— Так не хочу, — сказала она, приподнимаясь на четвереньки и, когда он вошел в нее, снова зарыдала, словно ждала этого. Глядя на ее выпирающие ребра, Антон живо воскресил в памяти полную спину Леры, и это воспоминание словно прибавило ему сил. Закрыв глаза, он задвигался все быстрее и быстрее, чувствуя, что его член превращается в деталь какого-то сложного механизма. Каждый толчок исторгал из алениных глаз новые потоки. С последним содроганием Антон рухнул на нее, аленины руки подломились и она упала лицом на влажное пятно собственных слез.
— Это я ее убила, — сказала она, — я.
Нездоровый интерес Бориса Нордмана к трудам и дням Поручика Его Императорского Величества Лейб-гвардии гусарского полка Казимира Ржевского насчитывал уже не одно десятилетие. Началось все еще в восьмом классе, когда Нордман, едва ли не впервые напившись, стал хвастать, что происходит из княжеского рода Голицыных. Идея называть его Князем не встретила поддержки, потому что кто-то тут же заметил, что Нордман перепутал: он наверняка происходит не от князя Голицына, а от Поручика Голицына, который бухал вместе с корнетом Оболенским, когда большевики вели их девочек «в кабинет». Несмотря на возражения Нордмана, что девочек у него увести никому еще не удавалось, прозвище Поручик прилипло к нему, и одноклассники с полумистическим ужасом наблюдали, как оно трансформирует своего владельца.
В конец концов Поручик превратил свое прозвище в хобби и начал скупать все, что могло иметь отношение к знаменитому герою 1812 и последующих годов. Комплекты гусарской формы, фарфоровые статуэтки, шпоры, сабли и полковые знамена заполнили собой всю его квартиру — в конце концов Поручику надоело слушать нытье жены и, купив небольшой подвал в центре Москвы, он организовал там клуб «Ржевский». Туда он и свез все свои сокровища — к радости Натальи, которая, впрочем, все равно через полгода развелась с ним.
Именно в одном из кабинетов клуба и сидели Поручик и Владимир. Они пили уже вторую бутылку «абсолюта», и Поручик, уже в который раз, объяснял приятелю идею «Ржевского»:
— Ты не въезжаешь, ты не врубаешься, ты ничего не понимаешь в натуре вообще! Ты пойми: Ржевский — это символ свободы русского духа! Идеальный символ! Это чушь, что тем, у кого есть деньги, хочется жить, как в Европе. Им хочется жить как в России, хотя бы вечером, расслабившись, если днем они вкалывают, как в Штатах. И тут — наш «Ржевский»! Тут тебе, бля, не Америка.
— Тут, знаешь ли, всюду не Америка, — заметил Владимир.
— А ты знаешь почему? Потому что этого никто не хочет! Потому что вся Америка работает на свою пенсию, а мы не рассчитываем до нее дожить. Потому что тут все время происходит такое говно, как с Димоном.
— Со Смирновым? — переспросил Владимир.
— С ним самым. Есть схема, можно сказать — идеальная схема. Еби — не хочу. Димону на счет валятся деньги, и вдруг — он их пиздит и пускается в бега. Вместо того, чтобы как всегда переслать их на хуй дальше, срубив свой процент.
— А сколько было денег?
— Вот! — торжественно провозгласил Поручик, поднимая стопку, — в этом-то и главная хохма! Денег было поллимона зеленых!
Владимир заржал.
— Удивительный мудак! — сказал он, — их же даже не хватит, чтобы хорошо спрятаться.
— А прятаться ему придется хорошо, потому что он подставил, как водится, кучу народу. Хорошо еще, что никто из наших не имел с ним дела.
— Димон, даром что мудак, хороший был парень, — сказал Владимир, — выпьем, чтоб жив остался.
Они выпили.
— Возвращаясь к «Ржевскому», — заметил Поручик, — надо сказать, что пока у нас есть такие люди, Америки у нас не будет. Потому что мы ценим напор и грязь, а вовсе не комфорт и надежность. Возьмем, к примеру, секс. Что такое идеальный секс в Америке? Это когда молодая полногрудая девка сосет тебе хуй и при этом визжит от восторга. Можно забесплатно, а можно — по заранее обговоренному тарифу. А что такое русский секс? Это секс наперекор всему, когда уже не хочешь ебать — а ебешь!
Как в Уваровском совхозе
Ебут девок на навозе.
Их ебут, они пердят,
Брызги в стороны летят! — с выражением продекламировал он, разливая водку по рюмкам.
— Удивительно, насколько ев'геи хо'гошо понимают 'гусскую душу, — нарочно картавя сказал Владимир.
— За дружбу народов! — провозгласил Поручик.
Они выпили.
— Хорошо, — он крякнул, — а что до евреев, не забывай: кто пьет русскую водку, тот русский в душе.
— Мне кажется, ты на «Абсолют» давно перешел, — съязвил Владимир.
— В России и «Абсолют» русский! — провозгласил Борис. — Во всяком случае, со второй бутылки.
— Уж скорее польский, — вставил Владимир, но Поручик его не слышал.
— Идеальное бухло! Потому что — что такое русская выпивка? Это выпивка через «не хочу». Демьянова уха. Чтобы все из ушей лилось! Широта русской души!
Он несколько театрально рыгнул и, почти не меняя тона, сказал:
— А если кто и жидится, так это ты.
— Почему?
— Я тебя сколько уже прошу: продайте мне долю в этом вашем фонде! У меня куча свободных денег, я их вынул из ваучерных дел, пока не грохнулось все — и они мне просто карман оттягивают.
— Боже мой, Боря, как ты утомителен бываешь на второй бутылке, — вздохнул Владимир, сразу меняя тон, — ты бы уж сразу к делу переходил. Сам ведь знаешь: я пьянею медленней тебя.
— Ну, — начал Поручик, но приятель остановил его:
— Ты хочешь базарить про дело? Пожалуйста. Объясняю. — Белов отодвинул бутылки, расчищая место на столе. — Все как всегда: деньги инвестируются не в проект, а во взятки. Все взятки проплачены, налоговые льготы получены, дальше, собственно, остается разрабатывать привычные схемы. Какие еще деньги сюда можно ввести? Я же не могу отдать тебе свою долю?
— Так отдай чужую! — Поручик отодвинул бутылку, — уговори Ромку продать мне Женькину долю — и я в долгу не останусь.
— Ты не понимаешь, — терпеливо объяснял Владимир, — женькина доля не досталась Ромке. Она делится на всех нас: на Леню, Рому, Альперовича и меня. У нас был такой уговор: если кто-то выходит из дела, то его доля делится между всеми.
