Страница:
Холод уменьшает предметы, сжимает объемы – это я помнил еще из школьной физики. Теперь мне казалось, что это правило распространяется и на то, что не имеет физического объема. Зима укорачивает, сжимает день. Эта же зима сжимает, уменьшает мой мир, заставляя меня большую часть дня проводить дома, в тепле. Но теперь я живу один и вот тут мне становится очевидно, что ощущение одиночества зимой усиливается. Одиночество не подчиняется правилам физики.
Одиночество становится воздухом, которым я дышу.
Это оно распоряжается моими снами, иногда подсовывая один и тот же сон несколько раз подряд, превращая ночной отдых в нравоучительные уроки. В этих снах, как в многосерийных фильмах, есть свои герои и свои сюжеты, и есть одна героиня, красивая, воздушная, зеленоглазая и белокурая. И в снах я наблюдаю ее с большим интересом, но как только сон оканчивается – для меня наступает радостное освобождение, освобождение сознания от сна. Не потому, что я предпочитаю снам реальность. Нет. Я предпочитаю снам собственные фантазии с реальными, а не мультипликационными действующими лицами.
Если жизнь – это действительно борьба с одиночеством, то такие фантазии – одно из самых дешевых и надежных лекарств.
Я пил чай и думал о женщине, перед которой я был в огромном долгу. Я думал о женщине, о которой я совершенно ничего не знал. Даже ее имя было мне неизвестно.
Ближе к вечеру я приехал на Подол, полный решимости узнать у Димы как можно больше о семье, которая благодаря моей недавней депрессии перестала существовать. Все еще шел пушистый снег. Он летел медленно и плавно. Мороз был неощутим и спешить не хотелось. Сказочная рождественская атмосфера мира и покоя. И людей на небольшом пространстве между двумя рядами магазинчиков и киосков было больше обычного.
Приблизившись к Диминому магазинчику, я в растерянности остановился. Передо мной, на моих глазах снежные хлопья покрывали черный обгоревший каркас. Мимо проходили люди, бросая на сгоревший магазинчик любопытные взгляды.
Я стоял неподвижно.
Рядом остановилась низенькая сгорбленная старушка в темнозеленом пальто с черным каракулевым воротником.
– Утром сгорело, – сказала она. – Я все видела. Один парень бутылку с бензином внутрь бросил, а второй курил, а потом сигарету туда! И сразу как вспыхнет! Продавец выскочил и спиной на снег – у него куртка загорелась…
Мой мир опять сжался, уменьшился до предела. Где искать теперь Диму – я не знал. Ни адреса его, ни телефона у меня не было.
Стоять и смотреть, как снег скрывает следы пожара, мне быстро надоело и я пошел на Братскую.
Просто захотелось увидеть знакомые лица.
В кафе было тихо. За моим столиком сидела пожилая пара. Они молча и обреченно пили водку. Я подумал, что у них, видимо, произошло какое-то несчастье – уж очень прилично они были одеты.
«Кофейница», увидев меня, приветливо улыбнулась.
Со ста граммами «Кеглевича» я просидел там до закрытия.
24
25
26
27. ДЕКАБРЬ
Одиночество становится воздухом, которым я дышу.
Это оно распоряжается моими снами, иногда подсовывая один и тот же сон несколько раз подряд, превращая ночной отдых в нравоучительные уроки. В этих снах, как в многосерийных фильмах, есть свои герои и свои сюжеты, и есть одна героиня, красивая, воздушная, зеленоглазая и белокурая. И в снах я наблюдаю ее с большим интересом, но как только сон оканчивается – для меня наступает радостное освобождение, освобождение сознания от сна. Не потому, что я предпочитаю снам реальность. Нет. Я предпочитаю снам собственные фантазии с реальными, а не мультипликационными действующими лицами.
Если жизнь – это действительно борьба с одиночеством, то такие фантазии – одно из самых дешевых и надежных лекарств.
Я пил чай и думал о женщине, перед которой я был в огромном долгу. Я думал о женщине, о которой я совершенно ничего не знал. Даже ее имя было мне неизвестно.
Ближе к вечеру я приехал на Подол, полный решимости узнать у Димы как можно больше о семье, которая благодаря моей недавней депрессии перестала существовать. Все еще шел пушистый снег. Он летел медленно и плавно. Мороз был неощутим и спешить не хотелось. Сказочная рождественская атмосфера мира и покоя. И людей на небольшом пространстве между двумя рядами магазинчиков и киосков было больше обычного.
Приблизившись к Диминому магазинчику, я в растерянности остановился. Передо мной, на моих глазах снежные хлопья покрывали черный обгоревший каркас. Мимо проходили люди, бросая на сгоревший магазинчик любопытные взгляды.
Я стоял неподвижно.
Рядом остановилась низенькая сгорбленная старушка в темнозеленом пальто с черным каракулевым воротником.
– Утром сгорело, – сказала она. – Я все видела. Один парень бутылку с бензином внутрь бросил, а второй курил, а потом сигарету туда! И сразу как вспыхнет! Продавец выскочил и спиной на снег – у него куртка загорелась…
Мой мир опять сжался, уменьшился до предела. Где искать теперь Диму – я не знал. Ни адреса его, ни телефона у меня не было.
Стоять и смотреть, как снег скрывает следы пожара, мне быстро надоело и я пошел на Братскую.
Просто захотелось увидеть знакомые лица.
В кафе было тихо. За моим столиком сидела пожилая пара. Они молча и обреченно пили водку. Я подумал, что у них, видимо, произошло какое-то несчастье – уж очень прилично они были одеты.
«Кофейница», увидев меня, приветливо улыбнулась.
Со ста граммами «Кеглевича» я просидел там до закрытия.
24
Шли дни. Никто не звонил. За окном с удивительным постоянством пролетали вниз к земле снежные перья. Бесконечный белый поток.
