разного рода: товарищ по войне, товарищ по торговле, товарищ по
пирушке... Есть также и товарищ по путешествию, спутник. Он
называется киль-хардаш, и им очень дорожат, если он имеет все
добрые качества своего звания. Так вот, Мария как раз была
чудеснейшим киль-хардашем.
Она обладала той быстротой, четкостью и понятливостью
взгляда, которые бог посылает как редчайший дар талантливым
художникам и писателям, но гораздо щедрее, чем А1ы думаем,
раздает женщинам, умным и искренно любящим жизнь. Ее наблюдения
были верны, а замечания остры и забавны, но никогда не злы.
Мы любили путешествовать наудачу. Брали карту Прованса:
кто-нибудь из нас, зажмурив Глаза, тыкал пальцем куда попало, и
какой город или городишко оказывался под пальцем, туда мы и
ехали в ближайшую субботу. Прованс неистощим в своих красотах.
Странно: чаще всего в этом гаданье выпадал у нас городок с
весьма забавным названием: Cheval-Blanc -- Белая Лошадь! Но он
был точно заколдован: всегда нам что-нибудь мешало открыть его.
Мария однажды сказала о нем очень мило:
-- Ты знаешь, как я себе рисую этот таинственный город?
Там давно уже нет ни одного живого существа. Плющом повиты
развалины старых римских домов и разбитых колонн. А на площади
высится лошадь из белого мрамора, раз в десять выше
натурального конского роста. Крошечные жесткие колючие
кустарнички, и кричат цикады... и больше ничего нет. Но я
думаю, что ночью, при лунном свете, там должно быть страшно...
Удивительно: этот неведомый городок всегда тревожил мое
воображение каким-то смутным предчувствием. Не суждено ли мне
умереть в нем? Не ждет ли меня радость? Или, может быть,
глубокое горе? Судьба бежит, бежит, и горе тому, кто по лени
или по глупости отстал от ее волшебного бега. Догнать ее
нельзя.
Незабвенные жаркие дни под южным солнцем; сладостные ночи
под черным небом, усеянным густо, до пресыщения, дрожащими
южными звездами. Прохладная тихая полутьма и строгий
мистический запах древних каменных соборов, уютные остеллери и
обержи11, где пища была так легка и проста, незатейливое
местное винцо так скромно пахло розовыми лепестками, а ласковая
улыбка толстой хозяйки так дружески поощрительна, что нам
казалось, будто мы пьем и едим на голой груди матери-земли,
прильнув ртами к ее всеблагим напряженным сосцам.
Старый друг мой, дорогой мой дружок! Никому я обо всем
этом никогда не говорил и, уж конечно, больше не скажу. Прости
же мне мое многоречив...
Есть у меня утешение -- моя исключительно точная память.
Но как сказать: не источник ли этот дар и моих бесплодных
мучений? Когда жаждущему дают морскую воду, он радуется ее
прохладе, но, выпив, терзается жаждой вдвое. У меня в памяти
большая коллекция живых картин. Сюжет всегда один и тот же --
Мария -- но разные декорации. Стоит мне только вытащить из
моего запаса экзотическое название любого провансальского
городишки или станции, связанной с нашей любовью,-- какой
нибудь "Gargneiranne", или "Pont de la Clue", или "Mont des
Oiseaux", или "Pas de Lancieres", или "La Barque",-- вытащу, и
вот передо мной полосатые навесы от солнца, длинное одноэтажное
здание, крашенное в желтую краску, запах роз, лаванды, чеснока
и кривой горной сосны; виноградный трельяж и непременно Мария.
Она видится мне так резко и красочно, точно в камере-обскуре. Я
слежу за ее легкими движениями, поворотами головы, игрой света
и тени на ее лице. Я слышу ее голос, вспоминаю каждое ее слово.
Вот теперь мне вспоминается Борм... Такой небольшой
уездный городишко между Тулоном и Сен-Рафаэлом. Мы в гостинице
(Hostellerie), которой насчитывается около пятисот лет.
Несколько раз она меняла свое название вместе с хозяевами.
Последний владелец, бретонец, назвал ее "La Corrigannе", что на
его языке значит "Морской грот".
Там было чистенько, уютно, прохладно, но ни одного намека
на грубоватую прелесть утекших веков...
Нас проводили наверх, в крытую веранду. Сквозь ее широкие
арки виден был весь город, в котором все дома сверху донизу
тесно и круто лепились по скалам, без малейших промежутков,
совсем как соты: едва намечались какие-то узенькие проходы,
винтовые лестницы, слепые черные дыры. Наверху, как на шпиле,
громоздилось неуклюжее серое здание замка "Chateau fort" --
бывшее страшное разбойничье гнездо.
Внизу жило, дышало, рябилось, сверкало далекое морэ такой
глубокой, густой синевы, которую можно было бы скорее назвать
черной, если бы она не была синей.
Мария стояла с биноклем в середине арки, облокотившись
обоими локтями о подоконник. Вдруг она воскликнула:
-- Мишика, иди скорей. Посмотри на эту лодку. О, как
красиво!
Я подошел, взял у нее бинокль, поглядел и подумал: что же
тут необыкновенного? Сидит на веслах человек в белом костюме с
красным поясом и гонит лодку. Но она говорила:
-- Нет, ты посмотри повнимательнее: весла -- как крылья
стрекозы. Вот она мгновенно расправила их, и как остр, как
прекрасен их рисунок. Еще момент, и они исчезли, точно
растаяли, точно она потушила их, и опять, и опять. И что за
прелестное тело у лодки. А теперь посмотри вдаль, на этого
шоколадного мальчика.
На скале стоял почти черный мальчуган, голый. Левая его,
согнутая в локте, рука опиралась на бедро, в правой он держал
тонкую длинную палку, должно быть, что-то вроде остроги, потому
что иногда, легко и беззаботно перепрыгивая с камня на камень,
мальчик вдруг быстрым движением вонзал свою палку в воду и для
противовеса округло подымал левую руку над головой.
-- О Мишика, как это невыразимо красиво! И как все
слилось: солнце, море, этот прозрачный воздух, этот полудетский
торс, эти стройные ноги, а главное -- что мальчишка вовсе не
догадывается, что на него смотрят. Он сам по себе, и каждое его
движение естественно и потому великолепно... И как мало надо
человеку, чтобы до краев испить красоту!
Странно: в этот момент как будто бы впервые раскрылись мои
внутренние душевные глаза, как будто я впервые понял, как много
простой красоты разлито в мире.
Весь мир на мгновение показался мне пропитанным,
пронизанным какой-то дрожащей, колеблющейся, вибрирующей,
неведомой многим радостью. И мне почувствовалось, что от Марии
ко мне бегут радостные дрожащие лучи. Я нарочно и незаметно для
нее приблизил свою ладонь к ее руке и подержал ее на высоте
вершка. Да, я почувствовал какие-то золотые токи. Они похожи
были на теплоту, но это была совсем не теплота. Когда я
вплотную прикоснулся рукою к руке Марии -- ее кожа оказалась
гораздо прохладнее моей. Она быстро обернулась и поцеловала
меня в губы.
-- Что ты хочешь сказать, Мишика? Тогда я рассказал ей о
золотых лучах, проникающих вселенную.
Она обняла меня и еще раз поцеловала.
-- Мишика,-- сказала она в самые губы мне.-- Это любовь.
В каждом большом счастье есть тот неуловимый момент, когда
оно достигает зенита. За ним следует нисхождение. Точка
зенита!.. Я почувствовал, как моих глаз тихо коснулась темная
вуаль тоски.
