Страница:
— Смотри, кузина, жалость сродни многим другим нежным чувствам. Впустив ее, ты, того и гляди, откроешь двери всему семейству.
— В том-то и разница, Сесилия, ты уважаешь майора Линкольна, и потому готова восхищаться Хау и всеми его приспешниками, а я могу жалеть человека и все же оставаться непреклонной.
— Le bon temps viendra note 14.
— Никогда! — с жаром прервала ее Агнеса, не замечая, что выдает себя с головой. — Никогда, во всяком случае — пока на нем красный мундир!
Сесилия улыбнулась и, не сказав больше ни слова, ушла к себе.
Такие небольшие перепалки, приперченные неукротимым нравом Агнесы, повторялись довольно часто, несмотря на то, что взор ее кузины день ото дня становился все задумчивее, а равнодушие, с которым она слушала, все заметнее.
Тем временем осада, хотя она и велась с большим тщанием, по существу сводилась только к блокаде.
Тысячи американцев расположились в окрестных селениях, и сильные отряды были размещены возле батарей, господствующих над подступами к городу. Хотя вооружение их значительно пополнилось после захвата нескольких судов с военными грузами, а также капитуляции двух сильных фортов на канадской границе, все же оно было еще слишком скудно, чтобы расходовать его с расточительностью, необходимой для решительного штурма. Впрочем, такая сдержанность объяснялась не только недостатком вооружения, но и тем, что колонисты, щадя свое добро, не хотели разрушать город, рассчитывая получить его назад целым и невредимым. С другой стороны, впечатление, произведенное битвой при Банкер-Хилле, было еще слишком живо, и английское командование не знало, на что решиться, а это дозволяло Вашингтону сковывать превосходящие силы противника необученной и плохо вооруженной толпой, которая временами не в состоянии была выдержать даже самую кратковременную схватку.
Однако видимость военных действий неизменно поддерживалась: постреливали пушки, и бывали дни, когда стычки аванпостов вызывали более длительную и сильную канонаду. Уши дам давно уже привыкли к грохоту залпов, и, так как потери были самые незначительные, да и то лишь на внешних укреплениях, этот грохот никому не внушал особого страха.
Так промелькнули две недели, за которые не произошло ни одного события, достаточно примечательного, чтобы о нем стоило рассказать. Как-то утром, уже по прошествии этих двух недель, в дворик особняка миссис Яечмир вкатил капитан Полуорт, проделывая все те удивительные манипуляции, которые в 1775 году считались необходимой принадлежностью лихого возницы. Минуту спустя его деревянная нога уже стучала по коридору, оповещая о приближении капитана к гостиной, где его ожидали остальные. Когда дверь распахнулась и он показался на пороге, обе кузины стояли, уже закутанные в меха, и их улыбающиеся розовые личики выглядывали из-под кружев, а майор Линкольн принимал из рук Меритона плащ.
— Как, уже в гарнире! — воскликнул добродушный Полуорт, переводя взгляд с одной на другую. — Тем лучше: пунктуальность — закваска жизни; точные часы нужны гостю не менее, чем хозяину, а хозяину — не менее, чем его повару. Мисс Агнеса, вы просто убийственны сегодня!
Если Хау хочет, чтобы его офицеры выполняли свой долг, ему следовало бы запретить вам появляться в его лагере.
Глаза мисс Денфорт засверкали, но взгляд ее, случайно упав на деревяшку капитана, тотчас смягчился, и она ограничилась тем, что с улыбкой заметила:
— Пусть ваш генерал лучше поостережется сам — почти каждый раз, когда я выхожу из дому, мне приходится наблюдать его слабость.
Капитан выразительно пожал плечами и, обернувшись к Другу, вполголоса пожаловался:
— Вот видишь, майор Линкольн, с тех пор как я вынужден подавать себя с одной ногой, словно индейку, оставшуюся от вчерашнего обеда, я не могу добиться от мисс Денфорт колкости — она стала кроткой и пресной до невозможности; а ведь я все равно что двузубая вилка, годная только для разделки! Теперь пусть меня хоть на куски режут — мне безразлично, раз она потеряла всю свою остроту. Ну что ж, поехали в церковь?
Лайонел, казалось, был смущен и несколько мгновении вертел в руках какой-то листок, прежде чем протянуть его капитану.
— Что это такое? — осведомился Полуорт. — «Два офицера, раненные в недавнем сражении, просят отслужить благодарственный молебен за свое исцеление…» Гм.., гм… два?.. Ты, а кто же второй?
— Я полагал, что мой друг и школьный товарищ!
— Как, я? — воскликнул капитан, невольно поднимая деревянную ногу и разглядывая ее с грустью. — Н-да!
И ты думаешь, Лео, я должен быть благодарен за то, что мне оторвало ногу?
— Могло быть хуже.
— Не знаю, — упрямился Полуорт. — Было бы симметричнее, если б я сразу лишился обеих.
— Ты забываешь о своей матушке, — продолжал Лайонел, словно не слыша Полуорта. — Я убежден, что ей это будет приятно.
Полуорт громко откашлялся, раза два провел рукой по лицу, искоса глянул на свою целую ногу, потом дрогнувшим голосом ответил:
— Пожалуй, ты прав: мать не перестанет любить свое дитя, даже если его изрубят в котлету! Прекрасный пол становится сердобольнее, когда перевалит за сорок, а вот девушки — те очень придирчивы к пропорциям и симметрии.
— Значит, ты согласен, чтобы Меритон подал записку так, как она написана?
Полуорт еще секунду колебался, потом, вспомнив свою матушку в далекой Англии (Лайонел знал, какую струну задеть), расчувствовался:
— Конечно, конечно, ведь могло бы быть хуже, как с бедным Деннисом. Ладно уж, подавай от нас обоих! Хоть и трудно, а уж как-нибудь преклоню колено ради такого случая. Как знать, Лео, может быть, когда одна молодая особа увидит, что мое приключение заслуживает благодарственного молебна, она перестанет считать меня предметом жалости.
Лайонел молча кивнул, а капитан, подойдя к Агнесе, повел ее к саням с подчеркнуто беспечным видом, который, по его представлению, должен был показать девушке его пренебрежение к любым превратностям войны. Сесилия оперлась на руку майора Линкольна, и вскоре все четверо уже сидели в экипаже.
До этого дня — второго воскресенья после того, как Лайонел стал выходить, и первого — когда погода позволила ему поехать в церковь, — молодому человеку не представлялось случая увидеть изменившийся облик города.
