Страница:
Бабка размеренно шла и шла себе, а я носился по сторонам, как
борзой щенок. И так мы миновали Крещатик, где дядьки тащили
ряды кресел из кинотеатра, поднялись на Печерск, буквально
забитый войсками. И вдруг перед нами открылась Лавра.
Киево-Печерская Лавра -- целый город, обнесенный стенами с
бойницами, город фантастический: сплошные церкви, купола,
купола, белоснежные дома, белоснежная колокольня, и все это
утопало в зелени... Я успел ее узнать и полюбить, потому что в
ней были все главные музеи Киева, она так и называлась
"Музейный городок".
Там -- страшные лабиринты пещер с мощами в гробах под
стеклом, сюда ходили экскурсии при свете проведенных тусклых
электрических лампочек. В центре -- старинный Успенский собор,
и у его стены могила Кочубея, казненного Мазепой. Когда-то над
нею стоял Пушкин и списывал стихи, отлитые старинными буквами
на чугунной плите, и с этого началась его "Полтава". Там
похоронен даже основатель Москвы Юрий Долгорукий.
Мы с бабкой сели в траву и стали смотреть. Церкви, стены,
купола -- все это так и сверкало под солнцем, выглядело таким
красивым, необычным. Мы долго-долго молча смотрели, и мир был
у меня в душе.
Потом бабка сказала:
-- Не доверяй, сынок, людям, которые носят фуражку на самые
глаза.
-- Почему?
-- Это злые люди.
-- Почему?
-- Я не знаю. Меня мать так учила. Немцев сегодня как
увидела, так сердце упало: враги! Враги, дитя мое. Идет горе.
У бабки слово "враг" было очень емкое; и болезнь случалась
потому, что в человека забирался враг, и антихриста обозначало
оно: "пойдет по земле враг".
-- Дед говорит: рай на земле.
-- Не слушай его, старого балабона. Рай на не6е -- у бога.
На земле его никогда не было. И не будет. Сколько уж тех раев
людям сулили, все кому не лень, все рай обещают, а несчастный
человек как бился в поте лица за кусок, так и бьется, а ему
все рай обещают... Твой дед селедку да ситец помнит, а как я
по чужим людям за пятнадцать копеек стирала от темна до темна,
-- он это помнит? А ты спроси у него, как его петлюровцы
расстреливали в Пуще-Водице. Да что там говорить, не видела я
на земле добра! Вон там рай.
Она кивнула на Лавру и стала бормотать молитву.
Мне стало тревожно, не по себе. Я-то ведь давно был
безбожником, и учился в советской школе, и знал точно, что и
того, бабкиного, рая нет.
На Зверинце жила тетя Оля с мужем. Они работали на
"Арсенале" и эвакуировались с ним. Перед самой войной они
построили домик на Зверинце. Уезжая, пустили туда жить
одинокую женщину по имени Маруся, но все документы и
доверенность оставили бабке, чтобы она наведывалась и
присматривала.
Домишко не сгорел, не был разграблен, Маруся встретила
хорошо, у нее сидел веселый, смуглый и небритый дядька,
которого она отрекомендовала своим мужем. Бабка тут же
расцеловала ее и поздравила.
Сосед Грабарев из-за забора окликнул бабку. Она ахнула:
-- А вы почему тут?
-- Вот, ужасная глупость вышла, -- сказал Грабарев. -- Я
ведь, Марфа Ефимовна, вывозил "Арсенал", уехал на Урал, жду,
жду семью, шлю телеграммы, а они никак не могут выехать. Тогда
я все бросил, примчался сюда, а они только-только
эвакуировались. Я обратно, а Киев уже окружен. Вот они уехали,
а я застрял.
Был он грустный, ссутулившийся и постаревший. Я отметил,
что у него фуражка сидит на затылке, и стало мне его жаль.
-- О, господи, -- сказала бабка, -- но вы же коммунист!
-- А что вы думаете, из-за этого окружения мало коммунистов
в Киеве осталось? Да и какой я там коммунист: числился, только
взносы платил. Летом меня ведь исключали, вы разве не слышали?
Только до конца не довели: война приостановила. Ну, теперь я
остался в оккупации -- точно исключили.
Бабка сочувственно покачала головой.
-- Что ж вы делать будете?
-- Работать. Столярничать.
Он насыпал мне полный картуз яблок и передал через забор.
Мы остались ночевать. Мне хорошо спалось на новом месте, но
среди ночи меня разбудила бабка:
-- Сынок, проснись, дитя мое! -- тормошила она, --
Переберись под кровать!
