Купер Джеймс Фенимор. Последний из могикан

   Как только Давид дал условный сигнал, в хижине вместо грозного рычания медведя послышалось шипение змеи.
   Ункас все время сидел, прислонясь к стене хижины и закрыв глаза, как будто не желал видеть медведя. Но лишь только раздалось шипение змеи, он встал и огляделся вокруг, то низко наклоняя голову, то поворачивая ее во все стороны, пока его проницательные глаза ее остановились на косматом чудовище, словно прикованные какими-то чарами. Снова послышались те же звуки – очевидно, они вылетали из пасти медведя. Юноша еще раз обвел взглядом всю внутренность хижины ненова повернулся к медведю.
   – Соколиный Глаз! – проговорил он глубоким, тихим голосом.
   – Разрежьте его путы, – сказал Соколиный Глаз только что подошедшему Давиду.
   Певец исполнил приказание, и Ункас почувствовал себя на свободе. В то же мгновение сухая медвежья шкура затрещала, и Соколиный Глаз снял свое одеяние, для чего ему пришлось только распустить кожаные ремни. Потом он вынул длинный блестящий нож и вложил его в руки Ункаса.
   – Красные гуроны стоят вблизи хижины, – сказал он, – будем наготове.
   В то же время он многозначительно показал другой такой же нож; оба ножа были удачно добыты им в этот вечер, проведенный среди врагов.
   – Пойдем, – сказал Ункас, – к Черепахам, они дети моих предков.
   – Эх, мальчик, – проворчал разведчик по-английски, – я полагаю, та же кровь бежит в твоих жилах, только время изменило несколько ее цвет!.. Что нам делать с мингами, что стоят у двери? Их шестеро, а у нас певец не идет в счет.
   – Гуроны – хвастуны, – презрительно сказал Ункас. – Их тотем – олень, а бегают они, как улитки. Делавары – дети Черепахи, а бегают быстрее оленя.
   – Да, мальчик, ты говоришь правду: я не сомневаюсь, что в беге ты опередил бы все их племя. А у белого человека руки способнее ног. Что же касается меня, то в умении бегать я не смогу поспорить с негодяями. Ункас уже подошел к двери, чтобы выйти первым, но отшатнулся при этих словах и снова занял прежнее место в углу хижины. Соколиный Глаз, слишком занятый своими мыслями, чтобы заметить это движение, продолжал разговор:
   – Впрочем, Ункас, ты беги, а я снова надену шкуру и попробую взять хитростью там, где не могу взять быстротой ног.
   Молодой могиканин ничего не ответил, но спокойно сложил руки и прислонился к одному из столбов, поддерживавших стену хижины.
   – Ну, – сказал разведчик, посмотрев на него, – чего же ты медлишь? У меня останется достаточно времени, так как негодяи бросятся сначала за тобой.
   – Ункас остается, – послышался спокойный ответ.
   – Для чего?
   – Чтобы сражаться вместе с братом моего отца и умереть с другом делаваров.
   – Да, мальчик, – сказал Соколиный Глаз, сжимая руку Ункаса своими железными пальцами, – если бы ты покинул меня, это был бы поступок, более достойный минга, чем могиканина.
   Но я считал нужным сделать тебе это предложение, так как молодость любит жизнь. Ну, там, где ничего не поделаешь боевой храбростью, приходится пускать в дело уловки. Надевай шкуру медведя; я не сомневаюсь, что ты можешь изобразить его так же хорошо, как и я.
   Ункас молча и быстро нарядился в шкуру животного и стал ожидать распоряжений своего старого товарища.
   – Ну, друг, – сказал Соколиный Глаз, обращаясь к Давиду, – перемена одежды будет очень выгодна для вас, так как вы плохо снаряжены для жизни в пустыне. Вот, возьмите мою охотничью рубашку и шапку и дайте мне ваше одеяло и шляпу.
   Вы должны доверить мне вашу книгу, очки и свистульку. Если встретимся когда-нибудь в лучшее время, вы получите все это назад и большую благодарность в придачу.
   Давид расстался со всеми названными предметами с такой охотой, которая могла бы сделать большую честь его щедрости, если бы не то обстоятельство, что перемена эта была выгодна ему во многих отношениях. Соколиный Глаз не замедлил надеть одежду Гамута; когда очки скрыли его беспокойные глаза, а на голове появилась треуголка, он легко мог при свете звезд сойти за певца, так как по росту они не слишком отличались друг от Друга.