Ах, друг мой, друг мой. Обоим нам приходилось когда-то
изучать тригонометрию. Там, помнишь, есть такая величина --
тангенс, касательная к окружности круга. Меня, видишь ли, ее
загадочное, таинственное поведение приводило всегда в
изумление, почти в мистический страх. В известный момент,
переходя девяностый градус, тангенс, до этой поры возраставший
вверх, вдруг с непостижимой быстротой испытывает то, что
называется разрывом непрерывности, с удивлением застает самого
себя ползущим, а потом летящим вниз,-- полет, недоступный
человеческому воображению. Но еще больше поражало меня то, что
момент этого жуткого превращения совершенно неуловим. Это ни
минута, ни секунда, ни одна миллионная часть секунды: ведь
время и пространство можно дробить сколько угодно, и всегда
остаются довольно солидные краски... Где же этот таинственный
момент?
Был у меня один приятель, Колька Цыбульский,
талантливейший математик и музыкант и в то же время не только
отчаянный эфироман, но и поэт сернистого эфира. Он как-то
рассказывал мне об ощущениях, сопровождающих вдыхание этого
наркотика.
-- Сначала,-- говорил он,-- неприятный, даже противный,
сладко приторный запах эфира. Потом страшное чувство недостатка
воздуха, задыхания, смертельного удушья. Но мысль и инстинкт
жизни ничем не усыплены, ничем не парализованы. И вот,-- совсем
не "вдруг", без всяких границ и переходов,-- я живу в блаженной
стране Эфира, где нет ничего, кроме радостной легкости и
вечного восторга.
-- Часто, ложась на диван,-- говорил Цыбульский,-- и
закрывая рот и нос ватной маской, пропитанной эфиром, я
настоятельно приказывал себе: "Сознание не теряется сразу,
заметь же, заметь, непременно заметь момент перехода в
нирвану..." Нет! все попытки были бесполезны. Это... это
непостижимо... Это вроде превращения тангенса!
-- Вот так же, мой друг, я думаю, неуловим и тот момент,
когда любовь собирается либо уходить, либо обратиться в тупую,
холодную, покорную привычку.
И может быть, именно в Борме, в тот самый миг, когда души
наши до краев были налиты счастьем,-- тогда-то и пошла на
убыль, незаметно для меня, моя любовь к Марии. Она сказала
ласково, почти вкрадчиво:
-- Мишика! Здесь так хорошо. Оставим здесь наш шатер еще
на один день?
Я, вспомнил нашу давнюю маленькую ссору, еще там, в "Отель
дго Порт", в нашей корабельной каюте, и вдруг почувствовал себя
утомленным и пресыщенным. Я возразил:
-- А моя служба на заводе? А долг чести? А верность слову?
Она поглядела на меня печально. Белки ее глаз порозовели.
-- Ты прав, Мишика. Я рада, что ты стал благоразумнее
меня. Поедем. Мне стало жалко ее. Я поторопился сказать:
-- Нет. Отчего же? Если ты хочешь, я останусь с
удовольствием...
-- Нет, Мишика. Поедем, поедем.
Я согласился. Дорога до Марсели была длинна и скучна. Мы
много .молчали. Чувство неловкости впервые легло между нами.
Потом оно, конечно, рассеялось, и наши новые встречи казались
по-прежнему легкими и радостными.
* * *
Теперь-то я многое обдумал и многое понял, и я убежден,
что мы, мужчины, очень мало знаем, а чаще и совсем не знаем
любовный строй женской души. У Марии, так смело и красиво
исповедовавшей свободу любви, было до меня несколько
любовников. Я уверен, ей казалось вначале, что каждого из них
она любит, но вскоре она замечала, что это было только искание
настоящей, единственной, всепоглощающей любви, только
самообман, ловушка, поставленная страстным и сильным
темпераментом.
Большинство женщин знает -- не умом, а сердцем -- эти
искания и эти разочарования.
Почему наиболее счастливые браки заключаются во вдовстве
или после развода? Почему Шекспир устами Меркуцио сказал:
"Сильна не первая, а вторая любовь"?
Мария, невзирая на свою женственность, обладала большой
волей и большим самообладанием. В любви не ее выбирали:
выбирала она. И она никогда не тянула из жалости или по
привычке выветрившейся, нудной, надоевшей связи, как невольно
тянут эту канитель многие женщины. Она обрывала роман задолго
до длинного скучного эпилога и делала это с такой ласковой
твердостью и с такой магнетической нежностью, какую я увидел
впервые на -примере покойного суперкарго Джиованни. Ведь
позднее, уступая моей неуемной ревности к прошлому, она мне
многое, многое рассказала.
Еще я тебе скажу: есть неизбежно у женщины, нашедшей
наконец свою истинную, свою инстинктивно мечтанную и желанную
любовь, есть у нее одно великое счастье, и оно же величайшее
несчастье: она становится неутолимой в своей щедрости. Ей мало
отдать избраннику свое тело, ей хочется положить к его ногам и
свою душу. Она радостно стремится подарить ему свои дни и ночи,
свой труд и заботы, отдать в его руки свое имущество и свою
волю. Ей сладостно взирать на свое сокровище как на божество,
снизу вверх. Если мужчина умом, душою, характером выше ее, она
старается дотянуться, докарабкаться до него; если ниже, она
незаметно опускается, падает до его уровня. Соединиться
вплотную со своим идолом, слиться с ним телом, кровью,
дыханием, мыслью и духом -- вот ее постоянная жажда!
И невольно она начинает думать его мыслями, говорить его
словами, перенимать его вкусы и привычки,-- болеть его
болезнями, любоваться его недостатками. О! Сладчайшее рабство!
Такую-то любовь и принесла мне моя Мария. Ты, конечно,
скажешь, что этот божественный дар был безумие, бессмыслица,
дикое недоразумение, роковая ошибка? Тысячу раз говорил и до
сих пор говорю я себе то же самое. Но кто же от начала
мироздания сумел проникнуть в тайны любви и разобраться в ее
неисповедимых путях? Кто взял бы на себя смелость, устраивая
любовные связи, соединять достойных и великодушных с
великодушными, красивых с красивыми, сильных с сильными, а
осевшую гущу выбрасывать в помойную яму?
Впрочем, это все философия. Бросим! Допьем наше вино, и я
расскажу тебе о себе самом. Сделаю это без всякой пощады, со
злобным удовольствием.
Я -- как бы тебе сказать?..-- я... "заелся". Так у нас
говорят ярославские мужики про своего же брата мужика, который
случайно разбогател, а следовательно, загордился, заважничал и
захамил: "Чего моя левая нога хочет!" Вот про него-то и
говорят: "Ишь, заелся, сладкомордый!" Видишь, друг, я не щажу
себя.
С первых дней нашего знакомства я очень скоро и с
восхищением убедился, что Мария гораздо выше меня -- и
интеллектом, и любовью к жизни, и любовью к любви. От нее
исходила живыми лучами здоровья теплая, веселая доброта. Каждое
ее движение было уверенно, грациозно и гармонично. Она была
красива своей собственной оригинальной красотой, неповторимой и
единственной. Разве я не видел постоянно, как пристально на нее
глядели мужчины, и какими долгими, испытующими, ревнивыми
взглядами ее провожали женщины, и как они помногу раз
оборачивались на нее.
Я уже говорил тебе, что в первые розовые дни нашей любви я
чувствовал себя перед нею и некрасивым и неуклюжим... Она для
меня была богиня или царица, полюбившая простого смертного. Ее
свобода еще более подчеркивала мою русскую стеснительность...
Но как бездонно глубока область интимных любовных
восторгов. Ни для кого не проницаемая, альковная жизнь
связывает двоих людей -- мужчину и женщину -- ночной
эгоистической тайной; делает их как бы соучастниками
сокровенного сладостного греха, в котором никому нельзя
признаться, о котором, даже между собою, стыдно говорить днем и
громко.