Пол и стекла дрожали от стрельбы, отвратительно завывали
самолеты. Мы с бабкой кинулись под кровать, где уже лежало
одеяло, и прижались друг к дружке. Это бомбили советские
самолеты, и в кромешной тьме взрывы бомб казались особенно
близкими и мощными. Кровать так и ходила ходуном, и весь домик
пошатывало, как при землетрясении.
-- Оченаш, жои си на небеси... -- страстно шептала бабка и
трясла меня. -- Молись! Молись!
Я стал бормотать:
-- Да прииде царство твое. Я -- ко на неби, та -- ко на
земли. Хлеб наш насушный...
Утром Маруся сказала бабке;
-- Я вас очень уважаю, Марфа Ефимовна, но только вы сюда
больше не ходите. Этот дом будет наш с мужем. Советы не
вернутся, а вам он не нужен, мы его запишем на себя.
Бабка всплеснула руками.
-- Так сейчас все делают, -- объяснила Маруся. -- Дома
эвакуированных берут себе которые нуждающие, тем более что это
дом коммуниста. Кончилось их время! Доверенность вашу мне не
показывайте, она советская, недействительная, и не забывайте,
что вы сами родственница коммуниста.
Вышел небритый веселый ее муж, стал в дверях, уперев руки в
бока. Бабка и про совесть упоминала, и про бога, и что она
пойдет жаловаться -- он только, забавляясь, усмехался.
Обратный путь наш был унылым. Бабка шла как оплеванная.
У начала Крещатика нас вдруг остановил патруль.
-- Юда? -- спросил солдат у бабки. -- Пашапорт! Бабка
испуганно полезла за пазуху доставать паспорт. Рядом проверяли
документы у какого-то старичка.
-- Да, я еврей, -- тоненьким голосом сказал он.
-- Ком! ("Пойдем!" -- нем.) -- коротко приказал немец, и
старичка повели.
-- Я украинка, украинка! -- испуганно заговорила бабка.
Солдат вернул ей паспорт и отвернулся. Мы скорее кинулись
вниз по улице Кирова на Подол. Тетка сказала бабке:
-- Утром видели, как по улице бежала девушка-еврейка,
выстрелила из пистолета, убила двух офицеров, а потом
застрелилась сама. И они стали евреев вылавливать. Говорят, их
гонят разбирать баррикады... Господи, то их строили, теперь --
разбирать, а все жителям, ходят по дворам, выгоняют.
У афишной тумбы стояла кучка людей, читая объявления. Я
немедленно протолкался. Это были первые приказы комендатуры.
Привожу их по памяти:
ПЕРВЫЙ. Все вещи, взятые в магазинах, учреждениях и пустых
квартирах, должны быть не позднее завтрашнего утра возвращены
на место. Кто не выполнит этого приказа, будет РАССТРЕЛЯН.
ВТОРОЙ. Все население обязано сдать излишки продовольствия.
Разрешается оставить себе запас только на двадцать четыре
часа. Кто не выполнит этого приказа, будет РАССТРЕЛЯН.
ТРЕТИЙ. Все население обязано сдать имеющееся оружие,
боеприпасы, военное снаряжение и радиоприемники. Оружие и
радиоприемники надлежит доставить на Крещатик в комендатуру,
военное снаряжение -- на Крещатик, 27. Кто не выполнит этого
приказа, будет РАССТРЕЛЯН.
Волосы у меня поднялись дыбом; побледнев, я отошел: я
вспомнил про свои награбленные щетки, гири, лампу, пуговицы...
Только сейчас я обратил внимание, что на улице совершенно
нет грабителей, только кучки людей читают приказы и быстро
расходятся.
Мы с бабкой пришли домой очень встревоженные. Мама сложила
кучкой мое награбленное добро и коротко велела:
-- Неси.
-- Не надо гири! -- завопил дед. -- У нас есть весы, пусть
докажут, что это не наши гири! А пуговицы я выкину в уборную.
В общем, меня заставили возвращать лампу и щетки, потому
что вся улица видела, как я их нес. Страшно и стыдно мне было
идти к базару. Еще никто ничего не сносил я оказался первым, и
я долго выжидал, пока поблизости не будет прохожих. Выбрав
такой момент, сунул лампу в витрину, зашвырнул щетки -- и
ходу.
Дома все озабоченно обсуждали, что делать с продуктами.
