Страница:
— Ведь вы, кажется, немцы? — спросил старший из двух арендаторов, по фамилии Холмс.
— Та, ми со старой света, ми с Прейссен!
— Скажите, там у вас тоже существуют землевладельцы?
— Ja, ja, семлефладельси быть весде, во вся света, я тумаю, и арендатор тоже!
— Так как же у вас там находят этот порядок вещей хорошим? Там не стремятся его уничтожить, как, например, у нас?
— Nein, это быть закон, ви снайт, што если што быть сакон, то быть надо сполняйт.
Этот ответ, по-видимому, смутил старика Холмса, он обернулся к своему соседу, которого, как мне было известно, звали Теббс, как бы прося его содействия. Этот Теббс был человек новейшей школы и охотнее создавал, чем исполнял, законы и стоял за новейшее движение умов. Он принадлежал к числу тех людей, которые воображают, будто свет никогда не знал, что такое принцип, факт и тенденция до начала настоящего века.
— Ну, а какого рода правительство имеет ваша страна? Мне кажется, будто я слышал, что там есть короли!
— Ja, ja, там быть ein Konig, последняя быть добрая Konig Wilhelm, а теперь быть его сын.
— О, ну, тогда мне все становится понятно! — воскликнул Теббс с победоносным видом. — Вы слышите, у них король, ну, и понятно, что тогда должны существовать и бары, и арендаторы. Но в свободной стране, как эта, ни один человек не должен иметь над собою никакого другого владельца, кроме себя, таков мой принцип, и я за него стою! — торжественно докончил Теббс.
— А ведь в этом есть доля правды, приятель, разве вы не согласны с этим?
— Расфе ви не шелайт иметь сдесь нишего, што ми имейт в страна, где быть король?
— Понятно. На что же нам ваши феодальные обычаи, которые делают богачей еще богаче, а бедняков еще бедней!
— Но тогда ви долшна переменить сакон природа и вся порядка вешти в мире, если вы хошет, штобы богати шеловек не быть богат, а бедни не быть бедни?!
— Нет, видно, вы меня не понимаете, приятель. Возьмем, например, хоть этого же Хегса Литтлпеджа. Он из того же мяса и из той же кости, что мой сосед Холмс и я, ничем не лучше и ничем не хуже нас; хотя мне кажется, что мы во многом могли бы стоять выше него, но все же я готов согласиться, что он в общем не хуже нас. Но почему, скажите, должны мы все платить этому молодому Литтлпеджу ренту, которую он тратит на кутежи и на разврат?
— Я не понимайт, зашем ви ему плотить рента, если ви только не берет в аренда его семля и не делал условий, што ви будет платил эта самой рента. А если ви условил так, то надо делать, как условил; так быть делайт кашни шесни шеловеки.
— Да, но если данный контракт не носит монархического характера — в последнем случае я говорю, что платить не обязан. Каждая страна, каждое правительство и каждый народ имеет свой характер, и все в этой стране должно согласовываться с ее характером, ну, а рента не согласуется с характером республиканской страны, мы не желаем здесь у нас ничего из того, что принято и водится в монархических странах.
— О, ну, тогда надо ви переменить все в ваша страна, ви на должна имейт ни шена, ни дети, ви не долшна шивет в дом, ви не долшна пила и кушала, ви не долшна надевала рубашки.
Теббс, казалось, был несколько удивлен таким толкованием своих слов, но несмотря на это, он был так убежден, что в платеже ренты есть нечто очень антиреспубликанское, что не мог так сразу согласиться с доводами своего оппонента.
— Ну, что говорить, как люди, мы, конечно, имеем много общего с людьми, живущими под монархическим правлением! Но к чему нам ваши феодальные порядки? Свободная страна должна иметь свободных граждан. А какой же я свободный гражданин, если я, например, ваш данник, а вы — мой землевладелец?!
— Но пошему ви не быть свободна шеловек, если ви плотит рента? Когда ви нанимайт чушой дом, надо все плотить; когда ви нанимайт чушой сад, ви тоше платит. Пошему ви не хошет плотить, когда ви нанимайт чушой земля?
— Да, видите ли вы, мы не признаем, что эта земля чужая, а что она по существу принадлежит тому, кто ее обрабатывает.
— Но ви сам всегда отдает в наем одна шасть ваша арендофана семля, одна маленька поля или огород для бедни сосед, у кого нету свой ферма, и он должна платить вам шасть своя урожай или деньга за эта семля.
— Да, мы это делаем почти все. Но тут нет ничего обидного ни для меня, ни для соседа.
— А пошему ви не остафляйт вся урожай тому сосед, кто работает на та семья? Пошему ви хошет он вам платит деньги за та семля, што он у вас нанимайт?
— О, это же совсем другое дело! Работает он, работаю и я, платит он за свой клочок земли, плачу и я. Тут равенство — а наши постановления не терпят, чтобы у нас нарождался какой-то привилегированный класс, знаете, как в Европе.
— А, так и ви, и ваш сосед, што тут, тоше платит рента молодой мистер Литлпедш.
— Зачем? Ведь Хегс Литтлпедж, говорю я вам, имеет вдесятеро больше, чем ему надо. Он так богат, что даже не в состоянии истратить всех своих доходов здесь, у себя, на родине, и тратит их на разврат по заграницам.
— А-а! Ну, если ви продаете свой бик или свой бороф, а ваш сосед вас быть спрашивайт, што ви делала с ваша толлары и котела судить, корошо вы их стратил или не корошо. Что ви сказать на это?
— Вот еще! Да кому же я позволю совать свой нос в мои домашние дела?! Кому какое дело, куда и как я трачу свои деньги? Я не великая фигура, чтобы мною занимались все!
— О, о! Так, сначит, ви сами делайт из Хегс Литлпедш большой фигур, потому што ви все хошет знай, што он делал со своя доходи!
— Послушайте, приятель! — досадливо прервал меня мой собеседник. — Мне кажется, что вы имеете еще привычку тянуть в сторону ваших монархических идей и понятий, но здесь у нас такого рода принципы совершенно непригодны, — и вот вам мой совет: бросьте вы их совсем, потому что у нас они никогда не могут стать популярными.