Когда мой взгляд останавливался на окне, этот снегопад завораживал меня. Мои мысли словно боялись этого снега. В такие моменты они прятались и я оставался один на один со снегом, но не как человек, а как простой животный обладатель глаз – волк или заяц. Что-то замирало у меня внутри и я мог стоять напротив окна по десять-пятнадцать минут, пока какой-нибудь посторонний звук не отключал мое внимание от снега. И тогда во мне просыпался или скорее – проявлялся обычный человек. И этот человек хотел выпить чая – он ставил на газовую плиту чайник. Этот человек начинал думать и его мысли определяли его настроение. Обычно он думал о своем одиночестве, потом о тех, кто мог бы спасти, вытащить его из этого одиночества, но не делал этого. Потом просто о женщинах, потому что, как казалось человеку, борьба с одиночеством мужчин всегда была их священной обязанностью. В какой-то момент он тяжело вздыхал. Из его рта вылетало слово «чушь»! Потом в голове ненадолго наступало затишье. И вот украдкой, осторожно, медленно появлялся просто мысленный образ женщины. Он знал, чей это образ. Он не был против его появления. Может быть, он даже был чуточку рад. Об этой женщине он думал медленно. А иногда даже не думал, а просто подолгу удерживал в себе ее образ.
А снег летел. И одиночество накапливалось гораздо быстрее, чем когда-то в детстве накапливалась мелочь в подаренной мне отцом свинье-копилке. Вспомнилось, как я разбил эту копилку и мы вместе с отцом считали мой капитал. Потом мать громко и как-то грубовато по-мужски хохотала потому, что накопленных мною монеток не хватило бы и на половину новой копилки.
Мысли сами собой перешли на возвращенные Димой доллары. Я достал их, положил на стол. И тут же почувствовал желание помыть руки. Желание было физического свойства, словно это не я хотел помыть руки, а руки хотели быть чистыми. Это внезапное ощущение раздвоенности вызвало у меня улыбку. Я сам себе показался страшно смешным и забавным. И желание помыть руки после денег, а тут еще и после долларов, было хрестоматийным и банальным – словно я только что прочитал какой-нибудь до тошноты заполненный моралью рассказик из «Литературной газеты» многолетней давности.
Постепенно успокоившись, и все-таки помыв руки, я продолжил думать об этих долларах. После долгих попыток определить не то, чтобы свое отношение к ним, а скорее отношение между мной и ими, я вдруг нашел то единственное слово, которое все расставило по своим местам. Я понял, что эти доллары – ЧУЖИЕ! Что они просто мне не принадлежат. Сразу физическое напряжение в отношении к ним исчезло. Пропало ощущение неприятного зуда в пальцах. Что с того, что они – «грязные»? Все деньги «грязные», кроме свежеотпечатанных. Все деньги проходят через руки и карманы мошенников, преступников, взяточников. Это судьба любого платежного средства.
Теперь, когда я уже знал, что эти деньги чужие, я знал и того, кому они принадлежат. И возврат этих денег был лишь вопросом времени и моей решительности.
А снег все шел. И я уже не думал о деньгах. Я думал о женщине, которой они принадлежат, хотя она этого пока и не знает. Ее фотография снова лежала передо мной. Рядом остывала недопитая чашка чая.
Вместе со снегом на город опускался вечер.
Когда мой взгляд останавливался на окне, этот снегопад завораживал меня. Мои мысли словно боялись этого снега. В такие моменты они прятались и я оставался один на один со снегом, но не как человек, а как простой животный обладатель глаз – волк или заяц. Что-то замирало у меня внутри и я мог стоять напротив окна по десять-пятнадцать минут, пока какой-нибудь посторонний звук не отключал мое внимание от снега. И тогда во мне просыпался или скорее – проявлялся обычный человек. И этот человек хотел выпить чая – он ставил на газовую плиту чайник. Этот человек начинал думать и его мысли определяли его настроение. Обычно он думал о своем одиночестве, потом о тех, кто мог бы спасти, вытащить его из этого одиночества, но не делал этого. Потом просто о женщинах, потому что, как казалось человеку, борьба с одиночеством мужчин всегда была их священной обязанностью. В какой-то момент он тяжело вздыхал. Из его рта вылетало слово «чушь»! Потом в голове ненадолго наступало затишье. И вот украдкой, осторожно, медленно появлялся просто мысленный образ женщины. Он знал, чей это образ. Он не был против его появления. Может быть, он даже был чуточку рад. Об этой женщине он думал медленно. А иногда даже не думал, а просто подолгу удерживал в себе ее образ.
А снег летел. И одиночество накапливалось гораздо быстрее, чем когда-то в детстве накапливалась мелочь в подаренной мне отцом свинье-копилке. Вспомнилось, как я разбил эту копилку и мы вместе с отцом считали мой капитал. Потом мать громко и как-то грубовато по-мужски хохотала потому, что накопленных мною монеток не хватило бы и на половину новой копилки.
Мысли сами собой перешли на возвращенные Димой доллары. Я достал их, положил на стол. И тут же почувствовал желание помыть руки. Желание было физического свойства, словно это не я хотел помыть руки, а руки хотели быть чистыми. Это внезапное ощущение раздвоенности вызвало у меня улыбку. Я сам себе показался страшно смешным и забавным. И желание помыть руки после денег, а тут еще и после долларов, было хрестоматийным и банальным – словно я только что прочитал какой-нибудь до тошноты заполненный моралью рассказик из «Литературной газеты» многолетней давности.
Постепенно успокоившись, и все-таки помыв руки, я продолжил думать об этих долларах. После долгих попыток определить не то, чтобы свое отношение к ним, а скорее отношение между мной и ими, я вдруг нашел то единственное слово, которое все расставило по своим местам. Я понял, что эти доллары – ЧУЖИЕ! Что они просто мне не принадлежат. Сразу физическое напряжение в отношении к ним исчезло. Пропало ощущение неприятного зуда в пальцах. Что с того, что они – «грязные»? Все деньги «грязные», кроме свежеотпечатанных. Все деньги проходят через руки и карманы мошенников, преступников, взяточников. Это судьба любого платежного средства.
Теперь, когда я уже знал, что эти деньги чужие, я знал и того, кому они принадлежат. И возврат этих денег был лишь вопросом времени и моей решительности.
А снег все шел. И я уже не думал о деньгах. Я думал о женщине, которой они принадлежат, хотя она этого пока и не знает. Ее фотография снова лежала передо мной. Рядом остывала недопитая чашка чая.
Вместе со снегом на город опускался вечер.
25
Еще два дня прошли, сопровождаясь одиночеством и снегопадом.
И за эти два дня я окончательно дозрел для того, чтобы исполнить свой, пусть самим же собой и придуманный, но все-таки долг.