Учитывали торбочки с горохом, гречкой, сухари, -- их было
недели на полторы, и дед был готов на казнь, только не
сдавать.
-- Это они пугают! -- жалобно кричал он. -- Это пусть
такие, как Шатковский, пусть те, кто грабил масло бочками,
возвращают! Мы сначала поглядим,
Вечером меня послали поглядеть. Магазины были такие же
разбитые и пустые. В витрине уже не было моей лампы, не было и
щеток.
Никто ничего не вернул и не сдал. Но на всякий случай дед
спрятал продукты в сарае под сено. Узлы и чемоданы были в
"окопе" под землей. Оружия и приемника у нас сроду не было.
Пришли двое солдат на другой день. Мы так и затряслись. Но
они походили по дому, взяли старый бабкин платок и ушли, не
сказав ни слова. Мы ошарашенно смотрели вслед: никак не могли
привыкнуть. Бабка сказала:
-- И правда, замки не нужны, можно палочкой подпирать... Уж
и три дня прошло, а они все грабят.
-- Значит, продлили на пять, -- не сдавался дед. -- Киев --
большой город, столица, вот им позволили Грабить пять дней.
Двадцать четвертого числа все кончится.
Он очень ошибался.
Двадцать четвертого сентября все только началось.
Ребята рождения сороковых годов и дальше, не видевшие и не
пережившие всего этого, ведь для вас это чистой воды история!
Некоторые из вас не любят сухую школьную историю.
Я знаю, она вам кажется порой скоплением одних дат да
книжных ужасов.
Вам все твердят и твердят, что ваше счастье в том, что ваша
юность пришлась на мирное время, что ужасы для вас
действительно существуют только в книгах. Вы слушаете и не
слушаете... Иногда говорите: надоело.
Я вас понимаю. А если в ответ на это я скажу: "Осторожно!"
-- вы поймете меня?
Определенная часть молодежи не хочет слушать про войну и
политику, а хочет танцевать, любить -- словом, "жить". Это
великолепно -- жить, танцевать, любить. Но знаете, что бы я ко
всему этому добавил7 Добавил на основании своего и всеобщего
опыта, раздумий и тревоги: ГОРЕ ТОМУ, КТО В НАШИ ДНИ ЗАБУДЕТ О
ПОЛИТИКЕ.
Раз уж вы взяли в руки эту книгу и дошли до этих строк, я
вас очень серьезно прошу: наберитесь терпения, прочтите до
конца. Это все-таки не совсем обычный роман, тут нет выдумки,
а описано ВСЕ, КАК БЫЛО.
Поработайте немного воображением и представьте СЕБЯ на моем
месте. Ведь это и не так трудно. Родись вы на одно
историческое мгновение раньше -- и вы действительно могли бы
оказаться на моем месте. И тогда для вас все это была бы не
книжная писанина, а сама жизнь.
Читая дальше, представьте, что все это происходит не со
мной, а с вами лично.
Сегодня. Сейчас.
Приглашаю вас на улицы Киева в конце сентября 1941 года, В
городе немцы. Теплый осенний день.
Германские войска вошли на Крещатик девятнадцатого сентября
сорок первого года с двух сторон.
Одни колонны шли с Подола, это были те, которых встречали
еще на Куреневке, бравые, веселые, на автомобилях. Другие
входили с противоположной стороны, через Бессарабку, эти были
на мотоциклах, прямо с поля боя, закопченные, и шли они тучей,
захватывая тротуары, наполнив весь Крещатик треском и
бензиновым дымом.
Это походило на колоссальный и неорганизованный парад,
полный задержек, путаницы и бестолковщины.
Очевидно, по заранее намеченному плану войска стали
занимать пустые здания Крещатика. Дело в том, что там было
больше учреждений и магазинов, чем квартир, да и из квартир
большинство эвакуировалось. Крещатик был пуст.
Комендатура облюбовала себе дом на углу Крещатика и
Прорезной, где на первом этаже был известный магазин "Детский
мир". Немецкий штаб занял огромную гостиницу "Континенталь",
Дом врача превратился в Дом немецких офицеров.
Все было продумано, четко и организованно: прямо на
тротуарах ставились движки с динамомашинами, дававшими ток;
воду привозили из Днепра цистернами.
Грабеж Крещатика начался немного позже, чем в других
местах, -- ночью, когда войска были заняты своим устройством.