Жители мало-помалу покинули Бостон, одни — тайком, другие — по пропускам главнокомандующего, и те немногие, что еще оставались, составляли незначительное меньшинство по сравнению с английскими солдатами и офицерами. На улице, ведущей к Королевской церкви, толпились военные; стоя кучками, они беспечно смеялись, нимало не смущаясь тем, что их легкомысленная болтовня оскорбляет благочестивых горожан, которые со строгими лицами направлялись в церковь. В самом деле, распущенные нравы гарнизона до такой степени уничтожили то суровое благочиние, которое всегда отличало Бостон и было постоянным предметом забот и гордости его жителей, что даже рядом с храмом слышались грубые шутки и непристойный смех балагуров и повес в тот час, когда обычно над всей провинцией воцарялась глубокая тишина, как будто сама Природа замирала, чтобы присоединиться к человеку в хвале творцу. Лайонел с огорчением заметил эту перемену; не ускользнуло от его беспокойного взгляда и то, что их спутницы спрятали лица в муфты, словно загораживаясь от картины, которая не могла не пробудить еще более тягостные чувства в душах, с детства приученных чтить строгие обычаи своей родины.
Когда сани остановились перед церковью, десятки рук протянулись, чтобы помочь дамам перейти полоску заледенелого тротуара от экипажа до дверей храма. Агнеса, поблагодарив услужливых кавалеров холодным кивком, отвергла их помощь, а одному особенно настойчивому юноше заметила с тонкой усмешкой:
— Мы здешние уроженки и привыкли ходить по льду, хотя иностранцам это может казаться опасным.
Затем она проследовала в церковь, не удостаивая бросить взгляд ни направо, ни налево.
Сдержанность Сесилии, державшейся обычно мягче и любезнее, была тем более заметна. По примеру кузины, она прямо направилась к своему месту с таким неприступным видом, что те, кто не прочь был бы завести с ней легкий светский разговор, не решились даже подойти к ней.
Дамы быстро прошли вперед, а Лайонел и Полуорт замешкались среди толпы офицеров, теснившихся у входа в церковь. Первый прошел вдоль колоннады, обмениваясь со стоявшими там офицерами двумя-тремя вопросами, обычными для военного времени. Тут у какой-нибудь из массивных колонн, с трех сторон обрамлявших здание, сошлись четверо ветеранов, с подобающим глубокомыслием обсуждавших политические новости или дела своего полка, там двое-трое неоперившихся юнцов, украшенных всеми эмблемами своего чина, вставали на пути хорошенькой прихожанки, словно бы платя дань восхищения ее красоте, тогда как на самом деле хотели покрасоваться в своих шитых золотом мундирах. В других кучках, стоявших у входа, одни слушали разглагольствования какого-нибудь присяжного остряка, другие бранили страну, куда их забросила служба, третьи, не скупясь на преувеличения, расписывали чудеса далеких стран или пережитые опасности.
Среди такого многолюдного сборища нетрудно было, однако, обнаружить и людей с более возвышенным образом мыслей, державшихся со скромным достоинством.
С одним из таких офицеров Лайонел, вступив в разговор, остановился в дальнем конце колоннады. Наконец послышались торжественные звуки органа, и веселые группки стали распадаться, словно люди вдруг вспомнили, что их сюда привело. Собеседник майора Линкольна покинул его, и он, в свою очередь, двинулся вдоль опустевшей колоннады к входу, как вдруг у самого его локтя глухой голос гнусаво запричитал:
— Горе вам, фарисеям, что любите председания в синагогах и приветствия в народных собраниях note 15!
Хотя Лайонел не слышал этого голоса с тех пор, как воинственный возглас раздался из рокового редута, он сразу признал его. Обернувшись, он увидел Джэба Прея.
Прямой и недвижимый, словно изваяние, Джэб стоял в одной из нищ храма, откуда и вещал, как пророк, обращающийся к толпе.
— Ты уже раз чуть не поплатился жизнью за свои глупости! — воскликнул Лайонел. — Советую тебе более не испытывать наше терпение!
Но слова его остались без ответа. Оборванный и грязный, с бледным, исхудалым лицом, словно после тяжелой болезни, дурачок, казалось, ничего не видел и не слышал вокруг. Уставившись тусклым, бессмысленным взглядом в одну точку, он продолжал гнусавить:
— Горе вам, ибо сами не входите и хотящих войти не допускаете.
— Или ты оглох, безумец? — крикнул Лайонел.
В тот же миг взгляд дурачка устремился на него, и майор Линкольн почувствовал, как по его спине поползли мурашки: он увидел проблеск сознания, внезапно озаривший лицо слабоумного, когда тот продолжал тем же зловещим тоном:
— Кто скажет брату своему «рака» note 16, подлежит синедриону note 17, а кто скажет «безумный», подлежит геенне огненной.
Пока дурачок произносил эту страшную угрозу, Лайонел словно окаменел, пораженный его видом. Но затем, опомнившись, легонько похлопал юношу тростью по ноге и велел ему спуститься из ниши.
— Джэб пророк, — ответил тот, но глаза его опровергали это утверждение, ибо осмысленное выражение исчезло, и лицо его опять стало тупым и невыразительным, как у всех слабоумных, — пророка бить грех. Евреи побивали своих пророков камнями и колотили.
— Ну, так слушай меня, если не хочешь, чтобы тебя поколотили солдаты! Ступай сейчас же отсюда, а после службы приходи ко мне, я дам тебе что-нибудь получше, чем это тряпье.
— Разве вы никогда не читали священного писания? — ответил Джэб. — Там сказано, что не нужно заботиться ни о пище, ни об одежде. Нэб говорит, что, когда Джэб умрет, он попадет прямо на небо, потому что ему нечего надеть и почти нечего есть. Вот у королей бриллиантовые короны, и одеваются они в золото, а всегда попадают в преисподнюю.
Дурачок замолчал и, съежившись в глубине ниши, стал играть пальцами, как дитя, забавляющееся тем, что может шевелить руками как хочет. Лайонел обернулся: ему послышалось позвякивание шпаг и шаги. Большая группа штабных офицеров остановилась возле них, привлеченная их разговором. Среди этих военных Лайонел увидел и двух генералов; стоя несколько впереди остальных, они с любопытством разглядывали скорчившееся в нише странное существо. Несмотря на неожиданность, Лайонел не преминул заметить нахмуренное лицо главнокомандующего, когда из уважения к его чину низко ему поклонился.