Я положил возвращенные мне Димой доллары в конверт. Туда же добавил полтинник из костиного бумажника. Переписал на этот конверт костин адрес и, потянув еще время, вышел из дому около полудня. На Борщаговскую я решил пойти пешком. По моему представлению на это могло уйти от силы полтора часа.
Свежий морозный воздух бодрил кожу лица.
Я шел неспеша и это в моем сознании как-то не вязалось с моей утренней решительностью. По дороге мне попался гастроном с кафетерием. Я увидел за стеклянной витриной людей, пьющих кофе, и очень обрадовался. Зашел, стал в короткую очередь.
И кофе я пил медленно. Кофе был горький, пережаренный. Его вообще можно было и не пить. Но я по-мазохистски тянул время.
И уже когда нашел и дом, и подъезд – промелькнула надежда, что за покрашенной синей краской фанерной дверью никого не будет. Я нажал на кнопку звонка.
– Ну, – подумал, – минутку постою и пойду…
Но за дверью послышались шаги и я замер в напряженном ожидании.
На меня долго смотрели в дверной глазок. Потом женский голос осторожно спросил:
– Вы к кому?
К этому вопросу я был не готов. Я посмотрел на дверной глазок и почему-то подумал, что эти глазки всегда искажают лицо человека.
– …Я – знакомый Кости… – неуверенно произнес я.
Дверь приоткрылась. На меня смотрело знакомое по фотографии лицо, только было оно свежим – никакого следа от той фотографической усталости. И волосы были длиннее, чем на фотографии. Волосы были красивые, каштановым шелком они опускались на плечи. На ней была длинная черная юбка и бледно-красная шерстяная кофточка. В таком наряде дома не ходят и я подумал, что она куда-то собирается. Эта догадка меня даже обрадовала.
– Я ему был должен… Понимаете… Извините, я не знаю вашего имени… – голос мой звучал так неуверенно, что напряжение покинуло ее лицо и по ее взгляду я понял, что сейчас она пригласит меня войти.
– Марина, – она протянула мне руку.
Я назвал свое имя.
– Входите, – она отступила от двери. – Только потише – Миша спит.
Я кивнул.
Она провела меня на кухню.
– Кофе будете?
– Да.
– Мне очень жалко, что с Костей произошло такое… – заговорил я. – Вам теперь нелегко…
Она стояла у плиты и при этих словах обернулась и посмотрела на меня широко раскрытыми глазами.
– Вы знаете, – заговорила она уставшим голосом; между словами повисали длинные паузы, – …это так странно… Вы первый человек, кто вот так просто высказал соболезнование… Когда его не стало – было много телефонных звонков. Какие-то люди хотели только подтверждения его смерти. Будто не верили, будто думали, что их обманывают. И я слышала в их голосах недовольство. Они были очень недовольны его смертью. Но никто из них ни разу не пожалел нас, не спросил, как нам теперь без него живется… Вы хорошо его знали?
– Нет, честно говоря не очень… У нас были деловые отношения… – я вытащил из кармана конверт и положил его на стол. – Но я знал, что на него всегда можно было положиться… Он был готов помочь… Вот…
Марина слушала, но не смотрела на меня – она готовила кофе. И поэтому мне трудно было говорить. Я замолчал.
Тишина продлилась еще пару минут. Потом она села напротив.
Мы пили кофе.
Она смотрела на конверт. В какой-то момент она взяла его в руки и заглянула внутрь.
Я ждал какой-нибудь реакции, может благодарности, если не словесной, то во взгляде ее глаз. Но ни один мускул на ее лице не шевельнулся.
– Очень тяжело, очень тяжело без него, – медленно проговорила она, опустив голову и глядя на свой кофе. – С ним тоже было иногда тяжело, но не так… Я сижу здесь и зверею. Малыш еще очень маленький, на улицу с ним в такой мороз не выйдешь… А сама я от него оторваться не могу. Костины родители не звонят. Думают, что я их ненавижу после его гибели…
– Может, я мог бы чем-то помочь?..
– Спасибо, – сказала она, кивнув. – Надо только зиму переждать, там будет легче…
Я смотрел на нее, сидящую напротив. Опустившую голову, смотрящую на стол. Она была красивее своей фотографии, намного красивее. Это было неудивительно. И не только потому, что фотография была черно-белой, а краски, которыми я пытался в мыслях оживить ее лицо, больше походили на старинную коричневатую ретушировку. Но усталость, которую я не увидел в ее лице, все-таки присутствовала. Она присутствовала в ее голосе, в движениях, в ее позе за столом.
Кофе был допит.
Я поднялся из-за стола.
– Можно, я вам оставлю свой телефон? Может, нужна будет какая-нибудь помощь?
Она согласилась и я записал свой номер в ее настольную телефонную книгу.
Торопливо попрощался и вышел.
Уже отойдя от дома, я вдруг подумал о том, что у меня нет ее телефона. Остановился. Оглянулся на ее хрущовскую пятиэтажку, поискал взглядом ее окна на третьем этаже. Но я ведь даже не обратил внимания, куда выходят ее окна. Да и неважно это было. А то, что у меня нет ее телефона, это не страшно… Может быть, когда-нибудь она сама позвонит?!
И я продолжил путь.
И за эти два дня я окончательно дозрел для того, чтобы исполнить свой, пусть самим же собой и придуманный, но все-таки долг.
Я положил возвращенные мне Димой доллары в конверт. Туда же добавил полтинник из костиного бумажника. Переписал на этот конверт костин адрес и, потянув еще время, вышел из дому около полудня. На Борщаговскую я решил пойти пешком. По моему представлению на это могло уйти от силы полтора часа.
Свежий морозный воздух бодрил кожу лица.
Я шел неспеша и это в моем сознании как-то не вязалось с моей утренней решительностью. По дороге мне попался гастроном с кафетерием. Я увидел за стеклянной витриной людей, пьющих кофе, и очень обрадовался. Зашел, стал в короткую очередь.
И кофе я пил медленно. Кофе был горький, пережаренный. Его вообще можно было и не пить. Но я по-мазохистски тянул время.
И уже когда нашел и дом, и подъезд – промелькнула надежда, что за покрашенной синей краской фанерной дверью никого не будет. Я нажал на кнопку звонка.
– Ну, – подумал, – минутку постою и пойду…
Но за дверью послышались шаги и я замер в напряженном ожидании.
