Страница:
Отсюда и слова святителя Феофана Затворника: “Господь хочет всем спастись, следовательно, и вам… У Бога есть одна мысль и одно желание — миловать и миловать. Приходи всякий… Господь и на страшном суде будет не то изыскивать, как бы осудить, а как бы оправдать всех. И оправдает всякого, лишь бы хоть малая возможность была”[371]. Ведь — “Ты Бог, не хотяй смерти грешников”…
Софокла страшила встреча с судией (Плутоном): «Ты спрашиваешь меня: К какому богу я сойду? К богу, никогда не знавшему ни снисхождения, ни милости, но постоянно облечённому в строгую справедливость» (Климент Александрийский. Строматы 2,20). Христиане же верят, что их судьбу определит не закон, лишённый всех желаний, но Тот, у Кого есть желание. Его решения поэтому можно назвать субъективными и “пристрастными”. У этого Судьи, в отличие от греческой Фемиды, нет повязки на глазах. Свои решения Он будет сверять не только с тем, что мы и в самом деле натворили, и не только с бесстрастной буквой закона, но ещё и со Своим планом, Своим интересом, Своим желанием. И Своё желание Он не скрывает: “Не хочу смерти грешника, но чтобы грешник обратился и жив был” (Иезек. 33,11).
Бог ищет в человеческой душе такое, не окончательно, не безнадёжно изуродованное место, к которому можно было бы присоединить Вечность. Так врачи на теле обоженного человека ищут хоть немного непострадавшей кожи…
Об этом поиске рассказывает эпизод из Жития св. Петра Мытаря (память 22 сентября): “В Африке жил жестокосердый и немилостивый мытарь (сборщик налогов), по имени Пётр… Однажды Пётр вёл осла, навьюченного хлебами для княжеского обеда. Нищий стал громко просить у него милостыни. Пётр схватил хлеб и бросил его в лицо нищему и ушёл… Спустя два дня мытарь расхворался так сильно, что даже был близок к смерти, и вот ему представилось в видении, будто он стоит на суде и на весы кладут его дела. Злые духи принесли все злые дела; светлые же мужи не находили ни одного доброго дела Петра, и посему они были печальны… Тогда один из них сказал: “Действительно, нам нечего положить, разве только один хлеб, который оне подал ради Христа два дня тому назад, да и то поневоле”. Они положили хлеб на другую сторону весов, и он перетянул весы на свою сторону”. Именно этот рассказ послужил основой для знаменитой “луковки” Достоевского…[372]
Опять же в древности преп. Исаак Сирин говорил, что Бога не стоит именовать “справедливым”, ибо судит Он нас не по законам справедливости, а по законам милосердия, а уже в наше время английский писатель К. С. Льюис в своей философской сказке “Пока мы лиц не обрели” говорит: “Надейся на пощаду — и не надейся. Каков ни будет приговор, справедливым ты его не назовёшь. — Разве боги не справедливы? — Конечно, нет, доченька! Что бы сталось с нами, если бы они всегда были справедливы?”[373]
Конечно, справедливость есть в Том Суде. Но справедливость эта какая-то странная. Представьте, что я — личный друг Президента Б.Н. Мы вместе проводили “реформы”, вместе — пока ему позволяло здоровье — играли в теннис и ходили в баню… Но тут журналисты накопали на меня “компромат”, выяснили, что я принимал “подарки” в особо крупных размерах… Б. Н. вызывает меня к себе и говорит: “Понимаешь, я тебя уважаю, но сейчас выборы идут, и я не могу рисковать. Поэтому мы с тобой давай такую рокировочку сделаем… Я тебя на время в отставку отправлю…”. И вот сижу я уже в отставке, регулярно беседую со следователем, жду суда… Но тут Б. Н. звонит мне и говорит: “Слушай, тут Европа требует, чтобы мы приняли новый Уголовный Кодекс погуманнее, подемократичнее. Тебе все равно ща делать нечего, так, может, напишешь на досуге?”. И вот я, будучи подследственным, начинаю писать Уголовный Кодекс. Как вы думаете, что я напишу, когда дойду до “моей” статьи?…
Не знаю, насколько реалистичен такой поворот событий в нашей таинственной политике. Но в нашей религии Откровения все обстоит именно так. Мы — подсудимые. Но подсудимые странные — каждому из нас дано право самому составить список тех законов, по которым нас будут судить. Ибо — “каким судом судите, таким и будете судимы”. Если я при виде чьего-то греха скажу: “Вот это он напрасно… Но ведь и он — человек…”[374] — то и тот приговор, который я однажды услышу над своей головой, может оказаться не уничтожающим.