Преподав нам этот спасительный совет, Теббс хлестнул свою лошадь и погнал ее крупной рысью, тогда как мы с дядей продолжали свой путь все той же мелкой рысцой, очевидно, любимейшим аллюром Томи Миллера.
Глава XVII
Мы были в полумиле от леса, когда заметили, что восемь человек инджиенсов нагоняли верхом одну из тележек, ехавших позади нас, и в которой сидел также один из моих арендаторов со своим сыном, мальчиком лет шестнадцати, которого он возил с собою на этот митинг с очевидной целью дать ему урок и развить в превратном смысле чувство справедливости и понятие о правах своих и чужих.
Итак, как я уже сказал, за этой тележкой гналось восемь человек инджиенсов. Ехали они на четырех лошадях, причем на долю каждой лошади приходилось по два ездока. Нагнав повозку, о которой я только что упоминал, они остановили лошадь и приказали фермеру и его сыну вылезть из тележки. Хотя человек этот был одним из самых ярых антирентистов, все же он повиновался им очень неохотно или, вернее, повиновался только потому, что его насильно высадили посреди дороги точно так же, как и его сына, после чего двое из ряженых вскочили в их тележку и во всю прыть помчались по направлению к лесу. Мы продолжали ехать не торопясь, посмеиваясь от души над этим проявлением равенства и свободы, тем более, что, как нам было достоверно известно, «этот честный хлебопашец» намеревался утянуть у меня арендуемую им ферму точно таким же манером и на том же законном основании, как то сделали инджиенсы с его тележкой и лошадью. Не доезжая до леса, мы нагнали еще раз Холмса и Теббса, шедших пешком по дороге, так как другие два инджиенса, ехавшие на крупах лошадей своих конных товарищей, отобрали у них и лошадь, и тележку, приказав им записать это на счет антирентизма. Когда мы поравнялись с этими невольными пешеходами, старый Холмс сильно негодовал на подобное бесцеремонное обращение, и даже Теббс, казалось, был не особенно доволен инцидентом.
— Да это уж черт знает что! Нет, право! — ворчал старик. — Изволите ли видеть, мне более семидесяти лет, а меня, точно кулек с гнилой картошкой, выкинули без рассуждения посреди дороги из моей собственной тележки и заставляют теперь идти четыре мили пешком до моего двора. Это уж из рук вон!
— О, это шисто пустяки, если сравнивайт, што мошет быть, если так вибросайт ис ферма!
— Да я, конечно, ничего не говорю! Я знаю, все это ради хорошей цели, чтобы искоренить аристократию и аристократизм и водворить равенство между всеми гражданами, как того требует самый закон наш и закон Господень, но все же семьдесят лет — предельный возраст человека, а я ни в чем и никогда не прекословлю тому, что раз сказано в Библии.
— А што скасано в Библия о шеловек, котори кочит взять себе имение своя соседа?
— О, она страшно осуждает такой поступок! И я намерен непременно высказать это в следующий раз, когда инджиенсы вздумают опять отнимать у меня мою тележку и лошадь.
— О, Библия, хороший книг!
— Конечно! Она должна служить для нас авторитетом во всех вопросах жизни. Вот, например, она нам воспрещает ненавидеть, и я стараюсь сообразоваться с этим священным заветом. И, знаете ли, я вовсе не питаю никакой ненависти к молодому Хегсу Литтлпеджу, как будто бы он вовсе не мой землевладелец. Все, что я требую и чего я желаю, это лишь то, чтоб моя ферма осталась за мной на выгодных условиях, — и больше ничего. Я нахожу весьма жестоким и несправедливым, что Литтлпеджи отказывают нам в жилище на той земле, которую уже три поколения моей семьи возделывали своими руками.
— А они с вами ушловились продафайт вам свой ферм после три поколени?
— Нет, такого условия между нами не было, в этом я должен вам сознаться, и по контракту все права на их стороне, но этим именно мы и возмущаемся, что все контракты составлены в их пользу, а не в нашу. Вот уже сорок пять лет, как я у них арендую землю, и срок моей аренды не сегодня-завтра кончается, и тогда вся эта ферма, которая кормила меня всю мою жизнь, на которой я вырастил и поднял четырнадцать человек детей, уйдет из моих рук и перейдет в руки молодого Хегса Литтлпеджа, у которого, право, и без того так много денег, что дома у себя на родине он даже не знает, куда их девать.
— А пошему у вас слушился такой шестокий вешшь, пошему человек не мошет имейт всегда то, што ему принадлешит?
— Вот в этом-то и горе: ферма эта принадлежит мне, но не по закону, а по естественному праву человека, по смыслу наших республиканских основных постановлений, как говорят. Впрочем, мне все равно, как бы ни получить мою ферму, лишь бы только ее получить.
— А, и сколька ви думайт заплатить за ваша ферма, штобы купить зовзем?
— Да как вам сказать! Некоторые полагают, что если мы уплатим землевладельцам первоначальную стоимость этой земли, приложив к ней проценты за все время, то это будет очень хорошо и великодушно со стороны нашего брата арендатора.
— Aber, тогда стоимость семля будет совзем пустой, а сейшас она мошет отдать в аренда один толлар за акр, я слыхал. Я думайт, ви давайт ошень, ошень мало.
— Но вы, я вижу, забываете, — почти гневно воскликнул Теббс, — что эти Литтлпеджи в течение восьмидесяти лет получали аренду.
— Та, aber и арендатор тоше имел семля все эта восемьдесят лет.
— О да, ведь мы оплачивали это обладание своим трудом. Если, например, сосед мой Холмс владел своей фермой сорок пять лет, то ведь и ферма, в свою очередь, имела его труд в течение этих сорока пяти лет. Будьте покойны, правительство и законодательный совет это отлично понимают!
— Ну, и прекрасно, и прекрасно! — воскликнул дядя, нахлестывая свою лошадь. — Он долшна быть достойна своя висок наснашенье, этот ваш правительство; прошшайт! Прошшайт! — И мы тронулись крупной рысью вперед по дороге.
Вскоре Холмс и Теббс потеряли нас из виду, так как мы въехали в лес и скрылись в чаще деревьев. Я ежеминутно ожидал увидеть здесь где-нибудь Тома Холла в руках инджиенсов, так как мне казалось, что вся эта погоня и суета инждиенсов имели целью преследование этого человека. Однако ожидания мои оказались ошибочными: ничего сколько-нибудь подозрительного нигде не было видно, все казалось спокойно вокруг. Когда же мы достигли опушки при выезде из леса, то могли заметить здесь некоторое движение и суету, которые, сознаюсь, немного встревожили меня.