Эта сила любовной страсти побеждает все неловкости,
сглаживает все неровности, сближает крайности, обезличивает
индивидуальности, уравнивает все разницы: пола, крови,
происхождения, породы, возраста и образования и даже
социального положения -- так. несказанно велика ее страшная,
блаженная и блажная мощь!
Но в этой стихии всегда властвует не тот, который любит
больше, а тот, который любит меньше: странный и злой парадокс!
* * *
Не знаю сам, когда и как это случилось, но вскоре я
почувствовал, что проклятая сила привычки уничтожила мое
преклонение перед Марией и обесцветила мое обожание. Пафос и
жест вообще недолговечны. Молодой и пламенный жрец сам не
замечает, каким образом и когда обратился он в холодного
скептического хитреца.
Я не разлюбил Марию. Она оставалась для меня незаменимой,
обольстительной, прекрасной любовницей. Сознание того, что я
обладаю ею и могу обладать, когда хочу, наполняло мою душу
самолюбивой, павлиньей гордостью. Но стал я в любви ленив,
небрежен и часто равнодушен. Меня уже не радовали, не трогали,
не умиляли, не занимали эти нежные словечки, эти ласковые,
забавные имена, эти милые, глупые шалости, все эти маленькие
невинные цветочки насыщенной любви. Я потерял и смысл и вкус в
них, они мне стали непонятны и скучны. Я позволял себя любить
-- и только. Я был избалованным и самоуверенным владыкой.
Но так же, как Марии не пришло бы никогда в голову мерить
и взвешивать свою щедрую, широкую, безграничную любовь, так и я
совсем не замечал перемены в моих отношениях к ней. Мне
казалось, что все у нас идет по-прежнему, просто и ровно, как и
в первые дни. Да. Постепенность и привычка -- жестокие
обманщицы: они работают тайком.
Но это еще не все. Та прежняя Мария, которой я еще недавно
так любовался, Мария-друг, Мария-собеседник, Мария-спутник --
"киль-хардаш", веселый, живой ее ум, прекрасный характер,
светлая любовь к жизни, милость ко всему живущему -- все это
потеряло в моем сознании и пленительность и ценность. Скажу
даже, что многое в Марии мне начинало не нравиться.
Было у нее, например, одно маленькое удовольствие: кормить
лошадей. Для этого она всегда носила в сумочке сахар. Как
увидит на улице серого, слоноподобного, огромного першерона,
сейчас подойдет к нему и безбоязненно протянет ему на Плоско
вытянутой маленькой розовой ладони кусок сахара. И добрый серый
великан бережно нащупывает мягкими
дрожащими губами белый кусок, возьмет, захрустит и
отвешивает головой низкие поклоны. Тогда Мария, не глядя на
меня, протягивала мне руку, и я должен был старательно вытереть
ее носовым платком.
Эта забава всегда была для меня очень приятной. Но вот
однажды, когда Мария, по обыкновению, подошла к лошади с
сахаром, я ни с того ни с сего заартачился. Видишь ли, забава
эта вдруг показалась мне слишком детской и, пожалуй, даже
неприличной. "На нас смотрят!" И я сказал:
-- Мария, я бы на твоем месте так не рисковал. У лошадей
часто бывает сап. Легко можно заразиться.
Она быстро удивленно взглянула на меня и бросила сахар.
-- Хорошо, Мишика, ты прав. Я не буду больше.
И с тех пор она никогда не подходила к своим серым
любимцам.
Потом вышел еще случай. Надо сказать тебе, что она никогда
не подавала профессиональным нищим, но всяких уличных певцов,
музыкантов, фокусников, чревовещателей, акробатов и других
бродячих артистов одаривала не по заслугам милостиво.
И вот однажды мы увидели на каком-то окраинном бульваре
полуголого атлета в рваных остатках грязного трико. Он стоял на
разостланном дырявом ковре, широко расставив ноги, растопыря
опущенные руки, склонив воловью шею, и тупо глядел в землю.
Железные гири, тяжелая наковальня, огромные дикие камни и
кузнечный молот валялись около него. Собралась небольшая толпа
ротозеев и безмолвно разглядывала силача и его тяжести.
Щупленький, вороватого вида человечек в морском берете с
красным помпоном, стоя посредине, выхваливал атлета: "Чемпион
мира, король железа, мировые рекорды, почетные ленты и золотые
пояса; личное одобрение принца Уэльского, орден льва и
солнца!.."
Потом он останавливался на минуту, обходил круг зрителей с
тарелкой, в которую скупо брякали медные и никелевые су, и
опять принимался зазывать почтенную и великодушную публику.
-- Подойдем поближе,-- сказала Мария. Я поморщился:
-- Дитя мое, что ты находишь здесь интересного?
Здоровенный детина, которому лень работать, ломается перед
бездельниками. И какая тупая морда у этого ярмарочного силача:
наверное, прирожденный взломщик и убийца.
О, черт бы меня побрал! Откуда вдруг явилось во мне это
благоразумие, эта брезгливость, эти гражданские чувства?
Никогда раньше я в себе их не находил. Мария сказала:
-- Пожалуй, ты прав, Мишика. Мне просто его жаль. Пойдем
отсюда.
Но, прежде чем уйти, она быстро скомкала синюю кредитную
бумажку и кинула ее в середину круга на ковер. Зазывалыщик
быстро ее подхватил и, отвесив Марии шутовски низкий поклон,
закричал:
-- Благодарю вас, бесконечно благородная дама, столь же
прекрасная, сколь и великодушная. Дамы и господа, следуйте
доброму примеру очаровательной герцогини!..
Вдобавок он еще послал нам обеими руками воздушный летучий
поцелуй.
Я заторопился:
-- Уйдем, уйдем поскорее. На нас смотрят.
Мне показалось, что она вздохнула... Или, может быть,
зевнула?
Ах, милый, я наделал в эту пору глупостей и пошлостей без
конца.
У нее, например, были свои "розовые старички". Так она
называла те семьи, где осталось только двое стариков -- муж и
жена. А остальные перемерли или разбрелись по свету. Так и
доживают старички свой век: оба седенькие, оба в одинаковых
добрых морщинах, оба по-старчески розоватые и крепкие и
трогательно похожие один на другого.
У Марии было две парочки таких "розовых старичков", у
которых и деды и бабки были рыбаками и рыбачьими женами. Жили
они в старом порту, и Мария нередко их навещала, всегда принося
с собою подарки: теплые вязаные вещи, табак, ром от застарелых
морских ревматизмов, кофе, чай и фрукты. Часто она брала меня с
собою, и помню, с каким теплым удовольствием слушал я прежде ее
неторопливую, умную и ласковую беседу со стариками, когда она
сидела по вечерам у огня с какой-нибудь ручной работой на
коленях. У нее был редкий дар доброго внимания, которое так
естественно и мило располагает пожилых людей к любимым дальним
воспоминаниям, о которых память еще свежа, а ненужные мелочи
давно отпали.
Никогда она не уставала внимать этим морским наивным
повестям -- пусть уже не раз повторяемым -- о морской и
рыбачьей жизни, о маленьких скудных радостях, о простой,
безыскусственной любви, о дальних плаваниях, о бурях и
крушениях, о покорном, суровом приятии всегда близкой смерти, о
грубом веселье на суше. От этих рассказов чувствовалась на
губах соль: соль морской пены, соль вечных женских слез и соль
трудового пота.
О, Мария, как ты любила эти бесхитростные рассказы.
Недаром в тебе текла напоенная озоном кровь морских волков,
флибустьеров и адмиралов, а в моих жилах течет медленная кровь
сухопутного интеллигента!
Однажды я отказался сопровождать ее к "розовым старичкам",
оправдываясь спешной работой. В другой раз отказался уже без
всякого повода. Просто сказал, что мне не хочется.
-- Они тебе не нравятся, Мишика, мои "розовые старички"? ,
-- По правде сказать, не очень. Всегда одно и то же.