Ведь если я кого-то осуждал за его поступок, показавшийся мне недостойным, значит, я знал, что это грех. “Смотри — скажет мне мой Судия — раз ты осуждал, значит, ты был осведомлён, что так поступать нельзя. Более того — ты не просто был осведомлён об этом, но ты искренне принял эту заповедь как критерий для оценки человеческих поступков. Но отчего же сам ты затем так небрежно растоптал эту заповедь?”.
Как видим, православное понимание заповеди “не суди” близко к кантовскому “категорическому императиву”: прежде, чем что-то сделать или решить, представь, что мотив твоего поступка вдруг станет всеобщим законом для всей вселенной, и все и всегда будут руководствоваться им. В том числе и в отношениях с тобой…
Не осуждай других — не будешь сам осуждён. От меня зависит, как Бог отнесётся к моим грехам. Есть у меня грехи? — Да. Но есть и надежда. На что? На то, что Бог сможет оторвать от меня мои грехи, выбросить их на помойку, но для меня самого открыть иной путь, чем для моих греховных дел. Я надеюсь, что Бог сможет растождествить меня и мои поступки. Перед Богом я скажу: “Да, Господи, были у меня грехи, но мои грехи — это не весь я!”; “Грехи — грехами, но не ими и не для них я жил, а была у меня идея жизни — служение Вере и Господу!”[375].
Но если я хочу, чтобы Бог так поступил со мной, то и я должен так же поступать с другими[376]. Христианский призыв к неосуждению есть в конце концов способ самосохранения, заботы о собственном выживании и оправдании. Ведь что такое неосуждение — “Порицать — значит сказать о таком-то: такой-то солгал… А осуждать — значит сказать, такой-то лгун… Ибо это осуждение самого расположения души его, произнесение приговора о всей его жизни. А грех осуждения столько тяжелее всякого другого греха, что сам Христос грех ближнего уподобил сучку, а осуждение — бревну”.[377] Вот так и на суде мы хотим от Бога той же тонкости в различениях: “Да, я лгал — но я не лжец; да, я соблудил, но я не блудник; да, я лукавил, но я — Твой сын Господи, Твоё создание, Твой образ… Сними с этого образа копоть, но не сжигай его весь!”.
И Бог готов это сделать. Он готов переступать требования “справедливости” и не взирать на наши грехи. Справедливости требует диавол: мол, раз этот человек грешил и служил мне, то Ты навсегда должен оставить его мне[378]. Но Бог Евангелия выше справедливости. И потому, по слову преп. Максима Исповедника, “Смерть Христа — суд над судом” (Вопросоответ к Фалассию, 43).
В одном из слов св. Амфилохия Иконийского есть повествование о том, как диавол удивляется милосердию Божию: зачем Ты принимаешь покаяние человека, который уже много раз каялся в своём грехе, а потом все равно возвращался к нему? И Господь отвечает: но ты же ведь принимаешь каждый раз к себе на служение этого человека после каждого его нового греха. Так почему же Я не могу считать его Своим рабом после его очередного покаяния?
Итак, на Суде мы предстанем пред Тем, чьё имя — Любовь. Суд — встреча со Христом.
Собственно, Страшный, всеобщий, последний, окончательный Суд менее страшен, чем тот, который происходит с каждым сразу после его кончины… Может ли человек, оправданный на частном суде, быть осуждённым на Страшном? — Нет. А может ли человек, осуждённый на частном суде, быть оправдан на Страшном? — Да, ибо на этой надежде и основываются церковные молитвы за усопших грешников. Но это означает, что Страшный Суд — это своего рода «апелляционная» инстанция. У нас есть шанс быть спасёнными там, где мы не можем быть оправданными. Ибо на частном суде мы выступаем как частные лица, а на вселенском суде — как частички вселенской Церкви, частички Тела Христова. Тело Христа предстанет пред Своим Главой. Поэтому и дерзаем мы молиться за усопших, ибо в свои молитвы мы вкладываем вот какую мысль и надежду: «Господи, может быть сейчас это человек не достоин войти в Твоё Царство, но ведь он, Господи, не только автор своих мерзких дел; он ещё и частица Твоего Тела, он частица твоего создания! А потому, Господи, не уничтожай творение рук Твоих. Своею чистотою, Своею полнотою, святостью Твоего Христа восполни то, чего не доставало человеку в этой его жизни!»[379].
Мы дерзаем так молиться потому, что убеждены, что Христос не желает отсекать от Себя Свои же частички. Бог всем желает спастися… И когда мы молимся о спасении других — мы убеждены, что Его желание совпадает с нашим… Но есть ли такое совпадение в других аспектах нашей жизни? Всерьёз ли желаем ли спастись мы сами?…
Для темы же о Суде важно помнить: судимы мы Тем, Кто выискивает в нас не грехи, а возможность примирения, сочетания с Собой…
Когда мы осознали это — нам станет понятнее отличие христианского покаяния от светской “перестройки”. Христианское покаяние не есть самобичевание. Христианское покаяние — это не медитация на тему: «Я — сволочь, я — ужасная сволочь, ну какая же я сволочь!». Покаяние без Бога может убивать человека. Оно становится серной кислотой, по каплям падающей на совесть и постепенно разъедающей душу. Это случай убийственного покаяния, которое уничтожает человека, покаяния, которое несёт не жизнь, но смерть. Люди могут узнать о себе такую правду, которая может их добить (вспомним рязановский фильм “Гараж”).