— Кто этот малый, осмеливающийся осуждать великих мира сего на вечную погибель? — спросил Хау. — И своего государя тоже!
— Несчастный идиот, с которым меня свел случай, — ответил майор Линкольн. — Он вряд ли даже отдает себе отчет, что болтает, и тем паче — при ком говорит.
— Этим-то басням, которые придумывают наши тайные враги и распространяют невежды, мы и обязаны тем, что верность колоний поколебалась, — сказал британский главнокомандующий. — Полагаю, вы можете поручиться за благонадежность вашего странного знакомого, майор Линкольн?
Лайонел уже готов был резко ответить, но спутник мрачного главнокомандующего вдруг воскликнул:
— Ловкостью крылатого Гермеса клянусь, это тот самый шут, что совершил прыжок с Копс-Хилла, о котором я вам уже рассказывал. Я ведь не ошибся, Линкольн?
Разве это не крикливый философ, чьи чувства были на-, столько возвышенны в день битвы на Бриде, что он невольно воспарил, но, не столь счастливый, как Икар, упал на твердую землю?
— Память не изменила вам, сэр, — сказал Лайонел, обмениваясь улыбкой с генералом Бергойном. — Бедняга по своему недомыслию часто попадает в беду.
Бергойн, державший главнокомандующего под руку, сделал шаг вперед, словно считая, что это жалкое существо не заслуживает их внимания; на самом же деле он хотел поскорее увести Хау, так как знал склонность своего начальника к крутым мерам и полагал, что сейчас они были бы несвоевременны и даже опасны. Заметив по мрачному виду Хау, что он колеблется, находчивый генерал сказал:
— Несчастный! Его измена была наказана вдвойне: падением с пятидесятифутовой высоты Копс-Хилла и унижением видеть блестящую победу войск его величества.
Я думаю, мы можем простить беднягу.
При этом Бергойн продолжал слегка тянуть главнокомандующего за собой, и Хау бессознательно поддался ему. На его суровом лице даже появилось подобие мрачной улыбки, когда он, отворачиваясь, сказал:
— Присматривайте за своим знакомым, майор Линкольн, иначе, как ни плохо его положение, оно может стать еще хуже. Подобные речи нетерпимы в осажденном городе, — кажется, так он у них зовется; ведь мятежники свой сброд величают осаждающей армией, не правда ли?
— Они шатаются вокруг наших зимних квартир и претендуют на такую честь.
— Надо признать, что они отличились на Бридс-Хилле.
Оборванцы сражались, как настоящие солдаты.
— Отчаянно и даже не без некоторой доли сообразительности, — ответил Бергойн, — но, к несчастью для себя, они столкнулись с противником, который сражался лучше и с большим искусством. Но, может быть, войдем?
Лицо главнокомандующего совсем прояснилось.
— Пойдемте, господа, мы и так запаздываем! — сказал он. — Если мы не поспешим, то не успеем помолиться за короля, не говоря уж о себе.
Свита двинулась за ним, но тут позади послышался шум, указывавший на приближение другого важного лица, и под колоннаду вступил генерал Клинтон в сопровождении своего штаба. Едва он появился, как довольное выражение исчезло с лица Хау; он с холодной вежливостью ответил на приветствие генерала и сразу же вошел в церковь. Ловкий Бергойн и тут вмешался, найдя способ по пути шепнуть на ухо Клинтону что-то приятное о том самом сражении, которое породило зависть между двумя его собратьями по оружию и заставило Хау невзлюбить человека, чьей помощи он был стольким обязан. Клинтон поддался тонкой лести и последовал за главнокомандующим в храм божий с приятным удовлетворением, которое, вероятно, принял за чувство, более подходящее к месту и случаю. Все присутствующие — адъютанты, секретари и просто зеваки — сразу же устремились за обоими генералами, и Лайонел вновь оказался наедине со слабоумным.
С той минуты, как Джэб увидел стоящего вблизи английского главнокомандующего, он ни разу не шелохнулся до самого его ухода. Глаза дурачка были устремлены куда-то в пространство, нижняя челюсть отвисла, придавая его физиономии отпечаток полного идиотизма; короче говоря, это было не человеческое лицо, а лишь маска, лишенная света жизни и разума. Однако, едва только смолкли шаги последнего офицера; страх, сковавший смутное сознание дурачка, прошел, и, подняв голову, он глухо проворчал:
— Пусть только сунется на холмы, народ научит его уважать законы!
— Упрямый болван! — воскликнул Лайонел, бесцеремонно вытаскивая его из ниши. — Станешь твердить эту глупость, дождешься, что тебя будут пороть во всех доках по очереди.
— Но вы обещали Джэбу, что не позволите солдатам бить его, а Джэб взялся выполнять ваши поручения.
— Да, но если ты не научишься держать язык за зубами, я забуду свое обещание и отдам тебя на расправу всем гренадерам в городе.
— Ну и что ж? — осклабился Джэб, повеселев от осенившей его вдруг мысли. — Ведь их осталось теперь только половина. Джэб слышал, как самый длинный ревел, будто голодный лев: «Вперед, ирландцы!» — но он сразу затих; хотя у Джэба даже сошек не было, он положил ружье на плечо мертвеца.
— Негодяй! — воскликнул Лайонел, в ужасе отступая от него. — Значит, ты обагрил руки кровью Макфьюза!
— Джэб руками его не трогал, — невозмутимо ответил слабоумный. — Он умер, как собака, где упал.
Лайонел с мгновение стоял в полной растерянности, но, догадавшись по стуку деревянной ноги о приближении Полуорта, сдавленным голосом поспешно проговорил:
— Ступай к миссис Лечмир, как я тебе велел, и.., и… передай Меритону, чтобы он присмотрел за камином.
Джэб хотел было уже идти, но вдруг остановился и, подняв на Лайонела жалобный, страдальческий взгляд, захныкал:
— Смотрите, Джэб совсем окоченел! Нэб с Джэбом не могут достать ни щепки; королевские солдаты дерутся и все отнимают. Можно Джэбу немного погреться? Пощупайте, Джэб холодный, как покойник!
До глубины души тронутый этой просьбой и жалким видом юноши, Лайонел молча кивнул и поспешно обернулся к подходившему другу. С одного взгляда он понял, что Полуорт слышал часть его разговора с Джэбом. Весь вид и поведение капитана ясно говорили о том, какое впечатление это на него произвело. Он глядел вслед дурачку, который, шаркая ногами, удалялся по занесенной снегом улице, с достаточно красноречивым выражением.