— Значит, женькина доля распределилась между вами четырьмя? — спросил Поручик, — чушь какая-то!
— Собственно, это я настоял, — сказал Владимир, — вспомнил, как ты разводился с Натальей, и решил, чтобы родственники, что бы ни случилось, ничего бы не получали… никто, конечно, не мог ожидать, что все так повернется.
— Так надо встретиться с ребятами и поговорить…
— Понимаешь, я не могу ни с кем из них встречаться и говорить. Все время думаю: может, это кто-то из них принес ей эту отраву?
— Брось, — сказал Поручик, — не изображай из себя Шерлока Холмса.
— Я считаю, это Лерка, — продолжал Владимир, не слушая его, — она сама говорила, что в Англии пробовала наркотики. Вот она и привезла — и решила подсадить подругу. Тем более денег у нее нет, вот она и решила подторговать…
— Нуууу, — протянул Поручик.
— Ты только вспомни, какую чушь она несла вечером! Про то, как мужчины Женьке век заедают! Это Женьке-то, которая без Ромки вообще была бы сейчас никто и звать никак! Обычная прошмандовка в какой-нибудь конторе.
— Она, собственно, сейчас и так уже — никто, — резонно заметил Поручик.
Они выпили, не чокаясь.
— Я все равно не верю, что это Лерка, — сказал Боря, — какая из нее наркоманка.
— Много ты видел наркоманов? — возразил Владимир, — вот то-то!
— Не знаю даже, — сказал Поручик задумчиво, — я ей тут денег собирался дать, по старой дружбе… но теперь, пожалуй, не буду, коли так.
Он взял бутылку и разлил остатки по рюмкам.
— Но ты все равно поговори с ребятами, — сказал он.
Только через неделю Антон выбрался встретиться с Шиповским. Он вполне верил Горскому на слово, но в какой-то момент ему захотелось почитать что-нибудь психоделическое — и он решил, что история изобретения и распространения ЛСД будет в самый раз. В его жизни настала очередная полоса затишья: полученных от Владимира денег должно было хватить еще на какое-то время, и он снова жил в том тягуче-дремотном режиме, который так любил. Лето было в самом разгаре, и по утрам он выносил кресло на балкон, где, разложив на маленьком столике все необходимое, подолгу смотрел в безоблачное небо, греясь на солнце и воображая себя где-нибудь на Ямайке или в других теплых странах, — их названия напоминали о далеком детстве, романах Жюль Верна и мире, в который иногда так хотелось вернуться. Знакомые звали ехать в Крым, где прошлым летом все было удивительно дешево, но Антон был тяжел на подъем.
Шиповский сказал, что лучше всего будет зайти в редакцию, и Антон без труда нашел сталинский дом рядом с кинотеатром «Прогресс», ставшим после повсеместного внедрения видео таким же ненужным, как и большинство других кинотеатров. Редакция располагалась в небольшой трехкомнатной квартире на первом этаже. Какой-то смутно знакомый молодой человек встретил Антона в прихожей, спросил:
— Вы к кому?
— К Игорю, — ответил Антон, и собеседник указал на дверь в левую комнату.
Там, обложенный журналами, сидел за компьютером Шиповский. В руках он держал свежий номер The Face. Антон даже облизнулся на такую роскошь: более красивых и, как уже начинали говорить в Москве, «стильных», фотографий он нигде не видел.
— Привет, — сказал он, — я Антон, от Юлика Горского.
— А, — сказал Шиповский, — садись.
Антон никогда не встречался с Шиповским, хотя слышал о нем. Говорили, что Игорь Шиповский окончил несколько лет назад не то филфак, не то журфак, и якобы пытался сначала издавать какой-то литературоведческий журнал. Но в какой-то момент он, попробовав экстази, круто въехал в рэйв, затусовался на Гагарин-пати с Бирманом и Салмаксовым, и в результате переориентировался на журнал для любителей продвинутой музыки и правильных веществ. Шиповский был похож на рассказы о себе: в очках, худощавый, в джинсах и свитере, смахивающий вот именно что на филолога. Трудно было вообразить себе человека, менее похожего на рейвера.
— Когда журнал-то выйдет? — спросил Антон.
— Осенью, — ответил Игорь и полез куда-то в груду бумаг, — сейчас обложку покажу.
Обложка была большая, раза в два больше, чем у всех журналов, которые приходилось видеть Антону. Картинка была в меру психоделичной, хотя и недостаточно кислотной, на вкус Антона. Наверху округлым и будто бы расплывающимся шрифтом было написано «ЛЕТЮЧ».
— Круто? — спросил Шиповский.
— Да… — с уважением протянул Антон, — а что такое «Летюч»?
— Это наше название, — объяснил Игорь, — я буду всем говорить, что от «ЛЕрмонтова» и «ТЮТЧева» образовано.
— А Тютчев разве без второго «т» пишется? — спросил Антон.
Шиповский захохотал.
— Да это шутка! — сказал он, — это же в честь Саши Воробьева названо!
— Понял, — сказал Антон, хотя на самом деле понятия не имел, кто такой Саша Воробьев и почему журнал в честь него должен называться «Летюч».
— У нас будет такой крутой журнал, — продолжал Шиповский, — с совершенно обалденным дизайном и очень энергичными текстами. Москва просто взорвется!
— Такой русский The Face? — спросил Антон.
— Что The Face, — махнул рукой Шиповский, — Face отдыхать будет по сравнению с нами. И Wierd с Ray Gun'ом.
Антон не понял, причем тут Рейган, но промолчал.
— Потом мы еще клуб откроем. Миху Ворона позовем, Врубеля, Лешу Хааса… всех. LSDance просто умоется. И коммерчески это будет полный верняк, — сказал Шиповский, — ты знаешь, сколько крутых сейчас пересаживаются на драгз с водки?
— Ну, не знаю, — протянул Антон, вспомнив недавнее посещение загородного особняка.
— А я — знаю, — продолжил Шиповский, не распознав в антоновой реплике мягкой формы скепсиса, — вот у Зубова куча народу берет: и траву, и экстази, и даже кислоту. Иногда, говорит, настоящие новые русские приезжают: крутые тачки, дорогие костюмы, все дела. Так что мы будем делать по-настоящему массовый журнал, без особых заумностей. Кстати, Хофманн поэтому не пойдет. — Шиповский снял папку со стоящего рядом стеллажа и протянул Антону, — так что скажи Горскому спасибо и отдай ему. Почитать было интересно.