Недавно я сделал поразительное для меня открытие (недавно, — по причине своего, увы, невежества): я нашёл книгу, которую я должен был прочитать ещё в школе, а вчитался в неё только сейчас. Эта книга поразила меня оттого, что прежде мне казалось, что ничего глубже, психологичнее, ничего более христианского и православного, чем романы Достоевского, быть в литературе не может. Но эта книга окзалась более глубокой, чем книги Достоевского. Это «Господа Головлёвы» Салтыкова-Щедрина — книга, которую читают в начале и которую не дочитывают до конца, потому что советские школьные программы превратили историю русской литературы в историю антирусского фельетона. Поэтому христианский смысл, духовное содержание произведений наших величайших русских писателей были забыты. И вот в «Господах Головлёвых» изучают в школе первые главы, главы страшные, беспросветные. Но не читают конец. А в конце тьмы ещё больше. И эта тьма тем страшнее, что она сопряжена с… покаянием.
У Достоевского покаяние всегда на пользу, оно всегда к добру и исцелению. Салтыков-Щедрин описывает покаяние, которое добивает… Сестра Порфирия Головлёва соучаствовала во многих его мерзостях. И вдруг она прозревает и понимает, что именно она (вместе с братом) виновата в гибели всех людей, которые встречались им на жизненном пути. Казалось бы, так естественно было предложить здесь линию, скажем, «Преступления и наказания»: покаяние — обновление — воскресение. Но — нет. Салтыков-Щедрин показывает страшное покаяние — покаяние без Христа, покаяние совершаемое перед зеркалом, а не перед ликом Спасителя. В христианском покаянии человек кается перед Христом. Он говорит: «Господи, вот во мне это было, убери это от меня. Господи, не запомни меня таким, каким я был в эту минуту. Сделай меня другим. Сотвори меня другим». А если Христа нет, то человек, как в зеркало, насмотревшись в глубины своей дел, окаменевает от ужаса, как человек, насмотревшийся в глаза Медузе-Горгоне. И вот точно также сестра Порфирия Головлёва, осознав глубину своего беззакония, лишается последней надежды. Она все делала ради себя, а познав себя, видит бессмыслицу своих дел… И кончает жизнь самоубийством. Неправедность её покаяния видна из второго покаяния, описанного в “Господах Головлёвых”. На страстной седмице в Великий Четверг, после того, как в доме у Головлёва священник читает службу «Двенадцати Евангелий», “Иудушка” всю ночь ходит по дому, он не может уснуть: он слышал о страданиях Христа, о том, что Христос прощает людей, и в нем начинает шевелиться надежда — неужели же и меня он может простить, неужели же и для меня открыта возможность Спасения? И на следующий день поутру он бежит на кладбище и умирает там на могиле своей матери, прося у неё прощения…
Только Бог может сделать бывшее небывшим. И потому только через обращение к Тому, Кто выше времени, можно избавиться от кошмаров, наползающих из мира уже свершившегося. Но, чтобы Вечность могла принять в себя меня, не принимая мои дурные дела, я сам должен разделить в себе вечное от преходящего, то есть — образ Божий, мою личность, дарованные мне от Вечности, отделить от того, что я сам натворил во времени. Если я не смогу совершить это разделение в ту пору, пока ещё есть время (Еф. 5,16), то моё прошлое гирей потянет меня ко дну, ибо не даст мне соединиться с Богом.
Вот ради того, чтобы не быть заложником у времени, у своих грехов, совершённых во времени, человек и призывается к покаянию.
В покаянии человек отдирает от себя своё дурное прошлое. Если ему это удалось — значит, его будущее будет расти не из минуты греха, а из минуты покаянного обновления. Отдирать от себя кусочек самого себя же — больно. Иногда этого смертельно не хочется. Но тут одно из двух: или то моё прошлое пожрёт меня, растворит в себе и меня и моё будущее, и мою вечность, или же я смогу пройти через боль покаяния. “Умри прежде смерти, потом будет поздно” — говорит об этом один из персонажей Льюиса[380].
