Страница:
— Если бы только Кит вернулся с челом, увенчанным лавровым венком, я был бы счастливейшим старым дураком среди верноподданных его великобританского величества! — воскликнул полковник, сидевший спиной к отворенной двери.
Капитан, который после победы над неприятелем мог наконец сложить с себя противоестественный обет не пить вина, держа в одной руке сосуд с южнобережной мадерой, а другой указывая на дверь, провозгласил :
— А вот и сам кацик! Легок на помине! И чело его ожидает лаврового венка! Ха!.. А кто это сопровождает его высочество? Клянусь богом, сэр кацик, если вы будете путешествовать с личным эскортом из таких гренадеров, сам старый Фридрих Прусский note 54 позавидует вам! Целых шесть футов даже без сапог! И оружие не менее необычное, чем тот, кто им снабжен.
Полковник, не дослушав и половины восклицаний своего компаньона, обернулся и увидел того, кого так стремился, но совсем не ожидал увидеть так скоро. Старик засыпал его вопросами, на которые Диллон, ввиду присутствия рулевого, отвечал с благоразумной осторожностью. Том стоял с непоколебимым спокойствием, опираясь на гарпун и рассматривая с удивлением и некоторым презрением убранство покоев, великолепие которых превосходило все, виденное им до сих пор. Тем временем Борроуклиф, не обращая никакого внимания на разговор между хозяином и Диллоном, до того их увлекший, что они отошли в дальний угол комнаты, и ничуть не стесняясь отсутствием собутыльника, бесцеремонно наливал себе бокал за бокалом, словно был обязан теперь пить за двоих. И если он отрывал взгляд от рубиновых отблесков жидкости в бокале, то только, чтобы полюбоваться рослым рулевым, фигура которого действительно не могла не обратить на себя внимание офицера, занимающегося вербовкой рекрутов. Однако капитана вскоре лишили этого двойного удовольствия, пригласив принять участие в совете, который держали его друзья.
Полковник избавил Диллона от неприятной обязанности повторять сочиненный им хитроумный рассказ и с жаром передал его Борроуклифу в таких словах, что предательство его родственника показалось законным, хитроумным поступком и даже подвигом во имя короля. Отсюда следовало, что Тома нужно арестовать, а отряд Барнстейбла захватить в плен, после чего его люди должны были разделить участь своих товарищей. Впалые глаза Диллона потупились перед устремленным на него проницательным взглядом Борроуклифа, слушавшего похвалы, расточаемые полковником изобретательности своего родственника. Но сомнения капитана быстро исчезли, когда он обернулся, чтобы еще раз взглянуть на ничего не подозревавшего Тома. Том продолжал разглядывать комнату, уверенный, по простоте души, что переговоры, свидетелем которых ему довелось быть, служили лишь подготовкой к тому, чтобы разрешить ему повидать мистера Гриффита.
— Дрилл, — громко позвал Борроуклиф, — иди сюда и слушай мои распоряжения! (При этих неожиданных словах рулевой быстро обернулся и впервые убедился в том, что позади него в коридоре стоит сержант, а за ним — два ряда вооруженных рекрутов.) Отведи этого человека в караульную, накорми его, да смотри, чтобы он не умер от жажды!
В этом приказании не было ничего опасного, и Том по знаку капитана последовал было за солдатами, как вдруг в коридоре их настиг окрик: «Стой!»
— Я передумал, Дрилл, — сказал Борроуклиф тоном, в котором уже не было ничего командирского. — Проводи этого джентльмена в мою комнату да смотри, чтобы он ни в чем не терпел недостатка.
Сержант знаком, который был хорошо известен офицеру, ответил, что понял его. Борроуклиф вернулся к бутылке, а рулевой при этом вторичном упоминании об ожидавшем его удовольствии весело последовал за сержантом.
К радости сгоравшего от нетерпения Тома, комната капитана находилась недалеко, и обещанное угощение не заставило себя ждать. Комната выходила в небольшой коридор, соединявшийся с главной галереей. Обед рулевого состоял из любимого блюда английских островов: ростбифа в большом количестве, но без гарнира. Это блюдо всегда было в запасе на кухне полковника Говарда. Правильно поняв приказ капитана произвести атаку на крепость, содержавшую мозг рулевого, сержант собственноручно приготовил величаемую им грогом адскую смесь, способную свалить с ног даже то животное, над которым так старательно трудились челюсти Тома, будь этот бык жив и полон сил. Однако расчеты на ослабление разума рулевого под действием ямайского рома не оправдались. Том с огромным удовольствием, но ничуть не пьянея, опорожнял стакан за стаканом, в то время как глаза сержанта, который считал своим долгом поддержать компанию, уже подозрительно заблестели. К счастью для него, раздался стук в дверь, возвестивший о появлении капитана, который избавил его от позора, что его перепьет рекрут.
Войдя в комнату, Борроуклиф приказал сержанту уйти, добавив:
— Мистер Диллон даст тебе приказания, которые ты должен в точности выполнить.
Дрилл, который еще достаточно соображал, для того чтобы опасаться недовольства командира, если бы тот распознал его состояние, поспешил удалиться, и рулевой остался наедине с капитаном. Энергия, с какой Том нападал на ростбиф, теперь заметно ослабела, сменившись безмятежным довольством, которое обычно сохраняется еще долго после того, как утолен голод. Пренебрегая стульями, он сидел на одном из сундуков Борроуклифа и, поставив тарелку на колени, складным ножом отрезал кусок за куском с той тщательностью, с какой, вероятно, женщина-вампир из «Тысячи и одной ночи» собирала рисинки на острие шила. Капитан придвинул себе табурет и со снисходительной фамильярностью, естественной при разнице в их положении, повел такой разговор:
— Надеюсь, вам пришлось по вкусу наше угощение, мистер… Не имею удовольствия знать, как вас зовут.
— Том, — ответил рулевой, не отрывая глаз от тарелки. — Товарищи на корабле зовут меня Длинным Томом.