   – Скажите, вы склонны поддаваться чувству трусости? – спросил он певца, желая хорошенько обсудить все, прежде чем делать какие-либо распоряжения.
   – Мои занятия мирные, а мой характер, смею надеяться, очень склонен к милосердию и любви, – ответил Давид, несколько обиженный такой прямой атакой, но никто не может сказать, что я когда-нибудь, даже в затруднительных обстоятельствах, забывал веру в господа.
   – Главная опасность для вас будет в тот момент, когда дикари увидят, что их обманули. Если вас не убьют сразу, значит, вас спасет то, что они считают вас человеком не в своем уме; тогда у вас будут все основания, чтобы, когда придет ваше время, умереть у себя в постели. Если же вы останетесь здесь, то должны сесть в тени и играть роль Ункаса до тех пор, пока хитрые индейцы не откроют обмана; тогда, как я уже говорил вам, наступит для вас время испытания. Итак, выбирайте: бежать или оставаться здесь.
   – Я останусь здесь вместо делавара, – твердо сказал Давид. – Он сражался за меня храбро и великодушно, и я готов сделать для него не только это, но и гораздо большее.
   – Вы говорите как мужчина. Опустите голову и подберите ноги – их необычайная длина может слишком рано выдать истину. Молчите как можно дольше, а затем, когда придется заговорить, хорошо было бы, если бы вы сразу разразились одним из тех криков, которые свойственны вам: это напомнило бы индейцам, что вы человек невменяемый. Но если они скальпируют вас, чего, я уверен, они не сделают, то будьте спокойны: Ункас и я не забудем этого и отомстим за вас, как следует истым воинам и первым друзьям.
   – Погодите, – сказал Давид, видя, что они собираются уходить. – Я недостойный, смиренный последователь того, кто учил не воздавать злом за зло. Поэтому, если я паду, не приносите жертв моим смертным останкам, но простите тех, кто лишит меня жизни; а если и вспомните их иногда, то пусть это будет в молитвах о просвещении их умов и вечном блаженстве. Разведчик смутился и задумался.
   – Это совсем не похоже на закон лесов, – сказал он, – но, если поразмыслить, это прекрасно и благородно. – Он тяжело вздохнул и прибавил:
   – Да благословит вас небо, друг мой! Я думаю, что вы идете по довольно верному пути, если взглянуть на него как следует, имея перед глазами вечность.
   Сказав это, разведчик подошел к Давиду и пожал ему от всей души руку; после этого он сейчас же вышел из хижины в сопровождении одетого медведем Ункаса.
   Как только Соколиный Глаз увидел, что за ним наблюдают гуроны, он вытянулся во весь свой высокий рост, стараясь изобразить сухую, жилистую фигуру Давида, поднял руку как бы для отбивания такта и запел, стараясь подражать псалмопевцу. К счастью, для успеха этого рискованного предприятия ему приходилось иметь дело с ушами, мало знакомыми со сладкими звуками. Необходимо было пройти вблизи группы дикарей, и голос разведчика становился все громче и громче по мере приближения к ним. Когда они подошли совсем близко, гурон, говоривший по-английски, вытянул руку и остановил разведчика.
   – Что же делаварский пес? – сказал он, наклоняясь и стараясь разглядеть выражение глаз того, кого он принимал за певца. – Он испугался?.. Когда же мы услышим его стоны?
   В ответ на это раздалось яростное рычание, так походившее на рев настоящего медведя, что молодой индеец опустил руку и отскочил в сторону. Соколиный Глаз, боявшийся, чтобы голос не выдал его "хитрым врагам, с радостью воспользовался этим мгновение" и разразился таким взрывом музыкальных звуков, который в более утонченном обществе назвали бы какофонией. Но среди его слушателей эти звуки только дали ему еще более прав на уважение, оказываемое дикарями тем, кого они считают сумасшедшими. Маленькая кучка индейцев отступила, пропустив, как они думали, колдуна и его вдохновенного помощника.
