Купер Джеймс Фенимор. Последний из могикан

   – Вполне ясно, что гурон – лгун, – хладнокровно возразил Хейворд. – Вы же сами слышали, что он назвал вас Длинным Карабином.
   Невозможно сказать, какие доводы привел бы упрямый Соколиный Глаз, чтобы удостоверить свою личность, если бы снова не вмешался старый делавар.
   – Сокол, спускающийся с облаков, может вернуться, когда пожелает, – сказал он. – Отдайте им ружья.
   На этот раз разведчик жадно схватил ружье; Магуа, ревниво следивший за каждым движением стрелка, не видел уже причин для опасения.
   – Ну, докажем теперь перед лицом всего этого племени делаваров, кто из нас лучший стрелок! – крикнул разведчик, ударяя по дулу ружья пальцем, который столько раз спускал роковой курок. – Видите, майор, бутыль из тыквы, что висит вон на том дереве? Если вы стрелок, годный для пограничной службы, то вы пробьете ее.
   Дункан взглянул на указанный ему предмет и приготовился к новому испытанию. Это был маленький сосуд из тыквы, какие постоянно употребляются индейцами. Он свешивался на кожаном ремне с высохшей ветки небольшой сосны в сотне ярдов от спорящих. Как уже было сказано, Дункан был неплохим стрелком, а теперь он решил приложить все старания, чтобы показать себя в полном блеске. Едва ли он проявил больше осмотрительности и точности при прицеле, если бы от результата этого выстрела зависела его жизнь. Он выстрелил: три-четыре индейца бросились к дереву, на котором висела тыква, и громкими криками объявили, что пуля попала в дерево совсем близко от цели. Воины приветствовали это известие одобрительными возгласами и вопросительно взглянули на соперника молодого офицера.
   – Недурно для королевского гвардейца! – сказал Соколиный Глаз, смеясь своим беззвучным задушевным смехом. – Но если бы мое ружье часто позволяло себе подобные уклонения от настоящей цели, то много куниц, мех которых пошел на дамские муфты, гуляло бы в лесах и не один лютый минг, отправившийся за окончательным расчетом на тот свет, выкидывал бы еще и теперь свои дьявольские шутки! Надеюсь, что у женщины, которой принадлежит эта тыква, есть еще много таких в запасе в вигваме, потому что этой уже не суждено больше хранить воду!
   Соколиный Глаз, говоря эти слова, насыпал пороху на полку и взвел курок. Окончив свою речь, он отставил ногу и стал медленно поднимать дуло от земли ровным, плавным движением.
   Когда дуло оказалось на одном уровне с глазом, разведчик остановил его на мгновение и стал недвижим, словно человек и ружье были изваяны из камня. Сверкнуло яркое, блестящее пламя. Молодые индейцы бросились вперед, но по их тревожным поискам и разочарованным взглядам ясно было видно, что они не нашли никаких следов пули.
   – Ступай, – сказал старый вождь разведчику тоном, полным отвращения, – ты волк в собачьей шкуре! Я поговорю с Длинным Карабином ингизов.
   – Ах! Будь у меня в руках то ружье, которое дало мне прозвище, я обязался бы прострелить ремень и уронить тыкву, не разбивая ее, – заметил, нисколько не смущаясь. Соколиный Глаз. – Дураки, если вы хотите найти пулю искусного стрелка здешних лесов! Вы должны искать ее в самом предмете, а не вокруг него.
   Индейские юноши сразу поняли смысл его слов – на этот раз он говорил на делаварском языке, – сняли тыкву с дерева и высоко подняли ее кверху с восторженными криками, показав толпе дырку в дне сосуда; пуля, войдя в горлышко сосуда, вышла с противоположной его стороны. При этом неожиданном зрелище громкие крики восторга вылетели из уст воинов. Этот выстрел разрешил вопрос и подтвердил молву о меткости Соколиного Глаза. Любопытные восхищенные взоры, только что обратившиеся было на Хейворда, устремились теперь на крепкую фигуру разведчика. Когда несколько стихло внезапное шумное возбуждение, старый вождь снова принялся за расспросы.
   – Зачем ты хотел заткнуть мне уши? – обратился он к Дункану. – Разве делавары так глупы, что не сумеют отличить молодого барса от кошки?
   – Они еще поймут, какая лживая птица – гурон, – сказал Дункан, стараясь подделаться под образный язык туземцев.