— Вы, по-видимому, плавали с разумными и способными моряками, если они так хорошо разбираются в долготе, — ответил капитан. — Но у вас, наверное, есть и фамилия?..
— Коффин, — ответил рулевой. — В спешке, когда требуется спустить фалы или поставить паруса, меня зовут Томом, в хорошую погоду, когда задумают обернуть старого морского волка вокруг пальца, — Длинным Томом; если же хотят именовать меня так, чтобы не откликнулся никто другой из моей родни, меня называют Длинным Томом Коффином, потому что, я думаю, самый высокий из них не больше сажени.
— Вы, я вижу, весьма достойный человек, — воскликнул Борроуклиф, — и жалко думать, какая участь ждет вас из-за вероломства мистера Диллона!
Подозрения Тома, если он их когда-либо питал, были до такой степени убаюканы ласковым приемом капитана, что не возникли даже при этом двусмысленном замечании. Опорожнив еще стакан рома, он ограничился тем, что с большим простосердечием сказал:
— Меня никто не ждет, кроме мистера Диллона, а он обязан или передать мне в обмен мистера Гриффита, или возвратиться пленным на «Ариэль».
— Увы, мой добрый друг, боюсь, что, когда придет время для этого обмена, он не согласится ни на то, ни на другое.
— Будь я проклят, если он не выполнит одного из этих условий! Мне приказано, чтобы это было сделано: либо он вернется, либо мистер Гриффит, лучший моряк для своих лет, когда-либо ступавший по корабельной палубе, снимется с этой якорной стоянки!
Борроуклиф окинул собеседника деланно сочувственным взглядом. Однако это выражение участия вовсе не дошло до рулевого, ибо после обильных возлияний Том все еще находился в самом благодушном настроении. Соображать он отнюдь не перестал. Однако, не способный сам на предательство, он не мог заподозрить в нем и других. Поняв, что нужно говорить яснее, капитан предпринял лобовую атаку:
— Мне жаль огорчать вас, мой друг, но должен сказать, что вам не позволят вернуться на «Ариэль» и что не пройдет часа, как ваш командир Барнстейбл тоже очутится в плену, а шхуну захватят еще до рассвета.
— Кто захватит ее? — спросил рулевой, насмешливо улыбаясь, хотя такое сочетание грозящих бедствий начало производить на него впечатление.
— Вы должны помнить, что она стоит под огнем тяжелых орудий батареи, которые могут в несколько минут пустить ее ко дну. Уже послан нарочный предупредить командира батареи, что «Ариэль» — неприятельское судно. А так как сейчас ветер дует с моря, уйти шхуна не может.
Теперь наконец истина во всей своей ужасной наготе дошла до сознания рулевого. Он вспомнил собственное предсказание погоды и беспомощное положение шхуны, лишенной более половины своего экипажа и оставленной на попечении юноши, в то время как командиру ее грозила опасность попасть в плен. Тарелка соскользнула с колен старого моряка и упала на пол; голова его склонилась на грудь, он закрыл лицо руками и, несмотря на все старания скрыть охватившее его волнение, не мог удержать громкого стона.
На мгновение, при виде горя человека, чья голова уже носила на себе печать его возраста, в Борроуклифе шевельнулись добрые чувства. Но привычка многих лет, прошедших в собирании новых жертв для войны, тотчас взяла верх в его сердце, и офицер-вербовщик решил не упускать удобного случая.
— Мне от души жаль тех бедняг, которые позволили совратить себя с пути истинного ловкими уговорами или неправильным пониманием долга и подняли оружие против своего государя. Но, захваченные на территории самой Англии, они послужат примером для устрашения других. Боюсь, что, если они не примирятся с правительством, их осудят на смерть.
— Тогда лучше уж сразу примириться с судьбой. Ваше правительство мало чем поможет человеку, вахта которого на этом свете окончена.
— Но, примирившись с теми, в чьих руках власть, они могут спасти свою жизнь, — сказал капитан, зорко следя за тем, как подействуют его слова на рулевого.
— Не такая беда для человека, когда его койку складывают в последний раз. Окончил вахту на этом свете — будет стоять на вахте на том свете. Но увидеть, как дерево и железо, так искусно слаженные в «Ариэле», попадут в руки неприятеля, — вот это человек запомнит надолго и после того, как имя его навсегда будет вычеркнуто из казначейских реестров! Я бы лучше согласился, чтобы двадцать залпов пронзили мое бренное тело, нежели один из них попал в шхуну ниже ватерлинии!
— Что ж, может быть, я и ошибаюсь, — беспечным тоном заметил Борроуклиф. — Возможно, вас не казнят, а только посадят на борт плавучей тюрьмы, где вы сможете еще славно повеселиться ближайшие десять или пятнадцать лет.
— Что ты болтаешь, приятель? — вздрогнув, вскричал рулевой. — Плавучая тюрьма, говоришь ты? Тогда передай им: пусть они лучше повесят одного человека, старого Тома Коффина, и тем самым сберегут его рацион.
— Все зависит от их прихоти: сегодня они, может, прикажут расстрелять вас как мятежников, а завтра решат считать вас военнопленными и отправят на галеры лет на десять.
— Скажи им, братец, что я мятежник, слышишь? И ты не солжешь, потому что я сражался с ними в Бостонском заливе еще во времена Мэнли note 55 . Надеюсь, что мальчугану удастся взорвать шхуну… Бедный Ричард Барнстейбл умрет, если увидит ее в руках англичан!
— Я знаю одно средство… — сказал Борроуклиф, притворяясь задумчивым, — только одно, которое наверняка избавит вас от тюрьмы, ибо я уверен, что, поразмыслив, вас не решатся приговорить к смерти.
— Назови его, приятель! — сказал рулевой, вставая с места с явно взволнованным видом. — Если только оно под силу человеку, я согласен им воспользоваться.
— Разумеется, — ответил капитан, дружески положив руку на плечо рулевого, который напряженно прислушивался к его словам. — Это легко выполнить, да и страшного тут ничего нет. Ведь вы привыкли к пороху и можете отличить его запах от запаха роз?