— Мне послышалось, что вы говорили о бедном Деннисе? — спросил он.
— Ах, обычная хвастливая болтовня этого слабоумного. Но почему ты не в церкви?
— Ты покровительствуешь этому малому, майор, но смотри, как бы твоя снисходительность не завела тебя слишком далеко, — многозначительно сказал Полуорт. — Я пришел за тобой по требованию пары прекрасных глаз, которые все эти полчаса спрашивали у каждого входящего в церковь, где и почему замешкался майор Линкольн.
Лайонел кивком поблагодарил приятеля и, делая вид, что смеется его шутке, направился вместе с ним к скамье миссис Лечмир.
Под умиротворяющим влиянием торжественной службы тягостные мысли, вызванные разговором с Джэбом, рассеялись. Когда священник читал благодарственную молитву за его исцеление, он слышал рядом с собой стесненное и прерывистое дыхание прекрасного существа, преклонившего вместе с ним колена, и немало земной радости примешалось к возвышенным помыслам молодого человека.
Поднимаясь с колен, он поймал устремленный на него из-под вуали застенчивый и нежный взгляд Сесилии и был счастлив, как только может быть счастлив пылкий молодой человек, сознающий, что завоевал любовь такого юного, прелестного и чистого существа.
Для Полуорта служба, возможно, и не была столь утешительной. Не без усилия встав на уцелевшую ногу, он бросил выразительный взгляд на свою деревяшку, громко откашлялся и, садясь на скамью, так ею загремел, словно бы хотел привлечь внимание всех присутствующих и подсказать им, о ком именно они молились.
Священник был слишком благоразумен, чтобы раздражать своих важных прихожан пространными и утомительными поучениями о христианском долге. Прочувствованное чтение избранного для проповеди стиха святого писания заняло одну минуту. Четыре минуты пошли на введение, доказательство было умело втиснуто в десять, и заключение благополучно завершено за четыре с половиной минуты, после чего он мог с удовлетворением убедиться, как доказывали полсотни часовых стрелок и по меньшей мере сотня довольных лиц, что кончил даже на полминуты раньше положенного времени.
Такая пунктуальность, конечно, была вознаграждена.
Многие поздравили его с прекрасной проповедью, а когда Полуорт подошел пожать ему руку и поблагодарить за молебствие, он тоже не преминул ввернуть похвалу, уверив польщенного священника, что ко всем прочим высоким достоинствам она была завершена во благовремении.
Глава 20
Пожалуй, для всеобщего спокойствия можно было счесть удачей, что в дни, последовавшие за первым признанием, Лайонел не видел миссис Лечмир и ничто не омрачало в глазах влюбленного сияющего образа Сесилии, дышавшего счастьем и чистотой. Необычный, исполненный некоторой противоречивости интерес, столь часто проявляемый почтенной дамой к поступкам своего юного родственника, перестав заявлять о себе, не будил больше дремавших в его душе подозрений. Даже те необъяснимые для него сцены, в которых миссис Лечмир играла такую загадочную роль, были забыты под наплывом нового всепоглощающего чувства, а если и вспоминались порой, то, подобно той мимолетной тени, которую легкое облачко бросает на солнечный радостный пейзаж, они лишь на краткий миг затемняли светлые картины, населявшие его воображение. И если любовь и надежда, переполнявшие грудь молодого человека, сослужили добрую службу миссис Лечмир, то в немалой степени этому способствовал и случай, на долгое время приковавший ее к постели.
В тот день, когда майор Линкольн был подвергнут опасной операции, его престарелая родственница в величайшем волнении ожидала ее исхода, и, как только весть о благополучном извлечении пули достигла ее ушей, она с такой стремительностью поспешила в комнату Лайонела, пренебрегая своим возрастом и недугами, что это едва не стоило ей жизни. Поднимаясь по лестнице, она запуталась ногой в шлейфе, но не обратила внимания на испуганный предостерегающий возглас Агнесы Денфорт, и бурное нетерпение, которое дорой прорывалось сквозь ледяную маску ее сдержанности, привело к тому, что она упала с лестницы, а это было бы опасно, и для более молодой женщины. Миссис Лечмир сильно ушиблась, и начавшееся вследствие этого воспаление, хотя и не было особенно тяжелым, неожиданно затянулось и вызывало тревогу у ее близких. Теперь, однако, жар спал, и она начала поправляться.
Обо всем этом Лайонел узнал от Сесилии, и читатель легко догадается, что это отнюдь не уменьшило впечатления, которое на него произвело такое выражение симпатии со стороны его престарелой родственницы. Однако, хотя Сесилия с большим жаром описывала Лайонелу этот случай как несомненное свидетельство горячей привязанности миссис Лечмир к своему внучатому племяннику, Лайонел не преминул заметить, что Сесилия редко упоминает имя миссис Лечмир в их беседах и всегда с какой-то особенной осторожностью. Но по мере того как они ближе узнавали друг друга, Сесилия во время их частых разговоров начинала все меньше скрывать от Лайонела самые сокровенные свои чувства, и перед ним открывались тайны правдивого и чистого сердца.
По возвращении из церкви Сесилия и Агнеса тотчас поспешили в покои своей больной бабушки, и Лайонелу была предоставлена возможность наслаждаться собственным обществом в маленькой, обшитой панелями гостиной, поскольку Полуорт прямо после службы отправился верхом к себе домой. Молодой человек шагал из угла в угол, сосредоточенно перебирая в уме подробности разыгравшейся перед церковью сцены и время от времени бросая рассеянный взгляд на пышные стенные украшения, где его герб занимал такое почетное место. Но вот послышались легкие шаги, которые он уже узнавал мгновенно, и в гостиную вошла мисс Дайнвор.
— Как себя чувствует миссис Лечмир? Надеюсь, что лучше? — спросил Лайонел, подводя Сесилию к кушетке и садясь рядом с ней.
— Ей настолько лучше, что она готова даже отважиться сегодня на свидание с неким грозным воином. Право же, Лайонел, вы должны быть очень благодарны моей бабушке за то глубокое участие, которое она принимает в вашей судьбе! Невзирая на свой недуг, бабушка неустанно справляется о вашем здоровье и, будучи сама тяжко и опасно больна, отказывалась отвечать на вопросы врачей, пока они не сообщат ей новости о вас.