— Спасибо, — ответил Антон и сунул папку в рюкзак. Он уже собирался уходить, когда давешний парень, встретивший его в прихожей, заглянул в комнату и спросил:
— Чай будешь пить?
Чай пили на кухне. Дима разлил по надтреснутым чашкам кипяток и бросил туда пакетики. Прихлебывая, Антон думал, что хорошо бы совершить диверсию на чайной фабрике — накрошить туда грибов… совсем немного. Не успел он подумать, как измельчали психоделические люди со времен Тимоти Лири, предлагавшего впрыснуть ЛСД в канализацию, как на кухню заглянул молодой человек в несколько неуместном в этой захламленной кухне костюме, хотя, слава Богу, без галстука.
— Гош, чай будешь? — спросил его Шиповский.
— Какой тут на хуй чай, — загадочно ответил молодой человек, взял чашку Антона и скрылся.
На недоумевающий антонов взгляд Шиповский пояснил, что это сотрудник дружественной риэлтерской фирмы, делящей с редакцией «Летюча» трехкомнатную квартиру. Квартира принадлежит генеральному спонсору всего проекта — уже упомянутому Александру Воробьеву. Выяснилось, что все они — Шиповский, Воробьев, Дима и даже Гоша не то учились в одной школе, не то жили в одном дворе где-то в районе Фрунзенской.
— Вы что, так и общаетесь всем классом? — спросил Антон, чтобы как-то поддержать беседу.
— Да нет, — сказал Дима, — я о большинстве народу вообще ничего не знаю.
— Ты вообще — отрезанный ломоть, — сказал Шиповский, — ты даже на похороны Милы Аксаланц не пошел.
— Какая Мила? — заинтересовался Антон, — та, которая…
— Да, под машину бросилась, как раз недалеко от школы. А ты ее знал?
— Да нет, — Антон смутился, — знакомый рассказывал… а чего это она?
— Она всегда была странная, ни с кем не общалась. У нее с Аленой Селезневой была какая-то своя игра… в какое-то королевство… вот Димка, кажется, рассказывал.
Дима пожал плечами.
— Что-то не припоминаю… Алена вроде говорила что-то, но я забыл уже все.
«Надо будет Горскому рассказать, про королевство», — подумал Антон, и в этот момент снова появился Гоша. Ни к кому не обращаясь, он выматерился свистящим шепотом и отхлебнул чаю из антоновой чашки.
— Чего случилось-то? — спросил Дима.
— Два месяца пасу коммуналку, — объяснил Гоша, — все согласны на все, одна баба хочет переехать с доплатой в тот же район, в двушку. Спрашиваю: «Деньги-то есть?» Отвечает: «Да». Ищу варианты. Один, другой, десятый. Коммуналка очень хорошая, на Кропоткинской, в переулке. Наконец — нашел. Клиентка довольна, все остальные жильцы уже устали ждать и тоже готовы. На той неделе — подписывать и платить. И тут она приходит и говорит, что денег нет. Вышла, мол, осечка. Рабинович сейчас сидит с ней, пытается понять — все совсем накрылось или еще есть шанс. Поеду вечером в «Армадилло», расслаблюсь по полной программе.
Выпалив все это на одном дыхании, Гоша вылетел с кухни. Антон, подхватив свой рюкзак, засобирался следом.
— Номер-то подаришь? — спросил он Шиповского.
— Даже на презентацию позову, — ответил тот, — как бы вместо Горского. Полномочным представителем.
Антон вышел в коридор. Гоша как раз закрывал дверь за очередным ушедшим клиентом.
— Успеха тебе, — сказал ему Антон. Тот, открывая дверь, кивнул — скорбно и сосредоточено.
Под металлический лязг за спиной, Антон повернул на лестницу — и сразу увидел в проеме подъездной двери знакомый силуэт. Имя он крикнул вполсилы, как-то даже неуверенно, но Лера услышала и обернулась.
— Это я ее убила, — сказала она, — я.
Нездоровый интерес Бориса Нордмана к трудам и дням Поручика Его Императорского Величества Лейб-гвардии гусарского полка Казимира Ржевского насчитывал уже не одно десятилетие. Началось все еще в восьмом классе, когда Нордман, едва ли не впервые напившись, стал хвастать, что происходит из княжеского рода Голицыных. Идея называть его Князем не встретила поддержки, потому что кто-то тут же заметил, что Нордман перепутал: он наверняка происходит не от князя Голицына, а от Поручика Голицына, который бухал вместе с корнетом Оболенским, когда большевики вели их девочек «в кабинет». Несмотря на возражения Нордмана, что девочек у него увести никому еще не удавалось, прозвище Поручик прилипло к нему, и одноклассники с полумистическим ужасом наблюдали, как оно трансформирует своего владельца.
В конец концов Поручик превратил свое прозвище в хобби и начал скупать все, что могло иметь отношение к знаменитому герою 1812 и последующих годов. Комплекты гусарской формы, фарфоровые статуэтки, шпоры, сабли и полковые знамена заполнили собой всю его квартиру — в конце концов Поручику надоело слушать нытье жены и, купив небольшой подвал в центре Москвы, он организовал там клуб «Ржевский». Туда он и свез все свои сокровища — к радости Натальи, которая, впрочем, все равно через полгода развелась с ним.
Именно в одном из кабинетов клуба и сидели Поручик и Владимир. Они пили уже вторую бутылку «абсолюта», и Поручик, уже в который раз, объяснял приятелю идею «Ржевского»:
— Ты не въезжаешь, ты не врубаешься, ты ничего не понимаешь в натуре вообще! Ты пойми: Ржевский — это символ свободы русского духа! Идеальный символ! Это чушь, что тем, у кого есть деньги, хочется жить, как в Европе. Им хочется жить как в России, хотя бы вечером, расслабившись, если днем они вкалывают, как в Штатах. И тут — наш «Ржевский»! Тут тебе, бля, не Америка.
— Тут, знаешь ли, всюду не Америка, — заметил Владимир.
— А ты знаешь почему? Потому что этого никто не хочет! Потому что вся Америка работает на свою пенсию, а мы не рассчитываем до нее дожить. Потому что тут все время происходит такое говно, как с Димоном.
— Со Смирновым? — переспросил Владимир.
— С ним самым. Есть схема, можно сказать — идеальная схема. Еби — не хочу. Димону на счет валятся деньги, и вдруг — он их пиздит и пускается в бега. Вместо того, чтобы как всегда переслать их на хуй дальше, срубив свой процент.
— А сколько было денег?
— Вот! — торжественно провозгласил Поручик, поднимая стопку, — в этом-то и главная хохма! Денег было поллимона зеленых!
Владимир заржал.