   – Хорошо, мы узнаем, кто заставляет людей закрыть уши. Брат, – прибавил вождь, обращая свой взор на гурона, – делавары слушают. 1 Призванный этими прямыми словами объяснить свои намерения, гурон встал со своего места. С решительным, величественным видом он вошел в самый центр круга, остановился перед пленниками в позе оратора и приготовился говорить. Но, прежде чем открыть рот, он обвел взглядом круг напряженных лиц, как бы обдумывая выражения, соответствующие пониманию его слушателей. Он бросил на разведчика взгляд, полный враждебности, смешанной с уважением; на Дункана взглянул с чувством непримиримой ненависти; еле удостоил заметить дрожавшую фигуру Алисы; но, когда взор его упал на непреклонную, властную и в то же время красивую фигуру Коры, он остановился на ней с выражением, определить которое было бы очень трудно. Потом, полный своих темных замыслов, он заговорил на языке, употребляемом в Канаде, так как знал, что он понятен для большинства его слушателей.
   – Дух, создавший людей, дал им различную окраску, – начал хитрый гурон. – Некоторые из них чернее неповоротливого медведя. Эти должны быть рабами, и он велел им работать всегда, подобно бобру. Вы можете слышать их стоны, когда дует южный ветер, стоны более громкие, чем рев бизонов; они раздаются вдоль берегов большого Соленого Озера, куда за ними приходят большие лодки и увозят их толпами. Некоторых он создал с лицами бледнее лесного горностая: этим он приказал быть торговцами, слугами своих женщин и волками для своих рабов. Он дал этому народу крылья голубя – крылья, которые никогда не устают летать, – детенышей больше, чем листьев на деревьях, и алчность, готовую поглотить всю Вселенную. Он дал им голос, похожий на крик дикой кошки, сердце, похожее на заячье, хитрость свиньи – но не лисицы – и руки длиннее ног оленя. Своим языком белый человек затыкает уши индейцам; сердце бледнолицого учит его нанимать за плату воинов, чтобы они сражались за белых людей; хитрость помогает ему собирать блага земли, а руки его захватывают всю землю от берегов соленой воды до островов Большого Озера. Великий Дух дал ему достаточно, а он хочет иметь все. Таковы бледнолицые. Других людей Великий Дух сотворил с кожей более блестящей и красной, чем это солнце, – продолжал Магуа, выразительно указывая вверх, на огненное светило, лучи которого пробивались сквозь туман на горизонте. – Он отдал им эту землю такой, какой сотворил ее: поросшей лесом, наполненной дичью. Краснокожие дети Великого Духа жили привольно. Солнце и дождь растили для них плоды, ветры освежали их летом. Если они сражались между собой, то для того только, чтобы доказать, что они мужчины. Они были храбры, справедливы, они были счастливы…
   Тут оратор остановился, снова глядя вокруг, чтобы узнать, возбудила ли его легенда сочувствие слушателей. Всюду он встречал глаза, жадно впивавшиеся в его глаза, высоко поднятые головы, раздувавшиеся ноздри.
   – Если Великий Дух дал разные языки своим краснокожим, – продолжал он тихим, печальным голосом, – то для того, чтобы все животные могли понимать их. Некоторых он поместил среди снегов вместе с их двоюродным братом – медведем. Других он поместил вблизи заходящего солнца по дороге к счастливым полям охоты, иных – на землях вокруг пресных вод, но самым великим, самым любимым он дал пески Соленого Озера. Знают ли мои братья имя этого счастливого народа?
   – Это были ленапы! – поспешно крикнуло голосов двадцать.
   – Это были ленни-ленапы, – сказал Магуа, склоняя голову с притворным благоговением перед их былым величием. – Это были племена ленапов! Солнце вставало из соленой воды и садилось в пресную воду, никогда не скрываясь с их глаз. Но к чему мне, гурону лесов, рассказывать мудрому народу его предания! Зачем напоминать ему о вынесенных им оскорблениях, о его былом величии, о подвигах, славе, счастье, о его потерях, поражениях, несчастьях! Разве между этим народом нет того, кто видел все это и знает, что это правда?.. Я кончил. Мой язык молчит, потому что свинец давит мне сердце. Я слушаю.