На меня долго смотрели в дверной глазок. Потом женский голос осторожно спросил:
– Вы к кому?
К этому вопросу я был не готов. Я посмотрел на дверной глазок и почему-то подумал, что эти глазки всегда искажают лицо человека.
– …Я – знакомый Кости… – неуверенно произнес я.
Дверь приоткрылась. На меня смотрело знакомое по фотографии лицо, только было оно свежим – никакого следа от той фотографической усталости. И волосы были длиннее, чем на фотографии. Волосы были красивые, каштановым шелком они опускались на плечи. На ней была длинная черная юбка и бледно-красная шерстяная кофточка. В таком наряде дома не ходят и я подумал, что она куда-то собирается. Эта догадка меня даже обрадовала.
– Я ему был должен… Понимаете… Извините, я не знаю вашего имени… – голос мой звучал так неуверенно, что напряжение покинуло ее лицо и по ее взгляду я понял, что сейчас она пригласит меня войти.
– Марина, – она протянула мне руку.
Я назвал свое имя.
– Входите, – она отступила от двери. – Только потише – Миша спит.
Я кивнул.
Она провела меня на кухню.
– Кофе будете?
– Да.
– Мне очень жалко, что с Костей произошло такое… – заговорил я. – Вам теперь нелегко…
Она стояла у плиты и при этих словах обернулась и посмотрела на меня широко раскрытыми глазами.
– Вы знаете, – заговорила она уставшим голосом; между словами повисали длинные паузы, – …это так странно… Вы первый человек, кто вот так просто высказал соболезнование… Когда его не стало – было много телефонных звонков. Какие-то люди хотели только подтверждения его смерти. Будто не верили, будто думали, что их обманывают. И я слышала в их голосах недовольство. Они были очень недовольны его смертью. Но никто из них ни разу не пожалел нас, не спросил, как нам теперь без него живется… Вы хорошо его знали?
– Нет, честно говоря не очень… У нас были деловые отношения… – я вытащил из кармана конверт и положил его на стол. – Но я знал, что на него всегда можно было положиться… Он был готов помочь… Вот…
Марина слушала, но не смотрела на меня – она готовила кофе. И поэтому мне трудно было говорить. Я замолчал.
Тишина продлилась еще пару минут. Потом она села напротив.
Мы пили кофе.
Она смотрела на конверт. В какой-то момент она взяла его в руки и заглянула внутрь.
Я ждал какой-нибудь реакции, может благодарности, если не словесной, то во взгляде ее глаз. Но ни один мускул на ее лице не шевельнулся.
– Очень тяжело, очень тяжело без него, – медленно проговорила она, опустив голову и глядя на свой кофе. – С ним тоже было иногда тяжело, но не так… Я сижу здесь и зверею. Малыш еще очень маленький, на улицу с ним в такой мороз не выйдешь… А сама я от него оторваться не могу. Костины родители не звонят. Думают, что я их ненавижу после его гибели…
– Может, я мог бы чем-то помочь?..
– Спасибо, – сказала она, кивнув. – Надо только зиму переждать, там будет легче…
Я смотрел на нее, сидящую напротив. Опустившую голову, смотрящую на стол. Она была красивее своей фотографии, намного красивее. Это было неудивительно. И не только потому, что фотография была черно-белой, а краски, которыми я пытался в мыслях оживить ее лицо, больше походили на старинную коричневатую ретушировку. Но усталость, которую я не увидел в ее лице, все-таки присутствовала. Она присутствовала в ее голосе, в движениях, в ее позе за столом.
Кофе был допит.
Я поднялся из-за стола.
– Можно, я вам оставлю свой телефон? Может, нужна будет какая-нибудь помощь?
Она согласилась и я записал свой номер в ее настольную телефонную книгу.
Торопливо попрощался и вышел.
Уже отойдя от дома, я вдруг подумал о том, что у меня нет ее телефона. Остановился. Оглянулся на ее хрущовскую пятиэтажку, поискал взглядом ее окна на третьем этаже. Но я ведь даже не обратил внимания, куда выходят ее окна. Да и неважно это было. А то, что у меня нет ее телефона, это не страшно… Может быть, когда-нибудь она сама позвонит?!
И я продолжил путь.
26
Я раньше и не думал, что ощущение исполненного долга может как-то влиять на настроение. Для меня это понятие было скорее книжным, чем-то из рассказов про Павлика Морозова. Да и к самому слову «долг» всегда напрашивалась саркастическая интонация, конечно, если речь не шла о денежном долге. Но денежных долгов я всегда старался избегать. И вот, на тридцять пятом году жизни, первый раз слово «долг» прозвучало в моих мыслях, как обычное полноценное понятие. Мало того, при этом слове на душе стало спокойно. Наступило какое-то удовлетворение или самоудовлетворение. Я подумал о себе хорошо. И все из-за этого ощущения исполненного долга, замаскированного под совсем другой долг – денежный.
Вероятно поэтому утро наступило для меня необычайно рано. И я слонялся по своей однокомнатной квартире, переполненный энергией, но не знающий как и на что ее потратить.
За окном наступало утро – было еще темно, но горящие окна в доме напротив как бы ускоряли наступление позднего зимнего рассвета.
Начинался новый день.
И мне хотелось чего-то нового. Новой жизни? Новых ощущений? Не знаю. Скорее – новых иллюзий.
На моих глазах светало. Природа поднимала занавес, за которым начинался новый день. И то, что я в это утро оказался свидетелем поднятия этого занавеса тоже добавило мне уверенности в том, что день будет действительно новый, и что именно в этот день что-то новое начнется и в моей жизни.
Безоблачное небо отливало мягкой голубизной. Невидимое из моего окна солнце опустило свои нежно-желтые лучи на искрящийся снег. В окнах дома напротив уже потушили свет. Я посмотрел на часы – было без пятнадцати десять.
Но день не оправдал моих ожиданий. А вечером позвонила Лена-Вика.
– Уже выздоровела? – спросил я ее.
– Да. А ты скучал без меня?
– Мне было очень одиноко… – признался я.
– Да?! – прозвучал в трубке возглас приятного удивления и я услышал в этом возгласе довольную улыбку. – Могу приехать. Как ты?
Мне было бы легче услышать от нее привычное «через час буду!», чем этот вопрос, требующий моего подтверждения.
– Конечно, приезжай! – сказал я.