Хочешь, чтобы Встреча не стала Судом? Что ж, совмести в своём совестном взгляде две реалии. Первое: покаянное видение и отречение от своих грехов; второе: Христа, перед Ликом Которого и ради Которого должно произнести слова покаяния. В едином восприятии должны быть даны — и любовь Христа и мой собственный ужас от моего недостоинства. Но все же — Христова любовь — больше… Ведь Любовь — Божия, а грехи — только человеческие… Если мы не помешаем Ему спасти и помиловать нас, поступить с нами не по справедливости, а по снисхождению — Он это сделает. Но не сочтём ли мы себя слишком гордыми для снисхождения? Не считаем ли мы себя слишком самодостаточными для принятия незаслуженных даров?
Тут впору открыть евангельские заповеди блаженств и перечитать их внимательно. Это — перечень тех категорий граждан, которые входят в Царство Небесное, минуя Страшный Суд. Что общего у всех, перечисленных в этом списке? То, что они не считали себя богатыми и заслуженными. Блаженны нищие духом, ибо они на Суд не приходят, но проходят в Жизнь Вечную.
Явка на Страшный суд необязательна. Есть возможность её избежать (см. Ин. 5,29).
ВИНОВНО ЛИ ХРИСТИАНСТВО В ЭКОЛОГИЧЕСКОМ КРИЗИСЕ?
Софокла страшила встреча с судией (Плутоном): «Ты спрашиваешь меня: К какому богу я сойду? К богу, никогда не знавшему ни снисхождения, ни милости, но постоянно облечённому в строгую справедливость» (Климент Александрийский. Строматы 2,20). Христиане же верят, что их судьбу определит не закон, лишённый всех желаний, но Тот, у Кого есть желание. Его решения поэтому можно назвать субъективными и “пристрастными”. У этого Судьи, в отличие от греческой Фемиды, нет повязки на глазах. Свои решения Он будет сверять не только с тем, что мы и в самом деле натворили, и не только с бесстрастной буквой закона, но ещё и со Своим планом, Своим интересом, Своим желанием. И Своё желание Он не скрывает: “Не хочу смерти грешника, но чтобы грешник обратился и жив был” (Иезек. 33,11).
Бог ищет в человеческой душе такое, не окончательно, не безнадёжно изуродованное место, к которому можно было бы присоединить Вечность. Так врачи на теле обоженного человека ищут хоть немного непострадавшей кожи…
Об этом поиске рассказывает эпизод из Жития св. Петра Мытаря (память 22 сентября): “В Африке жил жестокосердый и немилостивый мытарь (сборщик налогов), по имени Пётр… Однажды Пётр вёл осла, навьюченного хлебами для княжеского обеда. Нищий стал громко просить у него милостыни. Пётр схватил хлеб и бросил его в лицо нищему и ушёл… Спустя два дня мытарь расхворался так сильно, что даже был близок к смерти, и вот ему представилось в видении, будто он стоит на суде и на весы кладут его дела. Злые духи принесли все злые дела; светлые же мужи не находили ни одного доброго дела Петра, и посему они были печальны… Тогда один из них сказал: “Действительно, нам нечего положить, разве только один хлеб, который оне подал ради Христа два дня тому назад, да и то поневоле”. Они положили хлеб на другую сторону весов, и он перетянул весы на свою сторону”. Именно этот рассказ послужил основой для знаменитой “луковки” Достоевского…[372]
Опять же в древности преп. Исаак Сирин говорил, что Бога не стоит именовать “справедливым”, ибо судит Он нас не по законам справедливости, а по законам милосердия, а уже в наше время английский писатель К. С. Льюис в своей философской сказке “Пока мы лиц не обрели” говорит: “Надейся на пощаду — и не надейся. Каков ни будет приговор, справедливым ты его не назовёшь. — Разве боги не справедливы? — Конечно, нет, доченька! Что бы сталось с нами, если бы они всегда были справедливы?”[373]
Конечно, справедливость есть в Том Суде. Но справедливость эта какая-то странная. Представьте, что я — личный друг Президента Б.Н. Мы вместе проводили “реформы”, вместе — пока ему позволяло здоровье — играли в теннис и ходили в баню… Но тут журналисты накопали на меня “компромат”, выяснили, что я принимал “подарки” в особо крупных размерах… Б. Н. вызывает меня к себе и говорит: “Понимаешь, я тебя уважаю, но сейчас выборы идут, и я не могу рисковать. Поэтому мы с тобой давай такую рокировочку сделаем… Я тебя на время в отставку отправлю…”. И вот сижу я уже в отставке, регулярно беседую со следователем, жду суда… Но тут Б. Н. звонит мне и говорит: “Слушай, тут Европа требует, чтобы мы приняли новый Уголовный Кодекс погуманнее, подемократичнее. Тебе все равно ща делать нечего, так, может, напишешь на досуге?”. И вот я, будучи подследственным, начинаю писать Уголовный Кодекс. Как вы думаете, что я напишу, когда дойду до “моей” статьи?…
Не знаю, насколько реалистичен такой поворот событий в нашей таинственной политике. Но в нашей религии Откровения все обстоит именно так. Мы — подсудимые. Но подсудимые странные — каждому из нас дано право самому составить список тех законов, по которым нас будут судить. Ибо — “каким судом судите, таким и будете судимы”. Если я при виде чьего-то греха скажу: “Вот это он напрасно… Но ведь и он — человек…”[374] — то и тот приговор, который я однажды услышу над своей головой, может оказаться не уничтожающим.