   Когда голос оратора умолк, лица и глаза повернулись в сторону старца Таменунда. С той минуты, как он сел на свое место, и до этого мгновения патриарх не открывал рта. Согбенный от слабости и, по-видимому, не сознавая, где находится, он безмолвно сидел во время всей этой суеты. Однако при звуках приятного, размеренного голоса гурона он обнаружил некоторые признаки сознания и поднял раза два голову, как будто прислушиваясь к его словам. Но когда хитрый Магуа назвал имя его народа, старик взглянул на толпу пустым, ничего не выражающим взглядом, словно призрак. Он сделал усилие, чтобы подняться, и, поддерживаемый стоявшими около него вождями, встал на ноги в величественной позе, несмотря на то что шатался от слабости.
   – Кто вспоминает о детях ленапов? – сказал он глубоким гортанным голосом, прозвучавшим со страшной силой благодаря гробовой тишине, царившей в толпе. – Кто говорит о том, что прошло? Разве из яйца не выходит червь, из червя – муха, чтобы погибнуть? Зачем говорить делаварам о хорошем прошлом? Лучше возблагодарить Маниту за то, что осталось.
   – Это говорит вейандот, – сказал Магуа, подходя ближе к тому месту, на котором стояли старики, – друг Таменунда.
   – "Друг"! – повторил мудрец, мрачно нахмурившись; в глазах его появился суровый блеск, делавший их когда-то такими страшными. – Разве минг управляет землей? Что привело сюда гурона?
   – Жажда справедливости. Его пленники здесь, у его братьев, и он пришел за тем, что принадлежит ему.
   Старец обернулся к одному из поддерживавших его вождей и выслушал его краткое объяснение. Потом он взглянул на просителя, несколько времени рассматривал его с глубоким вниманием и наконец проговорил тихо и как бы нехотя:
   – Правосудие – закон великого Маниту. Дети мои, накормите чужеземца… А потом, гурон, возьми свое и уходи.
   Высказав это торжественное решение, патриарх сел и снова закрыл глаза, словно больше радуясь видениям своего богатого прошлого, чем событиям и людям реального мира. Не нашлось ни одного делавара, достаточно смелого, для того чтобы возроптать против этого приговора. Едва Таменунд произнес свое решение, четверо или пятеро молодых воинов стали позади Хейворда и разведчика и ловко и быстро опутали им руки ремнями. Магуа обвел присутствующих торжествующим взглядом. Видя, что его пленники-мужчины не в состоянии противиться ему, он перевел свои глаза на ту, которой дорожил больше всех. Кора встретила его взгляд таким спокойным, твердым взглядом, что решимость его поколебалась. Припомнив свою прежнюю уловку, он взял Алису из рук воина, на которого она опиралась, и, сделав знак Хейворду, чтобы он следовал за ним, двинулся в толпу, расступившуюся перед ним. Но Кора, вместо того чтобы повиноваться ему, как он ожидал, бросилась к ногам патриарха и громко воскликнула:
   – Справедливый, почтенный делавар, мы взываем к твоему милосердию, полагаясь на твою мудрость и могущество! Останься глухим к словам этого коварного, безжалостного чудовища! Он отравляет твой слух ложью, чтобы насытить свою жажду крови.
   Ты, который жил долго и видел много зла, должен знать, как смягчить бедствия несчастных!
   Глаза старика тяжело раскрылись, и он снова взглянул на толпу. Когда голос просительницы достиг его ушей, он медленно перевел глаза в ее сторону и наконец остановил их на девушке. Кора стояла на коленях; прижав руки к груди, она оставалась в этом положении и с благоговением смотрела на поблекшие, но все еще величественные черты патриарха. Лицо Таменунда постепенно изменялось, выражение восхищения показалось на нем, и черты его озарились умом, который за сто лет перед тем умел заражать своим юношеским пылом многочисленные племена делаваров. Он встал без поддержки, по-видимому без усилия, и спросил голосом, поразившим своею твердостью слушателей:
   – Кто ты?
   – Женщина из ненавистного тебе племени ингизов, но женщина, которая никогда не делала зла тебе и не могла бы, если б и захотела, сделать зло твоему народу. Она просит твоей помощи.
   – Скажите мне, дети мои, – продолжал патриарх хриплым голосом, обращаясь к окружающим, но не отрывая глаз от коленопреклоненной Коры, – где стоят теперь лагерем делавары?
   – В горах ирокезов, за прозрачными источниками Хорикэна.
   – Много раз приходило и уходило знойное лето, с тех пор как я пил воду моей родной реки, – продолжал мудрец. – Белые жители Хорикэна – самые справедливые из белых людей, но они ощущали жажду и взяли себе реку. Неужели они хотят преследовать нас и здесь, в нашем лагере?