Грабители бежали на Крещатик со всего города. Среди них
орудовали немцы С грозным криком и подзатыльниками они
разгоняли толпу и лезли грабить сами. Как в разворошенном
муравейнике, каждый куда-нибудь что-нибудь тащил. После обеда
вдруг ожил Бессарабский рынок: первые торговки вынесли горячие
пироги с горохом, вареную картошку, хотя толком не знали,
какую спрашивать цену. Шли больше на обмен; давай пачку
махорки и наедайся "от пуза".
Открылись две парикмахерские. Расчет предприимчивых
парикмахеров был точный: к ним повалили немецкие офицеры.
Все это происходило так весело, чуть ли не празднично, и
солнышко светило, подогревая хорошее настроение.
Ключи от запертых квартир хранились в домоуправлениях.
Немцы вместе с домоуправами или дворниками пошли по квартирам,
вскрывая их и беря все, что им нравилось. Мебель и перины
тащили в свои казармы. Кое-что прихватили себе и дворники.
Никто ничего этого не вернул, когда появились приказы
комендатуры. Но оружие и радиоприемники понесли. Возможно,
кто-то один понес, и все, испугавшись, понесли. Особенно много
несли противогазов, их складывали в доме 27, в
кафе-кондитерской напротив комендатуры, их там уже лежали горы
до потолка.
Одними из первых созвали (по спискам в отделе кадров)
работников киевского радио. Радиокомитет был на углу Крещатика
и Институтской. Только что назначенный немец-шеф вышел на
эстраду, оглядел собравшихся в зале и начал очень необычно:
-- Евреи, встать!
В зале наступила мертвая тишина. Никто не поднялся, только
пошевеливались головы.
-- Евреи, встать!! -- повторил шеф громче и покраснел.
Опять никто не поднялся.
-- Жиды, встать!!! -- закричал шеф, хватаясь за пистолет.
Тогда в разных местах зала стали подниматься музыканты --
скрипачи, виолончелисты, -- несколько техников, редакторы.
Наклонив головы, гуськом побрели к выходу.
Шеф дождался, пока за последним из них закрылась дверь, и
на ломаном русском языке объявил, что мир должен услышать
голос свободного Киева. Что в считанные дни нужно восстановить
радиостанцию и с завтрашнего дня -- все за работу. Кто
уклонится, будет рассматриваться как саботажник. Начинается
мирная созидательная работа.
Притихшие, озадаченные люди поднялись, чтобы расходиться.
И тут раздался первый взрыв.
Это было двадцать четвертого сентября, в четвертом часу
дня.
Дом комендатуры с "Детским миром" на первом этаже
взорвался. Взрыв был такой силы, что вылетели стекла не только
на Крещатике, но и на параллельных ему Пушкинской и
Меринговской улицах. Эти стекла рухнули со всех этажей на
головы немцев и прохожих, и многие сразу же были поранены.
Над Прорезной поднялся столб огня и дыма. Толпы побежали --
кто от взрыва, кто, наоборот, к месту взрыва, смотреть. В
первый момент немцы растерялись, но потом стали строить цепь,
окружили горящий дом и стали хватать всех, кто оказался на
улице и во дворе.
Волокли какого-то долговязого рыжего парня, страшно его
били, и разнесся слух, что это партизан, который принес
сдавать в "Детский мир" радиоприемник, а в нем была адская
машина.
Всех арестованных вталкивали в кинотеатр здесь же рядом, и
скоро он оказался битком набит израненными, избитыми и
окровавленными людьми.
В этот момент в развалинах того же самого дома грянул
второй, такой же силы, взрыв. Теперь рухнули стены, и
комендатура превратилась в груду кирпича. Крещатик засыпало
пылью и затянуло дымом.
Третий взрыв поднял на воздух дом напротив -- с
кафе-кондитерской, забитой горами противогазов и с немецкими
учреждениями.
Немцы оставили кинотеатр и с криками: "Спасайтесь! Крещатик
взрывается!" -- бросились бежать кто куда, а за ними
арестованные, в том числе и рыжий парень,
Поднялась невероятная паника. Крещатик действительно
взрывался.
Взрывы раздавались через определенные промежутки в самых
разных частях Крещатика, и в этой системе ничего нельзя было
понять. Взрывы продолжались всю ночь, распространяясь на
прилегающие улицы. Взлетел на воздух цирк, и его искореженный
купол перекинуло волной через улицу. Рядом с цирком горела
занятая немцами гостиница "Континенталь".
Никто, никогда не узнает, сколько в этих взрывах и пожаре
погибло немцев, их снаряжения, документов и т. п., так как
никогда ничего на этот счет не объявлялось.