Ведь если я кого-то осуждал за его поступок, показавшийся мне недостойным, значит, я знал, что это грех. “Смотри — скажет мне мой Судия — раз ты осуждал, значит, ты был осведомлён, что так поступать нельзя. Более того — ты не просто был осведомлён об этом, но ты искренне принял эту заповедь как критерий для оценки человеческих поступков. Но отчего же сам ты затем так небрежно растоптал эту заповедь?”.
Как видим, православное понимание заповеди “не суди” близко к кантовскому “категорическому императиву”: прежде, чем что-то сделать или решить, представь, что мотив твоего поступка вдруг станет всеобщим законом для всей вселенной, и все и всегда будут руководствоваться им. В том числе и в отношениях с тобой…
Не осуждай других — не будешь сам осуждён. От меня зависит, как Бог отнесётся к моим грехам. Есть у меня грехи? — Да. Но есть и надежда. На что? На то, что Бог сможет оторвать от меня мои грехи, выбросить их на помойку, но для меня самого открыть иной путь, чем для моих греховных дел. Я надеюсь, что Бог сможет растождествить меня и мои поступки. Перед Богом я скажу: “Да, Господи, были у меня грехи, но мои грехи — это не весь я!”; “Грехи — грехами, но не ими и не для них я жил, а была у меня идея жизни — служение Вере и Господу!”[375].
Но если я хочу, чтобы Бог так поступил со мной, то и я должен так же поступать с другими[376]. Христианский призыв к неосуждению есть в конце концов способ самосохранения, заботы о собственном выживании и оправдании. Ведь что такое неосуждение — “Порицать — значит сказать о таком-то: такой-то солгал… А осуждать — значит сказать, такой-то лгун… Ибо это осуждение самого расположения души его, произнесение приговора о всей его жизни. А грех осуждения столько тяжелее всякого другого греха, что сам Христос грех ближнего уподобил сучку, а осуждение — бревну”.[377] Вот так и на суде мы хотим от Бога той же тонкости в различениях: “Да, я лгал — но я не лжец; да, я соблудил, но я не блудник; да, я лукавил, но я — Твой сын Господи, Твоё создание, Твой образ… Сними с этого образа копоть, но не сжигай его весь!”.
И Бог готов это сделать. Он готов переступать требования “справедливости” и не взирать на наши грехи. Справедливости требует диавол: мол, раз этот человек грешил и служил мне, то Ты навсегда должен оставить его мне[378]. Но Бог Евангелия выше справедливости. И потому, по слову преп. Максима Исповедника, “Смерть Христа — суд над судом” (Вопросоответ к Фалассию, 43).
В одном из слов св. Амфилохия Иконийского есть повествование о том, как диавол удивляется милосердию Божию: зачем Ты принимаешь покаяние человека, который уже много раз каялся в своём грехе, а потом все равно возвращался к нему? И Господь отвечает: но ты же ведь принимаешь каждый раз к себе на служение этого человека после каждого его нового греха. Так почему же Я не могу считать его Своим рабом после его очередного покаяния?
Итак, на Суде мы предстанем пред Тем, чьё имя — Любовь. Суд — встреча со Христом.
Собственно, Страшный, всеобщий, последний, окончательный Суд менее страшен, чем тот, который происходит с каждым сразу после его кончины… Может ли человек, оправданный на частном суде, быть осуждённым на Страшном? — Нет. А может ли человек, осуждённый на частном суде, быть оправдан на Страшном? — Да, ибо на этой надежде и основываются церковные молитвы за усопших грешников. Но это означает, что Страшный Суд — это своего рода «апелляционная» инстанция. У нас есть шанс быть спасёнными там, где мы не можем быть оправданными. Ибо на частном суде мы выступаем как частные лица, а на вселенском суде — как частички вселенской Церкви, частички Тела Христова. Тело Христа предстанет пред Своим Главой. Поэтому и дерзаем мы молиться за усопших, ибо в свои молитвы мы вкладываем вот какую мысль и надежду: «Господи, может быть сейчас это человек не достоин войти в Твоё Царство, но ведь он, Господи, не только автор своих мерзких дел; он ещё и частица Твоего Тела, он частица твоего создания! А потому, Господи, не уничтожай творение рук Твоих. Своею чистотою, Своею полнотою, святостью Твоего Христа восполни то, чего не доставало человеку в этой его жизни!»[379].