   Со стороны Ункаса и разведчика требовались необычайная смелость и сила воли, чтобы продолжать свой путь так же величественно, как они шли и мимо хижин, в особенности когда беглецы заметили, что любопытство взяло верх над страхом и караульщики подошли к хижине, чтобы убедиться в действии колдовства на пленника. Малейшее неловкое или нетерпеливое движение Давида могло выдать их, а выгадать время было необходимо. Громкие крики мнимого псалмопевца привлекли многих любопытных, которые следили за уходившими, стоя у порога своих хижин; раза два-три им пересекали дорогу некоторые из воинов, подстрекаемые суеверием или осмотрительностью. Но никто не останавливал их, темнота ночи и дерзость попытки благоприятствовали их замыслу.
   Беглецы уже выбрались из селения и быстро приближались к густому лесу, когда из хижины, где был заключен прежде Ункас, раздался протяжный громкий крик. Могиканин вздрогнул.
   – Погоди! – сказал разведчик, хватая друга за плечо. Пусть они крикнут еще раз. Это был только крик удивления!
   Медлить было нечего, так как в следующее же мгновение новый взрыв криков наполнил воздух и разнесся по всему лагерю. Ункас сбросил с себя медвежью шкуру. Соколиный Глаз слегка ударил его по плечу и проскользнул вперед.
   – Ну, пусть теперь дьяволы гонятся по нашим следам! – сказал разведчик, вынимая из куста два заряженных ружья; размахивая над головой "оленебоем", он подал Ункасу его ружье. – По крайней мере, двое из них найдут свою смерть.
   Они опустили свои ружья, как делают это охотники, готовясь к началу действий, бросились вперед и вскоре исчезли во мраке леса.

Глава 27

   Антоний. Я буду помнить. Ведь слово Цезаря – закон.

Шекспир. "Юлий Цезарь"

 
   Любопытство дикарей, оставшихся у темницы Ункаса, одержало верх над их страхом перед колдуном.
   Осторожно подкрались они к щели, сквозь которую пробивался слабый свет огня. В продолжении нескольких минут они принимали Давида за своего пленника, но затем случилось именно то, что предвидел Соколиный Глаз. Певец, утомленный долгим сидением в скорченном положении, постепенно стал вытягивать свои ноги, и наконец одна из ног коснулась угасавших углей и отбросила их в сторону. Сначала гуроны подумали, что это сила чародейства так изуродовала могиканина. Но, когда Давид, не подозревая, что за ним наблюдают, повернул голову и показал свое простодушное лицо, всякие сомнения рассеялись даже у легковерных дикарей. Они бросились в хижину и, накинувшись без всякой церемонии на сидевшего там человека, немедленно увидели обман. Тогда раздался первый крик, который услышали беглецы. За ним последовал второй, в котором зазвучали злоба и жажда мести. Как ни был тверд Давид в своем намерении прикрыть бегство своих друзей, он все же подумал, что наступил его последний час. У него не было ни книги, ни камертона; пришлось обратиться к памяти, редко изменявшей ему.
   Громким, полным вдохновения голосом он запел первые стихи погребального псалма, чтобы приготовиться к переходу в другой мир. Индейцы вовремя вспомнили о его безумии и, выбежав из хижины, подняли на ноги все население лагеря.
   Лишь только раздались звуки тревоги, двести человек уже были на ногах, готовые отправиться в бой или в погоню за врагом. Известие о бегстве пленника быстро распространилось, и все члены племени, с нетерпением ожидая распоряжений начальников, собрались вокруг хижины, где обычно происходили совещания. Понятно, что присутствие хитрого, умного Магуа оказалось необходимым при таком неожиданном событии. Имя его сейчас же стало передаваться из уст в уста, и все с изумлением оглядывались вокруг, не видя его среди толпы. За ним тут же послали, с требованием, чтобы он явился немедленно.
   В то же время самым проворным и ловким из молодых воинов приказано было под прикрытием леса обойти прогалину, чтобы удостовериться, не замышляют ли чего-нибудь против гуронов их подозрительные соседи – делавары. Женщины и дети бегали из стороны в сторону; во всем лагере царило страшное волнение. Но мало-помалу всеобщее беспокойство стало ослабевать, и через несколько минут старейшие вожди собрались в хижине для важного совета.
   Громкий гул многочисленных голосов возвестил о приближении отряда, которому предстояло сообщить еще более удивительную новость. Толпа расступилась, и несколько воинов вошли в хижину, неся на руках злополучного колдуна, которого Соколиный Глаз так долго держал в неволе.
   Гуроны по-разному относились к этому человеку: некоторые из них слепо верили в силу колдуна, другие считали его обманщиком. Но теперь все слушали его с глубочайшим вниманием.