Стояла сухая пора, и потому начался пожар, который можно
было бы сравнить, пожалуй, лишь с пожаром Москвы в 1812 году.
На верхних этажах и чердаках было заготовлено много ящиков
бутылок с горючей смесью. Время от времени эти ящики ухали с
тяжелым характерным звуком, обливая здания потоками огня. Это
и доконало Крещатик.
Немцы, которые так торжественно сюда вошли, так удобно
расположились, теперь метались по Крещатику, как в мышеловке.
Они ничего не понимали, не знали, куда кидаться. Жители -- кто
успел схватить узел, а кто в чем стоял -- бежали в парки над
Днепром, на Владимирскую горку, на Бульвар Шевченко. Было
много обгоревших.
Немцы оцепили весь центр города. Пожар расширялся: горели
уже и Пушкинская, и Меринговская, поперечные улицы Прорезная,
Институтская, Карла Маркса, Фридриха Энгельса, Пассаж. Было
такое впечатление, что взрывается весь город.
До войны в Киеве начинали строить метро, и теперь поползли
слухи, что то было не метро, в закладка чудовищных мин под
всем Киевом. Бежали из домов далеко от Крещатика, потому что
никто не знал, где произойдет следующий взрыв.
Откуда-то немцы срочно доставили на самолете длинные
шланги, протянули их от самого Днепра через Пионерский парк и
стали качать воду мощными насосами. Но вода до Крещатика не
дошла: среди зарослей парка кто-то шланги перерезал.
Над чудовищным костром, каким стал центр Киева,
образовались сильные воздушные потоки, в которых, как в трубе,
неслись горящие щепки, бумаги, головни, посыпая то Бессарабку,
то Печерск. Поэтому на все крыши повылезали немцы,
полицейские, дворники, засыпали головни песком, затаптывали
угли. Погорельцы ночевали в противовоздушных щелях, на
стадионе.
Немцы не могли даже достать трупы своих погибших, они
сгорали дотла. Горело все, что немцы награбили за эти дни.
После нескольких дней борьбы с пожаром немцы прекратили
сопротивление, вышли из этого пекла и только наблюдали пожар
издали.
Крещатик продолжал гореть в полном безлюдье, только время
от времени в каком-нибудь доме с грохотом рушились перекрытия
или падала стена, и тогда в небо взлетало особенно много углей
и факелов. Город насквозь пропитался гарью; по ночам он был
залит красным светом, и это зарево, как потом говорили, было
видно за сотни километров.
Взрывы затихли только двадцать восьмого сентября. Главный
пожар продолжался две недели, и две недели стояло оцепление из
автоматчиков.
А когда оно было снято и немцы туда пошли, то улиц,
собственно, не было: падавшие с двух сторон здания образовали
завалы. Месяц шли работы по расчистке проездов. Раскаленные
развалины дымились еще долго; даже в декабре кой-где
выбивались из-под кирпича струйки дыма -- я это видел сам.
Взрыв и пожар Крещатика должны, по-моему, войти в историю
войны как одна из трагических и героических страниц. Нужно
понимать, что значил Крещатик для Киева. При соответствующем
масштабе это все равно, как если бы взорвался и сгорел центр
Москвы на Садовом кольце, Невский проспект в Ленинграде со
всем, что его окружает, или, скажем, сердце Парижа в пределах
Больших бульваров. Это была первая в истории строго
подготовленная акция такого порядка. Именно после Крещатика
возникло у немцев это правило: обследовать каждый занятый дом
и писать: "Мин нет".
Ни одна столица Европы не встретила гитлеровские войска
так, как Киев. Киев не мог больше обороняться, он был оставлен
и, казалось, распластался под врагом. Но он сжег себя сам у
врагов на глазах и унес многих из них в могилу. Они вошли, как
привыкли входить в западноевропейские столицы, готовясь
пировать, но вместо этого так получили по морде, что сама
земля загорелась у них под ногами.
В эпопее Крещатика еще много неясного. Существует много
слухов и легенд: о неизвестном герое-смертнике, который
ворвался в вестибюль "Континенталя", включил взрыватели и
погиб при этом сам; о том, что другой герой взорвал во время
сеанса кинотеатр Шанцера, когда он был набит немцами, и
прочее. Все это трудно проверить. Немцы не объявили ровно
ничего и никого не казнили публично. Хотя, по-видимому,
подпольная группа, совершившая феноменальную акцию с
Крещатиком, все же в большинстве своем погибла.