– У тебя какой-то странный голос сегодня, – произнесла она задумчиво, и тут же добавила уже более живо: – Через час буду.
И положила трубку.
А я сел за кухонный стол и стал ее ждать. И пока ждал – накапливалось во мне желание увидеть ее, крепко обнять. Я был сердит на нее, сердит за свое долгое одиночество. Но не прошло и десяти минут после ее телефонного звонка, как я ее простил. Простил за то, что я все-таки был ей нужен. Может она приблизительно тоже самое думала и обо мне, думала, что она мне нужна. И поэтому вспоминала обо мне. Но эта периодичность, этот невидимый, но существовавший в наших отношениях график, повинуясь которому она то появлялась, то исчезала, это было то, что внушало опасения в недолговечности и хрупкости наших отношений. Ее двойная жизнь, двойное имя наталкивали меня на мысль о том, что я чего-то недополучаю от нее и когда ее обнимаю, и когда целую, и когда с ней сплю. «Ну и что? – возражала другая мысль. – Девиз „Все или ничего“ ни к чему хорошему не приведет. Те, кто хотят всего обычно ничего не получают.» Я ведь тоже не был готов к полному посвящению себя другому человеку, даже женщине.
Мои мысли прервал дверной звонок и я подскочил, подбежал к двери. Я даже не ожидал от себя той радостности, с которой я распахнул дверь, чтобы быстрее увидеть ее.
Я обнимал ее на пороге, целовал. А она, смеясь, вырывалась.
– Да дай мне раздеться! Я же не на минутку пришла!
Она смеялась и казалась по-настоящему счастливой.
Наконец я отпустил ее. Она сняла черную длинную куртку с меховой окантовкой по краю капюшона и осталась в черных брюках и свитерке изумрудного цвета. Повесила куртку на крючок и сама, все еще смеясь, набросилась на меня.
– Скучал? Скучал? Да?
Потом, когда страсти, пробужденные моим недавним одиночеством, улеглись, она достала из своей сумки бутылку Шампанского и кулек с едой. Уже на кухне она выпотрошила его на стол и я ощутил голод. Питался я последние две недели кое-как, в основном бутербродами с вареной колбасой. Даже жаренную картошку своей ленью мне удалось превратить в деликатес. А на столе теперь лежала палка салями, длинная французская булка, пачка масла, какое-то турецкое печенье…
– Это прям как гуманитарная помощь! – сказал я. – Спасибо!
Она все еще улыбалась.
– Зачем ты мне голодный нужен?
– А зачем я тебе сытый?
– А-а-а! – рассмеялась она. – Я тебе потом скажу! Когда наешся! Ты когда последний раз ел?
– Ел – две недели назад, а перекусывал – сегодня утром, – признался я.
– Ладно, доставай ножи, вилки. Картошка у тебя есть?
– Пару килограмм есть…
– Ясно, – голосом распорядителя сказала она. – Значит сегодня – праздник, а за картошкой завтра пойдешь! Шампанское положи в холодильник на верхнюю полку. Там у тебя есть место?
– Там масса места! – я открыл холодильник и показал Лене его пустые внутренности.
– Ну ты и живешь! – она покачала головой.
Уже через полчаса ужин был готов. Ощущение праздника было закреплено сервировкой стола. Я достал два хрустальных бокала.
– Сюда бы еще букетик цветов, – мечтательно произнесла Лена, осматривая созданный ею живой натюрморт.
Я виновато опустил голову.
– Да брось ты, – она махнула рукой. – Это я так, мечтаю… Кстати ты мне действительно ни разу цветов не подарил.
– Но я ведь никогда не знаю, когда ты придешь…
Ужин начали с Шампанского.
– За что? – спросил я, подняв бокал.
– За нас! – легко произнесла тост Лена. – За то, чтобы у нас все было хорошо, чтобы мы не болели!
Вареная картошка, тонкие янтарные кружки салями, свежая хрустящая булка с маслом. Праздник живота смешался с праздником души, атмосфера физической, бурной радости заполнила мою маленькую квартиру.
– Твой кассетник работает? – спросила Лена.
– Наверно, я его давно не включал…
Она вытащила из своей сумки кассету и протянула ее мне.
– На, поставь!
Я сходил в комнату, поставил кассету и вернулся. Музыка зазвучала только через пару минут. Но когда она зазвучала, я остановил в воздухе вилку с кусочком колбасы, чуть-чуть не донеся ее до рта. Удивленно посмотрел на Лену. А она улыбнулась и как-то игриво развела руками.
– Это Корелли… Если тебе не нравится, там на другой стороне рэп есть, «Кар мэн» и Буланова…
– Нет, нравится. Просто не думал, что ты классику любишь.
– А я не знаю – люблю я ее или нет. Хочется иногда послушать. Чистая музыка, как лекарство. Успокаивает, когда психую…
– А часто психуешь?
– Нет, – она пожала плечиками. – Иногда бывает. Со всеми бывает. У тебя тоже сегодня, когда звонила, был голос психованый. А?
Я кивнул.
– А чего? – спросила она.
– Я вчера ходил долг относить… Понимаешь, одного знакомого убили, а я у него как-то одалживал и вот вчера пошел, отдал деньги его жене… Видно нервничал потом, знаешь, идти туда боялся…
Лена понимающе кивнула.
– Мою подружку месяц назад убили. Пьяный один позвал к себе… И задушил. А я у нее книжки брала читать, у ее предков классная библиотека… Но я назад не понесу… Пусть уже у меня остаются. Страшно, ей только восемнадцать отпраздновали. Предки такой стол накрыли…
– Давай о чем-нибудь другом! – попросил я.
Она кивнула. На ее лицо опять вернулась улыбка.
– Наливай! – скомандовала она.
Шампанское подходило к концу, но у меня в запасе была еще бутылка венгерской сливовицы и это внушало уверенность в том, что с исчезновением Шампанского праздник не пойдет на убыль.
– За что? – спросил я, снова подняв бокал.
– За нас! – снова сказала Лена.
– Этот тост уже был.
– Хорошее должно повторяться, – она посмотрела мне в глаза и снова улыбнулась, только улыбка в этот раз получилась у нее какой-то твердой и самоуверенной.