В кустах, прилегавших к дороге, я заметил несколько притаившихся инджиенсов; они, как видно, были в засаде и, очевидно, поджидали кого-то. Я был убежден, что нас здесь остановят и привлекут опять к допросу, но нас пропустили совершенно беспрепятственно, и вскоре мы выехали в открытое поле.
Тогда нам вдруг стало понятно волнение и потайные маневры наших приятелей инджиенсов. С небольшого холма, находившегося влево от нас, спускалась торопливым шагом небольшая кучка людей, которых я сначала принял за маленький отряд инджиенсов, но затем при более внимательном наблюдении я признал настоящих краснокожих индейцев. Между теми и другими существует, конечно, громадная разница: бывают индейцы, бывают и инджиенсы. Инждиенс — это человек бледнолицый, то есть белый, который, будучи понуждаем противозаконными, преступными намерениями и желаниями, принужден скрывать свое лицо под маской и под покровом чужого наряда совершать свои неблаговидные, постыдные дела, тогда как индеец — человек краснокожий, который не боится и не стыдится никого и не имеет надобности скрывать свое лицо ни перед другом, ни перед врагом.
Спускавшиеся с холма индейцы представляли собою группу человек в шестнадцать или восемнадцать. Одного или двух индейцев не редкость встретить продающими свои корзины в селах и деревнях, в сопровождении своих сквау (жен), но видеть в наши дни настоящего индейского воина в центре какого-нибудь из штатов в полном его вооружении теперь большая редкость, а тем более встретить, как в этот раз, целый маленький отряд таких воинов было неожиданностью.
— Вот это настоящие краснокожие, Хегс, благородного племени, воины запада в сопровождении одного бледнолицего, — как они говорят. Что может привести их в Равенснест? Вот они приближаются, и нам можно будет подойти к ним и заговорить с ними.
Когда индейцы вышли на дорогу у того места, где мы остановились, остановились и они; в позах их выражалась какая-то рыцарская вежливость, они как будто выжидали, чтобы мы заговорили с ними. Стоявший впереди старейший из индейцев с достоинством склонил немного голову и произнес обычные слова приветствия: «Саго, Саго».
— Саго, — отозвался мой дядя.
— Саго, — повторил и я.
— Как живешь? — продолжал на своем своеобразном английском диалекте индеец. — Как называть эту страну?
— Вся эта местность зовется Равенснест, деревня Малый Нест приблизительно в полутора милях отсюда, по ту сторону леса.
Пожилой индеец обратился к своим товарищам и глубоким гортанным голосом сообщил им полученные от нас сведения, которые, как видно, были приняты с большой радостью, что вызвало во мне предположение, что они достигли конечной цели своего странствования.
Затем между краснокожими завязался общий разговор краткими сентенциозными фразами, сдержанным тоном людей благовоспитанных. Очевидно, все эти люди были знатного происхождения, и все до единого были у себя на родине вождями, что ясно было видно по их убору, по красивой, величественной осанке и спокойной, полной достоинства, походке и манерам. Все они были в своем летнем наряде, обуты в свои мокасины, с опояской из тонкой бумажной или шерстяной ткани и таким же плащом наподобие римской тоги, все они имели при себе ружья, блестящие томагавки и ножи в ножнах, кроме того, у каждого было по две пороховницы и по мешочку с пулями. Некоторые из молодых вождей были украшены богатыми уборами из перьев и увешаны различными подарками, полученными ими во время их долгого путешествия, но ни один из них не был разрисован, то есть татуирован.
— Нет ни одного инджиенса здесь? — спросил опять старейший из вождей, взглянув на нас с таким видимым оживлением, которое нас невольно поразило.
— О, да, — ответил ему дядя, — шагах в ста отсюда, там, на опушке леса, есть несколько десятков инджиенсов.
Это известие тотчас же было сообщено его внимательным слушателям и, очевидно, произвело сенсацию среди индейцев, которая, впрочем, выразилась, как это принято у родовитых индейцев, безусловным спокойствием, сдержанностью и молчаливой холодностью, похожей на полнейшее равнодушие. После серьезных переговоров старейший из вождей, по имени Огонь Прерии, вновь обратился к нам с дальнейшими расспросами.
— Какое племя? Знаешь это племя?
— Они зовутся инджиенсы-антирентисты, это совсем новое племя, недавно появившееся в этих странах и вовсе никем не уважаемое.
— Дурные инджиенсы?
— Да, как мне кажется, очень дурные, они не разрисовывают, не татуируют свои лица, но носят на лице рубашку вместо того.
За этим последовало новое совещание среди индейцев, вероятно, они обсуждали, какое это может быть новое, неведомое никому племя американских дикарей; затем они стали просить моего дядю проводить их до этих новых единоплеменников, как они полагали. Поразмыслив немного, дядя согласился и уже вылез из тележки, а лошадь стал привязывать к росшему тут неподалеку дереву, готовясь стать проводником индейцев. На полпути до леса мы встретили Холмса и Теббса, которые, подсев в чью-то тележку, доехали до того места, где стоял в кустах их шарабан, теперь им позволено было получить его обратно. Обрадованные такой милостью, они поспешили вернуться домой, опасаясь, чтобы их могущественные союзники не высадили их опять посреди дороги.
Когда мы к ним приблизились, они остановили свою лошадь, и Холмс воскликнул:
— Ради всего святого! Что это значит? Неужели правительство посылает на нас настоящих индейцев, чтобы оказать поддержку землевладельцам?
— О, я не знайт этого нишего, — отвечал дядя, — этот быть настояшший краснокоши шеловеки, а тот — настояшши инджиенс, вот и все, а зашем этот воин пришли сюда, шпрашивайт сами, если вы то шелает знать.
— Большой беды выйти не может из того, что мы их спросим, — храбро отозвался Теббс. — Меня вид настоящих краснокожих нисколько не пугает, я их видел немало на своем веку, а отец мой воевал даже некогда с ними, я сам об этом от него слыхал. «Саго, Саго», — обратился он к индейцам.
