Кетсалькоатль вздрогнул. Папанцин понял, как сильно взволновали правителя последние слова.
Он немного помолчал, вслушиваясь в прерывистое дыхание больного, и наконец заговорил своим мягким, убаюкивающим голосом:
- О человечнейший и всемилостивейший господин наш... Люди Толлана преподнесли сегодня храму Тескатлипока древнее подношение, и жрецы приняли его с великой радостью и ликованием... Достойно ли это всемогущих богов? спросил Папанцин в надежде услышать ответ Кетсалькоатля и узнать, понял ли тот значение сказанного.
Но Кетсалькоатль ничего не ответил. Последние дни он со страхом ждал этих слов и вот сейчас воспринял случившееся с удивительным спокойствием и безразличием. "Может быть, лихорадка мешает его разуму понять мои слова?" - подумал Папанцин, не рассчитывавший, что сообщение будет так спокойно воспринято. Он просто боялся рассказать Кетсалькоатлю, как жрецы распяли на жертвенном камне у подножия пирамиды храма Тескатлипока кем-то приведенного туда раба, как они вырвали из его рассеченной жертвенным ножом груди трепещущее сердце и под дикий, восторженный вой толпы обмазывали кровью жертвы свои волосы и страшные лица. Кетсалькоатль не мог не услышать его в своем дворце! Правда, Папанцин решил умолчать о том, как толпа вместе со жрецами бросилась разрывать жертву на куски и с жадностью койотов пожирала мясо принесенного в жертву человека...
- Боги молчат, - прошептал Кетсалькоатль, прервав размышления Папанцина. - Я не услышал голоса их гнева; я слышал лишь вой койотов... О великие и справедливые боги!..
Он лежал неподвижно в огромной черной постели. Его длинное некрасивое бледное лицо с густой бородой четко выделялось белым пятном на темном покрывале. И только глаза, такие же смолянисто-черные и продолговатые, горели то ли яростным, то ли безумным блеском.
- О человечнейший и милостивейший господин наш! - Папанцин заговорил громче и чуть-чуть торжественнее. - Позволь недостойному рабу вернуть тебе силу и здоровье. Голод сводит людей с ума, они стали подобны диким зверям. Только ты, наш великий бог и покровитель Толлана, вернешь им правду, скажешь, куда идти, чем насытить опустошенную плоть, как усмирить взбесившийся разум. Прикажи, и я позову мою младшую дочь, мою Шочитль. Она изготовила для тебя специальное снадобье. Боги обучили ее искусству варить эту целительную влагу, дарующую жизнь. Она здесь и молит твоего позволения вернуть силы и здоровье великому Кетсалькоатлю...
- Шочитль... - пробормотал Кетсалькоатль. - Цветок... Он похож на бабочку, красавицу бабочку... Он порхает среди цветов и пьет их нектар... Среди цветущих полей...
Кетсалькоатль бредил; безумные от лихорадки глаза неподвижно глядели вверх. Папанцин тихо встал и скрылся за занавесью. Через мгновение он вернулся в опочивальню, ведя за руку высокую стройную девушку. Бесшумно ступая босыми ногами по мягкому ковру, девушка нерешительно подошла к ложу. Затем она опустилась на ковер, осторожно приподняла пылающую голову и поднесла к пересохшим губам узкое горлышко изящного кувшина.
Кетсалькоатль судорожно глотнул ароматную жидкость, потом еще и еще. Он пил жадно, не отрываясь от сосуда; нежная заботливая рука поддерживала его голову...
В плену у Цветка
Кетсалькоатль с трудом открыл глаза. Он хотел приподняться, но голова оказалась такой тяжелой, что он не смог оторвать ее от пушистого покрывала. Кетсалькоатль с удивлением заметил, что в комнате светло значит, полдень давно миновал. Выходит, он спал долго, ибо заснул, вернее забылся, ночью, когда Папанцин закончил свой рассказ о том, чего он так боялся.
Горло сжала судорога; сразу захотелось пить. Кетсалькоатль медленно повернулся на бок, и взгляд его уперся в пару огромных неподвижных глаз: две продолговатые миндалины, обрамленные густым веером мохнатых ресниц, смотрели на него с любопытством и настороженностью.
Кетсалькоатль совершенно явственно ощутил, как кто-то довольно настойчиво пытается приподнять его отяжелевшую голову. Одновременно он почувствовал на губах знакомый приятный аромат, а в пересохшем рту холодный, упоительно сладкий напиток.
Кетсалькоатль пил жадно и много. Он чувствовал, как вместе с напитком, утолявшим жажду, в него вливаются бодрость, сила и уверенность. Наконец он оторвался от сосуда и легко и радостно отбросил назад голову.
Женщина в его опочивальне?! Раньше их никогда не приводили сюда. Им было запрещено под страхом смерти переступать порог его дворца, и никто никогда не осмелился нарушить приказ. Знает ли она об этом? Кто она и как ее зовут?
- Шочитль, - тихо прозвучал мелодичный голос. - Меня зовут, о человечнейший и милосерднейший господин, Шочитль.
Кетсалькоатль был поражен. Как она угадала его мысль? Легко, почти без всяких усилий он повернулся на голос.
Подобрав под себя ноги, девушка сидела на полу далеко от ложа правителя, почти у самой стены. Теперь он смог разглядеть ее всю целиком, а не только одно лицо, так поразившее его своей совершенной красотой.
Ей было не больше пятнадцати или шестнадцати лет - возраст, когда девушка уже перестает быть ребенком, но еще не обретает величественного великолепия зрелости женщины-матери. Красная короткая юбка плотно облегала в меру полные крутые бедра, одновременно подчеркивая тонкую талию, перехваченную узким ремешком. Собственно, это и была вся ее одежда, если не считать богатых украшений на шее и тонких запястьях рук. Изумрудные ожерелья, казалось, соединяли стройную длинную шею с узкими покатыми плечами. Упругие девичьи груди по-козьи смотрели в стороны; правая рука упиралась в пол, левая лежала вдоль бедра. На обнаженном гладком колене покоилась изящная тонкая кисть с длинными пальцами, унизанными кольцами.
Кетсалькоатль поймал себя на том, что с наслаждением любуется этим совершенством красоты и неповторимой свежести, свойственной одной только молодости. Ощущение пьянящего дурмана, проникшего в тело вместе с чудотворным напитком, постепенно усиливалось. Правда, теперь ему было приятно и радостно.
- Шочитль, - то ли позвал, то ли повторил он имя девушки. - Цветок... Он прекрасен и похож на красавицу бабочку, порхающую среди цветов...