   – Мы никого не преследуем, ничего не домогаемся, – ответила Кора. – Мы приведены к вам как пленники и просим только позволения отправиться мирно к нашим родным. Разве ты не Таменунд, отец, судья, я бы сказала – пророк этого народа?
   – Я Таменунд, удрученный годами.
   – Семь лет назад один из твоих воинов попал в руки белого вождя на границе этих владений. Он утверждал свою принадлежность к роду доброго и справедливого Таменунда. "Ступай, – сказал белый вождь, – ты свободен, потому что происходишь из рода Таменунда". Помнишь ли ты имя этого английского воина?
   – Помню, когда я был веселым мальчиком, – сказал патриарх с обычной для глубокой старости ясностью воспоминаний, – я стоял на песках морского берега и видел большую лодку с крыльями белее, чем у лебедя, и шире, чем у орла, она шла от восходящего солнца.
   – Нет-нет, я говорю не о таком отдаленном времени, а о милости, оказанной недавно одним из моих родственников воину из твоего рода.
   – Может быть, это было тогда, когда ингизы и голландцы сражались из-за охотничьих полей делаваров? Тогда Таменунд был вождем и в первый раз оставил лук для молнии бледнолицых…
   – Нет, не тогда, – прервала его Кора, – гораздо позже. Я говорю о том, что случилось совсем недавно, можно сказать – вчера. Нет, ты не мог этого забыть!
   – Только вчера, – сказал старик с трогательным пафосом, – дети ленапов были владыками мира! Рыбы Соленого Озера, птицы и лесные звери признавали их своими сагаморами!
   Кора в отчаянии опустила голову и в продолжение минуты боролась с тяжелым горем. Потом, подняв свое красивое лицо с блестящими глазами, она продолжала:
   – Скажи мне, есть ли у тебя дети?
   Старик взглянул на нее со своего возвышения с добродушной улыбкой на истощенном лице, потом медленно обвел глазами всех присутствующих и ответил:
   – Я отец целого народа.
   – Для себя я ничего не прошу, я готова нести кару за грехи моих предков. Но та, что стоит рядом со мной, до сих пор не испытывала тяжести небесного гнева. Она дочь старого человека, дни которого близятся к концу. Многие, очень многие любят ее! Она слишком добра, слишком дорога для многих, чтобы стать жертвой этого негодяя!
   – Я знаю, что бледнолицые – гордое, алчное племя. Я знаю, что они не только заявляют права на землю, но считают, что самые низшие из людей их цвета лучше сагаморов красного человека. Собаки и вороны их племени, – продолжал старик, – стали бы лаять и каркать, если бы они взяли в свои вигвамы женщину, цвет кожи которой не был бы белее снега. Но пусть они не слишком похваляются перед лицом Маниту! Они пришли в эту землю со стороны восходящего солнца и могут уйти в сторону заходящего. Я часто видел, как саранча объедала листья деревьев, но время цветения снова наступало для них.
   – Это так, – сказала Кора, глубоко вздыхая, как будто выходя из оцепенения. – Но тут есть еще один человек из твоего собственного племени, которого не привели к тебе. Выслушай его, прежде чем позволить гурону с торжеством удалиться отсюда.
   Заметив, что Таменунд с недоумением оглядывается вокруг, один из сопровождавших его сказал:
   – Это змея, краснокожий наемник ингизов. Мы оставили его чтобы пытать.
   – Пусть он придет, – сказал мудрец.
   Он снова сел на свое место, и, пока воины ходили, чтобы исполнить его приказание, стояла такая тишина, что ясно был слышен шелест листьев в соседнем лесу.

Глава 30

   Откажете – позор законам вашим!
   Тогда в Венеции бессильно право.
   Так отвечайте: будет он моим?

Шекспир. "Венецианский купец"

 
   Тревожное молчание длилось несколько минут. Потом толпа заколыхалась, расступилась и снова сомкнулась. В ее живом кругу стоял Ункас. Глаза, до сих пор с любопытством изучавшие черты старца, теперь устремились с тайным восхищением на стройную, гибкую фигуру пленника. Ни присутствие всеми почитаемого старца, ни исключительное внимание, возбуждаемое им, не нарушили самообладания молодого могиканина. Лицо Ункаса не утратило своего выражения спокойного внимания и детской любознательности и тогда, когда, обведя глазами присутствующих, он встретил враждебные взгляды вождей. Но, когда взгляд его упал на фигуру Таменунда, юноша медленными, неслышными шагами прошел к тому месту, где сидел мудрец, и остановился прямо перед ним. Тут он стоял, зорко наблюдая за всем происходящим вокруг него, пока один из делаварских вождей не сказал Таменунду о его присутствии.