— Саго, — почтительно ответил Огонь Прерий со своей обычной важностью и величавостью.
— Откуда вы могли попасть сюда, краснокожие люди, и куда лежит ваш путь?
Очевидно, этот фермер принадлежал к числу людей, никогда не задумывающихся задавать другим вопросы и всегда рассчитывающих на требуемый им ответ. Но родовитый индеец считает унизительным для своего достоинства удовлетворять неуместное или назойливое любопытство, считая для себя лично проявление подобных чувств чем-то совершенно непристойным и постыдным для его пола. И хотя он до крайности был удивлен неделикатным вопросом встречных людей, но все же не выказал при этом ни малейшего удивления или волнения, и хотя не сразу и с очевидным усилием, но все же отвечал холодно и с некоторым оттенком неудовольствия:
— Мы пришли со стороны заката солнца, ходили повидать Деда в Вашингтоне (президента) и возвращаемся домой.
— Но каким образом ваш путь лежит на Равенснест? — продолжал Холмс. — Если вы были в Вашингтоне и повидали старого великого вождя, то почему же вы не вернулись тем же путем обратно, каким пришли?
— Пришли сюда видеть инджиенс; здесь нету один инджиенс? Э-э?
— Да, инджиенс в своем роде, у нас здесь больше, чем бы считали нужным некоторые люди, а вы скажите мне, какой цвет лица у тех инджиенсов, которых вы здесь ищете, такие же ли краснокожие они, как вы, или бледнолицые, как мы?
— Ищем краснокожего человека, старого теперь, как вершина того гигантского дуба; ветер прошумел над его вершиной, обвил его ветви и опала вокруг вся листва его.
— Клянусь святым Георгием, Хегс, эти люди разыскивают старого Сускезуса! — воскликнул дядя и, совершенно позабыв о необходимости коверкать свой родной язык на иностранный лад в присутствии арендаторов Равенснеста, обратился к Огню Прерии со словами:
— Я могу вам помочь в ваших поисках, я знаю, кого вы ищете, вы ищете старого воина из племени онондаго, который расстался со своими единоплеменниками лет около ста тому назад, он искусно умел находить дорогу сквозь чащу леса и никогда не отведал огненной воды.
До сей минуты бледнолицый, находившийся при краснокожих, скромно хранил молчание, то был не более, как простой переводчик, приставленный к индейцам на случай каких-либо затруднений, но теперь и он счел нужным вставить свое слово.
— Да, вы не ошибаетесь, милостивый государь, эти вожди разыскивают вовсе не какое-нибудь племя, а одного древнего старца индейца. Среди этих воинов есть двое старых онондаго, их предание гласит о некоем древнем вожде по имени Сускезус, который якобы пережил всех и все, кроме предания о своих доблестях, оставленного им по себе в среде его единоплеменников. Индейцы никогда не забывают доблестных людей и всегда воздают им большой почет.
— И эти люди сделали более пятидесяти миль крюку лишь для того, чтобы воздать должную честь доблестному старцу?!
— Да, таково было их желание.
— Ну, так я очень счастлив, что могу им быть полезен, Сускезус — мой старинный друг и приятель, и я охотно провожу их к нему.
— Но вы-то сами кто такой, ради всего святого? — воскликнул Холмс, внимание которого было теперь обращено в другую сторону, а именно на нас.
— Кто я? Вы это сейчас узнаете, — ответил дядя, сняв одной рукой шляпу, а другой парик; его примеру последовал и я. — Я — Роджер Литтлпедж, недавний опекун этого поместья, а вот Хегс Литтлпедж, настоящий владелец Равенснеста!
Несмотря на то, что старый Холмс был человек речистый и не имел обыкновения лезть за словом в карман, на этот раз у него от удивления язык «прилип к гортани», так что он не мог выговорить ни слова. Он смотрел то на дядю, то на меня, затем бросил какой-то безнадежный взгляд на соседа. Что же касается индейцев, то, несмотря на их обычную привычку всегда сдерживать свои впечатления и чувства, они не могли сдержать своего восклицания «Хуг! » при виде двух людей, мгновенно скальпировавших самих себя без помощи ножей или каких-либо других орудий. Когда дядя сдернул парик и широким жестом махнул рукой, в которой держал парик, по направлению к одному индейцу, тот принял этот жест за приглашение ознакомиться поближе с этим необыкновенным предметом. Он осторожно притянул его к себе, и в мгновение ока все индейцы собрались вокруг невиданного ими парика и вполголоса обменивались восклицаниями непомерного удивления. Все эти люди, как уже было сказано выше, были вожди, индейцы знатного происхождения, привыкшие с юношеского возраста обуздывать свое чувство любопытства, но если бы то были индейцы — простолюдины, то можно было бы наверное сказать, что раздался бы писк и визг перекрестных возгласов изумления и детской радости, и самый парик перебывал бы на целой дюжине голов, переходя из рук в руки не без некоторого крика и сожаления.
Глава XVIII
Эта сцена почти безмолвного удивления индейцев была прервана Холмсом, обратившимся к своему товарищу со словами:
— А ведь это плохая шутка, теперь нам никогда не возобновить контракты на наши фермы, Теббс; прощай, наша земля!
— Как знать, еще ничего не известно… хм, хм, быть может, эти господа рады будут пойти на кое-какие компромиссы; ведь закон воспрещает появляться на публике ряжеными, как они.
— Правда! Но только будет ли нам от этого какой-нибудь прок? Я не хочу предпринимать никаких мер, от которых мне нет никакого прока.
Дядя пропустил этот диалог мимо ушей, отлично зная, что ничего противозаконного в нашем поведении не было, и, обратившись к индейцам, еще раз повторил свое предложение.
— Вожди желали бы знать, кто вы такой! — передал дяде переводчик.
— Скажите им, что этот молодой человек — Хегс Литтлпедж, а что я — его дядя; этот Хегс Литтлпедж, владелец всех этих земель, какие только они видят перед собой и повсюду вокруг.
Когда эти слова были переданы вождям, то, к немалому нашему удивлению, все они выразили нам особое уважение и внимание.
— Та, ми со старой света, ми с Прейссен!
— Скажите, там у вас тоже существуют землевладельцы?
— Ja, ja, семлефладельси быть весде, во вся света, я тумаю, и арендатор тоже!