— Удивительный мудак! — сказал он, — их же даже не хватит, чтобы хорошо спрятаться.
— А прятаться ему придется хорошо, потому что он подставил, как водится, кучу народу. Хорошо еще, что никто из наших не имел с ним дела.
— Димон, даром что мудак, хороший был парень, — сказал Владимир, — выпьем, чтоб жив остался.
Они выпили.
— Возвращаясь к «Ржевскому», — заметил Поручик, — надо сказать, что пока у нас есть такие люди, Америки у нас не будет. Потому что мы ценим напор и грязь, а вовсе не комфорт и надежность. Возьмем, к примеру, секс. Что такое идеальный секс в Америке? Это когда молодая полногрудая девка сосет тебе хуй и при этом визжит от восторга. Можно забесплатно, а можно — по заранее обговоренному тарифу. А что такое русский секс? Это секс наперекор всему, когда уже не хочешь ебать — а ебешь!
Как в Уваровском совхозе
Ебут девок на навозе.
Их ебут, они пердят,
Брызги в стороны летят! — с выражением продекламировал он, разливая водку по рюмкам.
— Удивительно, насколько ев'геи хо'гошо понимают 'гусскую душу, — нарочно картавя сказал Владимир.
— За дружбу народов! — провозгласил Поручик.
Они выпили.
— Хорошо, — он крякнул, — а что до евреев, не забывай: кто пьет русскую водку, тот русский в душе.
— Мне кажется, ты на «Абсолют» давно перешел, — съязвил Владимир.
— В России и «Абсолют» русский! — провозгласил Борис. — Во всяком случае, со второй бутылки.
— Уж скорее польский, — вставил Владимир, но Поручик его не слышал.
— Идеальное бухло! Потому что — что такое русская выпивка? Это выпивка через «не хочу». Демьянова уха. Чтобы все из ушей лилось! Широта русской души!
Он несколько театрально рыгнул и, почти не меняя тона, сказал:
— А если кто и жидится, так это ты.
— Почему?
— Я тебя сколько уже прошу: продайте мне долю в этом вашем фонде! У меня куча свободных денег, я их вынул из ваучерных дел, пока не грохнулось все — и они мне просто карман оттягивают.
— Боже мой, Боря, как ты утомителен бываешь на второй бутылке, — вздохнул Владимир, сразу меняя тон, — ты бы уж сразу к делу переходил. Сам ведь знаешь: я пьянею медленней тебя.
— Ну, — начал Поручик, но приятель остановил его:
— Ты хочешь базарить про дело? Пожалуйста. Объясняю. — Белов отодвинул бутылки, расчищая место на столе. — Все как всегда: деньги инвестируются не в проект, а во взятки. Все взятки проплачены, налоговые льготы получены, дальше, собственно, остается разрабатывать привычные схемы. Какие еще деньги сюда можно ввести? Я же не могу отдать тебе свою долю?
— Так отдай чужую! — Поручик отодвинул бутылку, — уговори Ромку продать мне Женькину долю — и я в долгу не останусь.
— Ты не понимаешь, — терпеливо объяснял Владимир, — женькина доля не досталась Ромке. Она делится на всех нас: на Леню, Рому, Альперовича и меня. У нас был такой уговор: если кто-то выходит из дела, то его доля делится между всеми.
— Значит, женькина доля распределилась между вами четырьмя? — спросил Поручик, — чушь какая-то!
— Собственно, это я настоял, — сказал Владимир, — вспомнил, как ты разводился с Натальей, и решил, чтобы родственники, что бы ни случилось, ничего бы не получали… никто, конечно, не мог ожидать, что все так повернется.
— Так надо встретиться с ребятами и поговорить…
— Понимаешь, я не могу ни с кем из них встречаться и говорить. Все время думаю: может, это кто-то из них принес ей эту отраву?
— Брось, — сказал Поручик, — не изображай из себя Шерлока Холмса.
— Я считаю, это Лерка, — продолжал Владимир, не слушая его, — она сама говорила, что в Англии пробовала наркотики. Вот она и привезла — и решила подсадить подругу. Тем более денег у нее нет, вот она и решила подторговать…
— Нуууу, — протянул Поручик.
— Ты только вспомни, какую чушь она несла вечером! Про то, как мужчины Женьке век заедают! Это Женьке-то, которая без Ромки вообще была бы сейчас никто и звать никак! Обычная прошмандовка в какой-нибудь конторе.
— Она, собственно, сейчас и так уже — никто, — резонно заметил Поручик.
Они выпили, не чокаясь.
— Я все равно не верю, что это Лерка, — сказал Боря, — какая из нее наркоманка.
— Много ты видел наркоманов? — возразил Владимир, — вот то-то!
— Не знаю даже, — сказал Поручик задумчиво, — я ей тут денег собирался дать, по старой дружбе… но теперь, пожалуй, не буду, коли так.
Он взял бутылку и разлил остатки по рюмкам.
— Но ты все равно поговори с ребятами, — сказал он.
Только через неделю Антон выбрался встретиться с Шиповским. Он вполне верил Горскому на слово, но в какой-то момент ему захотелось почитать что-нибудь психоделическое — и он решил, что история изобретения и распространения ЛСД будет в самый раз. В его жизни настала очередная полоса затишья: полученных от Владимира денег должно было хватить еще на какое-то время, и он снова жил в том тягуче-дремотном режиме, который так любил. Лето было в самом разгаре, и по утрам он выносил кресло на балкон, где, разложив на маленьком столике все необходимое, подолгу смотрел в безоблачное небо, греясь на солнце и воображая себя где-нибудь на Ямайке или в других теплых странах, — их названия напоминали о далеком детстве, романах Жюль Верна и мире, в который иногда так хотелось вернуться. Знакомые звали ехать в Крым, где прошлым летом все было удивительно дешево, но Антон был тяжел на подъем.
Шиповский сказал, что лучше всего будет зайти в редакцию, и Антон без труда нашел сталинский дом рядом с кинотеатром «Прогресс», ставшим после повсеместного внедрения видео таким же ненужным, как и большинство других кинотеатров. Редакция располагалась в небольшой трехкомнатной квартире на первом этаже. Какой-то смутно знакомый молодой человек встретил Антона в прихожей, спросил:
— Вы к кому?
— К Игорю, — ответил Антон, и собеседник указал на дверь в левую комнату.
Там, обложенный журналами, сидел за компьютером Шиповский. В руках он держал свежий номер The Face. Антон даже облизнулся на такую роскошь: более красивых и, как уже начинали говорить в Москве, «стильных», фотографий он нигде не видел.
— Привет, — сказал он, — я Антон, от Юлика Горского.