Он позвал к себе Шочитль...
Золотая клетка поздней любви оказалась мучительно приятной. Временами, когда Кетсалькоатль вырывался из дурмана любви и пьянящего напитка, наполнявшего разум сладостным обманом, он принимал решение разорвать паутину, сковывавшую его волю. Но Шочитль успевала неистощимым потоком ласк или кувшином пьянящего пульке - напитка из перебродившего сока агавы и меда, - а чаще всего тем и другим снова и снова подчинять себе ослабленную волю и разум правителя Толлана.
Отголоски бурных событий, проходивших где-то там, далеко, вне пределов его маленького, сказочно прекрасного мирка, окутанного дурманящим туманом, иногда доходили до него, но он потерял нить, соединявшую его с другой жизнью. Теперь она казалась ему фантастической, потусторонней.
Папанцин ни разу не появлялся во дворце, но Кетсалькоатль постоянно ощущал его незримое присутствие. Еще в первые дни добровольного плена память восстановила разорванную на клочки картину той мучительной ночи, когда в болезни наступил кризис. Он был убежден, что именно Шочитль - дочь его любимого царедворца - и ее пульке спасли ему жизнь. Это успокаивало, и он верил, что Папанцин обязательно появится в то самое мгновение, когда правитель Толлана будет нуждаться в нем. Его отсутствие он воспринимал как прирожденную тактичность своего придворного, и Кетсалькоатлю оставалось лишь наслаждаться любовью и ждать, когда Папанцин распахнет двери золотой клетки.
Проклятье Кетсалькоатля
И Папанцин пришел. Но пришел не один - вместе с ним порог опочивальни правителя Толлана переступили жрецы - служители храма Тескатлипока. Их было пятеро. В мрачной торжественной позе застыли они прямо у входа, и, пока Папанцин беседовал с Кетсалькоатлем, никто из них даже не шелохнулся.
- О человечнейший и всемилостивейший господин наш! - приветствовал Папанцин, почтительно склоняясь до пола.
Кетсалькоатль не спал вторую ночь. Два дня назад исчезла Шочитль и вместе с нею чудесный дурманящий напиток. Любовь самого прелестного создания природы, каким была для Кетсалькоатля Шочитль, и пульке стали для него жизненной потребностью.
- О человечнейший и всемилостивейший господин наш! - повторил Папанцин, видя, что правитель не обращает на него никакого внимания. Великий совет жрецов моими устами справляется о твоем здоровье...
"Совет жрецов..." - он не ослышался? Папанцин сказал: "Великий совет жрецов"?! Эти слова заслуживали внимания.
- Боги вняли молитвам и древним обрядам... Великий город Толлан Город Солнца спасен... Земля и люди утолили жажду, они впитывают новые силы... Великий совет жрецов постановил: храм Тескатлипока станет еще могущественнее, еще величественнее... Ступени его пирамиды еще выше поднимутся к солнцу, чтобы молитвы богам еще быстрее доходили до их ушей... Боевые отряды тольтеков готовы выступить на тропу войны... Пусть человечнейший и всемилостивейший господин наш Се Акатль Топильцин прикажет...
- Довольно! - резко оборвал царедворца Кетсалькоатль. - Если в Толлане люди уже не помнят имени своего господина и повелителя, то боги не забыли своего брата. Ступай! Завтра на площади Толлана Кетсалькоатль будет говорить со своим народом!..
О том, что произошло в городе во время болезни и своего "плена", Кетсалькоатль узнал от верного жреца-прислужника, Он давно выделял его среди дворцовой челяди, хотя внешне это никак не проявлялось. Жрец умел угадывать немые вопросы своего правителя-полубога - не мог же Кетсалькоатль беседовать с простым прислужником! - и отвечать на них едва приметным жестом, а иногда и словом, оброненным как бы случайно. И придворной знати оставалось лишь удивляться поразительной осведомленности своего правителя, тщательно скрывавшего ее источник.
Но теперь некогда было думать о предосторожностях. Нужно узнать все, все, до самых мельчайших подробностей, и Кетсалькоатль позвал жреца-прислужника.
Глухая ненависть и затаенная злоба служителей храма Тескатлипока, лишенных Кетсалькоатлем власти, а вместе с нею и несметных богатств, вырвались на свободу. В ту страшную ночь, когда в болезни Кетсалькоатля наступил кризис, началось массовое избиение рабов. Вначале их тащили к храму Тескатлипока, чтобы вырвать сердце на жертвенном камне у главного алтаря. Потом... потом рабов убивали всюду, где обезумевшие от голода и кровавых оргий тольтеки настигали свои жертвы. Освященное служителями храма Тескатлипока, возродилось людоедство. Для многих оно было лишь средством избавления от невыносимых страданий, причиняемых голодом. Другие верили в чудодейственную силу древнего обряда, верили, что религия их отцов, от которой они отказались ради своего правителя-полубога - а был ли он богом? - спасет великий Толлан от неминуемой гибели, коль скоро сам Кетсалькоатль не мог их спасти...
День и ночь горели гигантские костры у каменных алтарей храма Тескатлипока, залитых человеческой кровью. Она не успевала высыхать жрецы убивали одну жертву за другой. Тысячи тольтеков день и ночь толпились у подножия пирамиды храма. Они молили Тескатлипока простить их отступничество и спасти священный Толлан. Небо не слышало молитвы. Оно молчало...
Но однажды ночью на город обрушилась страшная гроза. Свирепые молнии разрывали непроглядную черноту неба. Храмы, дворцы и даже пирамиды, казалось, сотрясались от оглушительных раскатов грома. Внезапно из бездонной темноты откуда-то сверху вырвалось гигантское чудовище. Извиваясь, как змея, оно ослепило своим пышным огненным оперением охваченную ужасом толпу и исчезло в храме Кетсалькоатля. Вопль отчаяния утонул в невообразимом грохоте. Затем на мгновение все стихло, словно захлебнулось непроглядной тьмой... И вдруг кроваво-бурое зарево осветило высокие колонны храма; потом оно угасло, чтобы минутой спустя взвиться к небу огромными оранжевыми языками пламени - это пылал храм Кетсалькоатля!
Восторженный крик жрецов подхватила толпа. Она неистово ликовала. И тогда небо, словно в награду, опрокинуло на землю нескончаемый поток воды. Ливень безжалостно хлестал лица и обнаженные тела. Но никто не обращал на это внимания. И точно так же никто не заметил, что дождь погасил пламя, пожиравшее деревянные постройки храма Кетсалькоатля, - огонь Даже не коснулся обители Пернатого змея.