— Так как же у вас там находят этот порядок вещей хорошим? Там не стремятся его уничтожить, как, например, у нас?
— Nein, это быть закон, ви снайт, што если што быть сакон, то быть надо сполняйт.
Этот ответ, по-видимому, смутил старика Холмса, он обернулся к своему соседу, которого, как мне было известно, звали Теббс, как бы прося его содействия. Этот Теббс был человек новейшей школы и охотнее создавал, чем исполнял, законы и стоял за новейшее движение умов. Он принадлежал к числу тех людей, которые воображают, будто свет никогда не знал, что такое принцип, факт и тенденция до начала настоящего века.
— Ну, а какого рода правительство имеет ваша страна? Мне кажется, будто я слышал, что там есть короли!
— Ja, ja, там быть ein Konig, последняя быть добрая Konig Wilhelm, а теперь быть его сын.
— О, ну, тогда мне все становится понятно! — воскликнул Теббс с победоносным видом. — Вы слышите, у них король, ну, и понятно, что тогда должны существовать и бары, и арендаторы. Но в свободной стране, как эта, ни один человек не должен иметь над собою никакого другого владельца, кроме себя, таков мой принцип, и я за него стою! — торжественно докончил Теббс.
— А ведь в этом есть доля правды, приятель, разве вы не согласны с этим?
— Расфе ви не шелайт иметь сдесь нишего, што ми имейт в страна, где быть король?
— Понятно. На что же нам ваши феодальные обычаи, которые делают богачей еще богаче, а бедняков еще бедней!
— Но тогда ви долшна переменить сакон природа и вся порядка вешти в мире, если вы хошет, штобы богати шеловек не быть богат, а бедни не быть бедни?!
— Нет, видно, вы меня не понимаете, приятель. Возьмем, например, хоть этого же Хегса Литтлпеджа. Он из того же мяса и из той же кости, что мой сосед Холмс и я, ничем не лучше и ничем не хуже нас; хотя мне кажется, что мы во многом могли бы стоять выше него, но все же я готов согласиться, что он в общем не хуже нас. Но почему, скажите, должны мы все платить этому молодому Литтлпеджу ренту, которую он тратит на кутежи и на разврат?
— Я не понимайт, зашем ви ему плотить рента, если ви только не берет в аренда его семля и не делал условий, што ви будет платил эта самой рента. А если ви условил так, то надо делать, как условил; так быть делайт кашни шесни шеловеки.
— Да, но если данный контракт не носит монархического характера — в последнем случае я говорю, что платить не обязан. Каждая страна, каждое правительство и каждый народ имеет свой характер, и все в этой стране должно согласовываться с ее характером, ну, а рента не согласуется с характером республиканской страны, мы не желаем здесь у нас ничего из того, что принято и водится в монархических странах.
— О, ну, тогда надо ви переменить все в ваша страна, ви на должна имейт ни шена, ни дети, ви не долшна шивет в дом, ви не долшна пила и кушала, ви не долшна надевала рубашки.
Теббс, казалось, был несколько удивлен таким толкованием своих слов, но несмотря на это, он был так убежден, что в платеже ренты есть нечто очень антиреспубликанское, что не мог так сразу согласиться с доводами своего оппонента.
— Ну, что говорить, как люди, мы, конечно, имеем много общего с людьми, живущими под монархическим правлением! Но к чему нам ваши феодальные порядки? Свободная страна должна иметь свободных граждан. А какой же я свободный гражданин, если я, например, ваш данник, а вы — мой землевладелец?!
— Но пошему ви не быть свободна шеловек, если ви плотит рента? Когда ви нанимайт чушой дом, надо все плотить; когда ви нанимайт чушой сад, ви тоше платит. Пошему ви не хошет плотить, когда ви нанимайт чушой земля?
— Да, видите ли вы, мы не признаем, что эта земля чужая, а что она по существу принадлежит тому, кто ее обрабатывает.
— Но ви сам всегда отдает в наем одна шасть ваша арендофана семля, одна маленька поля или огород для бедни сосед, у кого нету свой ферма, и он должна платить вам шасть своя урожай или деньга за эта семля.
— Да, мы это делаем почти все. Но тут нет ничего обидного ни для меня, ни для соседа.
— А пошему ви не остафляйт вся урожай тому сосед, кто работает на та семья? Пошему ви хошет он вам платит деньги за та семля, што он у вас нанимайт?
— О, это же совсем другое дело! Работает он, работаю и я, платит он за свой клочок земли, плачу и я. Тут равенство — а наши постановления не терпят, чтобы у нас нарождался какой-то привилегированный класс, знаете, как в Европе.
— А, так и ви, и ваш сосед, што тут, тоше платит рента молодой мистер Литлпедш.
— Зачем? Ведь Хегс Литтлпедж, говорю я вам, имеет вдесятеро больше, чем ему надо. Он так богат, что даже не в состоянии истратить всех своих доходов здесь, у себя, на родине, и тратит их на разврат по заграницам.
— А-а! Ну, если ви продаете свой бик или свой бороф, а ваш сосед вас быть спрашивайт, што ви делала с ваша толлары и котела судить, корошо вы их стратил или не корошо. Что ви сказать на это?
— Вот еще! Да кому же я позволю совать свой нос в мои домашние дела?! Кому какое дело, куда и как я трачу свои деньги? Я не великая фигура, чтобы мною занимались все!
— О, о! Так, сначит, ви сами делайт из Хегс Литлпедш большой фигур, потому што ви все хошет знай, што он делал со своя доходи!
— Послушайте, приятель! — досадливо прервал меня мой собеседник. — Мне кажется, что вы имеете еще привычку тянуть в сторону ваших монархических идей и понятий, но здесь у нас такого рода принципы совершенно непригодны, — и вот вам мой совет: бросьте вы их совсем, потому что у нас они никогда не могут стать популярными.
Преподав нам этот спасительный совет, Теббс хлестнул свою лошадь и погнал ее крупной рысью, тогда как мы с дядей продолжали свой путь все той же мелкой рысцой, очевидно, любимейшим аллюром Томи Миллера.