— А, — сказал Шиповский, — садись.
Антон никогда не встречался с Шиповским, хотя слышал о нем. Говорили, что Игорь Шиповский окончил несколько лет назад не то филфак, не то журфак, и якобы пытался сначала издавать какой-то литературоведческий журнал. Но в какой-то момент он, попробовав экстази, круто въехал в рэйв, затусовался на Гагарин-пати с Бирманом и Салмаксовым, и в результате переориентировался на журнал для любителей продвинутой музыки и правильных веществ. Шиповский был похож на рассказы о себе: в очках, худощавый, в джинсах и свитере, смахивающий вот именно что на филолога. Трудно было вообразить себе человека, менее похожего на рейвера.
— Когда журнал-то выйдет? — спросил Антон.
— Осенью, — ответил Игорь и полез куда-то в груду бумаг, — сейчас обложку покажу.
Обложка была большая, раза в два больше, чем у всех журналов, которые приходилось видеть Антону. Картинка была в меру психоделичной, хотя и недостаточно кислотной, на вкус Антона. Наверху округлым и будто бы расплывающимся шрифтом было написано «ЛЕТЮЧ».
— Круто? — спросил Шиповский.
— Да… — с уважением протянул Антон, — а что такое «Летюч»?
— Это наше название, — объяснил Игорь, — я буду всем говорить, что от «ЛЕрмонтова» и «ТЮТЧева» образовано.
— А Тютчев разве без второго «т» пишется? — спросил Антон.
Шиповский захохотал.
— Да это шутка! — сказал он, — это же в честь Саши Воробьева названо!
— Понял, — сказал Антон, хотя на самом деле понятия не имел, кто такой Саша Воробьев и почему журнал в честь него должен называться «Летюч».
— У нас будет такой крутой журнал, — продолжал Шиповский, — с совершенно обалденным дизайном и очень энергичными текстами. Москва просто взорвется!
— Такой русский The Face? — спросил Антон.
— Что The Face, — махнул рукой Шиповский, — Face отдыхать будет по сравнению с нами. И Wierd с Ray Gun'ом.
Антон не понял, причем тут Рейган, но промолчал.
— Потом мы еще клуб откроем. Миху Ворона позовем, Врубеля, Лешу Хааса… всех. LSDance просто умоется. И коммерчески это будет полный верняк, — сказал Шиповский, — ты знаешь, сколько крутых сейчас пересаживаются на драгз с водки?
— Ну, не знаю, — протянул Антон, вспомнив недавнее посещение загородного особняка.
— А я — знаю, — продолжил Шиповский, не распознав в антоновой реплике мягкой формы скепсиса, — вот у Зубова куча народу берет: и траву, и экстази, и даже кислоту. Иногда, говорит, настоящие новые русские приезжают: крутые тачки, дорогие костюмы, все дела. Так что мы будем делать по-настоящему массовый журнал, без особых заумностей. Кстати, Хофманн поэтому не пойдет. — Шиповский снял папку со стоящего рядом стеллажа и протянул Антону, — так что скажи Горскому спасибо и отдай ему. Почитать было интересно.
— Спасибо, — ответил Антон и сунул папку в рюкзак. Он уже собирался уходить, когда давешний парень, встретивший его в прихожей, заглянул в комнату и спросил:
— Чай будешь пить?
Чай пили на кухне. Дима разлил по надтреснутым чашкам кипяток и бросил туда пакетики. Прихлебывая, Антон думал, что хорошо бы совершить диверсию на чайной фабрике — накрошить туда грибов… совсем немного. Не успел он подумать, как измельчали психоделические люди со времен Тимоти Лири, предлагавшего впрыснуть ЛСД в канализацию, как на кухню заглянул молодой человек в несколько неуместном в этой захламленной кухне костюме, хотя, слава Богу, без галстука.
— Гош, чай будешь? — спросил его Шиповский.
— Какой тут на хуй чай, — загадочно ответил молодой человек, взял чашку Антона и скрылся.
На недоумевающий антонов взгляд Шиповский пояснил, что это сотрудник дружественной риэлтерской фирмы, делящей с редакцией «Летюча» трехкомнатную квартиру. Квартира принадлежит генеральному спонсору всего проекта — уже упомянутому Александру Воробьеву. Выяснилось, что все они — Шиповский, Воробьев, Дима и даже Гоша не то учились в одной школе, не то жили в одном дворе где-то в районе Фрунзенской.
— Вы что, так и общаетесь всем классом? — спросил Антон, чтобы как-то поддержать беседу.
— Да нет, — сказал Дима, — я о большинстве народу вообще ничего не знаю.
— Ты вообще — отрезанный ломоть, — сказал Шиповский, — ты даже на похороны Милы Аксаланц не пошел.
— Какая Мила? — заинтересовался Антон, — та, которая…
— Да, под машину бросилась, как раз недалеко от школы. А ты ее знал?
— Да нет, — Антон смутился, — знакомый рассказывал… а чего это она?
— Она всегда была странная, ни с кем не общалась. У нее с Аленой Селезневой была какая-то своя игра… в какое-то королевство… вот Димка, кажется, рассказывал.
Дима пожал плечами.
— Что-то не припоминаю… Алена вроде говорила что-то, но я забыл уже все.
«Надо будет Горскому рассказать, про королевство», — подумал Антон, и в этот момент снова появился Гоша. Ни к кому не обращаясь, он выматерился свистящим шепотом и отхлебнул чаю из антоновой чашки.
— Чего случилось-то? — спросил Дима.
— Два месяца пасу коммуналку, — объяснил Гоша, — все согласны на все, одна баба хочет переехать с доплатой в тот же район, в двушку. Спрашиваю: «Деньги-то есть?» Отвечает: «Да». Ищу варианты. Один, другой, десятый. Коммуналка очень хорошая, на Кропоткинской, в переулке. Наконец — нашел. Клиентка довольна, все остальные жильцы уже устали ждать и тоже готовы. На той неделе — подписывать и платить. И тут она приходит и говорит, что денег нет. Вышла, мол, осечка. Рабинович сейчас сидит с ней, пытается понять — все совсем накрылось или еще есть шанс. Поеду вечером в «Армадилло», расслаблюсь по полной программе.
Выпалив все это на одном дыхании, Гоша вылетел с кухни. Антон, подхватив свой рюкзак, засобирался следом.
— Номер-то подаришь? — спросил он Шиповского.
— Даже на презентацию позову, — ответил тот, — как бы вместо Горского. Полномочным представителем.
Антон вышел в коридор. Гоша как раз закрывал дверь за очередным ушедшим клиентом.