   Когда он окончил свой короткий рассказ, выступил отец больной женщины и, в свою очередь, рассказал все, что было ему известно.
   Эти два рассказа дали надлежащее направление поискам, к которым гуроны немедленно приступили со своей обычной осмотрительностью.
   Они поручили осмотреть пещеру самым умным и храбрым воинам. Так как времени терять было нельзя, воины сейчас же встали и молча вышли из хижины. Когда они дошли до входа в пещеру, младшие пропустили вперед старших, и все пошли по низкой темной галерее, готовые в случае надобности пожертвовать собой и в то же время опасаясь неизвестного противника. Первое помещение в пещере было по-прежнему мрачно и безмолвно. Больная лежала на том же месте и в той же позе, хотя среди отряда были очевидцы, уверявшие, что видели, как ее уносил в лес "лекарь белых людей". Тогда глаза всех присутствующих устремились на отца больной. Раздраженный этим немым обвинением и в глубине души смущенный таким непонятным обстоятельством, вождь подошел к постели и недоверчиво взглянул в лицо больной, как бы сомневаясь, она ли это.
   Дочь его была мертва.
   Естественное чувство горя одержало на мгновение верх над всеми остальными чувствами, и старый воин прикрыл глаза рукой. Потом он овладел собой, взглянул на своих товарищей и, указывая на труп, сказал на языке своего народа:
   – Жена моего молодого друга покинула нас! Великий Дух гневается на своих детей!
   Печальное известие было встречено торжественным безмолвием. После короткого молчания один из старейших индейцев только что хотел заговорить, как вдруг из соседнего помещения выкатился какой-то темный предмет. Все невольно отшатнулись, не зная, с кем приходится иметь дело, и смотрели с удивлением на этот незнакомый предмет, пока слабый свет не осветил искаженного, но по-прежнему свирепого и угрюмого лица Магуа. Общий крик изумления последовал за этим открытием.
   Но как только окружающие поняли истинное положение вождя, ножи мелькнули в воздухе, и вскоре Магуа был освобожден от связывавших его пут и получил возможность говорить. Гурон встал и отряхнулся, как лев, выходящий из своего логовища. Однако ни одного слова не сорвалось с его уст, только рука судорожно играла ручкой ножа, а угрюмые глаза пристально оглядывали всех присутствующих, как будто ища, на кого излить первый порыв гнева.
   К счастью для Ункаса, разведчика и даже Давида, рука его не могла достать их. Магуа задыхался от бешенства. Видя вокруг себя только дружеские лица, он заскрежетал зубами и сдержал свою ярость за неимением жертвы, на которую мог бы излить ее. Однако проявление его гнева было замечено всеми окружающими, и прошло несколько минут, прежде чем кто-нибудь произнес хотя бы одно слово: все боялись рассердить человека, и без того взбешенного до безумия. Когда прошло достаточно времени, самый старший из вождей решился заговорить.
   – Мой друг встретил врага, – сказал он. – Скажи, где он находится, чтобы гуроны могли ему отомстить.
   – Пусть делавар умрет! – громовым голосом проговорил Магуа.
   Снова наступило долгое, выразительное молчание, прерванное через несколько времени с должной осторожностью тем же вождем.
   – У молодого могиканина быстрые ноги, но мои воины идут по его следу.
   – Разве он ушел? – спросил Магуа глубоким гортанным голосом, как бы выходившим из самой глубины груди.
   – Злой дух появился между нами и ослепил наши глаза.
   – "Злой дух"! – насмешливо повторил Магуа. – Это дух, который взял жизнь стольких гуронов, дух, который убил моих воинов у водопада, который скальпировал их у целебного источника и связал теперь руки Хитрой Лисице!
   – О ком говорит мой друг?
   – О собаке, у которой под белой кожей скрывается сердце и хитрый ум гуронов, – о Длинном Карабине.
   Это ужасное имя произвело сильное впечатление на слушателей. После нескольких минут размышления, когда воины сообразили, что грозный, смелый враг только что был в их лагере, изумление уступило место ярости, и все бешенство, клокотавшее в груди Магуа, внезапно передалось его товарищам. Некоторые из них скрежетали зубами от гнева, другие изливали свои чувства в громких криках, иные бешено размахивали кулаками в воздухе, как будто враг мог пострадать от этих ударов. Но этот внезапный взрыв негодования вскоре утих, и все быстро погрузились в мрачное, сдержанное молчание, обычное для индейцев во время бездействия.