— В том-то и разница, Сесилия, ты уважаешь майора Линкольна, и потому готова восхищаться Хау и всеми его приспешниками, а я могу жалеть человека и все же оставаться непреклонной.
— Le bon temps viendra note 14.
— Никогда! — с жаром прервала ее Агнеса, не замечая, что выдает себя с головой. — Никогда, во всяком случае — пока на нем красный мундир!
Сесилия улыбнулась и, не сказав больше ни слова, ушла к себе.
Такие небольшие перепалки, приперченные неукротимым нравом Агнесы, повторялись довольно часто, несмотря на то, что взор ее кузины день ото дня становился все задумчивее, а равнодушие, с которым она слушала, все заметнее.
Тем временем осада, хотя она и велась с большим тщанием, по существу сводилась только к блокаде.
Тысячи американцев расположились в окрестных селениях, и сильные отряды были размещены возле батарей, господствующих над подступами к городу. Хотя вооружение их значительно пополнилось после захвата нескольких судов с военными грузами, а также капитуляции двух сильных фортов на канадской границе, все же оно было еще слишком скудно, чтобы расходовать его с расточительностью, необходимой для решительного штурма. Впрочем, такая сдержанность объяснялась не только недостатком вооружения, но и тем, что колонисты, щадя свое добро, не хотели разрушать город, рассчитывая получить его назад целым и невредимым. С другой стороны, впечатление, произведенное битвой при Банкер-Хилле, было еще слишком живо, и английское командование не знало, на что решиться, а это дозволяло Вашингтону сковывать превосходящие силы противника необученной и плохо вооруженной толпой, которая временами не в состоянии была выдержать даже самую кратковременную схватку.
Однако видимость военных действий неизменно поддерживалась: постреливали пушки, и бывали дни, когда стычки аванпостов вызывали более длительную и сильную канонаду. Уши дам давно уже привыкли к грохоту залпов, и, так как потери были самые незначительные, да и то лишь на внешних укреплениях, этот грохот никому не внушал особого страха.
Так промелькнули две недели, за которые не произошло ни одного события, достаточно примечательного, чтобы о нем стоило рассказать. Как-то утром, уже по прошествии этих двух недель, в дворик особняка миссис Яечмир вкатил капитан Полуорт, проделывая все те удивительные манипуляции, которые в 1775 году считались необходимой принадлежностью лихого возницы. Минуту спустя его деревянная нога уже стучала по коридору, оповещая о приближении капитана к гостиной, где его ожидали остальные. Когда дверь распахнулась и он показался на пороге, обе кузины стояли, уже закутанные в меха, и их улыбающиеся розовые личики выглядывали из-под кружев, а майор Линкольн принимал из рук Меритона плащ.
— Как, уже в гарнире! — воскликнул добродушный Полуорт, переводя взгляд с одной на другую. — Тем лучше: пунктуальность — закваска жизни; точные часы нужны гостю не менее, чем хозяину, а хозяину — не менее, чем его повару. Мисс Агнеса, вы просто убийственны сегодня!
Если Хау хочет, чтобы его офицеры выполняли свой долг, ему следовало бы запретить вам появляться в его лагере.
Глаза мисс Денфорт засверкали, но взгляд ее, случайно упав на деревяшку капитана, тотчас смягчился, и она ограничилась тем, что с улыбкой заметила:
— Пусть ваш генерал лучше поостережется сам — почти каждый раз, когда я выхожу из дому, мне приходится наблюдать его слабость.
Капитан выразительно пожал плечами и, обернувшись к Другу, вполголоса пожаловался:
— Вот видишь, майор Линкольн, с тех пор как я вынужден подавать себя с одной ногой, словно индейку, оставшуюся от вчерашнего обеда, я не могу добиться от мисс Денфорт колкости — она стала кроткой и пресной до невозможности; а ведь я все равно что двузубая вилка, годная только для разделки! Теперь пусть меня хоть на куски режут — мне безразлично, раз она потеряла всю свою остроту. Ну что ж, поехали в церковь?
Лайонел, казалось, был смущен и несколько мгновении вертел в руках какой-то листок, прежде чем протянуть его капитану.
— Что это такое? — осведомился Полуорт. — «Два офицера, раненные в недавнем сражении, просят отслужить благодарственный молебен за свое исцеление…» Гм.., гм… два?.. Ты, а кто же второй?
— Я полагал, что мой друг и школьный товарищ!
— Как, я? — воскликнул капитан, невольно поднимая деревянную ногу и разглядывая ее с грустью. — Н-да!
И ты думаешь, Лео, я должен быть благодарен за то, что мне оторвало ногу?
— Могло быть хуже.
— Не знаю, — упрямился Полуорт. — Было бы симметричнее, если б я сразу лишился обеих.
— Ты забываешь о своей матушке, — продолжал Лайонел, словно не слыша Полуорта. — Я убежден, что ей это будет приятно.
Полуорт громко откашлялся, раза два провел рукой по лицу, искоса глянул на свою целую ногу, потом дрогнувшим голосом ответил:
— Пожалуй, ты прав: мать не перестанет любить свое дитя, даже если его изрубят в котлету! Прекрасный пол становится сердобольнее, когда перевалит за сорок, а вот девушки — те очень придирчивы к пропорциям и симметрии.
— Значит, ты согласен, чтобы Меритон подал записку так, как она написана?
Полуорт еще секунду колебался, потом, вспомнив свою матушку в далекой Англии (Лайонел знал, какую струну задеть), расчувствовался:
— Конечно, конечно, ведь могло бы быть хуже, как с бедным Деннисом. Ладно уж, подавай от нас обоих! Хоть и трудно, а уж как-нибудь преклоню колено ради такого случая. Как знать, Лео, может быть, когда одна молодая особа увидит, что мое приключение заслуживает благодарственного молебна, она перестанет считать меня предметом жалости.
Лайонел молча кивнул, а капитан, подойдя к Агнесе, повел ее к саням с подчеркнуто беспечным видом, который, по его представлению, должен был показать девушке его пренебрежение к любым превратностям войны. Сесилия оперлась на руку майора Линкольна, и вскоре все четверо уже сидели в экипаже.
До этого дня — второго воскресенья после того, как Лайонел стал выходить, и первого — когда погода позволила ему поехать в церковь, — молодому человеку не представлялось случая увидеть изменившийся облик города.