Жрецы храма Тескатлипока без устали повторяли, Что это они спасли от гибели священный Толлан, и все настойчивее требовали направить боевые отряды тольтеков на охоту за новыми жертвами для ненасытного и могущественного Тескатлипока. Иначе, говорили они, бог войны сожжет не только храм Пернатого змея, но и весь Толлан. Разве он не предупредил тольтеков, когда зажег своим огнем пристройки храма?
В противоположность им служители храма Кетсалькоатля по-своему толковали минувшие события: они говорили, что Кетсалькоатль сам зажег свой храм, чтобы обратить взоры и разум людей к истинной вере, которой он обучил их. Он показал им свое могущество и грозно предупредил отступников, погасив пламя в тот самый момент, когда казалось, что оно уничтожит храм Кетсалькоатля. Но, будучи добрым божеством, Кетсалькоатль смилостивился над людьми и послал им одновременно столь долгожданный дождь. Тех же, кто будет верен запрещенным обрядам человеческих жертвоприношений, ждет неминуемая гибель...
Кетсалькоатль молча слушал жреца-прислужника, ни разу не перебив его. Жрец умолк. Не решаясь взглянуть на правителя, он смотрел себе под ноги.
- Ты еще что-то хотел сказать, но боишься. Говори! - тихо произнес Кетсалькоатль.
- О всемогущественный и всемилостивейший господин наш! Наверное, я ошибся, но вчера в каменной беседке Большого сада жрецы твоего храма долго беседовали о чем-то с врагами твоей веры. Жрецы договорились о чем-то, но о чем, я не знаю!
Всю ночь он обдумывал услышанное от верного жреца-прислужника. Где-то в глубине души он надеялся, что вот-вот заколышется покрывало над входом в его опочивальню и на пороге появится Верховный жрец или Папанцин. Однако Кетсалькоатль обманывал сам себя: он страстно ждал и смертельно боялся прихода Шочитль...
Занавес провисел неподвижно всю ночь. Он не шелохнулся и с наступлением дня, который должен был решить судьбу великого города Толлана. Люди не пожелали прийти на помощь своему полубогу. Впрочем, разве боги нуждаются в помощи людей?..
Прислоняясь головой к колену гигантской каменной колонны-воина, Кетсалькоатль не думал о том, что он скажет своему народу. Он знал, что там, внизу, на главной площади, собралась вся тольтекская знать, весь цвет славного города Толлана. Стоя на вершине пирамиды в прохладной тени своего храма-дворца, он не мог видеть робкие взгляды одних и дерзновенно-смелые других, одинаково устремленные сюда, к змеевидным колоннам, мимо которых ему предстояло пройти. Но всем своим разумом, всем своим существом Кетсалькоатль угадывал то тревожное и даже зловещее, чем жила ожидавшая его появления толпа. Ему захотелось бросить все и уйти в свою любимую желтую комнату, туда, где он еще надеялся увидеть свою Шочитль, свой Цветок, свое счастье. Он не удержался и даже обернулся, ощутив сзади чей-то пристальный взгляд, но там, в глубине храма, Кетсалькоатль увидел лишь пять неподвижных фигур жрецов со скрещенными на груди руками. Путь к оступлению был отрезан, и Кетсалькоатль шагнул вперед.
Все ждали выхода Кетсалькоатля, и все же его появление оказалось внезапным; из зияющей пустоты черного проема между колонн медленно вышел на яркий солнечный свет высокий худой человек в длинном белом покрывале. Взлохмаченная грива совершенно седых волос и огромная борода обрамляли смертельно бледное, некрасивое, почти уродливое лицо правителя-полубога Толлана. Он шел прямо на толпу, и люди в богатых ярких одеждах расступались перед ним, образуя живой коридор. Но чем больше углублялся Кетсалькоатль в эту неподвижную людскую массу, направляясь к центру площади, где возвышалась каменная трибуна, тем явственнее ощущал, как тает оцепенение, охватившее было толпу при его появлении, а вместе с ним и его безграничная власть над судьбами этих людей. Там, наверху, он казался им недоступным божеством; здесь же, на площади, был высокий сгорбившийся старик, обессиленный болезнью и безрассудным беспутством. Его взлохмаченные волосы, борода, необычная бледность лица могли вызвать у них лишь смех или в крайнем случае сострадание.
Вначале кто-то тихо хихикнул, потом засмеялся, нет, захохотал громко и заразительно.
Старик уже взобрался на каменную трибуну. Он повернулся в сторону смеющегося и крикнул:
- Люди Толлана! Я проклинаю вас...
И тогда захохотала, засвистела и заулюлюкала вся толпа. Людей охватило безумное веселье, им было невыносимо смешно смотреть на нелепую фигуру этого дряхлого старца, размахивающего длинными жердями рук, торчавшими из-под не менее нелепого белого балахона. Они видели, как он продолжает что-то кричать, как гримасничало его волосатое лицо, но от этого им становилось еще смешнее... И мало кто из тольтеков услышал последние слова Кетсалькоатля:
- ...Я проклинаю вас, но я вернусь!..
Жрецы храма Тескатлипока, упившись своей победой, опьяненные вновь обретенным могуществом, а может быть, просто пульке, только на утро следующего дня узнали, что Топильцин, названный по календарному дню своего рождения Се Акатль, осмелившийся именовать себя священным именем Кетсалькоатль, бежал во главе небольшого отряда личной гвардии в сторону бескрайнего моря, откуда каждый день приходило на земли тольтеков великое и могучее Солнце... Жрецы послали за беглецами погоню, приказав любой ценой настичь Топильцина и доставить его живым в священный город Толлан, где отступника ждал жертвенный алтарь храма Тескатлипока...
Побоище в Синалоа
Бескрайняя равнина утонула в ночной мгле. Все застыло, замерло, оцепенело. И только тишина, тягучая и густая, напряженно стучащая в висках ритмичными ударами пульса, безраздельно царствовала теперь над природой и людьми, забывшимися в мучительно-тревожном сне.
Где-то далеко-далеко жалобно завыл койот. Часовой вздрогнул. Взгляд его воспаленных от усталости и напряжения глаз невольно устремился туда, откуда прилетел этот щемящий душу звук. Но кругом была лишь темнота тропической ночи...