— Еще бы! — нетерпеливо вскричал старый моряк. — Мне приходится нюхать его чуть ли не каждый час. Но что из этого?
— А то, что предложение, которое я намерен вам сделать, вполне достойно такого человека, как вы. Пришлись ли наши ростбиф и грог вам по вкусу?
— Да-да, все было превосходно, старому моряку все по нутру! Но что из этого? — спросил рулевой и, сам того не замечая, в нетерпении схватил Борроуклифа за воротник.
Капитан не выказал никакого раздражения при этой неожиданной фамильярности, ласково улыбнулся и решил, что настала минута дать залп из всех орудий, которые он до сих пор держал в резерве.
— Тогда вам остается только послужить вашему королю так, как вы до сих пор служили Конгрессу, и позвольте мне быть тем, кто первый покажет вам ваше знамя!
Рулевой напряженно уставился на капитана, но было очевидно, что он не понял значения сделанного предложения. И поэтому Борроуклиф продолжал:
— Короче говоря, мой друг, запишитесь в мою роту, — тогда я могу вполне обещать вам жизнь и свободу!
Том не расхохотался только потому, что редко проявлял подобным образом свои чувства, но каждая черта его закаленного непогодой лица исказилась гримасой презрения и насмешки.
И в ту же секунду Борроуклиф почувствовал, как железные пальцы, которые все еще держали его за воротник, сдавили его горло, словно тиски, а тело медленно оторвалось от земли и с силой, которой было бесполезно сопротивляться, притянуто к телу рулевого. Когда лица их оказались одно напротив другого, рулевой излил свои чувства в словах:
— Товарищ по кубрику лучше товарища по плаванию! Товарищ по плаванию лучше незнакомца! Незнакомец лучше собаки… Но собака лучше солдата!
Сказав это, Том с силой выпрямил руку, разжав при этом пальцы, и, когда Борроуклиф пришел в себя, он сидел в другом конце комнаты на полу среди кучи стульев, столов и одежды. Пытаясь подняться на ноги, капитан среди предметов, которые он свалил на пол при своем падении, коснулся эфеса собственной шпаги.
— Негодяй! — закричал он, обнажая сверкающее оружие и вскакивая на ноги. — Я вижу, тебя следует научить, как вести себя со старшими!
Рулевой схватил стоявший у стены гарпун и направил его острие на грудь противника с таким выражением во взгляде, что капитан тотчас понял угрожавшую ему опасность. Однако Борроуклиф не был трусом. Раздраженный нанесенным ему оскорблением, он ринулся на противника, одновременно пытаясь уклониться от острия угрожавшего ему необычного оружия. Но кончик гарпуна молниеносно описал небольшой круг, последовал легкий толчок, и Борроуклиф, потеряв шпагу, оказался всецело во власти врага. Однако кровожадные намерения Тома мгновенно исчезли, как только он одержал верх. Отложив в сторону гарпун, он приблизился к капитану и схватил его своей громадной рукой.
Вторая схватка, во время которой капитан убедился в своей полной неспособности противостоять силе человека, справлявшегося с ним, как с ребенком, решила дело. Когда капитан окончательно затих, рулевой достал из карманов, где, по-видимому, содержалось не меньше мелкого такелажа, чем в кладовой боцмана — целый ворох сезней, выбленок и шкимушки, — и с нерушимым хладнокровием, с молчаливостью, казалось, непоколебимой и с ловкостью, какой мог обладать только моряк, начал привязывать руки капитана к столбикам кровати. Покончив с этим, Том на минуту задумался и стал осматривать комнату, словно чего-то искал. На глаза ему попалась обнаженная шпага. Взяв ее в руки, он медленно приблизился к пленнику, который со страху не заметил, что рулевой отломал клинок шпаги от эфеса и уже обвязал эфес марлинем.
— Ради бога, — взмолился Борроуклиф, — не убивайте меня!
В тот же миг в рот ему воткнули серебряный эфес, завязали сзади на шее веревками, и капитан очутился в том самом положении, в какое он сам частенько приводил непокорных солдат, вставляя им кляп. После этого Том Коффин, по-видимому, решил воспользоваться всеми правами победителя, ибо, взяв в руки свечу, начал рыться в личном имуществе капитана. Различные предметы, принадлежавшие к экипировке пехотного офицера, были осмотрены и отброшены в сторону с величайшим презрением, а одежда более скромного вида была отвергнута как не соответствовавшая фигуре Тома. Вскоре ему попались на глаза два одинаковых предмета, сделанные из металла, весьма популярного на всем белом свете. Однако Том, по-видимому, не был сведущ в их назначении. Он долго прикладывал полукруглую скобу этих диковин к рукам, к запястьям и даже к носу, затем с интересом и любопытством, с каким дикарь стал бы рассматривать часы, повертел колесики на другом конце, пока, наконец, в голове честного моряка не сложилось убеждение, что они составляют часть бесполезного снаряжения армейца, и тогда он тоже отбросил их в сторону как лишенные всякой ценности. Борроуклиф, следивший за каждым движением победителя с добродушием, которое могло бы восстановить мир между ними, если бы только он мог выразить хоть половину того, что чувствовал, был очень рад, когда Том не пожелал завладеть его шпорами, хотя при этом капитан чуть не задохнулся от смеха, столь неестественно подавленного. Наконец рулевой нашел пару пистолетов весьма хорошей работы — оружие, с которым он, по-видимому, был хорошо знаком. Они были заряжены, и вид их навел Тома на мысль о необходимости уходить, напомнив ему об опасности, угрожавшей его командиру и «Ариэлю». Он сунул пистолеты за свой брезентовый пояс и, схватив гарпун, приблизился к кровати, где вынужден был сидеть Борроуклиф.
— Слушай, приятель, — сказал рулевой, — да простит тебе бог, как прощаю я, твое намерение сделать солдата из моряка, который начал плавать с той минуты, как ему исполнился час от роду, и который надеется отдать концы на воде и быть похороненным в море! Я не желаю тебе плохого, приятель, но все же придется тебе помолчать, пока не явится сюда кто-нибудь из твоих друзей. Надеюсь, это будет вскоре после того, как я выйду в открытое море.