Жители мало-помалу покинули Бостон, одни — тайком, другие — по пропускам главнокомандующего, и те немногие, что еще оставались, составляли незначительное меньшинство по сравнению с английскими солдатами и офицерами. На улице, ведущей к Королевской церкви, толпились военные; стоя кучками, они беспечно смеялись, нимало не смущаясь тем, что их легкомысленная болтовня оскорбляет благочестивых горожан, которые со строгими лицами направлялись в церковь. В самом деле, распущенные нравы гарнизона до такой степени уничтожили то суровое благочиние, которое всегда отличало Бостон и было постоянным предметом забот и гордости его жителей, что даже рядом с храмом слышались грубые шутки и непристойный смех балагуров и повес в тот час, когда обычно над всей провинцией воцарялась глубокая тишина, как будто сама Природа замирала, чтобы присоединиться к человеку в хвале творцу. Лайонел с огорчением заметил эту перемену; не ускользнуло от его беспокойного взгляда и то, что их спутницы спрятали лица в муфты, словно загораживаясь от картины, которая не могла не пробудить еще более тягостные чувства в душах, с детства приученных чтить строгие обычаи своей родины.
Когда сани остановились перед церковью, десятки рук протянулись, чтобы помочь дамам перейти полоску заледенелого тротуара от экипажа до дверей храма. Агнеса, поблагодарив услужливых кавалеров холодным кивком, отвергла их помощь, а одному особенно настойчивому юноше заметила с тонкой усмешкой:
— Мы здешние уроженки и привыкли ходить по льду, хотя иностранцам это может казаться опасным.
Затем она проследовала в церковь, не удостаивая бросить взгляд ни направо, ни налево.
Сдержанность Сесилии, державшейся обычно мягче и любезнее, была тем более заметна. По примеру кузины, она прямо направилась к своему месту с таким неприступным видом, что те, кто не прочь был бы завести с ней легкий светский разговор, не решились даже подойти к ней.
Дамы быстро прошли вперед, а Лайонел и Полуорт замешкались среди толпы офицеров, теснившихся у входа в церковь. Первый прошел вдоль колоннады, обмениваясь со стоявшими там офицерами двумя-тремя вопросами, обычными для военного времени. Тут у какой-нибудь из массивных колонн, с трех сторон обрамлявших здание, сошлись четверо ветеранов, с подобающим глубокомыслием обсуждавших политические новости или дела своего полка, там двое-трое неоперившихся юнцов, украшенных всеми эмблемами своего чина, вставали на пути хорошенькой прихожанки, словно бы платя дань восхищения ее красоте, тогда как на самом деле хотели покрасоваться в своих шитых золотом мундирах. В других кучках, стоявших у входа, одни слушали разглагольствования какого-нибудь присяжного остряка, другие бранили страну, куда их забросила служба, третьи, не скупясь на преувеличения, расписывали чудеса далеких стран или пережитые опасности.
Среди такого многолюдного сборища нетрудно было, однако, обнаружить и людей с более возвышенным образом мыслей, державшихся со скромным достоинством.
С одним из таких офицеров Лайонел, вступив в разговор, остановился в дальнем конце колоннады. Наконец послышались торжественные звуки органа, и веселые группки стали распадаться, словно люди вдруг вспомнили, что их сюда привело. Собеседник майора Линкольна покинул его, и он, в свою очередь, двинулся вдоль опустевшей колоннады к входу, как вдруг у самого его локтя глухой голос гнусаво запричитал:
— Горе вам, фарисеям, что любите председания в синагогах и приветствия в народных собраниях note 15!
Хотя Лайонел не слышал этого голоса с тех пор, как воинственный возглас раздался из рокового редута, он сразу признал его. Обернувшись, он увидел Джэба Прея.
Прямой и недвижимый, словно изваяние, Джэб стоял в одной из нищ храма, откуда и вещал, как пророк, обращающийся к толпе.
— Ты уже раз чуть не поплатился жизнью за свои глупости! — воскликнул Лайонел. — Советую тебе более не испытывать наше терпение!
Но слова его остались без ответа. Оборванный и грязный, с бледным, исхудалым лицом, словно после тяжелой болезни, дурачок, казалось, ничего не видел и не слышал вокруг. Уставившись тусклым, бессмысленным взглядом в одну точку, он продолжал гнусавить:
— Горе вам, ибо сами не входите и хотящих войти не допускаете.
— Или ты оглох, безумец? — крикнул Лайонел.
В тот же миг взгляд дурачка устремился на него, и майор Линкольн почувствовал, как по его спине поползли мурашки: он увидел проблеск сознания, внезапно озаривший лицо слабоумного, когда тот продолжал тем же зловещим тоном:
— Кто скажет брату своему «рака» note 16, подлежит синедриону note 17, а кто скажет «безумный», подлежит геенне огненной.
Пока дурачок произносил эту страшную угрозу, Лайонел словно окаменел, пораженный его видом. Но затем, опомнившись, легонько похлопал юношу тростью по ноге и велел ему спуститься из ниши.
— Джэб пророк, — ответил тот, но глаза его опровергали это утверждение, ибо осмысленное выражение исчезло, и лицо его опять стало тупым и невыразительным, как у всех слабоумных, — пророка бить грех. Евреи побивали своих пророков камнями и колотили.
— Ну, так слушай меня, если не хочешь, чтобы тебя поколотили солдаты! Ступай сейчас же отсюда, а после службы приходи ко мне, я дам тебе что-нибудь получше, чем это тряпье.
— Разве вы никогда не читали священного писания? — ответил Джэб. — Там сказано, что не нужно заботиться ни о пище, ни об одежде. Нэб говорит, что, когда Джэб умрет, он попадет прямо на небо, потому что ему нечего надеть и почти нечего есть. Вот у королей бриллиантовые короны, и одеваются они в золото, а всегда попадают в преисподнюю.
Дурачок замолчал и, съежившись в глубине ниши, стал играть пальцами, как дитя, забавляющееся тем, что может шевелить руками как хочет. Лайонел обернулся: ему послышалось позвякивание шпаг и шаги. Большая группа штабных офицеров остановилась возле них, привлеченная их разговором. Среди этих военных Лайонел увидел и двух генералов; стоя несколько впереди остальных, они с любопытством разглядывали скорчившееся в нише странное существо. Несмотря на неожиданность, Лайонел не преминул заметить нахмуренное лицо главнокомандующего, когда из уважения к его чину низко ему поклонился.
— Кто этот малый, осмеливающийся осуждать великих мира сего на вечную погибель? — спросил Хау. — И своего государя тоже!