Спать мы легли далеко заполночь, а заснули, наверно, только под утро. Моя энергия, так будоражившая меня с самого утра, наконец нашла выход. Но и у нее оказалось не меньше энергии, а может даже и больше, потому, что под утро, когда руки мои устали от обьятий и ласк и дрема уже опутывала сознание, ее руки все еще гладили меня, а губы мягко прикасались к плечам, к шее. И я лежал неподвижно, как побежденный ею.
Вероятно поэтому утро наступило для меня необычайно рано. И я слонялся по своей однокомнатной квартире, переполненный энергией, но не знающий как и на что ее потратить.
За окном наступало утро – было еще темно, но горящие окна в доме напротив как бы ускоряли наступление позднего зимнего рассвета.
Начинался новый день.
И мне хотелось чего-то нового. Новой жизни? Новых ощущений? Не знаю. Скорее – новых иллюзий.
На моих глазах светало. Природа поднимала занавес, за которым начинался новый день. И то, что я в это утро оказался свидетелем поднятия этого занавеса тоже добавило мне уверенности в том, что день будет действительно новый, и что именно в этот день что-то новое начнется и в моей жизни.
Безоблачное небо отливало мягкой голубизной. Невидимое из моего окна солнце опустило свои нежно-желтые лучи на искрящийся снег. В окнах дома напротив уже потушили свет. Я посмотрел на часы – было без пятнадцати десять.
Но день не оправдал моих ожиданий. А вечером позвонила Лена-Вика.
– Уже выздоровела? – спросил я ее.
– Да. А ты скучал без меня?
– Мне было очень одиноко… – признался я.
– Да?! – прозвучал в трубке возглас приятного удивления и я услышал в этом возгласе довольную улыбку. – Могу приехать. Как ты?
Мне было бы легче услышать от нее привычное «через час буду!», чем этот вопрос, требующий моего подтверждения.
– Конечно, приезжай! – сказал я.
– У тебя какой-то странный голос сегодня, – произнесла она задумчиво, и тут же добавила уже более живо: – Через час буду.
И положила трубку.
А я сел за кухонный стол и стал ее ждать. И пока ждал – накапливалось во мне желание увидеть ее, крепко обнять. Я был сердит на нее, сердит за свое долгое одиночество. Но не прошло и десяти минут после ее телефонного звонка, как я ее простил. Простил за то, что я все-таки был ей нужен. Может она приблизительно тоже самое думала и обо мне, думала, что она мне нужна. И поэтому вспоминала обо мне. Но эта периодичность, этот невидимый, но существовавший в наших отношениях график, повинуясь которому она то появлялась, то исчезала, это было то, что внушало опасения в недолговечности и хрупкости наших отношений. Ее двойная жизнь, двойное имя наталкивали меня на мысль о том, что я чего-то недополучаю от нее и когда ее обнимаю, и когда целую, и когда с ней сплю. «Ну и что? – возражала другая мысль. – Девиз „Все или ничего“ ни к чему хорошему не приведет. Те, кто хотят всего обычно ничего не получают.» Я ведь тоже не был готов к полному посвящению себя другому человеку, даже женщине.
Мои мысли прервал дверной звонок и я подскочил, подбежал к двери. Я даже не ожидал от себя той радостности, с которой я распахнул дверь, чтобы быстрее увидеть ее.
Я обнимал ее на пороге, целовал. А она, смеясь, вырывалась.
– Да дай мне раздеться! Я же не на минутку пришла!
Она смеялась и казалась по-настоящему счастливой.
Наконец я отпустил ее. Она сняла черную длинную куртку с меховой окантовкой по краю капюшона и осталась в черных брюках и свитерке изумрудного цвета. Повесила куртку на крючок и сама, все еще смеясь, набросилась на меня.
– Скучал? Скучал? Да?
Потом, когда страсти, пробужденные моим недавним одиночеством, улеглись, она достала из своей сумки бутылку Шампанского и кулек с едой. Уже на кухне она выпотрошила его на стол и я ощутил голод. Питался я последние две недели кое-как, в основном бутербродами с вареной колбасой. Даже жаренную картошку своей ленью мне удалось превратить в деликатес. А на столе теперь лежала палка салями, длинная французская булка, пачка масла, какое-то турецкое печенье…
– Это прям как гуманитарная помощь! – сказал я. – Спасибо!
Она все еще улыбалась.
– Зачем ты мне голодный нужен?
– А зачем я тебе сытый?
– А-а-а! – рассмеялась она. – Я тебе потом скажу! Когда наешся! Ты когда последний раз ел?
– Ел – две недели назад, а перекусывал – сегодня утром, – признался я.
– Ладно, доставай ножи, вилки. Картошка у тебя есть?
– Пару килограмм есть…
– Ясно, – голосом распорядителя сказала она. – Значит сегодня – праздник, а за картошкой завтра пойдешь! Шампанское положи в холодильник на верхнюю полку. Там у тебя есть место?
– Там масса места! – я открыл холодильник и показал Лене его пустые внутренности.
– Ну ты и живешь! – она покачала головой.
Уже через полчаса ужин был готов. Ощущение праздника было закреплено сервировкой стола. Я достал два хрустальных бокала.
– Сюда бы еще букетик цветов, – мечтательно произнесла Лена, осматривая созданный ею живой натюрморт.
Я виновато опустил голову.
– Да брось ты, – она махнула рукой. – Это я так, мечтаю… Кстати ты мне действительно ни разу цветов не подарил.
– Но я ведь никогда не знаю, когда ты придешь…
Ужин начали с Шампанского.
– За что? – спросил я, подняв бокал.
– За нас! – легко произнесла тост Лена. – За то, чтобы у нас все было хорошо, чтобы мы не болели!
Вареная картошка, тонкие янтарные кружки салями, свежая хрустящая булка с маслом. Праздник живота смешался с праздником души, атмосфера физической, бурной радости заполнила мою маленькую квартиру.
– Твой кассетник работает? – спросила Лена.
– Наверно, я его давно не включал…
Она вытащила из своей сумки кассету и протянула ее мне.
– На, поставь!
Я сходил в комнату, поставил кассету и вернулся. Музыка зазвучала только через пару минут. Но когда она зазвучала, я остановил в воздухе вилку с кусочком колбасы, чуть-чуть не донеся ее до рта. Удивленно посмотрел на Лену. А она улыбнулась и как-то игриво развела руками.
– Это Корелли… Если тебе не нравится, там на другой стороне рэп есть, «Кар мэн» и Буланова…
– Нет, нравится. Просто не думал, что ты классику любишь.