С этими дружескими пожеланиями рулевой удалился, оставив Борроуклифа живым и невредимым в освещенной комнате, хотя и в несколько неудобной и не очень завидной позе. Капитан слышал, как щелкнул замок его двери и как рулевой вытащил из скважины ключ, желая, как явствовало из его действий, сохранить в тайне свой уход и обеспечить заключение побежденного по крайней мере на некоторое время.
ГЛАВА XXIII
Когда Том Коффин вышел из комнаты Борроуклифа, у него не было никакого плана действий, кроме твердой решимости поскорее вернуться на «Ариэль» и разделить со шхуной ее участь — все равно, суждено ли ей уйти или быть потопленной. Но честному моряку в его нынешнем положении гораздо легче было принять, нежели выполнить такое решение. Он скорее сумел бы провести судно через опасные мели Чертовых Клещей, нежели самому выбраться из лабиринта коридоров, галерей и комнат аббатства Святой Руфи, среди которых он очутился.
Он припомнил и тихо сказал себе, что «из главного канала он выходил в более узкий», но клал ли он при этом руля вправо или влево — совершенно выскочило у него из памяти. Том находился в той части здания, которую полковник Говард называл «монастырем» и где, к счастью для моряка, он вряд ли мог встретить неприятеля, поскольку комната, занимаемая Борроуклифом, была в этом крыле единственной, не находившейся в распоряжении дам. Причина, по которой капитану позволено было обосноваться в этой святая святых, состояла в том, что полковник Говард вынужден был поместить рядом со своими воспитанницами либо Гриффита и Мануэля, либо капитана Борроуклифа, а иначе ему пришлось бы подвергнуть арестованных обращению, которое старик считал недостойным для себя и своего рода. Недавнее переселение Борроуклифа было на руку Тому по двум соображениям: оно уменьшало шансы скорого освобождения беспокойного пленника и уменьшало опасность, грозившую рулевому. Правда, о первом преимуществе он и не подозревал, а размышления по поводу второго ничуть не занимали его, ибо он мало заботился о своей безопасности.
Следуя по необходимости вдоль стены, Том вскоре выбрался из узкого и темного коридора в большую галерею, соединявшую нижние помещения этого крыла с главной частью здания. Отворенная дверь в дальнем конце галереи, откуда лился яркий свет, тотчас привлекла его внимание. Пройдя несколько шагов, старый моряк понял, что очутился возле той самой комнаты, которую еще так недавно он столь внимательно осматривал, и припомнил, что именно этой галереей он вошел в аббатство. Всякий другой человек, желая поскорее скрыться, тотчас повернул бы назад, но звуки застольного веселья, доносившиеся из нарядной комнаты, и отчетливо произнесенное имя Гриффита заставили Тома подойти ближе, чтобы произвести разведку. Читатель уже понял, что Том, спрятавшись в тени, находился у того порога, который он совсем недавно переступил, направляясь в комнату Борроуклифа. На месте этого джентльмена теперь сидел Диллон, а полковник Говард снова занял свое обычное кресло во главе стола. Он-то и веселился, наслаждаясь подробным рассказом своего родственника о том, как тому удалось обмануть ничего не подозревавшего неприятеля.
— Благородная хитрость! — воскликнул старик как раз в тот миг, когда Том притаился в засаде. — Благородная и гениальная хитрость, способная обмануть даже Цезаря! А ведь этот Цезарь, надо думать, был большой хитрец! Но вы, Кит, превзошли бы и его. Пусть меня повесят, если я не прав, но, если послать вас в Квебек вместо Монкальма, вы задали бы неплохую загадку и самому Вулфу! Ах, юноша, как нужны вы нам в колониях, в судейской мантии! Для защиты прав его величества очень-очень нужны такие люди, как вы, Кристофер!
— По правде говоря, дорогой сэр, вы наделяете меня достоинствами, которыми я вовсе не обладаю, — возразил Диллон, с лицемерной скромностью потупив глаза, хотя, быть может, сознание своей подлости и шевельнулось в нем. — Конечно, моя маленькая невинная хитрость…
— Да! В этом-то и заключается прелесть маневра, — перебил его полковник, пододвигая к гостю бутылку с чистосердечным видом человека, который никогда не был двуличным. — Вы не солгали, не надули, как мог бы сделать трус и негодяй. Вы совершили точный, военный, э… э… классический обман неприятеля. Да, классический обман — это будет правильное обозначение! Обман, достойный Помпея или Марка Антония, или… или… Вы лучше меня, Кит, знаете имена этих древних! Назовите мне самого умного человека, который когда-либо жил в Греции или Риме, и я скажу, что он тупица в сравнении с вами! Это спартанская хитрость — простая и честная.
К счастью для Диллона, его престарелый родственник, разгорячившись, во время этой речи был в таком непрестанном движении, что мешал рулевому нацелить дуло одного из пистолетов Борроуклифа точно в голову предателя. А когда чувство стыда вынудило Диллона закрыть лицо руками, это также способствовало спасению его жизни, заставив разгневанного моряка одуматься.
— Но вы ничего не сказали мне о наших дамах, — сказал Диллон после минутного молчания. — Я надеюсь, они пережили этот тревожный день, как и подобает женщинам из рода Говардов.
Полковник оглянулся, как бы желая удостовериться, что они одни, и, понизив голос, ответил:
— Да, Кит, они взялись за ум, с тех пор как этого мятежника и негодяя Гриффита доставили в аббатство. Мисс Говард изволила даже удостоить нас своим присутствием в столовой во время обеда. Меня каждую минуту называли «дорогим дядюшкой» и говорили о том, что «боятся, как бы жизнь моя не подверглась опасности во время схваток и стычек с этими отчаянными головорезами, которые высадились на берег», как будто старый солдат, прошедший всю войну пятьдесят шестого — шестьдесят третьего годов note 56 , может бояться порохового дыма больше, чем табачного! Но я знаю цену таким любезностям! Этот Гриффит все равно будет отправлен в Тауэр, мистер Диллон!