— Успеха тебе, — сказал ему Антон. Тот, открывая дверь, кивнул — скорбно и сосредоточено.
Под металлический лязг за спиной, Антон повернул на лестницу — и сразу увидел в проеме подъездной двери знакомый силуэт. Имя он крикнул вполсилы, как-то даже неуверенно, но Лера услышала и обернулась.
Второй лепесток
Нордман разлил портвейн по стаканам.
— Это, конечно, не вдова Клико, но тоже неплохо, — сказал он, подкручивая воображаемый ус.
Настоящие усы у Нордмана только начали появляться: над верхней губой или, точнее, под носом, чернел пушок, который можно было уже брить, но уж, конечно, не завивать.
— За прекрасных дам! — и Нордман поднял стакан.
Прекрасных дам, собственно, было две — Женя и Лера. Кавалеров изображали Андрей Альперович, Нордман и Володька Белов. Родители Альперовича уехали на дачу, и на радостях Нордман и Белов постановили устроить у него пьянку в честь грядущего открытия Олимпиады. Предполагалось, что они вместе готовятся к вступительным экзаменам, и потому бывшие одноклассники надирались свободно. Взяли два портвейна и три «Фанты» — ядовито-оранжевой новинки этого лета. В последний момент Нодман позвонил Лерке, а та позвала подругу, зная, что Женька, хоть пить и не будет, но придет: во-первых, ее родителей все равно нет в Москве, а во-вторых, у нее свой интерес.
Допивали уже вторую бутылку портвейна. Альперович изображал хозяина дома — впрочем, с каждым стаканом все менее уверенно, — Белов уговаривал Лерку потанцевать, а Нордман возился с «Электроникой 302»: подкручивал ручку «тембр», пытаясь добиться какого-то особенного звука. Остальным на звук было наплевать: кассету все равно давно знали наизусть, и только когда доходило до припева, лениво подпевали:
— Жалко, что американцы не приедут, — сказала Лерка.
— Ага, — откликнулся Альперович, — наши этому только рады: они не могут позволить свободного обмена информацией.
— Альперович, ты не на политинформации, — сказала Лера, и Андрей тут же обиделся.
Из всего класса он был самым большим антисоветчиком: регулярно слушал вой глушилок на волне «Голоса Америки», не скрывал, что его дядя пять лет назад уехал в Израиль и, выпив, намекал, что со временем последует его примеру. Все это, впрочем, не мешало ему быть постоянным победителем различных конкурсов политинформации и политической песни. С Беловым они составляли неразрывный песенный тандем: он писал слова, а Белов подбирал аккорды на гитаре. Потом все хором исполняли наспех написанную песню со сцены актового зала.
Последнее их выступление, впрочем, едва не окончилось грандиозным скандалом. Ко Дню Антифашиста Альперович слепил песню, начинавшуюся словами «На нашем шаре жив еще фашизм», которые Нордман, едва услышав, переделал в «на нашем шаре жив еще пиздец», а Леня Онтипенко растрепал о переделке всему классу. Репетиции были сорваны, поскольку то и дело кто-нибудь из хора начинал ржать при исполнении злосчастной строки. Желая загладить свою вину, Нордман предложил несколько раз спеть вариант с «пиздецом», чтобы он потерял свою привлекательность, но его послали на хуй с такими советами. В результате все кончилось хорошо, хотя певцы во время исполнения ставшей знаменитой песни пели вразнобой, а зал взорвался удивившими всех учителей аплодисментами и хохотом.
Вот и сейчас, вооружившись гитарой, Белов, перекрывая «Чингисхан», запел: «Быстро приближается земля, мой „Фантом“ не слушает руля», — словно откликаясь на Леркину реплику про несостоявшийся приезд американцев.
Нордман выключил магнитофон, а Альперович удалился на кухню — не иначе как шарить по родительским полкам в поисках выпивки. Лерка заговорщицки показала Женьке глазами на дверь — давай, мол, но та только покачала головой.
Андрей Альперович был не самым красивым мальчиком в классе. Худой, чуть сутулый, с вечно нечесаными, под хиппи, волосами — тут не до красоты. В лучшем случае его можно было назвать самым умным — хотя Леня Онтипенко регулярно оспаривал у него и это звание. Что не мешало им быть ближайшими друзьями — очкарику Онтипенко и задохлику Альперовичу, вместе прогуливавшим физкультуру и ездившим на математические олимпиады по воскресеньям.
Не самый умный, не самый красивый и уж точно не самый кайфовый. Одним словом, Женя чувствовала себя полной дурой, потому что вот уже год бессмысленно и безответно была влюблена в Алльперовича.
Лерка все это время крутила романы с кем попало — не исключая одного студента-первокурсника и даже известного бабника Нордмана, заслужившего за свои подвиги кличку «Поручик». Ценные советы, которые она давала подруге, сводились к незамысловатому «надо быть активней», и уже одним этим страшно раздражали: Лерка была стройная, с хорошей фигурой и рано развившейся грудью, а Женька — полноватая и нескладная. Она и целовалась всего несколько раз в жизни, не говоря уж о чем-то более серьезном. Она стеснялась мальчиков, так что даже сейчас за весь вечер не сказала почти ни единого слова, молча сидела в углу и только изредка отпивала портвейн из стакана, который даже забывали наполнять, настолько медленно уменьшался в нем уровень жидкости.
— Глядите, что я нашел! — появился на пороге комнаты Альперович, победно вздымая над головой бутылку.
— Виски, бля буду, — закричал Белов, откладывая гитару.
— Не матерись при девушках, — сказал Альперович.
— «Джек Дэнниэлз», — тоном знатока собщил Нордман.
— Ух ты, я никогда не пробовала, — сказала Лерка, пододвигая стакан.
— Виски из стаканов не пьют, — сказал Нордман, — виски пьют как водку, из рюмок.
— Можно подумать, водку не пьют из стаканов, — сказал Белов.
— Водку пьют каждый день, а виски — дефицит. Альперович, тащи рюмки! — скомандовал Нордман.
Андрей поставил бутылку на стол и через минуту вернулся с пятью коньячными рюмками. Поручик скептически осмотрел их, буркнул «сойдет» и быстро разлил полбутылки.
— Чтоб мы все поступили, — предложил Альперович, но Лерка забраковала его тост:
— За любовь, — сказала она.
— Иными словами — тост номер два! — провозгласил Поручик, и все выпили.
— Что такое «тост номер два»? — спросила Женя, почувствовав прилив смелости.
— Ой, Женечка, это очень неприлично, — сказал Нордман, — тебе это еще рано.