— Несчастный идиот, с которым меня свел случай, — ответил майор Линкольн. — Он вряд ли даже отдает себе отчет, что болтает, и тем паче — при ком говорит.
— Этим-то басням, которые придумывают наши тайные враги и распространяют невежды, мы и обязаны тем, что верность колоний поколебалась, — сказал британский главнокомандующий. — Полагаю, вы можете поручиться за благонадежность вашего странного знакомого, майор Линкольн?
Лайонел уже готов был резко ответить, но спутник мрачного главнокомандующего вдруг воскликнул:
— Ловкостью крылатого Гермеса клянусь, это тот самый шут, что совершил прыжок с Копс-Хилла, о котором я вам уже рассказывал. Я ведь не ошибся, Линкольн?
Разве это не крикливый философ, чьи чувства были на-, столько возвышенны в день битвы на Бриде, что он невольно воспарил, но, не столь счастливый, как Икар, упал на твердую землю?
— Память не изменила вам, сэр, — сказал Лайонел, обмениваясь улыбкой с генералом Бергойном. — Бедняга по своему недомыслию часто попадает в беду.
Бергойн, державший главнокомандующего под руку, сделал шаг вперед, словно считая, что это жалкое существо не заслуживает их внимания; на самом же деле он хотел поскорее увести Хау, так как знал склонность своего начальника к крутым мерам и полагал, что сейчас они были бы несвоевременны и даже опасны. Заметив по мрачному виду Хау, что он колеблется, находчивый генерал сказал:
— Несчастный! Его измена была наказана вдвойне: падением с пятидесятифутовой высоты Копс-Хилла и унижением видеть блестящую победу войск его величества.
Я думаю, мы можем простить беднягу.
При этом Бергойн продолжал слегка тянуть главнокомандующего за собой, и Хау бессознательно поддался ему. На его суровом лице даже появилось подобие мрачной улыбки, когда он, отворачиваясь, сказал:
— Присматривайте за своим знакомым, майор Линкольн, иначе, как ни плохо его положение, оно может стать еще хуже. Подобные речи нетерпимы в осажденном городе, — кажется, так он у них зовется; ведь мятежники свой сброд величают осаждающей армией, не правда ли?
— Они шатаются вокруг наших зимних квартир и претендуют на такую честь.
— Надо признать, что они отличились на Бридс-Хилле.
Оборванцы сражались, как настоящие солдаты.
— Отчаянно и даже не без некоторой доли сообразительности, — ответил Бергойн, — но, к несчастью для себя, они столкнулись с противником, который сражался лучше и с большим искусством. Но, может быть, войдем?
Лицо главнокомандующего совсем прояснилось.
— Пойдемте, господа, мы и так запаздываем! — сказал он. — Если мы не поспешим, то не успеем помолиться за короля, не говоря уж о себе.
Свита двинулась за ним, но тут позади послышался шум, указывавший на приближение другого важного лица, и под колоннаду вступил генерал Клинтон в сопровождении своего штаба. Едва он появился, как довольное выражение исчезло с лица Хау; он с холодной вежливостью ответил на приветствие генерала и сразу же вошел в церковь. Ловкий Бергойн и тут вмешался, найдя способ по пути шепнуть на ухо Клинтону что-то приятное о том самом сражении, которое породило зависть между двумя его собратьями по оружию и заставило Хау невзлюбить человека, чьей помощи он был стольким обязан. Клинтон поддался тонкой лести и последовал за главнокомандующим в храм божий с приятным удовлетворением, которое, вероятно, принял за чувство, более подходящее к месту и случаю. Все присутствующие — адъютанты, секретари и просто зеваки — сразу же устремились за обоими генералами, и Лайонел вновь оказался наедине со слабоумным.
С той минуты, как Джэб увидел стоящего вблизи английского главнокомандующего, он ни разу не шелохнулся до самого его ухода. Глаза дурачка были устремлены куда-то в пространство, нижняя челюсть отвисла, придавая его физиономии отпечаток полного идиотизма; короче говоря, это было не человеческое лицо, а лишь маска, лишенная света жизни и разума. Однако, едва только смолкли шаги последнего офицера; страх, сковавший смутное сознание дурачка, прошел, и, подняв голову, он глухо проворчал:
— Пусть только сунется на холмы, народ научит его уважать законы!
— Упрямый болван! — воскликнул Лайонел, бесцеремонно вытаскивая его из ниши. — Станешь твердить эту глупость, дождешься, что тебя будут пороть во всех доках по очереди.
— Но вы обещали Джэбу, что не позволите солдатам бить его, а Джэб взялся выполнять ваши поручения.
— Да, но если ты не научишься держать язык за зубами, я забуду свое обещание и отдам тебя на расправу всем гренадерам в городе.
— Ну и что ж? — осклабился Джэб, повеселев от осенившей его вдруг мысли. — Ведь их осталось теперь только половина. Джэб слышал, как самый длинный ревел, будто голодный лев: «Вперед, ирландцы!» — но он сразу затих; хотя у Джэба даже сошек не было, он положил ружье на плечо мертвеца.
— Негодяй! — воскликнул Лайонел, в ужасе отступая от него. — Значит, ты обагрил руки кровью Макфьюза!
— Джэб руками его не трогал, — невозмутимо ответил слабоумный. — Он умер, как собака, где упал.
Лайонел с мгновение стоял в полной растерянности, но, догадавшись по стуку деревянной ноги о приближении Полуорта, сдавленным голосом поспешно проговорил:
— Ступай к миссис Лечмир, как я тебе велел, и.., и… передай Меритону, чтобы он присмотрел за камином.
Джэб хотел было уже идти, но вдруг остановился и, подняв на Лайонела жалобный, страдальческий взгляд, захныкал:
— Смотрите, Джэб совсем окоченел! Нэб с Джэбом не могут достать ни щепки; королевские солдаты дерутся и все отнимают. Можно Джэбу немного погреться? Пощупайте, Джэб холодный, как покойник!
До глубины души тронутый этой просьбой и жалким видом юноши, Лайонел молча кивнул и поспешно обернулся к подходившему другу. С одного взгляда он понял, что Полуорт слышал часть его разговора с Джэбом. Весь вид и поведение капитана ясно говорили о том, какое впечатление это на него произвело. Он глядел вслед дурачку, который, шаркая ногами, удалялся по занесенной снегом улице, с достаточно красноречивым выражением.