Трое суток без отдыха, еды и сна уходил отряд от преследователей. Трое суток, будто обложенный охотниками зверь, метался он по перевалам, среди глубоких ущелий горной гряды, стремясь вырваться из опасного окружения. И только на исходе четвертого дня, когда оставшиеся позади причудливые очертания горных вершин почти слились с линией горизонта, седовласый предводитель отряда разрешил вконец измученным людям столь долгожданный отдых. Воины падали там, где их застал приказ, мгновенно засыпая. И лишь один человек остался стоять; он не имел права спать. Ему поручили охранять покой немногочисленного отряда. То была великая честь. Только самого сильного, самого выносливого могли удостоить ее.
Вождь выбрал именно его, что ж, часовой не подведет. Правда, завтра ему уже не выдержать нового испытания. Завтра на рассвете вместе с отрядом он тронется в свой последний путь. Вначале он станет потихоньку отставать от своих отдохнувших за ночь товарищей. Конечно, он догонит их... Может быть, раза два или три, но потом ноги откажутся повиноваться, и он упадет на землю, уткнувшись лицом в камень и песок. Да, он отправится в мир тринадцати небес. Это произойдет завтра, а сегодня часовой не сомкнет своих усталых глаз...
Койот снова завыл. Теперь он был где-то рядом. Часовой поднял голову. Напрягая зрение и слух, он силился понять, почему дикий зверь, обычно избегавший встречи с человеком, так решительно и быстро приближается к ночному пристанищу беглецов.
Стрела просвистела по-змеиному тихо и тонко. Кровь заклокотала в горле, приглушив предсмертный крик ужаса и боли.
- Трево... - захлебнулся в звенящей тишине хриплый крик часового, но и этого оказалось достаточно: мертвые от усталости люди мгновенно ожили.
Еще мгновение - и они уже сомкнулись в боевой строй. Так решительно и быстро могли действовать лишь воины-гвардейцы правителя-полубога священного города Толлана. Молча, без единого возгласа они бросились вперед на едва заметную черную шеренгу преследователей, наползавшую из темноты...
Сражение длилось долго. Оно не утихало, пока не был сражен последний из гвардейцев Кетсалькоатля. Никто не просил пощады. Даже раненые не стонали. Только хриплое дыхание да тупые удары боевых палиц и пронзительный скрежет обсидиановых мечей говорили о напряжении боя. Ценой огромных потерь преследователи - их было во много раз больше, чем беглецов, - одолели своего противника.
Величественной и ужасной была смерть последнего из воинов Пернатого змея. Весь исколотый пиками и мечами, с обломками стрел, торчащими из кровавых ран, он стоял на невысоком бугре. С нескрываемым удивлением и восхищением смотрели преследователи на черный силуэт умирающего воина, резко выделявшийся на потеплевшем у горизонта ночном небе. Они узнали в нем великого полководца Толлана, командовавшего личной гвардией Кетсалькоатля. Никто не решался нанести смертельный удар этому обессиленному, но гордому человеку, сильному духом. Отчаянным усилием он стянул с плеча свое грозное оружие, однако силы окончательно покинули его, и палица вырвалась из рук. То ли от потери палицы, то ли подчиняясь последнему усилию воли, умирающий резко качнулся, шагнул в сторону, но не упал. Он выпрямился во весь свой огромный рост, только теперь лицо его было обращено не к врагу, а на восток, откуда должно было появиться солнце.
Внезапно черты искаженного страданием лица озарила счастливая улыбка, и тут же, как птица, взмахнув руками, с криком "Улетел!" он рухнул на землю.
И тогда воины-победители поспешили на бугор, теперь уже никем не охранявшийся, и увидели далеко на равнине несколько маленьких темных точек, стремительно убегавших к краснеющей линии горизонта. Одна из точек казалась светлее других.
- Сак бук! - сорвалось с чьих-то запекшихся губ.
Да, это был белый плащ великого Пернатого змея, улетавшего к солнцу на восток. И словно по волшебству, огненный диск выплыл из-за горизонта и кроваво-красные лучи небесного светила закрыли своим ослепительным покрывалом маленькие человеческие фигурки, летевшие ему навстречу.
Великий завоеватель
Пути назад не было. Трон правителя и Верховного жреца могущественного государства тольтеков был утерян навсегда. Битва с жрецами была проиграна там, на главной площади Толлана, когда тольтекская знать ответила на его слова проклятия безудержным, безумным хохотом.
Ужасный, невыносимо-мучительный хохот толпы продолжал звучать в ушах Кетсалькоатля. Он не покидал его ни ночью, ни днем, даже в минуты смертельной опасности... Он был всюду и во всем - в скрипе песка под ногами беглеца, преодолевшего за несколько дней изнурительного похода гигантское расстояние в тысячи полетов стрелы; в хрипе кровавого побоища в Синалоа, когда погибли отважные воины, прикрывшие своими телами отход свергнутого, безжалостно преследуемого, но несломленного правителя-вождя; в спасительном журчании ручейка, посланного беглецам богами посреди безводной, выжженной солнцем пустыни; в вое ветра на горных перевалах; в рокоте огромных пенистых валов, выраставших из сине-зеленой бездны океана...
Только люди не осмеливались смеяться в присутствии Кетсалькоатля. Горе тому, кто рискнул бы это сделать.
Как-то однажды жрец-прислужник, поведавший правителю еще в Толлане о сговоре жрецов, играл с малолетним сыном своего властелина Почотлем. Внезапно он тихо рассмеялся забавным проказам малыша. На его несчастье, Кетсалькоатль находился рядом. Расплата была ужасной: правитель приказал бросить верного слугу в яму пыток.
Не было в тех землях более страшного и жестокого наказания. Яма пыток не оставляла никаких надежд. Она была устлана толстым "ковром" из свежесрубленных гибких ветвей, сплошь утыканных огромными ядовитыми шипами. Если осужденный пытался выбраться из ямы, ветви, "оживавшие" от малейшего движения, опутывали обнаженное тело жертвы, разрывая кожу в клочья; лежать неподвижно на таком "ковре" было попросту невозможно - яд шипов вызывал нестерпимый зуд. Только смерть могла избавить от нечеловеческих страданий, но она не спешила к обреченным, и "ковер" шевелился и стонал иногда в течение многих невыносимо долгих дней.
Уже несколько лет жил Кетсалькоатль в стране Ноновалько. Он основал свою новую столицу на берегу одного из девяти рукавов дельты многоводной реки Усумасинты, прямо при ее впадении в бескрайний океан. Это было царство без владений и вассалов, государство без страны и даже столица без города - скромный дворец на высоком обрывистом берегу и небольшой храм Кетсалькоатля являлись единственными сооружениями "гнезда" Пернатого змея.