– А я не знаю – люблю я ее или нет. Хочется иногда послушать. Чистая музыка, как лекарство. Успокаивает, когда психую…
– А часто психуешь?
– Нет, – она пожала плечиками. – Иногда бывает. Со всеми бывает. У тебя тоже сегодня, когда звонила, был голос психованый. А?
Я кивнул.
– А чего? – спросила она.
– Я вчера ходил долг относить… Понимаешь, одного знакомого убили, а я у него как-то одалживал и вот вчера пошел, отдал деньги его жене… Видно нервничал потом, знаешь, идти туда боялся…
Лена понимающе кивнула.
– Мою подружку месяц назад убили. Пьяный один позвал к себе… И задушил. А я у нее книжки брала читать, у ее предков классная библиотека… Но я назад не понесу… Пусть уже у меня остаются. Страшно, ей только восемнадцать отпраздновали. Предки такой стол накрыли…
– Давай о чем-нибудь другом! – попросил я.
Она кивнула. На ее лицо опять вернулась улыбка.
– Наливай! – скомандовала она.
Шампанское подходило к концу, но у меня в запасе была еще бутылка венгерской сливовицы и это внушало уверенность в том, что с исчезновением Шампанского праздник не пойдет на убыль.
– За что? – спросил я, снова подняв бокал.
– За нас! – снова сказала Лена.
– Этот тост уже был.
– Хорошее должно повторяться, – она посмотрела мне в глаза и снова улыбнулась, только улыбка в этот раз получилась у нее какой-то твердой и самоуверенной.
Спать мы легли далеко заполночь, а заснули, наверно, только под утро. Моя энергия, так будоражившая меня с самого утра, наконец нашла выход. Но и у нее оказалось не меньше энергии, а может даже и больше, потому, что под утро, когда руки мои устали от обьятий и ласк и дрема уже опутывала сознание, ее руки все еще гладили меня, а губы мягко прикасались к плечам, к шее. И я лежал неподвижно, как побежденный ею.
27. ДЕКАБРЬ
За окном лежал декабрь, лежал укрытый хрустящим снегом. Его морозное дыхание врывалось в раскрытую форточку и наполняло воздух моей квартиры свежестью.
Уже третий день Лена хозяйничала у меня и нам обоим это нравилось, но, наверно, по разному. Только время от времени приходила мысль, огорчавшая меня, мысль о том, что такие блаженные, счастливые моменты наших отношений уже не раз прерывались и я снова оставался один в квартире, еще наполненной ее дыханием. И все еще чувствуя ее дыхание, но не видя ее я начинал копить в своей душе одиночество, начинал как-то заискивающе смотреть на молчащий телефонный аппарат, будто ждал от него помощи. Я старался прогонять эти мысли, я не давал им возможности испортить мой праздник, хотя праздник этот был не только моим. Это был НАШ праздник. Я наблюдал за Леной и понимал, что ей наши несколькодневные иллюзии совместной жизни нравятся не меньше, чем мне. Я по несколько раз в день ставил кассету с музыкой Корелли. Нет, Лена не психовала и не нуждалась в успокоительном воздействии этой музыки. Просто нежность скрипок очень подходила той атмосфере, в которой мы наслаждались друг другом. Под такую музыку было легче отбиваться от назойливых мыслей о временности и скоротечности этих счастливых моментов. Я уже понимал, чего хочу. А хотел я банального постоянства. Для непрерывного ощущения счастья я нуждался в совместимости и совместности с женщиной. И то, и другое присутствовало в наших с Леной отношениях и только неизвестный мне график ее жизни нарушал идиллию. Но, возможно, только я стремился к этой идиллии. Может быть, она относилась к нашим длительным свиданиям, как к наркотику, помогавшему ей жить в остальные, неизвестные мне моменты ее жизни.
Я не хотел, я боялся просить ее о большем. Мне просто надо было найти себе занятие, которое отвлекало бы меня от ее временного отсутствия. Лишь бы ее отсутствие было действительно временным!
– На ужин будет картошка-фри! – радостно объявила она.
И посмотрела в окно.
– Зима, а крестьяне не торжествуют! – прозвучал ее звонкий голос из кухни. – Эй, ты слышишь меня?
– Да, – ответил я.
– Когда мы в школе учили Некрасова, я думала, что крестьяне при царе неплохо жили. Зимой они отдыхали. Зима, крестьяне торжествуют…
Я пришел на кухню.
– Дались тебе эти крестьяне! – усмехнулся.
– А чего, представляешь – домик в селе, из трубы на крыше – дымок, внутри тепло и мы пьем чай с клубничным вареньем…
– У самовара я и моя Маша, – пропел я и вздохнул.
Зазвонил телефон и я даже удивился – Лена здесь, кто же еще может звонить? Может Дима?
– Алло, добрый день, Толю можно? – попросил женский голос.
– Это Толя, – сказал я.
– Извините, что я вас беспокою… Это Марина, помните вы заходили… Жена Кости…
– Да-да, – сказал я.
– Вы понимаете… мне очень неудобно вас просить… но просто больше некого… Вы не могли бы сегодня подойти ко мне к шести?
– Думаю, что могу, – осторожно ответил я. – А чем я могу помочь?..
Марина замялась, я слышал в трубке ее дыхание и терпеливо ждал – она, видимо, подбирала слова. Я вспомнил наш с ней разговор на ее кухне, вспомнил ее длинные паузы, превращавшие иногда каждое сказанное ей слово в отдельное предложение.
– Мне очень надо сегодня уйти по одному делу… на два часа… и не с кем Мишу оставить…
– А-а! – вырвался у меня возглас удивления.
– Вы сможете? – услышал я из трубки ее голос, наполненный тревожным ожиданием.
– Да, да, – сказал я, кивая. – В шесть…
– Спасибо большое… – облегченно выдохнула она.
Я положил трубку, но так и остался стоять у телефона, озадаченный этой просьбой.
– Кто это? – спросила Лена, кивнув на телефон.
– Марина, помнишь я тебе рассказывал, как я деньги относил…
– А что она хочет?
– Просит с ее ребенком два часа посидеть…
– Тебя? – удивилась Лена. – А ты что, пеленать умеешь?
Она рассмеялась.
А мне было не смешно.