Глава XVII
Если бы он был со мной, король тускароров, созерцая твой портрет в блеске его украшений, во всей красе его очей и задумчивого чела, наполовину воинственного, наполовину дипломатического, его взора, широкого, как крыло орла: тогда смог ли бы он сказать, что мы, демократы, превосходим Европу даже в наших королях.
«Красная одежда»
Мы были в полумиле от леса, когда заметили, что восемь человек инджиенсов нагоняли верхом одну из тележек, ехавших позади нас, и в которой сидел также один из моих арендаторов со своим сыном, мальчиком лет шестнадцати, которого он возил с собою на этот митинг с очевидной целью дать ему урок и развить в превратном смысле чувство справедливости и понятие о правах своих и чужих.
Итак, как я уже сказал, за этой тележкой гналось восемь человек инджиенсов. Ехали они на четырех лошадях, причем на долю каждой лошади приходилось по два ездока. Нагнав повозку, о которой я только что упоминал, они остановили лошадь и приказали фермеру и его сыну вылезть из тележки. Хотя человек этот был одним из самых ярых антирентистов, все же он повиновался им очень неохотно или, вернее, повиновался только потому, что его насильно высадили посреди дороги точно так же, как и его сына, после чего двое из ряженых вскочили в их тележку и во всю прыть помчались по направлению к лесу. Мы продолжали ехать не торопясь, посмеиваясь от души над этим проявлением равенства и свободы, тем более, что, как нам было достоверно известно, «этот честный хлебопашец» намеревался утянуть у меня арендуемую им ферму точно таким же манером и на том же законном основании, как то сделали инджиенсы с его тележкой и лошадью. Не доезжая до леса, мы нагнали еще раз Холмса и Теббса, шедших пешком по дороге, так как другие два инджиенса, ехавшие на крупах лошадей своих конных товарищей, отобрали у них и лошадь, и тележку, приказав им записать это на счет антирентизма. Когда мы поравнялись с этими невольными пешеходами, старый Холмс сильно негодовал на подобное бесцеремонное обращение, и даже Теббс, казалось, был не особенно доволен инцидентом.
— Да это уж черт знает что! Нет, право! — ворчал старик. — Изволите ли видеть, мне более семидесяти лет, а меня, точно кулек с гнилой картошкой, выкинули без рассуждения посреди дороги из моей собственной тележки и заставляют теперь идти четыре мили пешком до моего двора. Это уж из рук вон!
— О, это шисто пустяки, если сравнивайт, што мошет быть, если так вибросайт ис ферма!
— Да я, конечно, ничего не говорю! Я знаю, все это ради хорошей цели, чтобы искоренить аристократию и аристократизм и водворить равенство между всеми гражданами, как того требует самый закон наш и закон Господень, но все же семьдесят лет — предельный возраст человека, а я ни в чем и никогда не прекословлю тому, что раз сказано в Библии.
— А што скасано в Библия о шеловек, котори кочит взять себе имение своя соседа?
— О, она страшно осуждает такой поступок! И я намерен непременно высказать это в следующий раз, когда инджиенсы вздумают опять отнимать у меня мою тележку и лошадь.
— О, Библия, хороший книг!
— Конечно! Она должна служить для нас авторитетом во всех вопросах жизни. Вот, например, она нам воспрещает ненавидеть, и я стараюсь сообразоваться с этим священным заветом. И, знаете ли, я вовсе не питаю никакой ненависти к молодому Хегсу Литтлпеджу, как будто бы он вовсе не мой землевладелец. Все, что я требую и чего я желаю, это лишь то, чтоб моя ферма осталась за мной на выгодных условиях, — и больше ничего. Я нахожу весьма жестоким и несправедливым, что Литтлпеджи отказывают нам в жилище на той земле, которую уже три поколения моей семьи возделывали своими руками.
— А они с вами ушловились продафайт вам свой ферм после три поколени?
— Нет, такого условия между нами не было, в этом я должен вам сознаться, и по контракту все права на их стороне, но этим именно мы и возмущаемся, что все контракты составлены в их пользу, а не в нашу. Вот уже сорок пять лет, как я у них арендую землю, и срок моей аренды не сегодня-завтра кончается, и тогда вся эта ферма, которая кормила меня всю мою жизнь, на которой я вырастил и поднял четырнадцать человек детей, уйдет из моих рук и перейдет в руки молодого Хегса Литтлпеджа, у которого, право, и без того так много денег, что дома у себя на родине он даже не знает, куда их девать.
— А пошему у вас слушился такой шестокий вешшь, пошему человек не мошет имейт всегда то, што ему принадлешит?
— Вот в этом-то и горе: ферма эта принадлежит мне, но не по закону, а по естественному праву человека, по смыслу наших республиканских основных постановлений, как говорят. Впрочем, мне все равно, как бы ни получить мою ферму, лишь бы только ее получить.
— А, и сколька ви думайт заплатить за ваша ферма, штобы купить зовзем?
— Да как вам сказать! Некоторые полагают, что если мы уплатим землевладельцам первоначальную стоимость этой земли, приложив к ней проценты за все время, то это будет очень хорошо и великодушно со стороны нашего брата арендатора.
— Aber, тогда стоимость семля будет совзем пустой, а сейшас она мошет отдать в аренда один толлар за акр, я слыхал. Я думайт, ви давайт ошень, ошень мало.
— Но вы, я вижу, забываете, — почти гневно воскликнул Теббс, — что эти Литтлпеджи в течение восьмидесяти лет получали аренду.
— Та, aber и арендатор тоше имел семля все эта восемьдесят лет.
— О да, ведь мы оплачивали это обладание своим трудом. Если, например, сосед мой Холмс владел своей фермой сорок пять лет, то ведь и ферма, в свою очередь, имела его труд в течение этих сорока пяти лет. Будьте покойны, правительство и законодательный совет это отлично понимают!
— Ну, и прекрасно, и прекрасно! — воскликнул дядя, нахлестывая свою лошадь. — Он долшна быть достойна своя висок наснашенье, этот ваш правительство; прошшайт! Прошшайт! — И мы тронулись крупной рысью вперед по дороге.
Вскоре Холмс и Теббс потеряли нас из виду, так как мы въехали в лес и скрылись в чаще деревьев. Я ежеминутно ожидал увидеть здесь где-нибудь Тома Холла в руках инджиенсов, так как мне казалось, что вся эта погоня и суета инждиенсов имели целью преследование этого человека. Однако ожидания мои оказались ошибочными: ничего сколько-нибудь подозрительного нигде не было видно, все казалось спокойно вокруг. Когда же мы достигли опушки при выезде из леса, то могли заметить здесь некоторое движение и суету, которые, сознаюсь, немного встревожили меня.