Скучно. Да и не особенный я любитель моря, и морских рассказов,
и морских стариков.
Ее нижняя губа нервно вздрогнула. Я понял, что Мария
обиделась. Не на мою грубость, не за себя, а за своих "розовых
старичков".
-- До свидания, Мишика,-- сказала она сдержанно. Сказала и
ушла.
Она сказала "до свидания", встала с персидской оттоманки и
ушла быстрыми, легкими шагами.
Я думал, что она вскоре вернется, чтобы объяснить мне
причину этого внезапного и резкого прощания. Я сидел и ждал.
Она медлила, а я молча вспенивал, взвинчивал в своей душе
ненависть. В этом мелком, беспричинном и бессмысленном
озлоблении я уже готовил ей новые, ядовитые обиды. Я собирался
высказать ей грубо мое мнение о ее благотворительных экранах и
вообще о ее кустарной филантропии: "В основе все это ложь,
фальшь и лицемерие. Это нечто вроде копеечных евангелий,
приносимых старыми английскими . девами в тюрьмы и публичные
дома; взятка богу, свеча, поставленная перед иконой неумолимым
ростовщиком, страховка трусливого богача против будущего
народного гнева, а в лучшем случае,-- это всего лишь детская
клистирная трубка во время пожара..."
Я еще хотел рассказать ей об одной жестокой сцене,
происшедшей между Львом Толстым и Тургеневым и чуть не доведшей
их до дуэли. Во всяком случае, после нее великие писатели
остались надолго врагами. Во время завтрака у Толстых Тургенев
с неподдельным восхищением говорил живописно о том, как
английская гувернантка приучает его побочную дочку, Полину, к
делам благотворительности.
-- Каждое воскресенье,--умиленно говорил Тургенев,-- они
обе идут на самые жалкие окраины города, в хижины нищих, в
подвалы бедных тружеников, на чердаки горьких неудачников... И
там обе они смиренно и самоотверженно занимаются целый день
починкой и штопкой их убогого белья. О, как это трогательно,
прекрасно и просто. Не правда ли?
Тогда Толстой вскочил из-за стола, стукнул кулаком и
воскликнул:
-- Какое лицемерие! Какое ханжество! Какое издевательство
над нуждой!
Тургенев ответил жестким словом и выбежал из дома. Дуэль
едва-едва удалось предотвратить.
Но это не все. В душе моей кипели ревность и обида. Я
готовился упрекнуть Марию ее всегдашним влечением к
простолюдинам, к плебсу, к морским и уличным бродягам, к
первобытной силе, к грубому здоровью, к чему всегда тянет
пресыщенных женщин, как тянуло, например, гордых римских
матрон...
Но Мария не приходила... Друг мой! Она так и не
вернулась... Не вернулась никогда. Послушай меня -- никогда!
У меня хватило мужского самообладания: я одолел в себе
страшное желание постучаться к ней в комнату. Я решил поехать к
себе на завод. Завтра вечером, думал я, она заедет за мною.
Тогда мы объяснимся. Может быть, я был неправ перед нею? Я могу
извиниться. Женщинам надо прощать их маленькие причуды. А не
приехать она не может. Это сверх ее сил. Любовь ее ко мне --
это даже не любовь, а обожание.
С такими мыслями я проходил в переднюю мимо царственного,
великолепнейшего павлина, переливавшегося всеми прелестными
оттенками густо-зеленых и нежно-синих красок. Вдруг меня
качнуло мгновенное головокружение, и я остановился перед
экраном, чувствуя, по сердцебиению и по холоду щек и губ, что
бледнею. В памяти моей вдруг пронеслись недавние слова Марии:
-- У павлина нет ничего, кроме его волшебной красоты. Это
существо надменное, мнительное, глупое и трусливое да вдобавок
с пронзительным и противным голосом.
-- Черт возьми! Не обо мне ли это сказано? Хорошо еще, что
красотою я не блещу.
И очень поспешно сбежал я с винтовой дубовой лестницы. Но
на другой день моя влюбленная Мария не заехала и не дала ничего
знать о себе и на третий день.
На четвертый день я, совсем унылый, робкий, покаянный,
решился пойти на Валлон д'0риоль. Сам себе я казался похожим на
мокрого, напроказившего пуделя или на недощипанного петуха.
Мне отворила дверь эта проклятая змея Ингрид, эта бешеная
колдунья. Я вошел в ателье и спросил:
-- Дома ли мадам Дюран?
-- Мадам Дюран уехала три дня назад. Но она приказала мне
быть в вашем распоряжении.
Я спросил ехидно и сердито:
-- Она мне подарила вас?
-- Совершенно верно. Подарила до вашего или до ее
распоряжения. Итак, господин, я готова вам служить.
Я ответил:
-- Я нуждаюсь в вас, сударыня, менее, чем в ком бы то ни
было на свете. Скажите мне ее адрес.
-- Если бы я и знала его -- все равно я бы не сказала вам.
И какие дерзкие, какие ослепительно гневные глаза выпятила
на меня эта белокурая дьяволица, эта маленькая, никогда не
доступная моему пониманию помесь ангела с чертенком!
-- Вы свободны! -- так я крикнул ей и побежал. На бегу
мелькнул мне боком в глаза блистательный павлин. От злобы и
отчаяния, душивших меня, я невольно, но очень громко хлопнул
дверью, и когда лестница вся загудела, я успел расслышать голос
маленького чудовища:
-- Imbecile!12
Мария по-прежнему не давала о себе знать. Наконец недели
через две я получил от нее письмо.
"Милый Мишика, благодарю тебя за то великое счастье,
которое ты мне дал. Все это время я думала о тебе, о себе и о
нашей любви. Бог знает каких усилий мне стоило, чтобы не
сорваться, не полететь к тебе с первым попавшимся поездом.
Наконец я поняла, что нам нельзя жить ни вместе, ни близко друг
от друга. Что-то есть в нас такое, что постоянно разъединяет
нас и мешает нам жить в полном счастии, а всякие поправки,
всякие новые пробы и испытания повлекли бы новую и все более
сильную вражду. Пишу тебе из маленького городка "Белая лошадь".
Я ошиблась, когда воображала его в таком поэтическом и
величественном виде. Здесь почти две тысячи жителей, английские
отели, проводники, живописные виды, фотографы и даже
лаун-теннис. Завтра я покидаю Европу. Мы больше не встретимся,
и мой дружеский совет -- забудь обо мне совсем и как можно
скорее. Прощай. Целую тебя.
Твой друг Мария".
И постскриптум:
"Я знаю: ты некорыстолюбив и горд, но если тебя постигнут
нужда или несчастие, обратись от моего имени к директору завода
г. Ремильяк. Он охотно придет тебе на помощь.
Вот так-то все кончилось, мой старый дружище... Ничего...
Я покорен велениям судьбы... Колеса времени не повернешь
обратно... Живу по инерции. Но одна, одна мысль не дает мне
покоя: почему я не умел любить Марию так просто доверчиво,
пламенно и послушно, как любил ее матрос Джиованни, этот
прекрасный суперкарго? Да! Из разного мы были теста с этим
итальянцем.
Или в самом деле меня сглазил проклятый павлин?
1929
1 Печатается по Куприн А. Повести и рассказы. Мн., "Маст.
лiт.", 1974 472 стр.
2 но очень добропорядочна (искаж. польск, ale bardzo
poczclwa).
3 Спроси у отца (неаполит. диалект)
4 Прочь! (от франц. soiter)
5 О, мой вор, мой очаровательный вор! (франц.)
6 нечто от "мишики" (франц.).
7 войдите (франц.).
8 Гарсон, счет! (франц.).
9 Вероятно: Voire! (франц.) -- вот как!
10 прозвище (франц.).
11 постоялый двор (ог франц. auberge).