Он немного помолчал, вслушиваясь в прерывистое дыхание больного, и наконец заговорил своим мягким, убаюкивающим голосом:
- О человечнейший и всемилостивейший господин наш... Люди Толлана преподнесли сегодня храму Тескатлипока древнее подношение, и жрецы приняли его с великой радостью и ликованием... Достойно ли это всемогущих богов? спросил Папанцин в надежде услышать ответ Кетсалькоатля и узнать, понял ли тот значение сказанного.
Но Кетсалькоатль ничего не ответил. Последние дни он со страхом ждал этих слов и вот сейчас воспринял случившееся с удивительным спокойствием и безразличием. "Может быть, лихорадка мешает его разуму понять мои слова?" - подумал Папанцин, не рассчитывавший, что сообщение будет так спокойно воспринято. Он просто боялся рассказать Кетсалькоатлю, как жрецы распяли на жертвенном камне у подножия пирамиды храма Тескатлипока кем-то приведенного туда раба, как они вырвали из его рассеченной жертвенным ножом груди трепещущее сердце и под дикий, восторженный вой толпы обмазывали кровью жертвы свои волосы и страшные лица. Кетсалькоатль не мог не услышать его в своем дворце! Правда, Папанцин решил умолчать о том, как толпа вместе со жрецами бросилась разрывать жертву на куски и с жадностью койотов пожирала мясо принесенного в жертву человека...
- Боги молчат, - прошептал Кетсалькоатль, прервав размышления Папанцина. - Я не услышал голоса их гнева; я слышал лишь вой койотов... О великие и справедливые боги!..
Он лежал неподвижно в огромной черной постели. Его длинное некрасивое бледное лицо с густой бородой четко выделялось белым пятном на темном покрывале. И только глаза, такие же смолянисто-черные и продолговатые, горели то ли яростным, то ли безумным блеском.
- О человечнейший и милостивейший господин наш! - Папанцин заговорил громче и чуть-чуть торжественнее. - Позволь недостойному рабу вернуть тебе силу и здоровье. Голод сводит людей с ума, они стали подобны диким зверям. Только ты, наш великий бог и покровитель Толлана, вернешь им правду, скажешь, куда идти, чем насытить опустошенную плоть, как усмирить взбесившийся разум. Прикажи, и я позову мою младшую дочь, мою Шочитль. Она изготовила для тебя специальное снадобье. Боги обучили ее искусству варить эту целительную влагу, дарующую жизнь. Она здесь и молит твоего позволения вернуть силы и здоровье великому Кетсалькоатлю...
- Шочитль... - пробормотал Кетсалькоатль. - Цветок... Он похож на бабочку, красавицу бабочку... Он порхает среди цветов и пьет их нектар... Среди цветущих полей...
Кетсалькоатль бредил; безумные от лихорадки глаза неподвижно глядели вверх. Папанцин тихо встал и скрылся за занавесью. Через мгновение он вернулся в опочивальню, ведя за руку высокую стройную девушку. Бесшумно ступая босыми ногами по мягкому ковру, девушка нерешительно подошла к ложу. Затем она опустилась на ковер, осторожно приподняла пылающую голову и поднесла к пересохшим губам узкое горлышко изящного кувшина.
Кетсалькоатль судорожно глотнул ароматную жидкость, потом еще и еще. Он пил жадно, не отрываясь от сосуда; нежная заботливая рука поддерживала его голову...
В плену у Цветка
Кетсалькоатль с трудом открыл глаза. Он хотел приподняться, но голова оказалась такой тяжелой, что он не смог оторвать ее от пушистого покрывала. Кетсалькоатль с удивлением заметил, что в комнате светло значит, полдень давно миновал. Выходит, он спал долго, ибо заснул, вернее забылся, ночью, когда Папанцин закончил свой рассказ о том, чего он так боялся.
Горло сжала судорога; сразу захотелось пить. Кетсалькоатль медленно повернулся на бок, и взгляд его уперся в пару огромных неподвижных глаз: две продолговатые миндалины, обрамленные густым веером мохнатых ресниц, смотрели на него с любопытством и настороженностью.
Кетсалькоатль совершенно явственно ощутил, как кто-то довольно настойчиво пытается приподнять его отяжелевшую голову. Одновременно он почувствовал на губах знакомый приятный аромат, а в пересохшем рту холодный, упоительно сладкий напиток.
Кетсалькоатль пил жадно и много. Он чувствовал, как вместе с напитком, утолявшим жажду, в него вливаются бодрость, сила и уверенность. Наконец он оторвался от сосуда и легко и радостно отбросил назад голову.
Женщина в его опочивальне?! Раньше их никогда не приводили сюда. Им было запрещено под страхом смерти переступать порог его дворца, и никто никогда не осмелился нарушить приказ. Знает ли она об этом? Кто она и как ее зовут?
- Шочитль, - тихо прозвучал мелодичный голос. - Меня зовут, о человечнейший и милосерднейший господин, Шочитль.
Кетсалькоатль был поражен. Как она угадала его мысль? Легко, почти без всяких усилий он повернулся на голос.
Подобрав под себя ноги, девушка сидела на полу далеко от ложа правителя, почти у самой стены. Теперь он смог разглядеть ее всю целиком, а не только одно лицо, так поразившее его своей совершенной красотой.
Ей было не больше пятнадцати или шестнадцати лет - возраст, когда девушка уже перестает быть ребенком, но еще не обретает величественного великолепия зрелости женщины-матери. Красная короткая юбка плотно облегала в меру полные крутые бедра, одновременно подчеркивая тонкую талию, перехваченную узким ремешком. Собственно, это и была вся ее одежда, если не считать богатых украшений на шее и тонких запястьях рук. Изумрудные ожерелья, казалось, соединяли стройную длинную шею с узкими покатыми плечами. Упругие девичьи груди по-козьи смотрели в стороны; правая рука упиралась в пол, левая лежала вдоль бедра. На обнаженном гладком колене покоилась изящная тонкая кисть с длинными пальцами, унизанными кольцами.
Кетсалькоатль поймал себя на том, что с наслаждением любуется этим совершенством красоты и неповторимой свежести, свойственной одной только молодости. Ощущение пьянящего дурмана, проникшего в тело вместе с чудотворным напитком, постепенно усиливалось. Правда, теперь ему было приятно и радостно.
- Шочитль, - то ли позвал, то ли повторил он имя девушки. - Цветок... Он прекрасен и похож на красавицу бабочку, порхающую среди цветов...