   – На каком языке говорит пленник с Маниту? – спросил патриарх, не открывая глаз.
   – Как и его отцы, на языке делаваров, – ответил Ункас.
   При этом внезапном и неожиданном известии среди толпы пробежал тихий яростный гул, который можно было бы сравнить с рычанием льва. Действие этих слов на мудрец" было так же сильно, но выразилось иначе. Он прикрыл рукой глаза, как будто для того, чтобы лишить себя возможности видеть постыдное зрелище, и повторял тихим гортанным голосом только что слышанные слова.
   – Делавар! Я дожил до того, что видел племена ленапов изгнанными из мест, где издавна горели их костры совета, и рассеянными среди гор ирокезов, словно стада оленей! Я видел, как топоры чужого народа вырубали наши леса, которым не причинили вреда даже небесные ветры; я видел, как в вигвамах людей жили звери, бегающие по лесам, и птицы, летающие над деревьями; но никогда еще не встречал делавара настолько низкого, чтобы вползти, подобно ядовитой змее, в лагерь своего народа!
   – Лживые птицы открыли свои клювы, – возразил Ункас самыми мягкими нотами своего музыкального голоса, – и Таменунд услышал их песни.
   Мудрец вздрогнул и склонил голову набок, как будто стараясь уловить замирающие звуки далекой мелодии.
   – Не спит ли Таменунд? – воскликнул он. – Что за голос раздается в его ушах? Неужели зимы отодвинулись назад? Неужели к детям ленапов снова возвращается лето?
   За потоком несвязных слов, вырвавшихся из уст Таменунда, последовало торжественное, почтительное безмолвие. Его народ легко принял эти непонятные слова за одну из тех таинственных бесед, которые старец, как полагали присутствующие, вел с Великим Духом, и все в страхе ожидали результатов откровения. После долгого, терпеливого ожидания один из его старых товарищей заметил, что мудрец забыл о занимавшем всех вопросе, и решился напомнить ему о стоявшем перед ним пленнике.
   – Лживый делавар дрожит, опасаясь услышать слова Таменунда, – сказал он. – Эта собака воет, когда ингизы указывают ему след.
   – Да вы, – сказал Ункас, оглядываясь кругом, – собаки, которые визжат от радости, когда какой-нибудь француз бросает вам объедки своего оленя. Ножей двадцать сверкнуло в воздухе, и столько же воинов вскочило на ноги при этом язвительном и, может быть, заслуженном ответе; но жест одного из вождей остановил взрыв их негодования. В это время Таменунд сделал движение, показывавшее, что он собирается говорить.
   – Делавар, – сказал он, – ты мало достоин своего имени. Мой народ не видит яркого солнца в продолжении многих зим; а воин, покидающий свое племя, когда тучи нависли над ним, – изменник вдвойне. Закон Маниту справедлив. Так должно быть. Пока текут реки и стоят горы, пока цветы на деревьях появляются и исчезают, так должно быть… Он ваш, дети мои! Поступите с ним по закону.
   Никто не шевельнулся, все затаили дыхание и молчали, пока последнее слово приговора не вылетело из уст Таменунда. Тогда раздался громкий крик, объединивший всех присутствующих в одном чувстве мести, страшный крик, возвещавший об их жестоких намерениях. Среди этих продолжительных диких криков один из вождей объявил громким голосом, что пленник присуждается к пытке огнем.
   Круг распался, и восторженные восклицания слились с шумом и суматохой приготовлений к пытке. Хейворд бешено вырывался из рук державших его людей, Соколиный Глаз оглядывался вокруг с особенным, тревожным выражением в глазах, а Кора снова бросилась к ногам патриарха, моля его о милосердии.
   Однако Ункас сохранил ясное спокойствие в эти ужасные минуты. Равнодушным взглядом смотрел он на приготовления и, когда к нему подошли мучители, встретил их твердым, непоколебимым взглядом. Один из них, разъяренный больше других, схватил молодого воина за ворот рубашки и разорвал ее. Затем с воплем дикой ярости он подскочил к своей жертве. Но внезапно он изменил свое намерение, словно какая-то сверхъестественная сила вмешалась, чтобы спасти Ункаса. Глаза делавара, казалось, выкатились из орбит, рот открылся, и вся фигура словно окаменела от изумления. Медленным движением он поднял руку и показал пальцем на грудь пленника. Товарищи его столпились вокруг, и все взгляды с удивлением устремились на прекрасное, татуированное голубой краской изображение маленькой черепахи на груди пленника.