12 Дурак (франц.)
пирушке... Есть также и товарищ по путешествию, спутник. Он
называется киль-хардаш, и им очень дорожат, если он имеет все
добрые качества своего звания. Так вот, Мария как раз была
чудеснейшим киль-хардашем.
Она обладала той быстротой, четкостью и понятливостью
взгляда, которые бог посылает как редчайший дар талантливым
художникам и писателям, но гораздо щедрее, чем А1ы думаем,
раздает женщинам, умным и искренно любящим жизнь. Ее наблюдения
были верны, а замечания остры и забавны, но никогда не злы.
Мы любили путешествовать наудачу. Брали карту Прованса:
кто-нибудь из нас, зажмурив Глаза, тыкал пальцем куда попало, и
какой город или городишко оказывался под пальцем, туда мы и
ехали в ближайшую субботу. Прованс неистощим в своих красотах.
Странно: чаще всего в этом гаданье выпадал у нас городок с
весьма забавным названием: Cheval-Blanc -- Белая Лошадь! Но он
был точно заколдован: всегда нам что-нибудь мешало открыть его.
Мария однажды сказала о нем очень мило:
-- Ты знаешь, как я себе рисую этот таинственный город?
Там давно уже нет ни одного живого существа. Плющом повиты
развалины старых римских домов и разбитых колонн. А на площади
высится лошадь из белого мрамора, раз в десять выше
натурального конского роста. Крошечные жесткие колючие
кустарнички, и кричат цикады... и больше ничего нет. Но я
думаю, что ночью, при лунном свете, там должно быть страшно...
Удивительно: этот неведомый городок всегда тревожил мое
воображение каким-то смутным предчувствием. Не суждено ли мне
умереть в нем? Не ждет ли меня радость? Или, может быть,
глубокое горе? Судьба бежит, бежит, и горе тому, кто по лени
или по глупости отстал от ее волшебного бега. Догнать ее
нельзя.
Незабвенные жаркие дни под южным солнцем; сладостные ночи
под черным небом, усеянным густо, до пресыщения, дрожащими
южными звездами. Прохладная тихая полутьма и строгий
мистический запах древних каменных соборов, уютные остеллери и
обержи11, где пища была так легка и проста, незатейливое
местное винцо так скромно пахло розовыми лепестками, а ласковая
улыбка толстой хозяйки так дружески поощрительна, что нам
казалось, будто мы пьем и едим на голой груди матери-земли,
прильнув ртами к ее всеблагим напряженным сосцам.
Старый друг мой, дорогой мой дружок! Никому я обо всем
этом никогда не говорил и, уж конечно, больше не скажу. Прости
же мне мое многоречив...
Есть у меня утешение -- моя исключительно точная память.
Но как сказать: не источник ли этот дар и моих бесплодных
мучений? Когда жаждущему дают морскую воду, он радуется ее
прохладе, но, выпив, терзается жаждой вдвое. У меня в памяти
большая коллекция живых картин. Сюжет всегда один и тот же --
Мария -- но разные декорации. Стоит мне только вытащить из
моего запаса экзотическое название любого провансальского
городишки или станции, связанной с нашей любовью,-- какой
нибудь "Gargneiranne", или "Pont de la Clue", или "Mont des
Oiseaux", или "Pas de Lancieres", или "La Barque",-- вытащу, и
вот передо мной полосатые навесы от солнца, длинное одноэтажное
здание, крашенное в желтую краску, запах роз, лаванды, чеснока
и кривой горной сосны; виноградный трельяж и непременно Мария.
Она видится мне так резко и красочно, точно в камере-обскуре. Я
слежу за ее легкими движениями, поворотами головы, игрой света
и тени на ее лице. Я слышу ее голос, вспоминаю каждое ее слово.
Вот теперь мне вспоминается Борм... Такой небольшой
уездный городишко между Тулоном и Сен-Рафаэлом. Мы в гостинице
(Hostellerie), которой насчитывается около пятисот лет.
Несколько раз она меняла свое название вместе с хозяевами.
Последний владелец, бретонец, назвал ее "La Corrigannе", что на
его языке значит "Морской грот".
Там было чистенько, уютно, прохладно, но ни одного намека
на грубоватую прелесть утекших веков...
Нас проводили наверх, в крытую веранду. Сквозь ее широкие
арки виден был весь город, в котором все дома сверху донизу
тесно и круто лепились по скалам, без малейших промежутков,
совсем как соты: едва намечались какие-то узенькие проходы,
винтовые лестницы, слепые черные дыры. Наверху, как на шпиле,
громоздилось неуклюжее серое здание замка "Chateau fort" --
бывшее страшное разбойничье гнездо.
Внизу жило, дышало, рябилось, сверкало далекое морэ такой
глубокой, густой синевы, которую можно было бы скорее назвать
черной, если бы она не была синей.
Мария стояла с биноклем в середине арки, облокотившись
обоими локтями о подоконник. Вдруг она воскликнула:
-- Мишика, иди скорей. Посмотри на эту лодку. О, как
красиво!
Я подошел, взял у нее бинокль, поглядел и подумал: что же
тут необыкновенного? Сидит на веслах человек в белом костюме с
красным поясом и гонит лодку. Но она говорила:
-- Нет, ты посмотри повнимательнее: весла -- как крылья
стрекозы. Вот она мгновенно расправила их, и как остр, как
прекрасен их рисунок. Еще момент, и они исчезли, точно
растаяли, точно она потушила их, и опять, и опять. И что за
прелестное тело у лодки. А теперь посмотри вдаль, на этого
шоколадного мальчика.
На скале стоял почти черный мальчуган, голый. Левая его,
согнутая в локте, рука опиралась на бедро, в правой он держал
тонкую длинную палку, должно быть, что-то вроде остроги, потому
что иногда, легко и беззаботно перепрыгивая с камня на камень,
мальчик вдруг быстрым движением вонзал свою палку в воду и для
противовеса округло подымал левую руку над головой.
-- О Мишика, как это невыразимо красиво! И как все
слилось: солнце, море, этот прозрачный воздух, этот полудетский
торс, эти стройные ноги, а главное -- что мальчишка вовсе не
догадывается, что на него смотрят. Он сам по себе, и каждое его
движение естественно и потому великолепно... И как мало надо
человеку, чтобы до краев испить красоту!
Странно: в этот момент как будто бы впервые раскрылись мои
внутренние душевные глаза, как будто я впервые понял, как много
простой красоты разлито в мире.
Весь мир на мгновение показался мне пропитанным,
пронизанным какой-то дрожащей, колеблющейся, вибрирующей,
неведомой многим радостью. И мне почувствовалось, что от Марии
ко мне бегут радостные дрожащие лучи. Я нарочно и незаметно для
нее приблизил свою ладонь к ее руке и подержал ее на высоте
вершка. Да, я почувствовал какие-то золотые токи. Они похожи
были на теплоту, но это была совсем не теплота. Когда я
вплотную прикоснулся рукою к руке Марии -- ее кожа оказалась
гораздо прохладнее моей. Она быстро обернулась и поцеловала
меня в губы.
-- Что ты хочешь сказать, Мишика? Тогда я рассказал ей о
золотых лучах, проникающих вселенную.
Она обняла меня и еще раз поцеловала.
-- Мишика,-- сказала она в самые губы мне.-- Это любовь.
В каждом большом счастье есть тот неуловимый момент, когда
оно достигает зенита. За ним следует нисхождение. Точка
зенита!.. Я почувствовал, как моих глаз тихо коснулась темная
вуаль тоски.