В кустах, прилегавших к дороге, я заметил несколько притаившихся инджиенсов; они, как видно, были в засаде и, очевидно, поджидали кого-то. Я был убежден, что нас здесь остановят и привлекут опять к допросу, но нас пропустили совершенно беспрепятственно, и вскоре мы выехали в открытое поле.
Тогда нам вдруг стало понятно волнение и потайные маневры наших приятелей инджиенсов. С небольшого холма, находившегося влево от нас, спускалась торопливым шагом небольшая кучка людей, которых я сначала принял за маленький отряд инджиенсов, но затем при более внимательном наблюдении я признал настоящих краснокожих индейцев. Между теми и другими существует, конечно, громадная разница: бывают индейцы, бывают и инджиенсы. Инждиенс — это человек бледнолицый, то есть белый, который, будучи понуждаем противозаконными, преступными намерениями и желаниями, принужден скрывать свое лицо под маской и под покровом чужого наряда совершать свои неблаговидные, постыдные дела, тогда как индеец — человек краснокожий, который не боится и не стыдится никого и не имеет надобности скрывать свое лицо ни перед другом, ни перед врагом.
Спускавшиеся с холма индейцы представляли собою группу человек в шестнадцать или восемнадцать. Одного или двух индейцев не редкость встретить продающими свои корзины в селах и деревнях, в сопровождении своих сквау (жен), но видеть в наши дни настоящего индейского воина в центре какого-нибудь из штатов в полном его вооружении теперь большая редкость, а тем более встретить, как в этот раз, целый маленький отряд таких воинов было неожиданностью.
— Вот это настоящие краснокожие, Хегс, благородного племени, воины запада в сопровождении одного бледнолицего, — как они говорят. Что может привести их в Равенснест? Вот они приближаются, и нам можно будет подойти к ним и заговорить с ними.
Когда индейцы вышли на дорогу у того места, где мы остановились, остановились и они; в позах их выражалась какая-то рыцарская вежливость, они как будто выжидали, чтобы мы заговорили с ними. Стоявший впереди старейший из индейцев с достоинством склонил немного голову и произнес обычные слова приветствия: «Саго, Саго».
— Саго, — отозвался мой дядя.
— Саго, — повторил и я.
— Как живешь? — продолжал на своем своеобразном английском диалекте индеец. — Как называть эту страну?
— Вся эта местность зовется Равенснест, деревня Малый Нест приблизительно в полутора милях отсюда, по ту сторону леса.
Пожилой индеец обратился к своим товарищам и глубоким гортанным голосом сообщил им полученные от нас сведения, которые, как видно, были приняты с большой радостью, что вызвало во мне предположение, что они достигли конечной цели своего странствования.
Затем между краснокожими завязался общий разговор краткими сентенциозными фразами, сдержанным тоном людей благовоспитанных. Очевидно, все эти люди были знатного происхождения, и все до единого были у себя на родине вождями, что ясно было видно по их убору, по красивой, величественной осанке и спокойной, полной достоинства, походке и манерам. Все они были в своем летнем наряде, обуты в свои мокасины, с опояской из тонкой бумажной или шерстяной ткани и таким же плащом наподобие римской тоги, все они имели при себе ружья, блестящие томагавки и ножи в ножнах, кроме того, у каждого было по две пороховницы и по мешочку с пулями. Некоторые из молодых вождей были украшены богатыми уборами из перьев и увешаны различными подарками, полученными ими во время их долгого путешествия, но ни один из них не был разрисован, то есть татуирован.
— Нет ни одного инджиенса здесь? — спросил опять старейший из вождей, взглянув на нас с таким видимым оживлением, которое нас невольно поразило.
— О, да, — ответил ему дядя, — шагах в ста отсюда, там, на опушке леса, есть несколько десятков инджиенсов.
Это известие тотчас же было сообщено его внимательным слушателям и, очевидно, произвело сенсацию среди индейцев, которая, впрочем, выразилась, как это принято у родовитых индейцев, безусловным спокойствием, сдержанностью и молчаливой холодностью, похожей на полнейшее равнодушие. После серьезных переговоров старейший из вождей, по имени Огонь Прерии, вновь обратился к нам с дальнейшими расспросами.
— Какое племя? Знаешь это племя?
— Они зовутся инджиенсы-антирентисты, это совсем новое племя, недавно появившееся в этих странах и вовсе никем не уважаемое.
— Дурные инджиенсы?
— Да, как мне кажется, очень дурные, они не разрисовывают, не татуируют свои лица, но носят на лице рубашку вместо того.
За этим последовало новое совещание среди индейцев, вероятно, они обсуждали, какое это может быть новое, неведомое никому племя американских дикарей; затем они стали просить моего дядю проводить их до этих новых единоплеменников, как они полагали. Поразмыслив немного, дядя согласился и уже вылез из тележки, а лошадь стал привязывать к росшему тут неподалеку дереву, готовясь стать проводником индейцев. На полпути до леса мы встретили Холмса и Теббса, которые, подсев в чью-то тележку, доехали до того места, где стоял в кустах их шарабан, теперь им позволено было получить его обратно. Обрадованные такой милостью, они поспешили вернуться домой, опасаясь, чтобы их могущественные союзники не высадили их опять посреди дороги.
Когда мы к ним приблизились, они остановили свою лошадь, и Холмс воскликнул:
— Ради всего святого! Что это значит? Неужели правительство посылает на нас настоящих индейцев, чтобы оказать поддержку землевладельцам?
— О, я не знайт этого нишего, — отвечал дядя, — этот быть настояшший краснокоши шеловеки, а тот — настояшши инджиенс, вот и все, а зашем этот воин пришли сюда, шпрашивайт сами, если вы то шелает знать.
— Большой беды выйти не может из того, что мы их спросим, — храбро отозвался Теббс. — Меня вид настоящих краснокожих нисколько не пугает, я их видел немало на своем веку, а отец мой воевал даже некогда с ними, я сам об этом от него слыхал. «Саго, Саго», — обратился он к индейцам.