Женя обижено посмотрела на Андрея, надеясь, что он за нее заступится, но тот сосредоточено изучал бутылку, уровень жидкости в которой заметно понизился.
— Не дрейфь, — сказал Белов, — сейчас мы все исправим. Заварка в доме есть?
Вскипятили чайник, заварили чай и поставили его остужаться в холодильник. Нордман предложил выпить еще раз, потому что пить виски, разбавленный чаем, очевидно, невкусно. Выпили еще по разу, потом Белов поставил кассету Eruption и со словами «а теперь — дискотека!» утащил упирающуюся Лерку танцевать под One Way Ticket.
Женька отпила «Фанты» и попыталась подпеть, но кроме «у-у-у-у» у нее ничего не получалось. Нордман тем временем рассказывал Альперовичу, что ему привезли диск Boney М, и надо его быстро переписать на кассету, а потом обратно заплавить в полиэтилен и продать на толкучке у «Мелодии» на Калининcком.
— У меня сейчас проигрыватель не работает, — сказал Альперович, и Женя посчитала, что настало время вмешаться в разговор.
— Можно у меня, — сказала она, но в этот момент песня кончилась, Лерка выскользнула из объятий Белова, сделала шутливый книксен и пошла за чаем. Все были уже пьяны, и потому налить чай в горлышко бутылки оказалось нелегкой задачей. Минут за десять с ней удалось справиться, залив попутно стол и нордмановскую импортную рубашку. На радостях Альперович выпил Женькин портвейн, скривился, запил его «Фантой» и быстро ушел из комнаты.
Лерка в дальнем углу целовалась с Беловым, упорно пропуская мимо ушей его предложение пойти узнать, какие еще комнаты есть у Альперовича в квартире. Нордман выжидающе посмотрел на Женьку, и та поспешно встала и пошла вслед за Андреем.
Дверь в ванную была широко открыта, и, проходя мимо, она увидела Альперовича, который нагнувшись стоял над раковиной. Лицо его было искажено. Женька решительно шагнула внутрь.
— Милый! — сказала она, опуская руку на плечо Андрея.
Тот поднял голову. Губы его были приоткрыты, и Женя с чувством «сейчас или никогда» притянула его к себе. Она едва успела ощутить поцелуй, как Андрей резко отпихнул ее и снова нагнулся над раковиной.
— Ебаный портвейн, — сказал он, и его вырвало.
Несмотря на то, что девушки жили в соседнем доме, Белов вызвался их проводить. На улице он тут же полез в высаженную к Олимпиаде клумбу и нарвал для Лерки букет садовых ромашек. Получив букет, Лерка царственно отправила кавалера восвояси, сказав, что дальше они дойдут сами. На прощание она подарила ему беглый поцелуй, который не обещал ничего большего — по крайней мере, в ближайшее время.
Они сели на скамейку Женькиного подъезда.
— Почему мне так не везет? — обрывая лепестки с леркиных ромашек, спросила Женька.
— Не переживай. Все фигня, кроме пчел, — ответила Лерка и, не дождавшись обычного отзыва, досказала сама: — Да и пчелы, если подумать, тоже фигня.
— Знаешь, чего бы я хотела? — со злостью сказала Женька, — чтобы ко мне так же мужики липли, как к тебе. И чтобы навсегда забыть Андрея.
— И что ты в нем нашла? — пожала плечами Лера
— Не знаю… — честно сказала Женька и после секундного колебания добавила: — У него руки красивые. Пальцы длинные… и вообще.
— Это, конечно, не вдова Клико, но тоже неплохо, — сказал он, подкручивая воображаемый ус.
Настоящие усы у Нордмана только начали появляться: над верхней губой или, точнее, под носом, чернел пушок, который можно было уже брить, но уж, конечно, не завивать.
— За прекрасных дам! — и Нордман поднял стакан.
Прекрасных дам, собственно, было две — Женя и Лера. Кавалеров изображали Андрей Альперович, Нордман и Володька Белов. Родители Альперовича уехали на дачу, и на радостях Нордман и Белов постановили устроить у него пьянку в честь грядущего открытия Олимпиады. Предполагалось, что они вместе готовятся к вступительным экзаменам, и потому бывшие одноклассники надирались свободно. Взяли два портвейна и три «Фанты» — ядовито-оранжевой новинки этого лета. В последний момент Нодман позвонил Лерке, а та позвала подругу, зная, что Женька, хоть пить и не будет, но придет: во-первых, ее родителей все равно нет в Москве, а во-вторых, у нее свой интерес.
Допивали уже вторую бутылку портвейна. Альперович изображал хозяина дома — впрочем, с каждым стаканом все менее уверенно, — Белов уговаривал Лерку потанцевать, а Нордман возился с «Электроникой 302»: подкручивал ручку «тембр», пытаясь добиться какого-то особенного звука. Остальным на звук было наплевать: кассету все равно давно знали наизусть, и только когда доходило до припева, лениво подпевали:
Moscow, Moscow
закидаем бомбами
Будет вам Олимпиада
Ха-ха-ха-ха
— Жалко, что американцы не приедут, — сказала Лерка.
— Ага, — откликнулся Альперович, — наши этому только рады: они не могут позволить свободного обмена информацией.
— Альперович, ты не на политинформации, — сказала Лера, и Андрей тут же обиделся.
Из всего класса он был самым большим антисоветчиком: регулярно слушал вой глушилок на волне «Голоса Америки», не скрывал, что его дядя пять лет назад уехал в Израиль и, выпив, намекал, что со временем последует его примеру. Все это, впрочем, не мешало ему быть постоянным победителем различных конкурсов политинформации и политической песни. С Беловым они составляли неразрывный песенный тандем: он писал слова, а Белов подбирал аккорды на гитаре. Потом все хором исполняли наспех написанную песню со сцены актового зала.
Последнее их выступление, впрочем, едва не окончилось грандиозным скандалом. Ко Дню Антифашиста Альперович слепил песню, начинавшуюся словами «На нашем шаре жив еще фашизм», которые Нордман, едва услышав, переделал в «на нашем шаре жив еще пиздец», а Леня Онтипенко растрепал о переделке всему классу. Репетиции были сорваны, поскольку то и дело кто-нибудь из хора начинал ржать при исполнении злосчастной строки. Желая загладить свою вину, Нордман предложил несколько раз спеть вариант с «пиздецом», чтобы он потерял свою привлекательность, но его послали на хуй с такими советами. В результате все кончилось хорошо, хотя певцы во время исполнения ставшей знаменитой песни пели вразнобой, а зал взорвался удивившими всех учителей аплодисментами и хохотом.