Он позвал к себе Шочитль...
Золотая клетка поздней любви оказалась мучительно приятной. Временами, когда Кетсалькоатль вырывался из дурмана любви и пьянящего напитка, наполнявшего разум сладостным обманом, он принимал решение разорвать паутину, сковывавшую его волю. Но Шочитль успевала неистощимым потоком ласк или кувшином пьянящего пульке - напитка из перебродившего сока агавы и меда, - а чаще всего тем и другим снова и снова подчинять себе ослабленную волю и разум правителя Толлана.
Отголоски бурных событий, проходивших где-то там, далеко, вне пределов его маленького, сказочно прекрасного мирка, окутанного дурманящим туманом, иногда доходили до него, но он потерял нить, соединявшую его с другой жизнью. Теперь она казалась ему фантастической, потусторонней.
Папанцин ни разу не появлялся во дворце, но Кетсалькоатль постоянно ощущал его незримое присутствие. Еще в первые дни добровольного плена память восстановила разорванную на клочки картину той мучительной ночи, когда в болезни наступил кризис. Он был убежден, что именно Шочитль - дочь его любимого царедворца - и ее пульке спасли ему жизнь. Это успокаивало, и он верил, что Папанцин обязательно появится в то самое мгновение, когда правитель Толлана будет нуждаться в нем. Его отсутствие он воспринимал как прирожденную тактичность своего придворного, и Кетсалькоатлю оставалось лишь наслаждаться любовью и ждать, когда Папанцин распахнет двери золотой клетки.
Проклятье Кетсалькоатля
И Папанцин пришел. Но пришел не один - вместе с ним порог опочивальни правителя Толлана переступили жрецы - служители храма Тескатлипока. Их было пятеро. В мрачной торжественной позе застыли они прямо у входа, и, пока Папанцин беседовал с Кетсалькоатлем, никто из них даже не шелохнулся.
- О человечнейший и всемилостивейший господин наш! - приветствовал Папанцин, почтительно склоняясь до пола.
Кетсалькоатль не спал вторую ночь. Два дня назад исчезла Шочитль и вместе с нею чудесный дурманящий напиток. Любовь самого прелестного создания природы, каким была для Кетсалькоатля Шочитль, и пульке стали для него жизненной потребностью.
- О человечнейший и всемилостивейший господин наш! - повторил Папанцин, видя, что правитель не обращает на него никакого внимания. Великий совет жрецов моими устами справляется о твоем здоровье...
"Совет жрецов..." - он не ослышался? Папанцин сказал: "Великий совет жрецов"?! Эти слова заслуживали внимания.
- Боги вняли молитвам и древним обрядам... Великий город Толлан Город Солнца спасен... Земля и люди утолили жажду, они впитывают новые силы... Великий совет жрецов постановил: храм Тескатлипока станет еще могущественнее, еще величественнее... Ступени его пирамиды еще выше поднимутся к солнцу, чтобы молитвы богам еще быстрее доходили до их ушей... Боевые отряды тольтеков готовы выступить на тропу войны... Пусть человечнейший и всемилостивейший господин наш Се Акатль Топильцин прикажет...
- Довольно! - резко оборвал царедворца Кетсалькоатль. - Если в Толлане люди уже не помнят имени своего господина и повелителя, то боги не забыли своего брата. Ступай! Завтра на площади Толлана Кетсалькоатль будет говорить со своим народом!..
О том, что произошло в городе во время болезни и своего "плена", Кетсалькоатль узнал от верного жреца-прислужника, Он давно выделял его среди дворцовой челяди, хотя внешне это никак не проявлялось. Жрец умел угадывать немые вопросы своего правителя-полубога - не мог же Кетсалькоатль беседовать с простым прислужником! - и отвечать на них едва приметным жестом, а иногда и словом, оброненным как бы случайно. И придворной знати оставалось лишь удивляться поразительной осведомленности своего правителя, тщательно скрывавшего ее источник.
Но теперь некогда было думать о предосторожностях. Нужно узнать все, все, до самых мельчайших подробностей, и Кетсалькоатль позвал жреца-прислужника.
Глухая ненависть и затаенная злоба служителей храма Тескатлипока, лишенных Кетсалькоатлем власти, а вместе с нею и несметных богатств, вырвались на свободу. В ту страшную ночь, когда в болезни Кетсалькоатля наступил кризис, началось массовое избиение рабов. Вначале их тащили к храму Тескатлипока, чтобы вырвать сердце на жертвенном камне у главного алтаря. Потом... потом рабов убивали всюду, где обезумевшие от голода и кровавых оргий тольтеки настигали свои жертвы. Освященное служителями храма Тескатлипока, возродилось людоедство. Для многих оно было лишь средством избавления от невыносимых страданий, причиняемых голодом. Другие верили в чудодейственную силу древнего обряда, верили, что религия их отцов, от которой они отказались ради своего правителя-полубога - а был ли он богом? - спасет великий Толлан от неминуемой гибели, коль скоро сам Кетсалькоатль не мог их спасти...
День и ночь горели гигантские костры у каменных алтарей храма Тескатлипока, залитых человеческой кровью. Она не успевала высыхать жрецы убивали одну жертву за другой. Тысячи тольтеков день и ночь толпились у подножия пирамиды храма. Они молили Тескатлипока простить их отступничество и спасти священный Толлан. Небо не слышало молитвы. Оно молчало...
Но однажды ночью на город обрушилась страшная гроза. Свирепые молнии разрывали непроглядную черноту неба. Храмы, дворцы и даже пирамиды, казалось, сотрясались от оглушительных раскатов грома. Внезапно из бездонной темноты откуда-то сверху вырвалось гигантское чудовище. Извиваясь, как змея, оно ослепило своим пышным огненным оперением охваченную ужасом толпу и исчезло в храме Кетсалькоатля. Вопль отчаяния утонул в невообразимом грохоте. Затем на мгновение все стихло, словно захлебнулось непроглядной тьмой... И вдруг кроваво-бурое зарево осветило высокие колонны храма; потом оно угасло, чтобы минутой спустя взвиться к небу огромными оранжевыми языками пламени - это пылал храм Кетсалькоатля!
Восторженный крик жрецов подхватила толпа. Она неистово ликовала. И тогда небо, словно в награду, опрокинуло на землю нескончаемый поток воды. Ливень безжалостно хлестал лица и обнаженные тела. Но никто не обращал на это внимания. И точно так же никто не заметил, что дождь погасил пламя, пожиравшее деревянные постройки храма Кетсалькоатля, - огонь Даже не коснулся обители Пернатого змея.