Капитан, который после победы над неприятелем мог наконец сложить с себя противоестественный обет не пить вина, держа в одной руке сосуд с южнобережной мадерой, а другой указывая на дверь, провозгласил :
— А вот и сам кацик! Легок на помине! И чело его ожидает лаврового венка! Ха!.. А кто это сопровождает его высочество? Клянусь богом, сэр кацик, если вы будете путешествовать с личным эскортом из таких гренадеров, сам старый Фридрих Прусский note 54 позавидует вам! Целых шесть футов даже без сапог! И оружие не менее необычное, чем тот, кто им снабжен.
Полковник, не дослушав и половины восклицаний своего компаньона, обернулся и увидел того, кого так стремился, но совсем не ожидал увидеть так скоро. Старик засыпал его вопросами, на которые Диллон, ввиду присутствия рулевого, отвечал с благоразумной осторожностью. Том стоял с непоколебимым спокойствием, опираясь на гарпун и рассматривая с удивлением и некоторым презрением убранство покоев, великолепие которых превосходило все, виденное им до сих пор. Тем временем Борроуклиф, не обращая никакого внимания на разговор между хозяином и Диллоном, до того их увлекший, что они отошли в дальний угол комнаты, и ничуть не стесняясь отсутствием собутыльника, бесцеремонно наливал себе бокал за бокалом, словно был обязан теперь пить за двоих. И если он отрывал взгляд от рубиновых отблесков жидкости в бокале, то только, чтобы полюбоваться рослым рулевым, фигура которого действительно не могла не обратить на себя внимание офицера, занимающегося вербовкой рекрутов. Однако капитана вскоре лишили этого двойного удовольствия, пригласив принять участие в совете, который держали его друзья.
Полковник избавил Диллона от неприятной обязанности повторять сочиненный им хитроумный рассказ и с жаром передал его Борроуклифу в таких словах, что предательство его родственника показалось законным, хитроумным поступком и даже подвигом во имя короля. Отсюда следовало, что Тома нужно арестовать, а отряд Барнстейбла захватить в плен, после чего его люди должны были разделить участь своих товарищей. Впалые глаза Диллона потупились перед устремленным на него проницательным взглядом Борроуклифа, слушавшего похвалы, расточаемые полковником изобретательности своего родственника. Но сомнения капитана быстро исчезли, когда он обернулся, чтобы еще раз взглянуть на ничего не подозревавшего Тома. Том продолжал разглядывать комнату, уверенный, по простоте души, что переговоры, свидетелем которых ему довелось быть, служили лишь подготовкой к тому, чтобы разрешить ему повидать мистера Гриффита.
— Дрилл, — громко позвал Борроуклиф, — иди сюда и слушай мои распоряжения! (При этих неожиданных словах рулевой быстро обернулся и впервые убедился в том, что позади него в коридоре стоит сержант, а за ним — два ряда вооруженных рекрутов.) Отведи этого человека в караульную, накорми его, да смотри, чтобы он не умер от жажды!
В этом приказании не было ничего опасного, и Том по знаку капитана последовал было за солдатами, как вдруг в коридоре их настиг окрик: «Стой!»
— Я передумал, Дрилл, — сказал Борроуклиф тоном, в котором уже не было ничего командирского. — Проводи этого джентльмена в мою комнату да смотри, чтобы он ни в чем не терпел недостатка.
Сержант знаком, который был хорошо известен офицеру, ответил, что понял его. Борроуклиф вернулся к бутылке, а рулевой при этом вторичном упоминании об ожидавшем его удовольствии весело последовал за сержантом.
К радости сгоравшего от нетерпения Тома, комната капитана находилась недалеко, и обещанное угощение не заставило себя ждать. Комната выходила в небольшой коридор, соединявшийся с главной галереей. Обед рулевого состоял из любимого блюда английских островов: ростбифа в большом количестве, но без гарнира. Это блюдо всегда было в запасе на кухне полковника Говарда. Правильно поняв приказ капитана произвести атаку на крепость, содержавшую мозг рулевого, сержант собственноручно приготовил величаемую им грогом адскую смесь, способную свалить с ног даже то животное, над которым так старательно трудились челюсти Тома, будь этот бык жив и полон сил. Однако расчеты на ослабление разума рулевого под действием ямайского рома не оправдались. Том с огромным удовольствием, но ничуть не пьянея, опорожнял стакан за стаканом, в то время как глаза сержанта, который считал своим долгом поддержать компанию, уже подозрительно заблестели. К счастью для него, раздался стук в дверь, возвестивший о появлении капитана, который избавил его от позора, что его перепьет рекрут.
Войдя в комнату, Борроуклиф приказал сержанту уйти, добавив:
— Мистер Диллон даст тебе приказания, которые ты должен в точности выполнить.
Дрилл, который еще достаточно соображал, для того чтобы опасаться недовольства командира, если бы тот распознал его состояние, поспешил удалиться, и рулевой остался наедине с капитаном. Энергия, с какой Том нападал на ростбиф, теперь заметно ослабела, сменившись безмятежным довольством, которое обычно сохраняется еще долго после того, как утолен голод. Пренебрегая стульями, он сидел на одном из сундуков Борроуклифа и, поставив тарелку на колени, складным ножом отрезал кусок за куском с той тщательностью, с какой, вероятно, женщина-вампир из «Тысячи и одной ночи» собирала рисинки на острие шила. Капитан придвинул себе табурет и со снисходительной фамильярностью, естественной при разнице в их положении, повел такой разговор:
— Надеюсь, вам пришлось по вкусу наше угощение, мистер… Не имею удовольствия знать, как вас зовут.
— Том, — ответил рулевой, не отрывая глаз от тарелки. — Товарищи на корабле зовут меня Длинным Томом.
— Вы, по-видимому, плавали с разумными и способными моряками, если они так хорошо разбираются в долготе, — ответил капитан. — Но у вас, наверное, есть и фамилия?..