Мы дерзаем так молиться потому, что убеждены, что Христос не желает отсекать от Себя Свои же частички. Бог всем желает спастися… И когда мы молимся о спасении других — мы убеждены, что Его желание совпадает с нашим… Но есть ли такое совпадение в других аспектах нашей жизни? Всерьёз ли желаем ли спастись мы сами?…
Для темы же о Суде важно помнить: судимы мы Тем, Кто выискивает в нас не грехи, а возможность примирения, сочетания с Собой…
Когда мы осознали это — нам станет понятнее отличие христианского покаяния от светской “перестройки”. Христианское покаяние не есть самобичевание. Христианское покаяние — это не медитация на тему: «Я — сволочь, я — ужасная сволочь, ну какая же я сволочь!». Покаяние без Бога может убивать человека. Оно становится серной кислотой, по каплям падающей на совесть и постепенно разъедающей душу. Это случай убийственного покаяния, которое уничтожает человека, покаяния, которое несёт не жизнь, но смерть. Люди могут узнать о себе такую правду, которая может их добить (вспомним рязановский фильм “Гараж”).
Недавно я сделал поразительное для меня открытие (недавно, — по причине своего, увы, невежества): я нашёл книгу, которую я должен был прочитать ещё в школе, а вчитался в неё только сейчас. Эта книга поразила меня оттого, что прежде мне казалось, что ничего глубже, психологичнее, ничего более христианского и православного, чем романы Достоевского, быть в литературе не может. Но эта книга окзалась более глубокой, чем книги Достоевского. Это «Господа Головлёвы» Салтыкова-Щедрина — книга, которую читают в начале и которую не дочитывают до конца, потому что советские школьные программы превратили историю русской литературы в историю антирусского фельетона. Поэтому христианский смысл, духовное содержание произведений наших величайших русских писателей были забыты. И вот в «Господах Головлёвых» изучают в школе первые главы, главы страшные, беспросветные. Но не читают конец. А в конце тьмы ещё больше. И эта тьма тем страшнее, что она сопряжена с… покаянием.
У Достоевского покаяние всегда на пользу, оно всегда к добру и исцелению. Салтыков-Щедрин описывает покаяние, которое добивает… Сестра Порфирия Головлёва соучаствовала во многих его мерзостях. И вдруг она прозревает и понимает, что именно она (вместе с братом) виновата в гибели всех людей, которые встречались им на жизненном пути. Казалось бы, так естественно было предложить здесь линию, скажем, «Преступления и наказания»: покаяние — обновление — воскресение. Но — нет. Салтыков-Щедрин показывает страшное покаяние — покаяние без Христа, покаяние совершаемое перед зеркалом, а не перед ликом Спасителя. В христианском покаянии человек кается перед Христом. Он говорит: «Господи, вот во мне это было, убери это от меня. Господи, не запомни меня таким, каким я был в эту минуту. Сделай меня другим. Сотвори меня другим». А если Христа нет, то человек, как в зеркало, насмотревшись в глубины своей дел, окаменевает от ужаса, как человек, насмотревшийся в глаза Медузе-Горгоне. И вот точно также сестра Порфирия Головлёва, осознав глубину своего беззакония, лишается последней надежды. Она все делала ради себя, а познав себя, видит бессмыслицу своих дел… И кончает жизнь самоубийством. Неправедность её покаяния видна из второго покаяния, описанного в “Господах Головлёвых”. На страстной седмице в Великий Четверг, после того, как в доме у Головлёва священник читает службу «Двенадцати Евангелий», “Иудушка” всю ночь ходит по дому, он не может уснуть: он слышал о страданиях Христа, о том, что Христос прощает людей, и в нем начинает шевелиться надежда — неужели же и меня он может простить, неужели же и для меня открыта возможность Спасения? И на следующий день поутру он бежит на кладбище и умирает там на могиле своей матери, прося у неё прощения…
Только Бог может сделать бывшее небывшим. И потому только через обращение к Тому, Кто выше времени, можно избавиться от кошмаров, наползающих из мира уже свершившегося. Но, чтобы Вечность могла принять в себя меня, не принимая мои дурные дела, я сам должен разделить в себе вечное от преходящего, то есть — образ Божий, мою личность, дарованные мне от Вечности, отделить от того, что я сам натворил во времени. Если я не смогу совершить это разделение в ту пору, пока ещё есть время (Еф. 5,16), то моё прошлое гирей потянет меня ко дну, ибо не даст мне соединиться с Богом.
Вот ради того, чтобы не быть заложником у времени, у своих грехов, совершённых во времени, человек и призывается к покаянию.
В покаянии человек отдирает от себя своё дурное прошлое. Если ему это удалось — значит, его будущее будет расти не из минуты греха, а из минуты покаянного обновления. Отдирать от себя кусочек самого себя же — больно. Иногда этого смертельно не хочется. Но тут одно из двух: или то моё прошлое пожрёт меня, растворит в себе и меня и моё будущее, и мою вечность, или же я смогу пройти через боль покаяния. “Умри прежде смерти, потом будет поздно” — говорит об этом один из персонажей Льюиса[380].