– Справишся! – Лена похлопала меня по плечу. – Ребенку-то сколько?
Я пожал плечами.
– Несколько месяцев, вроде…
– А ты детский крик переносишь? – с улыбкой спросила Лена.
– Не знаю, еще не переносил, – попробовал отшутиться я, но улыбнуться в ответ не смог.
Я был озадачен этой просьбой, да и сам звонок Марины ворвался в наш временный совместный мир как-то агрессивно. Он что-то разрушил, не только тишину. Он заставил вспомнить о Косте, о всей этой истории. И мои мысли заметались по недавнему прошлому, словно пытаясь отыскать там что-то. Я вдруг, на какое-то мгновение забыл о Лене, но тут же спохватился и чтобы было легче сопротивляться внезапно нагрянувшему прошлому, я подошел к Лене. Я смотрел ей в лицо, стараясь таким образом убрать все из свoей головы, все кроме ее образа.
– Что с тобой? – испуганно спросила она. – У тебя руки дрожат!
– А ты обними меня! – попросил я, не будучи в силах улыбнуться, но стараясь говорить как можно мягче, как можно нежнее, чтобы сам голос заменил мою улыбку.
Уже третий день Лена хозяйничала у меня и нам обоим это нравилось, но, наверно, по разному. Только время от времени приходила мысль, огорчавшая меня, мысль о том, что такие блаженные, счастливые моменты наших отношений уже не раз прерывались и я снова оставался один в квартире, еще наполненной ее дыханием. И все еще чувствуя ее дыхание, но не видя ее я начинал копить в своей душе одиночество, начинал как-то заискивающе смотреть на молчащий телефонный аппарат, будто ждал от него помощи. Я старался прогонять эти мысли, я не давал им возможности испортить мой праздник, хотя праздник этот был не только моим. Это был НАШ праздник. Я наблюдал за Леной и понимал, что ей наши несколькодневные иллюзии совместной жизни нравятся не меньше, чем мне. Я по несколько раз в день ставил кассету с музыкой Корелли. Нет, Лена не психовала и не нуждалась в успокоительном воздействии этой музыки. Просто нежность скрипок очень подходила той атмосфере, в которой мы наслаждались друг другом. Под такую музыку было легче отбиваться от назойливых мыслей о временности и скоротечности этих счастливых моментов. Я уже понимал, чего хочу. А хотел я банального постоянства. Для непрерывного ощущения счастья я нуждался в совместимости и совместности с женщиной. И то, и другое присутствовало в наших с Леной отношениях и только неизвестный мне график ее жизни нарушал идиллию. Но, возможно, только я стремился к этой идиллии. Может быть, она относилась к нашим длительным свиданиям, как к наркотику, помогавшему ей жить в остальные, неизвестные мне моменты ее жизни.
Я не хотел, я боялся просить ее о большем. Мне просто надо было найти себе занятие, которое отвлекало бы меня от ее временного отсутствия. Лишь бы ее отсутствие было действительно временным!
– На ужин будет картошка-фри! – радостно объявила она.
И посмотрела в окно.
– Зима, а крестьяне не торжествуют! – прозвучал ее звонкий голос из кухни. – Эй, ты слышишь меня?
– Да, – ответил я.
– Когда мы в школе учили Некрасова, я думала, что крестьяне при царе неплохо жили. Зимой они отдыхали. Зима, крестьяне торжествуют…
Я пришел на кухню.
– Дались тебе эти крестьяне! – усмехнулся.
– А чего, представляешь – домик в селе, из трубы на крыше – дымок, внутри тепло и мы пьем чай с клубничным вареньем…
– У самовара я и моя Маша, – пропел я и вздохнул.
Зазвонил телефон и я даже удивился – Лена здесь, кто же еще может звонить? Может Дима?
– Алло, добрый день, Толю можно? – попросил женский голос.
– Это Толя, – сказал я.
– Извините, что я вас беспокою… Это Марина, помните вы заходили… Жена Кости…
– Да-да, – сказал я.
– Вы понимаете… мне очень неудобно вас просить… но просто больше некого… Вы не могли бы сегодня подойти ко мне к шести?
– Думаю, что могу, – осторожно ответил я. – А чем я могу помочь?..
Марина замялась, я слышал в трубке ее дыхание и терпеливо ждал – она, видимо, подбирала слова. Я вспомнил наш с ней разговор на ее кухне, вспомнил ее длинные паузы, превращавшие иногда каждое сказанное ей слово в отдельное предложение.
– Мне очень надо сегодня уйти по одному делу… на два часа… и не с кем Мишу оставить…
– А-а! – вырвался у меня возглас удивления.
– Вы сможете? – услышал я из трубки ее голос, наполненный тревожным ожиданием.
– Да, да, – сказал я, кивая. – В шесть…
– Спасибо большое… – облегченно выдохнула она.
Я положил трубку, но так и остался стоять у телефона, озадаченный этой просьбой.
– Кто это? – спросила Лена, кивнув на телефон.
– Марина, помнишь я тебе рассказывал, как я деньги относил…
– А что она хочет?
– Просит с ее ребенком два часа посидеть…
– Тебя? – удивилась Лена. – А ты что, пеленать умеешь?
Она рассмеялась.
А мне было не смешно.
– Справишся! – Лена похлопала меня по плечу. – Ребенку-то сколько?
Я пожал плечами.
– Несколько месяцев, вроде…
– А ты детский крик переносишь? – с улыбкой спросила Лена.
– Не знаю, еще не переносил, – попробовал отшутиться я, но улыбнуться в ответ не смог.
Я был озадачен этой просьбой, да и сам звонок Марины ворвался в наш временный совместный мир как-то агрессивно. Он что-то разрушил, не только тишину. Он заставил вспомнить о Косте, о всей этой истории. И мои мысли заметались по недавнему прошлому, словно пытаясь отыскать там что-то. Я вдруг, на какое-то мгновение забыл о Лене, но тут же спохватился и чтобы было легче сопротивляться внезапно нагрянувшему прошлому, я подошел к Лене. Я смотрел ей в лицо, стараясь таким образом убрать все из свoей головы, все кроме ее образа.
– Что с тобой? – испуганно спросила она. – У тебя руки дрожат!
– А ты обними меня! – попросил я, не будучи в силах улыбнуться, но стараясь говорить как можно мягче, как можно нежнее, чтобы сам голос заменил мою улыбку.