Жрецы храма Тескатлипока без устали повторяли, Что это они спасли от гибели священный Толлан, и все настойчивее требовали направить боевые отряды тольтеков на охоту за новыми жертвами для ненасытного и могущественного Тескатлипока. Иначе, говорили они, бог войны сожжет не только храм Пернатого змея, но и весь Толлан. Разве он не предупредил тольтеков, когда зажег своим огнем пристройки храма?
В противоположность им служители храма Кетсалькоатля по-своему толковали минувшие события: они говорили, что Кетсалькоатль сам зажег свой храм, чтобы обратить взоры и разум людей к истинной вере, которой он обучил их. Он показал им свое могущество и грозно предупредил отступников, погасив пламя в тот самый момент, когда казалось, что оно уничтожит храм Кетсалькоатля. Но, будучи добрым божеством, Кетсалькоатль смилостивился над людьми и послал им одновременно столь долгожданный дождь. Тех же, кто будет верен запрещенным обрядам человеческих жертвоприношений, ждет неминуемая гибель...
Кетсалькоатль молча слушал жреца-прислужника, ни разу не перебив его. Жрец умолк. Не решаясь взглянуть на правителя, он смотрел себе под ноги.
- Ты еще что-то хотел сказать, но боишься. Говори! - тихо произнес Кетсалькоатль.
- О всемогущественный и всемилостивейший господин наш! Наверное, я ошибся, но вчера в каменной беседке Большого сада жрецы твоего храма долго беседовали о чем-то с врагами твоей веры. Жрецы договорились о чем-то, но о чем, я не знаю!
Всю ночь он обдумывал услышанное от верного жреца-прислужника. Где-то в глубине души он надеялся, что вот-вот заколышется покрывало над входом в его опочивальню и на пороге появится Верховный жрец или Папанцин. Однако Кетсалькоатль обманывал сам себя: он страстно ждал и смертельно боялся прихода Шочитль...
Занавес провисел неподвижно всю ночь. Он не шелохнулся и с наступлением дня, который должен был решить судьбу великого города Толлана. Люди не пожелали прийти на помощь своему полубогу. Впрочем, разве боги нуждаются в помощи людей?..
Прислоняясь головой к колену гигантской каменной колонны-воина, Кетсалькоатль не думал о том, что он скажет своему народу. Он знал, что там, внизу, на главной площади, собралась вся тольтекская знать, весь цвет славного города Толлана. Стоя на вершине пирамиды в прохладной тени своего храма-дворца, он не мог видеть робкие взгляды одних и дерзновенно-смелые других, одинаково устремленные сюда, к змеевидным колоннам, мимо которых ему предстояло пройти. Но всем своим разумом, всем своим существом Кетсалькоатль угадывал то тревожное и даже зловещее, чем жила ожидавшая его появления толпа. Ему захотелось бросить все и уйти в свою любимую желтую комнату, туда, где он еще надеялся увидеть свою Шочитль, свой Цветок, свое счастье. Он не удержался и даже обернулся, ощутив сзади чей-то пристальный взгляд, но там, в глубине храма, Кетсалькоатль увидел лишь пять неподвижных фигур жрецов со скрещенными на груди руками. Путь к оступлению был отрезан, и Кетсалькоатль шагнул вперед.
Все ждали выхода Кетсалькоатля, и все же его появление оказалось внезапным; из зияющей пустоты черного проема между колонн медленно вышел на яркий солнечный свет высокий худой человек в длинном белом покрывале. Взлохмаченная грива совершенно седых волос и огромная борода обрамляли смертельно бледное, некрасивое, почти уродливое лицо правителя-полубога Толлана. Он шел прямо на толпу, и люди в богатых ярких одеждах расступались перед ним, образуя живой коридор. Но чем больше углублялся Кетсалькоатль в эту неподвижную людскую массу, направляясь к центру площади, где возвышалась каменная трибуна, тем явственнее ощущал, как тает оцепенение, охватившее было толпу при его появлении, а вместе с ним и его безграничная власть над судьбами этих людей. Там, наверху, он казался им недоступным божеством; здесь же, на площади, был высокий сгорбившийся старик, обессиленный болезнью и безрассудным беспутством. Его взлохмаченные волосы, борода, необычная бледность лица могли вызвать у них лишь смех или в крайнем случае сострадание.
Вначале кто-то тихо хихикнул, потом засмеялся, нет, захохотал громко и заразительно.
Старик уже взобрался на каменную трибуну. Он повернулся в сторону смеющегося и крикнул:
- Люди Толлана! Я проклинаю вас...
И тогда захохотала, засвистела и заулюлюкала вся толпа. Людей охватило безумное веселье, им было невыносимо смешно смотреть на нелепую фигуру этого дряхлого старца, размахивающего длинными жердями рук, торчавшими из-под не менее нелепого белого балахона. Они видели, как он продолжает что-то кричать, как гримасничало его волосатое лицо, но от этого им становилось еще смешнее... И мало кто из тольтеков услышал последние слова Кетсалькоатля:
- ...Я проклинаю вас, но я вернусь!..
Жрецы храма Тескатлипока, упившись своей победой, опьяненные вновь обретенным могуществом, а может быть, просто пульке, только на утро следующего дня узнали, что Топильцин, названный по календарному дню своего рождения Се Акатль, осмелившийся именовать себя священным именем Кетсалькоатль, бежал во главе небольшого отряда личной гвардии в сторону бескрайнего моря, откуда каждый день приходило на земли тольтеков великое и могучее Солнце... Жрецы послали за беглецами погоню, приказав любой ценой настичь Топильцина и доставить его живым в священный город Толлан, где отступника ждал жертвенный алтарь храма Тескатлипока...
Побоище в Синалоа
Бескрайняя равнина утонула в ночной мгле. Все застыло, замерло, оцепенело. И только тишина, тягучая и густая, напряженно стучащая в висках ритмичными ударами пульса, безраздельно царствовала теперь над природой и людьми, забывшимися в мучительно-тревожном сне.
Где-то далеко-далеко жалобно завыл койот. Часовой вздрогнул. Взгляд его воспаленных от усталости и напряжения глаз невольно устремился туда, откуда прилетел этот щемящий душу звук. Но кругом была лишь темнота тропической ночи...