Вот и сейчас, вооружившись гитарой, Белов, перекрывая «Чингисхан», запел: «Быстро приближается земля, мой „Фантом“ не слушает руля», — словно откликаясь на Леркину реплику про несостоявшийся приезд американцев.
Нордман выключил магнитофон, а Альперович удалился на кухню — не иначе как шарить по родительским полкам в поисках выпивки. Лерка заговорщицки показала Женьке глазами на дверь — давай, мол, но та только покачала головой.
Андрей Альперович был не самым красивым мальчиком в классе. Худой, чуть сутулый, с вечно нечесаными, под хиппи, волосами — тут не до красоты. В лучшем случае его можно было назвать самым умным — хотя Леня Онтипенко регулярно оспаривал у него и это звание. Что не мешало им быть ближайшими друзьями — очкарику Онтипенко и задохлику Альперовичу, вместе прогуливавшим физкультуру и ездившим на математические олимпиады по воскресеньям.
Не самый умный, не самый красивый и уж точно не самый кайфовый. Одним словом, Женя чувствовала себя полной дурой, потому что вот уже год бессмысленно и безответно была влюблена в Алльперовича.
Лерка все это время крутила романы с кем попало — не исключая одного студента-первокурсника и даже известного бабника Нордмана, заслужившего за свои подвиги кличку «Поручик». Ценные советы, которые она давала подруге, сводились к незамысловатому «надо быть активней», и уже одним этим страшно раздражали: Лерка была стройная, с хорошей фигурой и рано развившейся грудью, а Женька — полноватая и нескладная. Она и целовалась всего несколько раз в жизни, не говоря уж о чем-то более серьезном. Она стеснялась мальчиков, так что даже сейчас за весь вечер не сказала почти ни единого слова, молча сидела в углу и только изредка отпивала портвейн из стакана, который даже забывали наполнять, настолько медленно уменьшался в нем уровень жидкости.
— Глядите, что я нашел! — появился на пороге комнаты Альперович, победно вздымая над головой бутылку.
— Виски, бля буду, — закричал Белов, откладывая гитару.
— Не матерись при девушках, — сказал Альперович.
— «Джек Дэнниэлз», — тоном знатока собщил Нордман.
— Ух ты, я никогда не пробовала, — сказала Лерка, пододвигая стакан.
— Виски из стаканов не пьют, — сказал Нордман, — виски пьют как водку, из рюмок.
— Можно подумать, водку не пьют из стаканов, — сказал Белов.
— Водку пьют каждый день, а виски — дефицит. Альперович, тащи рюмки! — скомандовал Нордман.
Андрей поставил бутылку на стол и через минуту вернулся с пятью коньячными рюмками. Поручик скептически осмотрел их, буркнул «сойдет» и быстро разлил полбутылки.
— Чтоб мы все поступили, — предложил Альперович, но Лерка забраковала его тост:
— За любовь, — сказала она.
— Иными словами — тост номер два! — провозгласил Поручик, и все выпили.
— Что такое «тост номер два»? — спросила Женя, почувствовав прилив смелости.
— Ой, Женечка, это очень неприлично, — сказал Нордман, — тебе это еще рано.
Женя обижено посмотрела на Андрея, надеясь, что он за нее заступится, но тот сосредоточено изучал бутылку, уровень жидкости в которой заметно понизился.
— Не дрейфь, — сказал Белов, — сейчас мы все исправим. Заварка в доме есть?
Вскипятили чайник, заварили чай и поставили его остужаться в холодильник. Нордман предложил выпить еще раз, потому что пить виски, разбавленный чаем, очевидно, невкусно. Выпили еще по разу, потом Белов поставил кассету Eruption и со словами «а теперь — дискотека!» утащил упирающуюся Лерку танцевать под One Way Ticket.
Женька отпила «Фанты» и попыталась подпеть, но кроме «у-у-у-у» у нее ничего не получалось. Нордман тем временем рассказывал Альперовичу, что ему привезли диск Boney М, и надо его быстро переписать на кассету, а потом обратно заплавить в полиэтилен и продать на толкучке у «Мелодии» на Калининcком.
— У меня сейчас проигрыватель не работает, — сказал Альперович, и Женя посчитала, что настало время вмешаться в разговор.
— Можно у меня, — сказала она, но в этот момент песня кончилась, Лерка выскользнула из объятий Белова, сделала шутливый книксен и пошла за чаем. Все были уже пьяны, и потому налить чай в горлышко бутылки оказалось нелегкой задачей. Минут за десять с ней удалось справиться, залив попутно стол и нордмановскую импортную рубашку. На радостях Альперович выпил Женькин портвейн, скривился, запил его «Фантой» и быстро ушел из комнаты.
Лерка в дальнем углу целовалась с Беловым, упорно пропуская мимо ушей его предложение пойти узнать, какие еще комнаты есть у Альперовича в квартире. Нордман выжидающе посмотрел на Женьку, и та поспешно встала и пошла вслед за Андреем.
Дверь в ванную была широко открыта, и, проходя мимо, она увидела Альперовича, который нагнувшись стоял над раковиной. Лицо его было искажено. Женька решительно шагнула внутрь.
— Милый! — сказала она, опуская руку на плечо Андрея.
Тот поднял голову. Губы его были приоткрыты, и Женя с чувством «сейчас или никогда» притянула его к себе. Она едва успела ощутить поцелуй, как Андрей резко отпихнул ее и снова нагнулся над раковиной.
— Ебаный портвейн, — сказал он, и его вырвало.
Несмотря на то, что девушки жили в соседнем доме, Белов вызвался их проводить. На улице он тут же полез в высаженную к Олимпиаде клумбу и нарвал для Лерки букет садовых ромашек. Получив букет, Лерка царственно отправила кавалера восвояси, сказав, что дальше они дойдут сами. На прощание она подарила ему беглый поцелуй, который не обещал ничего большего — по крайней мере, в ближайшее время.
Они сели на скамейку Женькиного подъезда.
— Почему мне так не везет? — обрывая лепестки с леркиных ромашек, спросила Женька.
— Не переживай. Все фигня, кроме пчел, — ответила Лерка и, не дождавшись обычного отзыва, досказала сама: — Да и пчелы, если подумать, тоже фигня.
— Знаешь, чего бы я хотела? — со злостью сказала Женька, — чтобы ко мне так же мужики липли, как к тебе. И чтобы навсегда забыть Андрея.
— И что ты в нем нашла? — пожала плечами Лера
— Не знаю… — честно сказала Женька и после секундного колебания добавила: — У него руки красивые. Пальцы длинные… и вообще.