— Коффин, — ответил рулевой. — В спешке, когда требуется спустить фалы или поставить паруса, меня зовут Томом, в хорошую погоду, когда задумают обернуть старого морского волка вокруг пальца, — Длинным Томом; если же хотят именовать меня так, чтобы не откликнулся никто другой из моей родни, меня называют Длинным Томом Коффином, потому что, я думаю, самый высокий из них не больше сажени.
— Вы, я вижу, весьма достойный человек, — воскликнул Борроуклиф, — и жалко думать, какая участь ждет вас из-за вероломства мистера Диллона!
Подозрения Тома, если он их когда-либо питал, были до такой степени убаюканы ласковым приемом капитана, что не возникли даже при этом двусмысленном замечании. Опорожнив еще стакан рома, он ограничился тем, что с большим простосердечием сказал:
— Меня никто не ждет, кроме мистера Диллона, а он обязан или передать мне в обмен мистера Гриффита, или возвратиться пленным на «Ариэль».
— Увы, мой добрый друг, боюсь, что, когда придет время для этого обмена, он не согласится ни на то, ни на другое.
— Будь я проклят, если он не выполнит одного из этих условий! Мне приказано, чтобы это было сделано: либо он вернется, либо мистер Гриффит, лучший моряк для своих лет, когда-либо ступавший по корабельной палубе, снимется с этой якорной стоянки!
Борроуклиф окинул собеседника деланно сочувственным взглядом. Однако это выражение участия вовсе не дошло до рулевого, ибо после обильных возлияний Том все еще находился в самом благодушном настроении. Соображать он отнюдь не перестал. Однако, не способный сам на предательство, он не мог заподозрить в нем и других. Поняв, что нужно говорить яснее, капитан предпринял лобовую атаку:
— Мне жаль огорчать вас, мой друг, но должен сказать, что вам не позволят вернуться на «Ариэль» и что не пройдет часа, как ваш командир Барнстейбл тоже очутится в плену, а шхуну захватят еще до рассвета.
— Кто захватит ее? — спросил рулевой, насмешливо улыбаясь, хотя такое сочетание грозящих бедствий начало производить на него впечатление.
— Вы должны помнить, что она стоит под огнем тяжелых орудий батареи, которые могут в несколько минут пустить ее ко дну. Уже послан нарочный предупредить командира батареи, что «Ариэль» — неприятельское судно. А так как сейчас ветер дует с моря, уйти шхуна не может.
Теперь наконец истина во всей своей ужасной наготе дошла до сознания рулевого. Он вспомнил собственное предсказание погоды и беспомощное положение шхуны, лишенной более половины своего экипажа и оставленной на попечении юноши, в то время как командиру ее грозила опасность попасть в плен. Тарелка соскользнула с колен старого моряка и упала на пол; голова его склонилась на грудь, он закрыл лицо руками и, несмотря на все старания скрыть охватившее его волнение, не мог удержать громкого стона.
На мгновение, при виде горя человека, чья голова уже носила на себе печать его возраста, в Борроуклифе шевельнулись добрые чувства. Но привычка многих лет, прошедших в собирании новых жертв для войны, тотчас взяла верх в его сердце, и офицер-вербовщик решил не упускать удобного случая.
— Мне от души жаль тех бедняг, которые позволили совратить себя с пути истинного ловкими уговорами или неправильным пониманием долга и подняли оружие против своего государя. Но, захваченные на территории самой Англии, они послужат примером для устрашения других. Боюсь, что, если они не примирятся с правительством, их осудят на смерть.
— Тогда лучше уж сразу примириться с судьбой. Ваше правительство мало чем поможет человеку, вахта которого на этом свете окончена.
— Но, примирившись с теми, в чьих руках власть, они могут спасти свою жизнь, — сказал капитан, зорко следя за тем, как подействуют его слова на рулевого.
— Не такая беда для человека, когда его койку складывают в последний раз. Окончил вахту на этом свете — будет стоять на вахте на том свете. Но увидеть, как дерево и железо, так искусно слаженные в «Ариэле», попадут в руки неприятеля, — вот это человек запомнит надолго и после того, как имя его навсегда будет вычеркнуто из казначейских реестров! Я бы лучше согласился, чтобы двадцать залпов пронзили мое бренное тело, нежели один из них попал в шхуну ниже ватерлинии!
— Что ж, может быть, я и ошибаюсь, — беспечным тоном заметил Борроуклиф. — Возможно, вас не казнят, а только посадят на борт плавучей тюрьмы, где вы сможете еще славно повеселиться ближайшие десять или пятнадцать лет.
— Что ты болтаешь, приятель? — вздрогнув, вскричал рулевой. — Плавучая тюрьма, говоришь ты? Тогда передай им: пусть они лучше повесят одного человека, старого Тома Коффина, и тем самым сберегут его рацион.
— Все зависит от их прихоти: сегодня они, может, прикажут расстрелять вас как мятежников, а завтра решат считать вас военнопленными и отправят на галеры лет на десять.
— Скажи им, братец, что я мятежник, слышишь? И ты не солжешь, потому что я сражался с ними в Бостонском заливе еще во времена Мэнли note 55 . Надеюсь, что мальчугану удастся взорвать шхуну… Бедный Ричард Барнстейбл умрет, если увидит ее в руках англичан!
— Я знаю одно средство… — сказал Борроуклиф, притворяясь задумчивым, — только одно, которое наверняка избавит вас от тюрьмы, ибо я уверен, что, поразмыслив, вас не решатся приговорить к смерти.
— Назови его, приятель! — сказал рулевой, вставая с места с явно взволнованным видом. — Если только оно под силу человеку, я согласен им воспользоваться.
— Разумеется, — ответил капитан, дружески положив руку на плечо рулевого, который напряженно прислушивался к его словам. — Это легко выполнить, да и страшного тут ничего нет. Ведь вы привыкли к пороху и можете отличить его запах от запаха роз?
— Еще бы! — нетерпеливо вскричал старый моряк. — Мне приходится нюхать его чуть ли не каждый час. Но что из этого?
— А то, что предложение, которое я намерен вам сделать, вполне достойно такого человека, как вы. Пришлись ли наши ростбиф и грог вам по вкусу?