Хочешь, чтобы Встреча не стала Судом? Что ж, совмести в своём совестном взгляде две реалии. Первое: покаянное видение и отречение от своих грехов; второе: Христа, перед Ликом Которого и ради Которого должно произнести слова покаяния. В едином восприятии должны быть даны — и любовь Христа и мой собственный ужас от моего недостоинства. Но все же — Христова любовь — больше… Ведь Любовь — Божия, а грехи — только человеческие… Если мы не помешаем Ему спасти и помиловать нас, поступить с нами не по справедливости, а по снисхождению — Он это сделает. Но не сочтём ли мы себя слишком гордыми для снисхождения? Не считаем ли мы себя слишком самодостаточными для принятия незаслуженных даров?
Тут впору открыть евангельские заповеди блаженств и перечитать их внимательно. Это — перечень тех категорий граждан, которые входят в Царство Небесное, минуя Страшный Суд. Что общего у всех, перечисленных в этом списке? То, что они не считали себя богатыми и заслуженными. Блаженны нищие духом, ибо они на Суд не приходят, но проходят в Жизнь Вечную.
Явка на Страшный суд необязательна. Есть возможность её избежать (см. Ин. 5,29).
ВИНОВНО ЛИ ХРИСТИАНСТВО В ЭКОЛОГИЧЕСКОМ КРИЗИСЕ?
Говорят, что сатана лишён дара творчества: он все время предлагает одни и те же искушения. Но зато у него есть немалое число активнейших помощников из числа людей. И оттого в болоте человеческого богоборчества время от времени всплывают новые пузыри, содержащие прежде незнакомые запахи. В последней трети ХХ века на рынке антихристианских услуг появился новый товар: теперь христианство модно обвинять не за его отсталость, не за его противодействие научно-техническому прогрессу, а, напротив, за то, что именно христианство, оказывается, и породило этот самый прогресс и все проблемы, с ним связанные.
Вот вполне типичный текст, перепевающий эту тему: «христианство внеэкологично и поэтому допускает чисто утилитарный подход к природе. Европа Нового времени осуществила скрытые в христианстве потенции в том смысле, что показала рациональность существования бездушной природы»[381].
Да, христианство полагает, что мир устроен рационально, что его принизывают законы, данные Творческим Разумом. При этом христианство полагает, что человек в состоянии постичь эти законы и даже призван к этому усилию: «И предал я сердце моё тому, чтобы исследовать и испытать мудростию все, что делается под небом: это тяжёлое занятие дал Бог сынам человеческим, чтобы они упражнялись в нем» (Эккл. 1,13). Но именно знание законов мироздания, внутренних мировых взаимосвязей и может оказать помощь в разрешении экологического кризиса, может заранее предупредить о намечающихся тупиках. Там же, где упор делается на эмоции и «голосование сердцем», кризис наступает гораздо быстрее и неотвратимее.
Да, христианство считает, что у природы нет души. Индусы и другие язычники считают иначе — но самые страшные экологические катастрофы (вроде взрыва на химическом заводе в Бхопале) происходят именно в странах «третьего мира». Дело в том, что для корректного обращения с промышенными технологиями надо иметь склад мышления, соответствующий этой технологии, то есть — научный, то есть — западный склад мышления, для которого наблюдения за показаниями приборов важнее, чем медитации о духах соседней реки. Без этого созвучия — точно так же, как восточные техники медитации ломают психику европейцам, также и люди Востока ломают технику Запада. Вообще же верить в некую особую экологичность восточного склада жизни можно только, никогда там не побывав. Неужто экологична такая, например, картинка — «Отправились к Гангу посмотреть праздник — женщины моются и купаются, чтобы выйти замуж. Но молились и купались все — мужчины, женщины, дети, среди них один прокажённый. Они не только сами моются, но и стирают своё грязное тряпьё, полощут рот, пьют воду, справляют свои телесные нужды — и все в одной и той же воде, невыразимо грязной»[382]?
Да, христианство выделило человека из природы, поставило его выше остальных живых и тем более неживых существ. Означает ли это, что тем самым христианство превратило человека в безответственного хищника? — Наоборот. Только то положение и может осмысляться как ответственное, которое является свободым и властным. Ответственным может быть только управитель, который совмещает определённую независимость от того, что вверено ему как его ответственность, и властную способность использовать эту свою свободу для того, чтобы влиять на событие, происходящие в сфере его отвественности.