(В сборнике документов "Киевщина в годы Великой
Отечественной войны. 1941 -- 1945" (Киев, 1963г.) приводится
выдержка "Из справки КГБ при Совете Министров УССР о
диверсионно-разведывательной деятельности группы подпольщиков
г. Киева под руководством И. Д. Кудри".
В этом документе рассказывается о ряде подвигов группы
чекистов, которую возглавлял Иван Данилович Кудря, по кличке
"Максим", в которую входили Д. Соболев, А. Печенев, Р.
Окипная, Е. Бремер и другие, и в частности там говорится
следующее: "В городе ... не прекращались пожары и взрывы
принявшие особенный размах в период с 24 по 28 сентября 1941
года, в числе других был взорван склад с принятыми от
населения радиоприемниками, немецкая военная комендатура,
кинотеатр для немцев и др. И хотя утвердительно никто не может
сказать. кто конкретно осуществлял подобные взрывы, уносившие
в могилу сотни "завоевателей", нет сомнения, что к этому
приложили руку лица, имевшие отношение к группе "Максима".
Главное же состояло в том, что заносчивым фашистским
"завоевателям" эти взрывы давали понять, что хозяином
оккупированной земли являются не они".
Известно, что Д. Соболев погиб при одной из своих
многочисленных и дерзких операций; А. Печенов застрелился в
постели, раненный, когда его хватали гестаповцы; "Максим". Р.
Окипная и Е. Бремер были схвачены в Киеве, в июле 1942 года.
но где они умерли, достоверно не известно. В 1965 году И. Д.
Кудре -- "Максиму" посмертно присвоено звание Героя Советского
Союза.)
Утром 28 сентября к нам вдруг зашел Иван Свинченко из села
Литвиновки. Он шел домой из окружения.
Это был очень добрый, простодушный и малограмотный дядька,
отец большой семьи и великий труженик. Приезжая в город на
базар, он обычно ночевал у деда с бабкой, не забывал для меня
какой-нибудь немудрящий гостинец из села, только я его
дичился, может, потому, что у него был дефект речи: в
разговоре он захлебывался, и иногда слышалось одно
"бала-бала".
Он явился оборванный, грязный, где-то уже, сменив
солдатскую форму на штатское тряпье. Вот что с ним произошло.
Вместе со своей частью он перешел из Киева на левый берег
Днепра, в Дарницу, там они кружили по проселкам и лесам, их
бомбили, косили пулеметами с воздуха, трепали, потом часть
потеряла управление, и все стали кричать, что надо идти по
домам.
В глухом лесу наткнулись на партизан. Партизаны были хорошо
экипированы, с возами, продовольствием, имели много оружия,
они пугали немцами и звали к себе. Иван затосковал.
-- То я подождав, баба-бала, ночи и утик! -- объяснил он.
Несколько дней он шел полями и лесами, и повсюду брели
такие же.
Бабка кормила Ивана, сердобольно ахала. Дед пошел было на
улицу, но почти тотчас затопотал обратно по крыльцу и ввалился
в комнату:
-- Поздравляю вас! Ну!.. Завтра в Киеве ни одного еврея
больше не будет. Пусть уезжают. Вывозят их. Приказ висит.
Мы побежали на улицу. На заборе была наклеена серая афишка
на плохой оберточной бумаге, без заглавия и без подписи:
+------------------------------------------------------------+
| Все жиды города Киева и его окрестностей должны явиться в|
|понедельник 29 сентября 1941 года к 8 часам утра на угол|
|Мельниковской и Дохтуровской (возле кладбищ). Взять с собой|
|документы, деньги, ценные вещи, а также теплую одежду, белье|
|и проч. |
| Кто из жидов не выполнит этого распоряжения и будет|
|найден в другом месте, будет расстрелян. |
| Кто из граждан проникнет в оставленные жидами квартиры и|
|присвоит себе вещи, будет расстрелян. |
+------------------------------------------------------------+
(Центральный государственный архив Октябрьской революции.
Фонд 7021, опись 65, ед. хр. 5.)
Ниже следовал этот же текст на украинском языке, еще ниже,
петитом, на немецком, так что афишка получилась трехэтажная. Я
перечитал ее два раза, и почему-то холодок прошел у меня по
коже. Да еще день был холодный, ветреный, на улице пустынно. Я
не пошел в дом, а, взволнованный, побрел к базару.