— Да-да, все было превосходно, старому моряку все по нутру! Но что из этого? — спросил рулевой и, сам того не замечая, в нетерпении схватил Борроуклифа за воротник.
Капитан не выказал никакого раздражения при этой неожиданной фамильярности, ласково улыбнулся и решил, что настала минута дать залп из всех орудий, которые он до сих пор держал в резерве.
— Тогда вам остается только послужить вашему королю так, как вы до сих пор служили Конгрессу, и позвольте мне быть тем, кто первый покажет вам ваше знамя!
Рулевой напряженно уставился на капитана, но было очевидно, что он не понял значения сделанного предложения. И поэтому Борроуклиф продолжал:
— Короче говоря, мой друг, запишитесь в мою роту, — тогда я могу вполне обещать вам жизнь и свободу!
Том не расхохотался только потому, что редко проявлял подобным образом свои чувства, но каждая черта его закаленного непогодой лица исказилась гримасой презрения и насмешки.
И в ту же секунду Борроуклиф почувствовал, как железные пальцы, которые все еще держали его за воротник, сдавили его горло, словно тиски, а тело медленно оторвалось от земли и с силой, которой было бесполезно сопротивляться, притянуто к телу рулевого. Когда лица их оказались одно напротив другого, рулевой излил свои чувства в словах:
— Товарищ по кубрику лучше товарища по плаванию! Товарищ по плаванию лучше незнакомца! Незнакомец лучше собаки… Но собака лучше солдата!
Сказав это, Том с силой выпрямил руку, разжав при этом пальцы, и, когда Борроуклиф пришел в себя, он сидел в другом конце комнаты на полу среди кучи стульев, столов и одежды. Пытаясь подняться на ноги, капитан среди предметов, которые он свалил на пол при своем падении, коснулся эфеса собственной шпаги.
— Негодяй! — закричал он, обнажая сверкающее оружие и вскакивая на ноги. — Я вижу, тебя следует научить, как вести себя со старшими!
Рулевой схватил стоявший у стены гарпун и направил его острие на грудь противника с таким выражением во взгляде, что капитан тотчас понял угрожавшую ему опасность. Однако Борроуклиф не был трусом. Раздраженный нанесенным ему оскорблением, он ринулся на противника, одновременно пытаясь уклониться от острия угрожавшего ему необычного оружия. Но кончик гарпуна молниеносно описал небольшой круг, последовал легкий толчок, и Борроуклиф, потеряв шпагу, оказался всецело во власти врага. Однако кровожадные намерения Тома мгновенно исчезли, как только он одержал верх. Отложив в сторону гарпун, он приблизился к капитану и схватил его своей громадной рукой.
Вторая схватка, во время которой капитан убедился в своей полной неспособности противостоять силе человека, справлявшегося с ним, как с ребенком, решила дело. Когда капитан окончательно затих, рулевой достал из карманов, где, по-видимому, содержалось не меньше мелкого такелажа, чем в кладовой боцмана — целый ворох сезней, выбленок и шкимушки, — и с нерушимым хладнокровием, с молчаливостью, казалось, непоколебимой и с ловкостью, какой мог обладать только моряк, начал привязывать руки капитана к столбикам кровати. Покончив с этим, Том на минуту задумался и стал осматривать комнату, словно чего-то искал. На глаза ему попалась обнаженная шпага. Взяв ее в руки, он медленно приблизился к пленнику, который со страху не заметил, что рулевой отломал клинок шпаги от эфеса и уже обвязал эфес марлинем.
— Ради бога, — взмолился Борроуклиф, — не убивайте меня!
В тот же миг в рот ему воткнули серебряный эфес, завязали сзади на шее веревками, и капитан очутился в том самом положении, в какое он сам частенько приводил непокорных солдат, вставляя им кляп. После этого Том Коффин, по-видимому, решил воспользоваться всеми правами победителя, ибо, взяв в руки свечу, начал рыться в личном имуществе капитана. Различные предметы, принадлежавшие к экипировке пехотного офицера, были осмотрены и отброшены в сторону с величайшим презрением, а одежда более скромного вида была отвергнута как не соответствовавшая фигуре Тома. Вскоре ему попались на глаза два одинаковых предмета, сделанные из металла, весьма популярного на всем белом свете. Однако Том, по-видимому, не был сведущ в их назначении. Он долго прикладывал полукруглую скобу этих диковин к рукам, к запястьям и даже к носу, затем с интересом и любопытством, с каким дикарь стал бы рассматривать часы, повертел колесики на другом конце, пока, наконец, в голове честного моряка не сложилось убеждение, что они составляют часть бесполезного снаряжения армейца, и тогда он тоже отбросил их в сторону как лишенные всякой ценности. Борроуклиф, следивший за каждым движением победителя с добродушием, которое могло бы восстановить мир между ними, если бы только он мог выразить хоть половину того, что чувствовал, был очень рад, когда Том не пожелал завладеть его шпорами, хотя при этом капитан чуть не задохнулся от смеха, столь неестественно подавленного. Наконец рулевой нашел пару пистолетов весьма хорошей работы — оружие, с которым он, по-видимому, был хорошо знаком. Они были заряжены, и вид их навел Тома на мысль о необходимости уходить, напомнив ему об опасности, угрожавшей его командиру и «Ариэлю». Он сунул пистолеты за свой брезентовый пояс и, схватив гарпун, приблизился к кровати, где вынужден был сидеть Борроуклиф.
— Слушай, приятель, — сказал рулевой, — да простит тебе бог, как прощаю я, твое намерение сделать солдата из моряка, который начал плавать с той минуты, как ему исполнился час от роду, и который надеется отдать концы на воде и быть похороненным в море! Я не желаю тебе плохого, приятель, но все же придется тебе помолчать, пока не явится сюда кто-нибудь из твоих друзей. Надеюсь, это будет вскоре после того, как я выйду в открытое море.