   Магуа, который успел между тем обдумать все случившееся, изменил свое поведение и принял вид человека, знающего, что делать и как поступать с достоинством в таком важном вопросе.
   – Пойдем к моему народу, – сказал он, – он ожидает нас.
   Его товарищи молча согласились с ним, и все вышли из пещеры и вернулись в хижину совета. Когда они сели, все глаза устремились на Магуа, и по этому движению он понял, что должен рассказать о том, что произошло с ним. Он встал и рассказал все, ничего не прибавляя и не скрывая. Он изобличил хитрость, пущенную в ход Дунканом и Соколиным Глазом, и даже самые суеверные из индейцев не могли усомниться в истине его слов. Слишком очевидно было, что они обмануты самым дерзким, оскорбительным образом.
   Когда Магуа окончил свой рассказ, все собравшееся племя – так как, в сущности, тут были все его воины – осталось на своих местах: гуроны переглядывались, как люди, пораженные в равной мере и дерзостью и успехом своих врагов. Затем все стали обдумывать способ мести.
   По следу беглецов послали еще новый отряд преследователей, а вожди приступили к совету. Старшие воины один за другим предлагали различные планы. Магуа выслушивал их в почтительном молчании. К изворотливому гурону вернулись вся его хитрость, все самообладание, и он шел к своей цели с осмотрительностью и искусством. Только тогда, когда высказались все, желавшие говорить, он приготовился поделиться своим мнением. Его соображения приобрели особую важность, потому что как раз в это время вернулись некоторые из отправившихся на разведку и сообщили, что следы беглецов ведут прямой дорогой в лагерь их союзников – делаваров. Магуа осторожно изложил перед товарищами свой план. Как и можно было предполагать, благодаря его красноречию план был принят единогласно.
   Некоторые из вождей предлагали совершить неожиданное нападение на делаваров, – с тем чтобы одним ударом захватить их лагерь и завладеть своими пленниками. Магуа нетрудно было отклонить это предложение, представлявшее так много опасностей и так мало надежд на успех. А потом он изложил свой собственный план действий.
   Он начал с того, что польстил самолюбию слушателей. Перечислив многочисленные случаи, в которых гуроны выказывали свою храбрость и отвагу, он перешел к восхвалению их мудрости. Он сказал, что именно мудрость составляет главное различие между бобром и другими зверями, между людьми и животными и, наконец, между гуронами и всем остальным человечеством. Превознося благоразумие, он принялся изображать, каким образом оно применимо к настоящему положению дел. С одной стороны, говорил он, их великий белый отец, губернатор Канады, смотрит суровыми глазами на своих детей с тех пор, как томагавки их окрасились кровью; с другой стороны, народ, такой же многочисленный, как их народ, но говорящий на другом языке, имеющий другие интересы, не любящий гуронов, будет рад всякому предлогу вызвать немилость к ним великого белого вождя. Потом он заговорил о нуждах гуронов, о дарах, которых они вправе ожидать за свои прежние заслуги, об утраченных ими охотничьих областях и местах поселений и о необходимости в подобных критических обстоятельствах следовать более советам благоразумия, чем влечению сердца. Заметив, что старики одобряют его умеренность, но многие из самых ярых и знаменитых воинов хмурятся, он заговорил об окончательном торжестве над врагами. Он даже намекнул, что при достаточной осторожности можно будет истребить всех делаваров. Короче говоря, он так искусно смешал воинственные призывы со словами коварства и хитрости, что угодил склонностям обеих сторон, причем ни одна сторона не могла бы сказать, что вполне понимает его намерения. Нисколько не удивительно, что мнение Магуа одержало верх. Индейцы решили действовать осмотрительно и единогласно предоставили ведение всего дела вождю, предложившему им такие мудрые советы.
   Теперь Магуа достиг наконец цели всех своих хитростей. Он не только возвратил утраченное расположение своего народа, но и стал даже его вождем. Он отказался советоваться с другими вождями и принял властный вид, чтобы поддержать достоинство своего положения.