Ах, друг мой, друг мой. Обоим нам приходилось когда-то
изучать тригонометрию. Там, помнишь, есть такая величина --
тангенс, касательная к окружности круга. Меня, видишь ли, ее
загадочное, таинственное поведение приводило всегда в
изумление, почти в мистический страх. В известный момент,
переходя девяностый градус, тангенс, до этой поры возраставший
вверх, вдруг с непостижимой быстротой испытывает то, что
называется разрывом непрерывности, с удивлением застает самого
себя ползущим, а потом летящим вниз,-- полет, недоступный
человеческому воображению. Но еще больше поражало меня то, что
момент этого жуткого превращения совершенно неуловим. Это ни
минута, ни секунда, ни одна миллионная часть секунды: ведь
время и пространство можно дробить сколько угодно, и всегда
остаются довольно солидные краски... Где же этот таинственный
момент?
Был у меня один приятель, Колька Цыбульский,
талантливейший математик и музыкант и в то же время не только
отчаянный эфироман, но и поэт сернистого эфира. Он как-то
рассказывал мне об ощущениях, сопровождающих вдыхание этого
наркотика.
-- Сначала,-- говорил он,-- неприятный, даже противный,
сладко приторный запах эфира. Потом страшное чувство недостатка
воздуха, задыхания, смертельного удушья. Но мысль и инстинкт
жизни ничем не усыплены, ничем не парализованы. И вот,-- совсем
не "вдруг", без всяких границ и переходов,-- я живу в блаженной
стране Эфира, где нет ничего, кроме радостной легкости и
вечного восторга.
-- Часто, ложась на диван,-- говорил Цыбульский,-- и
закрывая рот и нос ватной маской, пропитанной эфиром, я
настоятельно приказывал себе: "Сознание не теряется сразу,
заметь же, заметь, непременно заметь момент перехода в
нирвану..." Нет! все попытки были бесполезны. Это... это
непостижимо... Это вроде превращения тангенса!
-- Вот так же, мой друг, я думаю, неуловим и тот момент,
когда любовь собирается либо уходить, либо обратиться в тупую,
холодную, покорную привычку.
И может быть, именно в Борме, в тот самый миг, когда души
наши до краев были налиты счастьем,-- тогда-то и пошла на
убыль, незаметно для меня, моя любовь к Марии. Она сказала
ласково, почти вкрадчиво:
-- Мишика! Здесь так хорошо. Оставим здесь наш шатер еще
на один день?
Я, вспомнил нашу давнюю маленькую ссору, еще там, в "Отель
дго Порт", в нашей корабельной каюте, и вдруг почувствовал себя
утомленным и пресыщенным. Я возразил:
-- А моя служба на заводе? А долг чести? А верность слову?
Она поглядела на меня печально. Белки ее глаз порозовели.
-- Ты прав, Мишика. Я рада, что ты стал благоразумнее
меня. Поедем. Мне стало жалко ее. Я поторопился сказать:
-- Нет. Отчего же? Если ты хочешь, я останусь с
удовольствием...
-- Нет, Мишика. Поедем, поедем.
Я согласился. Дорога до Марсели была длинна и скучна. Мы
много .молчали. Чувство неловкости впервые легло между нами.
Потом оно, конечно, рассеялось, и наши новые встречи казались
по-прежнему легкими и радостными.
* * *
Теперь-то я многое обдумал и многое понял, и я убежден,
что мы, мужчины, очень мало знаем, а чаще и совсем не знаем
любовный строй женской души. У Марии, так смело и красиво
исповедовавшей свободу любви, было до меня несколько
любовников. Я уверен, ей казалось вначале, что каждого из них
она любит, но вскоре она замечала, что это было только искание
настоящей, единственной, всепоглощающей любви, только
самообман, ловушка, поставленная страстным и сильным
темпераментом.
Большинство женщин знает -- не умом, а сердцем -- эти
искания и эти разочарования.
Почему наиболее счастливые браки заключаются во вдовстве
или после развода? Почему Шекспир устами Меркуцио сказал:
"Сильна не первая, а вторая любовь"?
Мария, невзирая на свою женственность, обладала большой
волей и большим самообладанием. В любви не ее выбирали:
выбирала она. И она никогда не тянула из жалости или по
привычке выветрившейся, нудной, надоевшей связи, как невольно
тянут эту канитель многие женщины. Она обрывала роман задолго
до длинного скучного эпилога и делала это с такой ласковой
твердостью и с такой магнетической нежностью, какую я увидел
впервые на -примере покойного суперкарго Джиованни. Ведь
позднее, уступая моей неуемной ревности к прошлому, она мне
многое, многое рассказала.
Еще я тебе скажу: есть неизбежно у женщины, нашедшей
наконец свою истинную, свою инстинктивно мечтанную и желанную
любовь, есть у нее одно великое счастье, и оно же величайшее
несчастье: она становится неутолимой в своей щедрости. Ей мало
отдать избраннику свое тело, ей хочется положить к его ногам и
свою душу. Она радостно стремится подарить ему свои дни и ночи,
свой труд и заботы, отдать в его руки свое имущество и свою
волю. Ей сладостно взирать на свое сокровище как на божество,
снизу вверх. Если мужчина умом, душою, характером выше ее, она
старается дотянуться, докарабкаться до него; если ниже, она
незаметно опускается, падает до его уровня. Соединиться
вплотную со своим идолом, слиться с ним телом, кровью,
дыханием, мыслью и духом -- вот ее постоянная жажда!
И невольно она начинает думать его мыслями, говорить его
словами, перенимать его вкусы и привычки,-- болеть его
болезнями, любоваться его недостатками. О! Сладчайшее рабство!
Такую-то любовь и принесла мне моя Мария. Ты, конечно,
скажешь, что этот божественный дар был безумие, бессмыслица,
дикое недоразумение, роковая ошибка? Тысячу раз говорил и до
сих пор говорю я себе то же самое. Но кто же от начала
мироздания сумел проникнуть в тайны любви и разобраться в ее
неисповедимых путях? Кто взял бы на себя смелость, устраивая
любовные связи, соединять достойных и великодушных с
великодушными, красивых с красивыми, сильных с сильными, а
осевшую гущу выбрасывать в помойную яму?
Впрочем, это все философия. Бросим! Допьем наше вино, и я
расскажу тебе о себе самом. Сделаю это без всякой пощады, со
злобным удовольствием.
Я -- как бы тебе сказать?..-- я... "заелся". Так у нас
говорят ярославские мужики про своего же брата мужика, который
случайно разбогател, а следовательно, загордился, заважничал и
захамил: "Чего моя левая нога хочет!" Вот про него-то и
говорят: "Ишь, заелся, сладкомордый!" Видишь, друг, я не щажу
себя.
С первых дней нашего знакомства я очень скоро и с
восхищением убедился, что Мария гораздо выше меня -- и
интеллектом, и любовью к жизни, и любовью к любви. От нее
исходила живыми лучами здоровья теплая, веселая доброта. Каждое
ее движение было уверенно, грациозно и гармонично. Она была
красива своей собственной оригинальной красотой, неповторимой и
единственной. Разве я не видел постоянно, как пристально на нее
глядели мужчины, и какими долгими, испытующими, ревнивыми
взглядами ее провожали женщины, и как они помногу раз
оборачивались на нее.
Я уже говорил тебе, что в первые розовые дни нашей любви я
чувствовал себя перед нею и некрасивым и неуклюжим... Она для
меня была богиня или царица, полюбившая простого смертного. Ее
свобода еще более подчеркивала мою русскую стеснительность...
Но как бездонно глубока область интимных любовных
восторгов. Ни для кого не проницаемая, альковная жизнь
связывает двоих людей -- мужчину и женщину -- ночной
эгоистической тайной; делает их как бы соучастниками
сокровенного сладостного греха, в котором никому нельзя
признаться, о котором, даже между собою, стыдно говорить днем и
громко.