   Одно мгновение Ункас наслаждался своим триумфом, глядя со спокойной улыбкой на эту сцену. Затем он отстранил толпу гордым, высокомерным движением руки, вышел на середину с царственным видом и заговорил голосом, возвышавшимся над шепотом изумления, пробегавшим в толпе.
   – Люди ленни-ленапов! – сказал он. – Мой род поддерживает Вселенную! Ваше слабое племя стоит на моей броне! Разве огонь, зажженный делаваром, может сжечь сына моих отцов? – прибавил он, с гордостью указывая на простой знак на его груди. – Кровь, происходящая от такой породы, потушила бы ваше пламя. Мой род – родоначальник всех племен!
   – Кто ты? – спросил Таменунд, вставая на ноги скорее от поразивших его звуков этого голоса, чем от смысла слов пленника.
   – Ункас, сын Чингачгука, – скромно ответил пленник, отворачиваясь от толпы и склоняя голову из уважения к личности и годам старика, – один из сыновей великой Унамис – Черепахи.
   – Последний час Таменунда близок! – воскликнул мудрец. День наконец близится к ночи! Благодарю Маниту за то, что здесь есть тот, кто заменит меня у костра совета! Ункас, внук Ункаса, наконец найден! Дайте глазам умирающего орла взглянуть на восходящее солнце!
   Юноша легко, но с гордым видом взбежал на возвышение, откуда был виден всей волнующейся, изумленной толпе. Таменунд не мог насмотреться на него, видимо, вспоминая былые дни счастья.
   – Не стал ли я юношей? – наконец проговорил пораженный старец. – Неужели я видел во сне все эти зимы? Видел народ мой, рассеянный, как песок, гонимый ветром, видел ингизов, более многочисленных, чем листья на деревьях? Стрела моя не испугала бы лани; рука моя высохла, как ветвь мертвого дуба; улитка перегнала бы меня в беге, а между тем передо мной стоит юный Ункас, такой же, как в былые дни, когда мы вместе сражались с бледнолицыми! Ункас, барс своего племени, старший сын ленапов, мудрейший сагамор могикан! Скажите мне, делавары, неужели Таменунд проспал сто зим?
   Глубокое молчание, последовавшее за этими словами, достаточно ясно выражало благоговейный трепет, с которым народ принял слова патриарха. Никто не смел отвечать – все ожидали затаив дыхание, что произойдет дальше. Ункас, все время смотревший в лицо старика с любовью и глубоким почтением, решился заговорить.
   – Четыре воина из рода Ункаса жили и умерли, с тех пор как друг Таменунда водил свой народ на войну, – сказал он. – Кровь Черепахи текла в жилах многих вождей, но все они вернулись в землю, из которой пришли, кроме Чингачгука и его сына.
   – Это правда… Это правда… – заметил старец; луч воспоминаний рассеял его забытье. – Но мудрецы часто говорили, что два воина древнего рода живут еще в горах ингизов. Почему же так долго пустовали их места у костра совета делаваров?
   При этих словах молодой человек поднял свою голову, все время склоненную в знак уважения к Таменунду; возвысив голос так, чтобы его слышала вся толпа, и как будто желая раз навсегда объяснить образ действия своей семьи, он заговорил:
   – Некогда мы спали там, где можно слышать гневный ропот Соленого Озера. Тогда мы были правителями и сагаморами всей страны. Но, когда у каждого ручья стали попадаться бледнолицые, мы пошли вслед за оленями, назад, к нашей родной реке. Делаваров не стало. Только немногие из воинов остались пить воду любимой реки. Тогда предки мои сказали: "Здесь мы будем охотиться. Воды этой реки бегут в Соленое Озеро. Если мы пойдем в сторону заходящего солнца, то найдем потоки, которые бегут в великие озера сладкой воды; могиканин умрет там, как умирают рыбы моря в прозрачных источниках. Когда Маниту будет готов, то скажет: "Идите", – и мы пойдем по реке к морю и вернем себе свое". Вот, делавары, во что верят дети Черепахи! Наши глаза устремлены к восходящему солнцу, а не к заходящему. Мы знаем, откуда оно приходит, но не знаем, куда уходит. Довольно!