— Саго, — почтительно ответил Огонь Прерий со своей обычной важностью и величавостью.
— Откуда вы могли попасть сюда, краснокожие люди, и куда лежит ваш путь?
Очевидно, этот фермер принадлежал к числу людей, никогда не задумывающихся задавать другим вопросы и всегда рассчитывающих на требуемый им ответ. Но родовитый индеец считает унизительным для своего достоинства удовлетворять неуместное или назойливое любопытство, считая для себя лично проявление подобных чувств чем-то совершенно непристойным и постыдным для его пола. И хотя он до крайности был удивлен неделикатным вопросом встречных людей, но все же не выказал при этом ни малейшего удивления или волнения, и хотя не сразу и с очевидным усилием, но все же отвечал холодно и с некоторым оттенком неудовольствия:
— Мы пришли со стороны заката солнца, ходили повидать Деда в Вашингтоне (президента) и возвращаемся домой.
— Но каким образом ваш путь лежит на Равенснест? — продолжал Холмс. — Если вы были в Вашингтоне и повидали старого великого вождя, то почему же вы не вернулись тем же путем обратно, каким пришли?
— Пришли сюда видеть инджиенс; здесь нету один инджиенс? Э-э?
— Да, инджиенс в своем роде, у нас здесь больше, чем бы считали нужным некоторые люди, а вы скажите мне, какой цвет лица у тех инджиенсов, которых вы здесь ищете, такие же ли краснокожие они, как вы, или бледнолицые, как мы?
— Ищем краснокожего человека, старого теперь, как вершина того гигантского дуба; ветер прошумел над его вершиной, обвил его ветви и опала вокруг вся листва его.
— Клянусь святым Георгием, Хегс, эти люди разыскивают старого Сускезуса! — воскликнул дядя и, совершенно позабыв о необходимости коверкать свой родной язык на иностранный лад в присутствии арендаторов Равенснеста, обратился к Огню Прерии со словами:
— Я могу вам помочь в ваших поисках, я знаю, кого вы ищете, вы ищете старого воина из племени онондаго, который расстался со своими единоплеменниками лет около ста тому назад, он искусно умел находить дорогу сквозь чащу леса и никогда не отведал огненной воды.
До сей минуты бледнолицый, находившийся при краснокожих, скромно хранил молчание, то был не более, как простой переводчик, приставленный к индейцам на случай каких-либо затруднений, но теперь и он счел нужным вставить свое слово.
— Да, вы не ошибаетесь, милостивый государь, эти вожди разыскивают вовсе не какое-нибудь племя, а одного древнего старца индейца. Среди этих воинов есть двое старых онондаго, их предание гласит о некоем древнем вожде по имени Сускезус, который якобы пережил всех и все, кроме предания о своих доблестях, оставленного им по себе в среде его единоплеменников. Индейцы никогда не забывают доблестных людей и всегда воздают им большой почет.
— И эти люди сделали более пятидесяти миль крюку лишь для того, чтобы воздать должную честь доблестному старцу?!
— Да, таково было их желание.
— Ну, так я очень счастлив, что могу им быть полезен, Сускезус — мой старинный друг и приятель, и я охотно провожу их к нему.
— Но вы-то сами кто такой, ради всего святого? — воскликнул Холмс, внимание которого было теперь обращено в другую сторону, а именно на нас.
— Кто я? Вы это сейчас узнаете, — ответил дядя, сняв одной рукой шляпу, а другой парик; его примеру последовал и я. — Я — Роджер Литтлпедж, недавний опекун этого поместья, а вот Хегс Литтлпедж, настоящий владелец Равенснеста!
Несмотря на то, что старый Холмс был человек речистый и не имел обыкновения лезть за словом в карман, на этот раз у него от удивления язык «прилип к гортани», так что он не мог выговорить ни слова. Он смотрел то на дядю, то на меня, затем бросил какой-то безнадежный взгляд на соседа. Что же касается индейцев, то, несмотря на их обычную привычку всегда сдерживать свои впечатления и чувства, они не могли сдержать своего восклицания «Хуг! » при виде двух людей, мгновенно скальпировавших самих себя без помощи ножей или каких-либо других орудий. Когда дядя сдернул парик и широким жестом махнул рукой, в которой держал парик, по направлению к одному индейцу, тот принял этот жест за приглашение ознакомиться поближе с этим необыкновенным предметом. Он осторожно притянул его к себе, и в мгновение ока все индейцы собрались вокруг невиданного ими парика и вполголоса обменивались восклицаниями непомерного удивления. Все эти люди, как уже было сказано выше, были вожди, индейцы знатного происхождения, привыкшие с юношеского возраста обуздывать свое чувство любопытства, но если бы то были индейцы — простолюдины, то можно было бы наверное сказать, что раздался бы писк и визг перекрестных возгласов изумления и детской радости, и самый парик перебывал бы на целой дюжине голов, переходя из рук в руки не без некоторого крика и сожаления.
Глава XVIII
Гордон недобр всегда. Кемпбел
как сталь для злых, а Грант, Микензи,
Муррей и Камерон не уступят никому.
Хогг
Эта сцена почти безмолвного удивления индейцев была прервана Холмсом, обратившимся к своему товарищу со словами:
— А ведь это плохая шутка, теперь нам никогда не возобновить контракты на наши фермы, Теббс; прощай, наша земля!
— Как знать, еще ничего не известно… хм, хм, быть может, эти господа рады будут пойти на кое-какие компромиссы; ведь закон воспрещает появляться на публике ряжеными, как они.
— Правда! Но только будет ли нам от этого какой-нибудь прок? Я не хочу предпринимать никаких мер, от которых мне нет никакого прока.
Дядя пропустил этот диалог мимо ушей, отлично зная, что ничего противозаконного в нашем поведении не было, и, обратившись к индейцам, еще раз повторил свое предложение.
— Вожди желали бы знать, кто вы такой! — передал дяде переводчик.
— Скажите им, что этот молодой человек — Хегс Литтлпедж, а что я — его дядя; этот Хегс Литтлпедж, владелец всех этих земель, какие только они видят перед собой и повсюду вокруг.
Когда эти слова были переданы вождям, то, к немалому нашему удивлению, все они выразили нам особое уважение и внимание.