Эта сила любовной страсти побеждает все неловкости,
сглаживает все неровности, сближает крайности, обезличивает
индивидуальности, уравнивает все разницы: пола, крови,
происхождения, породы, возраста и образования и даже
социального положения -- так. несказанно велика ее страшная,
блаженная и блажная мощь!
Но в этой стихии всегда властвует не тот, который любит
больше, а тот, который любит меньше: странный и злой парадокс!
* * *
Не знаю сам, когда и как это случилось, но вскоре я
почувствовал, что проклятая сила привычки уничтожила мое
преклонение перед Марией и обесцветила мое обожание. Пафос и
жест вообще недолговечны. Молодой и пламенный жрец сам не
замечает, каким образом и когда обратился он в холодного
скептического хитреца.
Я не разлюбил Марию. Она оставалась для меня незаменимой,
обольстительной, прекрасной любовницей. Сознание того, что я
обладаю ею и могу обладать, когда хочу, наполняло мою душу
самолюбивой, павлиньей гордостью. Но стал я в любви ленив,
небрежен и часто равнодушен. Меня уже не радовали, не трогали,
не умиляли, не занимали эти нежные словечки, эти ласковые,
забавные имена, эти милые, глупые шалости, все эти маленькие
невинные цветочки насыщенной любви. Я потерял и смысл и вкус в
них, они мне стали непонятны и скучны. Я позволял себя любить
-- и только. Я был избалованным и самоуверенным владыкой.
Но так же, как Марии не пришло бы никогда в голову мерить
и взвешивать свою щедрую, широкую, безграничную любовь, так и я
совсем не замечал перемены в моих отношениях к ней. Мне
казалось, что все у нас идет по-прежнему, просто и ровно, как и
в первые дни. Да. Постепенность и привычка -- жестокие
обманщицы: они работают тайком.
Но это еще не все. Та прежняя Мария, которой я еще недавно
так любовался, Мария-друг, Мария-собеседник, Мария-спутник --
"киль-хардаш", веселый, живой ее ум, прекрасный характер,
светлая любовь к жизни, милость ко всему живущему -- все это
потеряло в моем сознании и пленительность и ценность. Скажу
даже, что многое в Марии мне начинало не нравиться.
Было у нее, например, одно маленькое удовольствие: кормить
лошадей. Для этого она всегда носила в сумочке сахар. Как
увидит на улице серого, слоноподобного, огромного першерона,
сейчас подойдет к нему и безбоязненно протянет ему на Плоско
вытянутой маленькой розовой ладони кусок сахара. И добрый серый
великан бережно нащупывает мягкими
дрожащими губами белый кусок, возьмет, захрустит и
отвешивает головой низкие поклоны. Тогда Мария, не глядя на
меня, протягивала мне руку, и я должен был старательно вытереть
ее носовым платком.
Эта забава всегда была для меня очень приятной. Но вот
однажды, когда Мария, по обыкновению, подошла к лошади с
сахаром, я ни с того ни с сего заартачился. Видишь ли, забава
эта вдруг показалась мне слишком детской и, пожалуй, даже
неприличной. "На нас смотрят!" И я сказал:
-- Мария, я бы на твоем месте так не рисковал. У лошадей
часто бывает сап. Легко можно заразиться.
Она быстро удивленно взглянула на меня и бросила сахар.
-- Хорошо, Мишика, ты прав. Я не буду больше.
И с тех пор она никогда не подходила к своим серым
любимцам.
Потом вышел еще случай. Надо сказать тебе, что она никогда
не подавала профессиональным нищим, но всяких уличных певцов,
музыкантов, фокусников, чревовещателей, акробатов и других
бродячих артистов одаривала не по заслугам милостиво.
И вот однажды мы увидели на каком-то окраинном бульваре
полуголого атлета в рваных остатках грязного трико. Он стоял на
разостланном дырявом ковре, широко расставив ноги, растопыря
опущенные руки, склонив воловью шею, и тупо глядел в землю.
Железные гири, тяжелая наковальня, огромные дикие камни и
кузнечный молот валялись около него. Собралась небольшая толпа
ротозеев и безмолвно разглядывала силача и его тяжести.
Щупленький, вороватого вида человечек в морском берете с
красным помпоном, стоя посредине, выхваливал атлета: "Чемпион
мира, король железа, мировые рекорды, почетные ленты и золотые
пояса; личное одобрение принца Уэльского, орден льва и
солнца!.."
Потом он останавливался на минуту, обходил круг зрителей с
тарелкой, в которую скупо брякали медные и никелевые су, и
опять принимался зазывать почтенную и великодушную публику.
-- Подойдем поближе,-- сказала Мария. Я поморщился:
-- Дитя мое, что ты находишь здесь интересного?
Здоровенный детина, которому лень работать, ломается перед
бездельниками. И какая тупая морда у этого ярмарочного силача:
наверное, прирожденный взломщик и убийца.
О, черт бы меня побрал! Откуда вдруг явилось во мне это
благоразумие, эта брезгливость, эти гражданские чувства?
Никогда раньше я в себе их не находил. Мария сказала:
-- Пожалуй, ты прав, Мишика. Мне просто его жаль. Пойдем
отсюда.
Но, прежде чем уйти, она быстро скомкала синюю кредитную
бумажку и кинула ее в середину круга на ковер. Зазывалыщик
быстро ее подхватил и, отвесив Марии шутовски низкий поклон,
закричал:
-- Благодарю вас, бесконечно благородная дама, столь же
прекрасная, сколь и великодушная. Дамы и господа, следуйте
доброму примеру очаровательной герцогини!..
Вдобавок он еще послал нам обеими руками воздушный летучий
поцелуй.
Я заторопился:
-- Уйдем, уйдем поскорее. На нас смотрят.
Мне показалось, что она вздохнула... Или, может быть,
зевнула?
Ах, милый, я наделал в эту пору глупостей и пошлостей без
конца.
У нее, например, были свои "розовые старички". Так она
называла те семьи, где осталось только двое стариков -- муж и
жена. А остальные перемерли или разбрелись по свету. Так и
доживают старички свой век: оба седенькие, оба в одинаковых
добрых морщинах, оба по-старчески розоватые и крепкие и
трогательно похожие один на другого.
У Марии было две парочки таких "розовых старичков", у
которых и деды и бабки были рыбаками и рыбачьими женами. Жили
они в старом порту, и Мария нередко их навещала, всегда принося
с собою подарки: теплые вязаные вещи, табак, ром от застарелых
морских ревматизмов, кофе, чай и фрукты. Часто она брала меня с
собою, и помню, с каким теплым удовольствием слушал я прежде ее
неторопливую, умную и ласковую беседу со стариками, когда она
сидела по вечерам у огня с какой-нибудь ручной работой на
коленях. У нее был редкий дар доброго внимания, которое так
естественно и мило располагает пожилых людей к любимым дальним
воспоминаниям, о которых память еще свежа, а ненужные мелочи
давно отпали.
Никогда она не уставала внимать этим морским наивным
повестям -- пусть уже не раз повторяемым -- о морской и
рыбачьей жизни, о маленьких скудных радостях, о простой,
безыскусственной любви, о дальних плаваниях, о бурях и
крушениях, о покорном, суровом приятии всегда близкой смерти, о
грубом веселье на суше. От этих рассказов чувствовалась на
губах соль: соль морской пены, соль вечных женских слез и соль
трудового пота.
О, Мария, как ты любила эти бесхитростные рассказы.
Недаром в тебе текла напоенная озоном кровь морских волков,
флибустьеров и адмиралов, а в моих жилах течет медленная кровь
сухопутного интеллигента!
Однажды я отказался сопровождать ее к "розовым старичкам",
оправдываясь спешной работой. В другой раз отказался уже без
всякого повода. Просто сказал, что мне не хочется.
-- Они тебе не нравятся, Мишика, мои "розовые старички"? ,
-- По правде сказать, не очень. Всегда одно и то же.
