного из этих людей. Вот уже поистине люди, «отцеживающие комара и верблюда поглощающие», даже и не поморщив носа.
Глава XV
Я тебе говорю, Джек Кад, что суконщик имеет намерение одеть республику, вывернуть ее и обшить новым мехом.
«Генрих VI»
Зная, что Мэри успела уже сообщить своему отцу о том, кто я такой на самом деле, я не постеснялся последовать за ними. Перейдя на ту сторону улицы, они вошли в первый попавшийся крестьянский дом, двери которого стояли настежь, так как все обитатели его отправились, вероятно, на митинг, и мистер Уоррен в изнеможении опустился на соломенный стул у самого порога. Мэри осталась стоять подле него, а я, войдя, остановился в дверях.
— Благодарю вас, мистер Литтлпедж, — вымолвил, наконец, священник, немного оправившись и придя в себя… — Теперь мне уже лучше, скоро это совсем пройдет, я уже успокоился, благодарю вас! — Ничего более он не добавил для пояснения причины своего внезапного нездоровья, но Мэри впоследствии объяснила мне все. Оказалось, что, отправляясь на этот митинг, почтенный мистер Уоррен не предполагал даже, что там будет нечто, похожее на церковное богослужение, и потому, когда он увидал, что на эстраде, наряду с этим ярмарочным оратором, появились два священника, то это поразило его, как громом. Ему казалось, что это сочетание религиозного обряда и молитв с противозаконными умышленно лживыми и несправедливыми сетованиями, обвинениями и злонамеренными разглагольствованиями является непозволительным кощунством, и он не в силах был совладать со своим волнением. Придя в себя, он решил обождать здесь на дворе, покуда вся религиозная церемония не окончится и не будет приступлено к чисто политическим прениям о правах собственности, правах народа и правах человека и других тому подобных вещах.
Не подлежит, однако, никакому сомнению, что своим уходом почтенный мистер Уоррен приобрел себе немало врагов и утратил отчасти на время свою популярность. Очевидно, что большая половина людей, собравшихся в данный момент на митинг, весьма мало интересовалась ходом религиозной церемонии и чтением своих молитв, а несравненно более занималась поступком мистера Уоррена, который они называли непристойным. К словам богослужения, за малым исключением, все относились без всякого внимания, но выйти из церкви, как раз в тот момент, когда священник только что стал читать молитвы, казалось всем возмутительной демонстрацией. Конечно, очень немногие из числа всех этих людей могли понять настоящую причину такого поступка со стороны мистера Уоррена, не понимая тех деликатных и религиозных чувств, которые побудили его поступить так.
Прошло немного времени прежде чем мистер Уоррен успел окончательно оправиться, после чего он обратился ко мне с несколькими словами приветствия по случаю моего возвращения на родину.
Тем временем движение около церкви говорило о том, что там уже приступили к настоящей задаче митинга, и мы сочли своевременным также отправиться в церковь.
— Смотрите, эти ряженые следят за вами, — заметила Мэри Уоррен; замечание это порадовало даже меня, так как оно говорило о ее заботе и беспокойстве обо мне.
Действительно, судя по поведению некоторых из инджиенсов, было ясно, что за нами следят, а в тот момент, когда мы подходили к церкви, некоторые из этих людей проявили намерение подойти к нам. Тем не менее, ни мистеру Уоррену, ни Мэри они не сказали ни слова и молча пропустили их, но двое из них преградили мне путь, как только я вступил на паперть, скрестив передо мной свои ружья.