Через пару домов от нас -- двор огородного хозяйства. Там
одна к одной лепились мазанки, сарайчики, коровники, и там
жило и работало много евреев. Я заглянул -- у них во дворе
стояла тихая паника, они метались из халупки в халупку,
таскали вещи...
Афишки висели и в других местах, я останавливался,
перечитывал, все равно чего-то не понимая. Во-первых,
Мельниковской и Дохтуровской улиц в Киеве нет. Есть улица
Мельника и Дегтяревская. Сочиняли явно сами немцы -- и с
плохими переводчиками. Эти улицы действительно возле русского
и еврейского кладбищ на Лукьяновке. И там еще есть товарная
станция Лукьяновка.
Значит, их повезут? Куда?
И Шурка Маца поедет? Но мать его русская. Значит, ехать ему
одному? Мне стало жалко его, жалко с ним расставаться.
В Куреневском отделении милиции, где когда-то служил мой
батя, теперь была полиция. В окне выставили портрет Гитлера.
Гитлер смотрел строго, почти зловеще, он был в разукрашенном
картузе. И картуз этот был надвинут на самые глаза.
Конечно, я не мог пропустить вывоз евреев из Киева. Я
выбежал на улицу.
Они выходили еще затемно, чтобы оказаться пораньше у поезда
и занять места. С ревущими детьми, со стариками и больными,
борзой щенок. И так мы миновали Крещатик, где дядьки тащили
ряды кресел из кинотеатра, поднялись на Печерск, буквально
забитый войсками. И вдруг перед нами открылась Лавра.
Киево-Печерская Лавра -- целый город, обнесенный стенами с
бойницами, город фантастический: сплошные церкви, купола,
купола, белоснежные дома, белоснежная колокольня, и все это
утопало в зелени... Я успел ее узнать и полюбить, потому что в
ней были все главные музеи Киева, она так и называлась
"Музейный городок".
Там -- страшные лабиринты пещер с мощами в гробах под
стеклом, сюда ходили экскурсии при свете проведенных тусклых
электрических лампочек. В центре -- старинный Успенский собор,
и у его стены могила Кочубея, казненного Мазепой. Когда-то над
нею стоял Пушкин и списывал стихи, отлитые старинными буквами
на чугунной плите, и с этого началась его "Полтава". Там
похоронен даже основатель Москвы Юрий Долгорукий.
Мы с бабкой сели в траву и стали смотреть. Церкви, стены,
купола -- все это так и сверкало под солнцем, выглядело таким
красивым, необычным. Мы долго-долго молча смотрели, и мир был
у меня в душе.
Потом бабка сказала:
-- Не доверяй, сынок, людям, которые носят фуражку на самые
глаза.
-- Почему?
-- Это злые люди.
-- Почему?
-- Я не знаю. Меня мать так учила. Немцев сегодня как
увидела, так сердце упало: враги! Враги, дитя мое. Идет горе.
У бабки слово "враг" было очень емкое; и болезнь случалась
потому, что в человека забирался враг, и антихриста обозначало
оно: "пойдет по земле враг".
-- Дед говорит: рай на земле.
-- Не слушай его, старого балабона. Рай на не6е -- у бога.
На земле его никогда не было. И не будет. Сколько уж тех раев
людям сулили, все кому не лень, все рай обещают, а несчастный
человек как бился в поте лица за кусок, так и бьется, а ему
все рай обещают... Твой дед селедку да ситец помнит, а как я
по чужим людям за пятнадцать копеек стирала от темна до темна,
-- он это помнит? А ты спроси у него, как его петлюровцы
расстреливали в Пуще-Водице. Да что там говорить, не видела я
на земле добра! Вон там рай.
Она кивнула на Лавру и стала бормотать молитву.
Мне стало тревожно, не по себе. Я-то ведь давно был
безбожником, и учился в советской школе, и знал точно, что и
того, бабкиного, рая нет.
На Зверинце жила тетя Оля с мужем. Они работали на
"Арсенале" и эвакуировались с ним. Перед самой войной они
построили домик на Зверинце. Уезжая, пустили туда жить
одинокую женщину по имени Маруся, но все документы и
доверенность оставили бабке, чтобы она наведывалась и
присматривала.
Домишко не сгорел, не был разграблен, Маруся встретила
хорошо, у нее сидел веселый, смуглый и небритый дядька,
которого она отрекомендовала своим мужем. Бабка тут же
расцеловала ее и поздравила.
Сосед Грабарев из-за забора окликнул бабку. Она ахнула:
-- А вы почему тут?