   Разведчики были разосланы в разные стороны: шпионам приказали отправиться в лагерь делаваров и выведать все, что нужно; воины были отпущены по домам с предупреждением, что их услуги скоро понадобятся; женщинам и детям было приказано удалиться, с указанием, что их удел – молчание. Покончив со всеми этими распоряжениями, Магуа прошел по лагерю, заходя во все хижины, где, как он рассчитывал, посещение его могло иметь успех. Он поддержал уверенность своих друзей и успокоил колебавшихся. Потом он отправился в свою хижину. Жена, которую вождь гуронов покинул, когда народ изгнал его, уже умерла. Детей у него не было, и теперь он оставался одиноким в своей хижине. Это было то полуразрушенное жилище, в котором поселился Давид. В тех редких случаях, когда они встречались, Магуа выносил его присутствие с презрительным равнодушием. Сюда удалялся Магуа, когда заканчивал все дела свои.
   Хотя все другие спали, Магуа не знал и не хотел знать отдыха.
   Если бы кто-нибудь полюбопытствовал узнать, что делает вновь избранный вождь, он увидел бы, что Магуа просидел в углу хижины, обдумывая свои планы, всю ночь, вплоть до того времени, когда он назначил собираться воинам. По временам ветер, пробивавшийся сквозь щели в хижину, раздувал слабое пламя, поднимавшееся над пылающими углями, и тогда отблески пламени освещали своим колеблющимся светом мрачную фигуру одинокого индейца.
   Задолго до рассвета воины один за другим стали входить в уединенную хижину Магуа, пока не собралось двадцать человек. Каждый из них имел при себе ружье и все боевые принадлежности, несмотря на то, что раскраска у всех была мирная.
   Эти свирепые на вид люди входили тихо, совсем бесшумно; некоторые садились в темный угол, другие стояли, словно неподвижные статуи.
   Когда собрался весь избранный отряд, Магуа встал, жестом руки приказал воинам идти за собой и сам двинулся впереди всех. Воины пошли за вождем поодиночке, в порядке, известном под названием "индейская шеренга". Они прокрались из лагеря тихо и незаметно, походя скорее на призраки, чем на воинов, жаждущих военной славы, ищущих подвигов отчаянной смелости.
   Вместо того чтобы направиться по дороге прямо к лагерю делаваров, Магуа в продолжение некоторого времени вел свой отряд по извилистым берегам ручья и вдоль запруды бобров.
   Начало уже рассветать, когда они пришли на прогалину, расчищенную этими умными и трудолюбивыми животными. Магуа облачился в свое прежнее одеяние из звериных шкур, на котором виднелось изображение лисицы. На одежде одного из воинов красовалось изображение бобра; это был его особый символ – тотем.
   Со стороны этого воина было бы своего рода кощунством пройти мимо могущественной общины своей предполагаемой родни, не выказав ей знаков почтения. Поэтому он остановился и сказал несколько ласковых, дружеских слов, как будто обращаясь к разумным существам. Он назвал бобров своими братьями, напомнил им, что благодаря его покровительству и влиянию они остаются до сих пор невредимы, тогда как жадные торговцы давно уже подговаривают индейцев лишить их жизни.
   Он обещал и впредь не оставлять их без своего покровительства.
   Эту необычайную речь товарищи воина слушали так серьезно и внимательно, как будто слова его производили на всех одинаково сильное впечатление. Раз или два над поверхностью воды показывались какие-то черные тени, и гурон выказывал удовольствие, что слова его не пропали даром. Как раз в ту минуту, как он закончил свое обращение, из хижины, стены которой были в таком жалком виде, что дикари сочли ее необитаемой, выглянула голова большого бобра. Оратор счел такой необычайный знак доверия чрезвычайно благоприятным предзнаменованием и, хотя животное сейчас же спряталось, рассыпался в благодарностях и похвалах.
   Когда Магуа нашел, что на изъявление родственной любви воина потрачено достаточно времени, он дал сигнал отправиться дальше: Индейцы двинулись все вместе осторожным шагом, не слышным для людей с обыкновенным слухом.
   Если бы гуроны оглянулись, то увидели бы, что животное, снова высунув голову, следило за их движениями с наблюдательностью и интересом, которые легко можно было принять за проявление разума. Действительно, все движения животного были так отчетливы и разумны, что даже самый опытный наблюдатель не в состоянии был бы объяснить это явление; но в ту минуту, когда отряд вошел в лес, все объяснилось. Животное вышло из хижины, и из-под меховой маски показалось мрачное лицо Чингачгука.