Скучно. Да и не особенный я любитель моря, и морских рассказов,
и морских стариков.
Ее нижняя губа нервно вздрогнула. Я понял, что Мария
обиделась. Не на мою грубость, не за себя, а за своих "розовых
старичков".
-- До свидания, Мишика,-- сказала она сдержанно. Сказала и
ушла.
Она сказала "до свидания", встала с персидской оттоманки и
ушла быстрыми, легкими шагами.
Я думал, что она вскоре вернется, чтобы объяснить мне
причину этого внезапного и резкого прощания. Я сидел и ждал.
Она медлила, а я молча вспенивал, взвинчивал в своей душе
ненависть. В этом мелком, беспричинном и бессмысленном
озлоблении я уже готовил ей новые, ядовитые обиды. Я собирался
высказать ей грубо мое мнение о ее благотворительных экранах и
вообще о ее кустарной филантропии: "В основе все это ложь,
фальшь и лицемерие. Это нечто вроде копеечных евангелий,
приносимых старыми английскими . девами в тюрьмы и публичные
дома; взятка богу, свеча, поставленная перед иконой неумолимым
ростовщиком, страховка трусливого богача против будущего
народного гнева, а в лучшем случае,-- это всего лишь детская
клистирная трубка во время пожара..."
Я еще хотел рассказать ей об одной жестокой сцене,
происшедшей между Львом Толстым и Тургеневым и чуть не доведшей
их до дуэли. Во всяком случае, после нее великие писатели
остались надолго врагами. Во время завтрака у Толстых Тургенев
с неподдельным восхищением говорил живописно о том, как
английская гувернантка приучает его побочную дочку, Полину, к
делам благотворительности.
-- Каждое воскресенье,--умиленно говорил Тургенев,-- они
обе идут на самые жалкие окраины города, в хижины нищих, в
подвалы бедных тружеников, на чердаки горьких неудачников... И
там обе они смиренно и самоотверженно занимаются целый день
починкой и штопкой их убогого белья. О, как это трогательно,
прекрасно и просто. Не правда ли?
Тогда Толстой вскочил из-за стола, стукнул кулаком и
воскликнул:
-- Какое лицемерие! Какое ханжество! Какое издевательство
над нуждой!
Тургенев ответил жестким словом и выбежал из дома. Дуэль
едва-едва удалось предотвратить.
Но это не все. В душе моей кипели ревность и обида. Я
готовился упрекнуть Марию ее всегдашним влечением к
простолюдинам, к плебсу, к морским и уличным бродягам, к
первобытной силе, к грубому здоровью, к чему всегда тянет
пресыщенных женщин, как тянуло, например, гордых римских
матрон...
Но Мария не приходила... Друг мой! Она так и не
вернулась... Не вернулась никогда. Послушай меня -- никогда!
У меня хватило мужского самообладания: я одолел в себе
страшное желание постучаться к ней в комнату. Я решил поехать к
себе на завод. Завтра вечером, думал я, она заедет за мною.
Тогда мы объяснимся. Может быть, я был неправ перед нею? Я могу
извиниться. Женщинам надо прощать их маленькие причуды. А не
приехать она не может. Это сверх ее сил. Любовь ее ко мне --
это даже не любовь, а обожание.
С такими мыслями я проходил в переднюю мимо царственного,
великолепнейшего павлина, переливавшегося всеми прелестными
оттенками густо-зеленых и нежно-синих красок. Вдруг меня
качнуло мгновенное головокружение, и я остановился перед
экраном, чувствуя, по сердцебиению и по холоду щек и губ, что
бледнею. В памяти моей вдруг пронеслись недавние слова Марии:
-- У павлина нет ничего, кроме его волшебной красоты. Это
существо надменное, мнительное, глупое и трусливое да вдобавок
с пронзительным и противным голосом.
-- Черт возьми! Не обо мне ли это сказано? Хорошо еще, что
красотою я не блещу.
И очень поспешно сбежал я с винтовой дубовой лестницы. Но
на другой день моя влюбленная Мария не заехала и не дала ничего
знать о себе и на третий день.
На четвертый день я, совсем унылый, робкий, покаянный,
решился пойти на Валлон д'0риоль. Сам себе я казался похожим на
мокрого, напроказившего пуделя или на недощипанного петуха.
Мне отворила дверь эта проклятая змея Ингрид, эта бешеная
колдунья. Я вошел в ателье и спросил:
-- Дома ли мадам Дюран?
-- Мадам Дюран уехала три дня назад. Но она приказала мне
быть в вашем распоряжении.
Я спросил ехидно и сердито:
-- Она мне подарила вас?
-- Совершенно верно. Подарила до вашего или до ее
распоряжения. Итак, господин, я готова вам служить.
Я ответил:
-- Я нуждаюсь в вас, сударыня, менее, чем в ком бы то ни
было на свете. Скажите мне ее адрес.
-- Если бы я и знала его -- все равно я бы не сказала вам.
И какие дерзкие, какие ослепительно гневные глаза выпятила
на меня эта белокурая дьяволица, эта маленькая, никогда не
доступная моему пониманию помесь ангела с чертенком!
-- Вы свободны! -- так я крикнул ей и побежал. На бегу
мелькнул мне боком в глаза блистательный павлин. От злобы и
отчаяния, душивших меня, я невольно, но очень громко хлопнул
дверью, и когда лестница вся загудела, я успел расслышать голос
маленького чудовища:
-- Imbecile!12
Мария по-прежнему не давала о себе знать. Наконец недели
через две я получил от нее письмо.
"Милый Мишика, благодарю тебя за то великое счастье,
которое ты мне дал. Все это время я думала о тебе, о себе и о
нашей любви. Бог знает каких усилий мне стоило, чтобы не
сорваться, не полететь к тебе с первым попавшимся поездом.
Наконец я поняла, что нам нельзя жить ни вместе, ни близко друг
от друга. Что-то есть в нас такое, что постоянно разъединяет
нас и мешает нам жить в полном счастии, а всякие поправки,
всякие новые пробы и испытания повлекли бы новую и все более
сильную вражду. Пишу тебе из маленького городка "Белая лошадь".
Я ошиблась, когда воображала его в таком поэтическом и
величественном виде. Здесь почти две тысячи жителей, английские
отели, проводники, живописные виды, фотографы и даже
лаун-теннис. Завтра я покидаю Европу. Мы больше не встретимся,
и мой дружеский совет -- забудь обо мне совсем и как можно
скорее. Прощай. Целую тебя.
Твой друг Мария".
И постскриптум:
"Я знаю: ты некорыстолюбив и горд, но если тебя постигнут
нужда или несчастие, обратись от моего имени к директору завода
г. Ремильяк. Он охотно придет тебе на помощь.
Вот так-то все кончилось, мой старый дружище... Ничего...
Я покорен велениям судьбы... Колеса времени не повернешь
обратно... Живу по инерции. Но одна, одна мысль не дает мне
покоя: почему я не умел любить Марию так просто доверчиво,
пламенно и послушно, как любил ее матрос Джиованни, этот
прекрасный суперкарго? Да! Из разного мы были теста с этим
итальянцем.
Или в самом деле меня сглазил проклятый павлин?
1929
1 Печатается по Куприн А. Повести и рассказы. Мн., "Маст.
лiт.", 1974 472 стр.
2 но очень добропорядочна (искаж. польск, ale bardzo
poczclwa).
3 Спроси у отца (неаполит. диалект)
4 Прочь! (от франц. soiter)
5 О, мой вор, мой очаровательный вор! (франц.)
6 нечто от "мишики" (франц.).
7 войдите (франц.).
8 Гарсон, счет! (франц.).
9 Вероятно: Voire! (франц.) -- вот как!
10 прозвище (франц.).
11 постоялый двор (ог франц. auberge).
12 Дурак (франц.)