— Мне послышалось, что вы говорили о бедном Деннисе? — спросил он.
— Ах, обычная хвастливая болтовня этого слабоумного. Но почему ты не в церкви?
— Ты покровительствуешь этому малому, майор, но смотри, как бы твоя снисходительность не завела тебя слишком далеко, — многозначительно сказал Полуорт. — Я пришел за тобой по требованию пары прекрасных глаз, которые все эти полчаса спрашивали у каждого входящего в церковь, где и почему замешкался майор Линкольн.
Лайонел кивком поблагодарил приятеля и, делая вид, что смеется его шутке, направился вместе с ним к скамье миссис Лечмир.
Под умиротворяющим влиянием торжественной службы тягостные мысли, вызванные разговором с Джэбом, рассеялись. Когда священник читал благодарственную молитву за его исцеление, он слышал рядом с собой стесненное и прерывистое дыхание прекрасного существа, преклонившего вместе с ним колена, и немало земной радости примешалось к возвышенным помыслам молодого человека.
Поднимаясь с колен, он поймал устремленный на него из-под вуали застенчивый и нежный взгляд Сесилии и был счастлив, как только может быть счастлив пылкий молодой человек, сознающий, что завоевал любовь такого юного, прелестного и чистого существа.
Для Полуорта служба, возможно, и не была столь утешительной. Не без усилия встав на уцелевшую ногу, он бросил выразительный взгляд на свою деревяшку, громко откашлялся и, садясь на скамью, так ею загремел, словно бы хотел привлечь внимание всех присутствующих и подсказать им, о ком именно они молились.
Священник был слишком благоразумен, чтобы раздражать своих важных прихожан пространными и утомительными поучениями о христианском долге. Прочувствованное чтение избранного для проповеди стиха святого писания заняло одну минуту. Четыре минуты пошли на введение, доказательство было умело втиснуто в десять, и заключение благополучно завершено за четыре с половиной минуты, после чего он мог с удовлетворением убедиться, как доказывали полсотни часовых стрелок и по меньшей мере сотня довольных лиц, что кончил даже на полминуты раньше положенного времени.
Такая пунктуальность, конечно, была вознаграждена.
Многие поздравили его с прекрасной проповедью, а когда Полуорт подошел пожать ему руку и поблагодарить за молебствие, он тоже не преминул ввернуть похвалу, уверив польщенного священника, что ко всем прочим высоким достоинствам она была завершена во благовремении.
Глава 20
О Унифрида! Сколько яда
Сомнение в себе таит!
Ни страх священного обряда,
Ни гордость пусть не омрачит.
Аноним
Пожалуй, для всеобщего спокойствия можно было счесть удачей, что в дни, последовавшие за первым признанием, Лайонел не видел миссис Лечмир и ничто не омрачало в глазах влюбленного сияющего образа Сесилии, дышавшего счастьем и чистотой. Необычный, исполненный некоторой противоречивости интерес, столь часто проявляемый почтенной дамой к поступкам своего юного родственника, перестав заявлять о себе, не будил больше дремавших в его душе подозрений. Даже те необъяснимые для него сцены, в которых миссис Лечмир играла такую загадочную роль, были забыты под наплывом нового всепоглощающего чувства, а если и вспоминались порой, то, подобно той мимолетной тени, которую легкое облачко бросает на солнечный радостный пейзаж, они лишь на краткий миг затемняли светлые картины, населявшие его воображение. И если любовь и надежда, переполнявшие грудь молодого человека, сослужили добрую службу миссис Лечмир, то в немалой степени этому способствовал и случай, на долгое время приковавший ее к постели.
В тот день, когда майор Линкольн был подвергнут опасной операции, его престарелая родственница в величайшем волнении ожидала ее исхода, и, как только весть о благополучном извлечении пули достигла ее ушей, она с такой стремительностью поспешила в комнату Лайонела, пренебрегая своим возрастом и недугами, что это едва не стоило ей жизни. Поднимаясь по лестнице, она запуталась ногой в шлейфе, но не обратила внимания на испуганный предостерегающий возглас Агнесы Денфорт, и бурное нетерпение, которое дорой прорывалось сквозь ледяную маску ее сдержанности, привело к тому, что она упала с лестницы, а это было бы опасно, и для более молодой женщины. Миссис Лечмир сильно ушиблась, и начавшееся вследствие этого воспаление, хотя и не было особенно тяжелым, неожиданно затянулось и вызывало тревогу у ее близких. Теперь, однако, жар спал, и она начала поправляться.
Обо всем этом Лайонел узнал от Сесилии, и читатель легко догадается, что это отнюдь не уменьшило впечатления, которое на него произвело такое выражение симпатии со стороны его престарелой родственницы. Однако, хотя Сесилия с большим жаром описывала Лайонелу этот случай как несомненное свидетельство горячей привязанности миссис Лечмир к своему внучатому племяннику, Лайонел не преминул заметить, что Сесилия редко упоминает имя миссис Лечмир в их беседах и всегда с какой-то особенной осторожностью. Но по мере того как они ближе узнавали друг друга, Сесилия во время их частых разговоров начинала все меньше скрывать от Лайонела самые сокровенные свои чувства, и перед ним открывались тайны правдивого и чистого сердца.
По возвращении из церкви Сесилия и Агнеса тотчас поспешили в покои своей больной бабушки, и Лайонелу была предоставлена возможность наслаждаться собственным обществом в маленькой, обшитой панелями гостиной, поскольку Полуорт прямо после службы отправился верхом к себе домой. Молодой человек шагал из угла в угол, сосредоточенно перебирая в уме подробности разыгравшейся перед церковью сцены и время от времени бросая рассеянный взгляд на пышные стенные украшения, где его герб занимал такое почетное место. Но вот послышались легкие шаги, которые он уже узнавал мгновенно, и в гостиную вошла мисс Дайнвор.
— Как себя чувствует миссис Лечмир? Надеюсь, что лучше? — спросил Лайонел, подводя Сесилию к кушетке и садясь рядом с ней.
— Ей настолько лучше, что она готова даже отважиться сегодня на свидание с неким грозным воином. Право же, Лайонел, вы должны быть очень благодарны моей бабушке за то глубокое участие, которое она принимает в вашей судьбе! Невзирая на свой недуг, бабушка неустанно справляется о вашем здоровье и, будучи сама тяжко и опасно больна, отказывалась отвечать на вопросы врачей, пока они не сообщат ей новости о вас.