Трое суток без отдыха, еды и сна уходил отряд от преследователей. Трое суток, будто обложенный охотниками зверь, метался он по перевалам, среди глубоких ущелий горной гряды, стремясь вырваться из опасного окружения. И только на исходе четвертого дня, когда оставшиеся позади причудливые очертания горных вершин почти слились с линией горизонта, седовласый предводитель отряда разрешил вконец измученным людям столь долгожданный отдых. Воины падали там, где их застал приказ, мгновенно засыпая. И лишь один человек остался стоять; он не имел права спать. Ему поручили охранять покой немногочисленного отряда. То была великая честь. Только самого сильного, самого выносливого могли удостоить ее.
Вождь выбрал именно его, что ж, часовой не подведет. Правда, завтра ему уже не выдержать нового испытания. Завтра на рассвете вместе с отрядом он тронется в свой последний путь. Вначале он станет потихоньку отставать от своих отдохнувших за ночь товарищей. Конечно, он догонит их... Может быть, раза два или три, но потом ноги откажутся повиноваться, и он упадет на землю, уткнувшись лицом в камень и песок. Да, он отправится в мир тринадцати небес. Это произойдет завтра, а сегодня часовой не сомкнет своих усталых глаз...
Койот снова завыл. Теперь он был где-то рядом. Часовой поднял голову. Напрягая зрение и слух, он силился понять, почему дикий зверь, обычно избегавший встречи с человеком, так решительно и быстро приближается к ночному пристанищу беглецов.
Стрела просвистела по-змеиному тихо и тонко. Кровь заклокотала в горле, приглушив предсмертный крик ужаса и боли.
- Трево... - захлебнулся в звенящей тишине хриплый крик часового, но и этого оказалось достаточно: мертвые от усталости люди мгновенно ожили.
Еще мгновение - и они уже сомкнулись в боевой строй. Так решительно и быстро могли действовать лишь воины-гвардейцы правителя-полубога священного города Толлана. Молча, без единого возгласа они бросились вперед на едва заметную черную шеренгу преследователей, наползавшую из темноты...
Сражение длилось долго. Оно не утихало, пока не был сражен последний из гвардейцев Кетсалькоатля. Никто не просил пощады. Даже раненые не стонали. Только хриплое дыхание да тупые удары боевых палиц и пронзительный скрежет обсидиановых мечей говорили о напряжении боя. Ценой огромных потерь преследователи - их было во много раз больше, чем беглецов, - одолели своего противника.
Величественной и ужасной была смерть последнего из воинов Пернатого змея. Весь исколотый пиками и мечами, с обломками стрел, торчащими из кровавых ран, он стоял на невысоком бугре. С нескрываемым удивлением и восхищением смотрели преследователи на черный силуэт умирающего воина, резко выделявшийся на потеплевшем у горизонта ночном небе. Они узнали в нем великого полководца Толлана, командовавшего личной гвардией Кетсалькоатля. Никто не решался нанести смертельный удар этому обессиленному, но гордому человеку, сильному духом. Отчаянным усилием он стянул с плеча свое грозное оружие, однако силы окончательно покинули его, и палица вырвалась из рук. То ли от потери палицы, то ли подчиняясь последнему усилию воли, умирающий резко качнулся, шагнул в сторону, но не упал. Он выпрямился во весь свой огромный рост, только теперь лицо его было обращено не к врагу, а на восток, откуда должно было появиться солнце.
Внезапно черты искаженного страданием лица озарила счастливая улыбка, и тут же, как птица, взмахнув руками, с криком "Улетел!" он рухнул на землю.
И тогда воины-победители поспешили на бугор, теперь уже никем не охранявшийся, и увидели далеко на равнине несколько маленьких темных точек, стремительно убегавших к краснеющей линии горизонта. Одна из точек казалась светлее других.
- Сак бук! - сорвалось с чьих-то запекшихся губ.
Да, это был белый плащ великого Пернатого змея, улетавшего к солнцу на восток. И словно по волшебству, огненный диск выплыл из-за горизонта и кроваво-красные лучи небесного светила закрыли своим ослепительным покрывалом маленькие человеческие фигурки, летевшие ему навстречу.
Великий завоеватель
Пути назад не было. Трон правителя и Верховного жреца могущественного государства тольтеков был утерян навсегда. Битва с жрецами была проиграна там, на главной площади Толлана, когда тольтекская знать ответила на его слова проклятия безудержным, безумным хохотом.
Ужасный, невыносимо-мучительный хохот толпы продолжал звучать в ушах Кетсалькоатля. Он не покидал его ни ночью, ни днем, даже в минуты смертельной опасности... Он был всюду и во всем - в скрипе песка под ногами беглеца, преодолевшего за несколько дней изнурительного похода гигантское расстояние в тысячи полетов стрелы; в хрипе кровавого побоища в Синалоа, когда погибли отважные воины, прикрывшие своими телами отход свергнутого, безжалостно преследуемого, но несломленного правителя-вождя; в спасительном журчании ручейка, посланного беглецам богами посреди безводной, выжженной солнцем пустыни; в вое ветра на горных перевалах; в рокоте огромных пенистых валов, выраставших из сине-зеленой бездны океана...
Только люди не осмеливались смеяться в присутствии Кетсалькоатля. Горе тому, кто рискнул бы это сделать.
Как-то однажды жрец-прислужник, поведавший правителю еще в Толлане о сговоре жрецов, играл с малолетним сыном своего властелина Почотлем. Внезапно он тихо рассмеялся забавным проказам малыша. На его несчастье, Кетсалькоатль находился рядом. Расплата была ужасной: правитель приказал бросить верного слугу в яму пыток.
Не было в тех землях более страшного и жестокого наказания. Яма пыток не оставляла никаких надежд. Она была устлана толстым "ковром" из свежесрубленных гибких ветвей, сплошь утыканных огромными ядовитыми шипами. Если осужденный пытался выбраться из ямы, ветви, "оживавшие" от малейшего движения, опутывали обнаженное тело жертвы, разрывая кожу в клочья; лежать неподвижно на таком "ковре" было попросту невозможно - яд шипов вызывал нестерпимый зуд. Только смерть могла избавить от нечеловеческих страданий, но она не спешила к обреченным, и "ковер" шевелился и стонал иногда в течение многих невыносимо долгих дней.
Уже несколько лет жил Кетсалькоатль в стране Ноновалько. Он основал свою новую столицу на берегу одного из девяти рукавов дельты многоводной реки Усумасинты, прямо при ее впадении в бескрайний океан. Это было царство без владений и вассалов, государство без страны и даже столица без города - скромный дворец на высоком обрывистом берегу и небольшой храм Кетсалькоатля являлись единственными сооружениями "гнезда" Пернатого змея.