Чтобы человек ощутил свою ответственность за судьбы всего мира — он должен ощутить своё отличие от всех остальных частиц этого мира. Волки не несут ответственность за судьбы вселенной. Мухи и жирафы не ответственны за пути эволюции экологических систем саванн. Ребёнок не несёт ответственность за судьбу всей семьи. Отец, муж, старший брат могут считаться ответственными именно потому, что они — другие, и в этом отношении, отделённые от других, ведомых, членов семьи.
Если человек лишь часть природы, в принципе ничем не отличная от остальных её частей — то на нем не может лежать ответственность за мир. Более того, если смотреть на природу глазами язычника — то от человека вообще всерьёз мало что зависит: ведь за каждым природным феноменом скрываются дух и воля этого духа. Любой дух выше человека и значимее его в иерархии бытия. Значит — спрос не с человека, а с духа. Если высохла река — то тут не вина человека, вырубившего леса по её берегам, а вина русалок, которые не справились со своими обязанностями, или оскорбились малым количеством жертвоприношений, посвящаемых им, или просто решили перебратся в иное место плавания… В оккультизме не человек, а скорее “планетарный логос” будет нести ответственность за Землю, а иной дух, по имени “эгрегор”, будет отвечать за судьбы народа и страны.
Вот вполне типичный текст, перепевающий эту тему: «христианство внеэкологично и поэтому допускает чисто утилитарный подход к природе. Европа Нового времени осуществила скрытые в христианстве потенции в том смысле, что показала рациональность существования бездушной природы»[381].
Да, христианство полагает, что мир устроен рационально, что его принизывают законы, данные Творческим Разумом. При этом христианство полагает, что человек в состоянии постичь эти законы и даже призван к этому усилию: «И предал я сердце моё тому, чтобы исследовать и испытать мудростию все, что делается под небом: это тяжёлое занятие дал Бог сынам человеческим, чтобы они упражнялись в нем» (Эккл. 1,13). Но именно знание законов мироздания, внутренних мировых взаимосвязей и может оказать помощь в разрешении экологического кризиса, может заранее предупредить о намечающихся тупиках. Там же, где упор делается на эмоции и «голосование сердцем», кризис наступает гораздо быстрее и неотвратимее.
Да, христианство считает, что у природы нет души. Индусы и другие язычники считают иначе — но самые страшные экологические катастрофы (вроде взрыва на химическом заводе в Бхопале) происходят именно в странах «третьего мира». Дело в том, что для корректного обращения с промышенными технологиями надо иметь склад мышления, соответствующий этой технологии, то есть — научный, то есть — западный склад мышления, для которого наблюдения за показаниями приборов важнее, чем медитации о духах соседней реки. Без этого созвучия — точно так же, как восточные техники медитации ломают психику европейцам, также и люди Востока ломают технику Запада. Вообще же верить в некую особую экологичность восточного склада жизни можно только, никогда там не побывав. Неужто экологична такая, например, картинка — «Отправились к Гангу посмотреть праздник — женщины моются и купаются, чтобы выйти замуж. Но молились и купались все — мужчины, женщины, дети, среди них один прокажённый. Они не только сами моются, но и стирают своё грязное тряпьё, полощут рот, пьют воду, справляют свои телесные нужды — и все в одной и той же воде, невыразимо грязной»[382]?
Да, христианство выделило человека из природы, поставило его выше остальных живых и тем более неживых существ. Означает ли это, что тем самым христианство превратило человека в безответственного хищника? — Наоборот. Только то положение и может осмысляться как ответственное, которое является свободым и властным. Ответственным может быть только управитель, который совмещает определённую независимость от того, что вверено ему как его ответственность, и властную способность использовать эту свою свободу для того, чтобы влиять на событие, происходящие в сфере его отвественности.
Чтобы человек ощутил свою ответственность за судьбы всего мира — он должен ощутить своё отличие от всех остальных частиц этого мира. Волки не несут ответственность за судьбы вселенной. Мухи и жирафы не ответственны за пути эволюции экологических систем саванн. Ребёнок не несёт ответственность за судьбу всей семьи. Отец, муж, старший брат могут считаться ответственными именно потому, что они — другие, и в этом отношении, отделённые от других, ведомых, членов семьи.
Если человек лишь часть природы, в принципе ничем не отличная от остальных её частей — то на нем не может лежать ответственность за мир. Более того, если смотреть на природу глазами язычника — то от человека вообще всерьёз мало что зависит: ведь за каждым природным феноменом скрываются дух и воля этого духа. Любой дух выше человека и значимее его в иерархии бытия. Значит — спрос не с человека, а с духа. Если высохла река — то тут не вина человека, вырубившего леса по её берегам, а вина русалок, которые не справились со своими обязанностями, или оскорбились малым количеством жертвоприношений, посвящаемых им, или просто решили перебратся в иное место плавания… В оккультизме не человек, а скорее “планетарный логос” будет нести ответственность за Землю, а иной дух, по имени “эгрегор”, будет отвечать за судьбы народа и страны.