С этими дружескими пожеланиями рулевой удалился, оставив Борроуклифа живым и невредимым в освещенной комнате, хотя и в несколько неудобной и не очень завидной позе. Капитан слышал, как щелкнул замок его двери и как рулевой вытащил из скважины ключ, желая, как явствовало из его действий, сохранить в тайне свой уход и обеспечить заключение побежденного по крайней мере на некоторое время.
ГЛАВА XXIII
Когда настигнет в час ночной
Нас Месть багровою рукой,
Кто, Страх, узрев ее черты,
Не обезумеет, как ты?
Коллинз
Когда Том Коффин вышел из комнаты Борроуклифа, у него не было никакого плана действий, кроме твердой решимости поскорее вернуться на «Ариэль» и разделить со шхуной ее участь — все равно, суждено ли ей уйти или быть потопленной. Но честному моряку в его нынешнем положении гораздо легче было принять, нежели выполнить такое решение. Он скорее сумел бы провести судно через опасные мели Чертовых Клещей, нежели самому выбраться из лабиринта коридоров, галерей и комнат аббатства Святой Руфи, среди которых он очутился.
Он припомнил и тихо сказал себе, что «из главного канала он выходил в более узкий», но клал ли он при этом руля вправо или влево — совершенно выскочило у него из памяти. Том находился в той части здания, которую полковник Говард называл «монастырем» и где, к счастью для моряка, он вряд ли мог встретить неприятеля, поскольку комната, занимаемая Борроуклифом, была в этом крыле единственной, не находившейся в распоряжении дам. Причина, по которой капитану позволено было обосноваться в этой святая святых, состояла в том, что полковник Говард вынужден был поместить рядом со своими воспитанницами либо Гриффита и Мануэля, либо капитана Борроуклифа, а иначе ему пришлось бы подвергнуть арестованных обращению, которое старик считал недостойным для себя и своего рода. Недавнее переселение Борроуклифа было на руку Тому по двум соображениям: оно уменьшало шансы скорого освобождения беспокойного пленника и уменьшало опасность, грозившую рулевому. Правда, о первом преимуществе он и не подозревал, а размышления по поводу второго ничуть не занимали его, ибо он мало заботился о своей безопасности.
Следуя по необходимости вдоль стены, Том вскоре выбрался из узкого и темного коридора в большую галерею, соединявшую нижние помещения этого крыла с главной частью здания. Отворенная дверь в дальнем конце галереи, откуда лился яркий свет, тотчас привлекла его внимание. Пройдя несколько шагов, старый моряк понял, что очутился возле той самой комнаты, которую еще так недавно он столь внимательно осматривал, и припомнил, что именно этой галереей он вошел в аббатство. Всякий другой человек, желая поскорее скрыться, тотчас повернул бы назад, но звуки застольного веселья, доносившиеся из нарядной комнаты, и отчетливо произнесенное имя Гриффита заставили Тома подойти ближе, чтобы произвести разведку. Читатель уже понял, что Том, спрятавшись в тени, находился у того порога, который он совсем недавно переступил, направляясь в комнату Борроуклифа. На месте этого джентльмена теперь сидел Диллон, а полковник Говард снова занял свое обычное кресло во главе стола. Он-то и веселился, наслаждаясь подробным рассказом своего родственника о том, как тому удалось обмануть ничего не подозревавшего неприятеля.
— Благородная хитрость! — воскликнул старик как раз в тот миг, когда Том притаился в засаде. — Благородная и гениальная хитрость, способная обмануть даже Цезаря! А ведь этот Цезарь, надо думать, был большой хитрец! Но вы, Кит, превзошли бы и его. Пусть меня повесят, если я не прав, но, если послать вас в Квебек вместо Монкальма, вы задали бы неплохую загадку и самому Вулфу! Ах, юноша, как нужны вы нам в колониях, в судейской мантии! Для защиты прав его величества очень-очень нужны такие люди, как вы, Кристофер!
— По правде говоря, дорогой сэр, вы наделяете меня достоинствами, которыми я вовсе не обладаю, — возразил Диллон, с лицемерной скромностью потупив глаза, хотя, быть может, сознание своей подлости и шевельнулось в нем. — Конечно, моя маленькая невинная хитрость…
— Да! В этом-то и заключается прелесть маневра, — перебил его полковник, пододвигая к гостю бутылку с чистосердечным видом человека, который никогда не был двуличным. — Вы не солгали, не надули, как мог бы сделать трус и негодяй. Вы совершили точный, военный, э… э… классический обман неприятеля. Да, классический обман — это будет правильное обозначение! Обман, достойный Помпея или Марка Антония, или… или… Вы лучше меня, Кит, знаете имена этих древних! Назовите мне самого умного человека, который когда-либо жил в Греции или Риме, и я скажу, что он тупица в сравнении с вами! Это спартанская хитрость — простая и честная.
К счастью для Диллона, его престарелый родственник, разгорячившись, во время этой речи был в таком непрестанном движении, что мешал рулевому нацелить дуло одного из пистолетов Борроуклифа точно в голову предателя. А когда чувство стыда вынудило Диллона закрыть лицо руками, это также способствовало спасению его жизни, заставив разгневанного моряка одуматься.
— Но вы ничего не сказали мне о наших дамах, — сказал Диллон после минутного молчания. — Я надеюсь, они пережили этот тревожный день, как и подобает женщинам из рода Говардов.
Полковник оглянулся, как бы желая удостовериться, что они одни, и, понизив голос, ответил:
— Да, Кит, они взялись за ум, с тех пор как этого мятежника и негодяя Гриффита доставили в аббатство. Мисс Говард изволила даже удостоить нас своим присутствием в столовой во время обеда. Меня каждую минуту называли «дорогим дядюшкой» и говорили о том, что «боятся, как бы жизнь моя не подверглась опасности во время схваток и стычек с этими отчаянными головорезами, которые высадились на берег», как будто старый солдат, прошедший всю войну пятьдесят шестого — шестьдесят третьего годов note 56 , может бояться порохового дыма больше, чем табачного! Но я знаю цену таким любезностям! Этот Гриффит все равно будет отправлен в Тауэр, мистер Диллон!