-- Вот, ужасная глупость вышла, -- сказал Грабарев. -- Я
ведь, Марфа Ефимовна, вывозил "Арсенал", уехал на Урал, жду,
жду семью, шлю телеграммы, а они никак не могут выехать. Тогда
я все бросил, примчался сюда, а они только-только
эвакуировались. Я обратно, а Киев уже окружен. Вот они уехали,
а я застрял.
Был он грустный, ссутулившийся и постаревший. Я отметил,
что у него фуражка сидит на затылке, и стало мне его жаль.
-- О, господи, -- сказала бабка, -- но вы же коммунист!
-- А что вы думаете, из-за этого окружения мало коммунистов
в Киеве осталось? Да и какой я там коммунист: числился, только
взносы платил. Летом меня ведь исключали, вы разве не слышали?
Только до конца не довели: война приостановила. Ну, теперь я
остался в оккупации -- точно исключили.
Бабка сочувственно покачала головой.
-- Что ж вы делать будете?
-- Работать. Столярничать.
Он насыпал мне полный картуз яблок и передал через забор.
Мы остались ночевать. Мне хорошо спалось на новом месте, но
среди ночи меня разбудила бабка:
-- Сынок, проснись, дитя мое! -- тормошила она, --
Переберись под кровать!
Пол и стекла дрожали от стрельбы, отвратительно завывали
самолеты. Мы с бабкой кинулись под кровать, где уже лежало
одеяло, и прижались друг к дружке. Это бомбили советские
самолеты, и в кромешной тьме взрывы бомб казались особенно
близкими и мощными. Кровать так и ходила ходуном, и весь домик
пошатывало, как при землетрясении.
-- Оченаш, жои си на небеси... -- страстно шептала бабка и
трясла меня. -- Молись! Молись!
Я стал бормотать:
-- Да прииде царство твое. Я -- ко на неби, та -- ко на
земли. Хлеб наш насушный...
Утром Маруся сказала бабке;
-- Я вас очень уважаю, Марфа Ефимовна, но только вы сюда
больше не ходите. Этот дом будет наш с мужем. Советы не
вернутся, а вам он не нужен, мы его запишем на себя.
Бабка всплеснула руками.
-- Так сейчас все делают, -- объяснила Маруся. -- Дома
эвакуированных берут себе которые нуждающие, тем более что это
дом коммуниста. Кончилось их время! Доверенность вашу мне не
показывайте, она советская, недействительная, и не забывайте,
что вы сами родственница коммуниста.
Вышел небритый веселый ее муж, стал в дверях, уперев руки в
бока. Бабка и про совесть упоминала, и про бога, и что она
пойдет жаловаться -- он только, забавляясь, усмехался.
Обратный путь наш был унылым. Бабка шла как оплеванная.
У начала Крещатика нас вдруг остановил патруль.
-- Юда? -- спросил солдат у бабки. -- Пашапорт! Бабка
испуганно полезла за пазуху доставать паспорт. Рядом проверяли
документы у какого-то старичка.
-- Да, я еврей, -- тоненьким голосом сказал он.
-- Ком! ("Пойдем!" -- нем.) -- коротко приказал немец, и
старичка повели.
-- Я украинка, украинка! -- испуганно заговорила бабка.
Солдат вернул ей паспорт и отвернулся. Мы скорее кинулись
вниз по улице Кирова на Подол. Тетка сказала бабке:
-- Утром видели, как по улице бежала девушка-еврейка,
выстрелила из пистолета, убила двух офицеров, а потом
застрелилась сама. И они стали евреев вылавливать. Говорят, их
гонят разбирать баррикады... Господи, то их строили, теперь --
разбирать, а все жителям, ходят по дворам, выгоняют.
У афишной тумбы стояла кучка людей, читая объявления. Я
немедленно протолкался. Это были первые приказы комендатуры.
Привожу их по памяти:
ПЕРВЫЙ. Все вещи, взятые в магазинах, учреждениях и пустых
квартирах, должны быть не позднее завтрашнего утра возвращены
на место. Кто не выполнит этого приказа, будет РАССТРЕЛЯН.
ВТОРОЙ. Все население обязано сдать излишки продовольствия.
Разрешается оставить себе запас только на двадцать четыре
часа. Кто не выполнит этого приказа, будет РАССТРЕЛЯН.
ТРЕТИЙ. Все население обязано сдать имеющееся оружие,
боеприпасы, военное снаряжение и радиоприемники. Оружие и
радиоприемники надлежит доставить на Крещатик в комендатуру,
военное снаряжение -- на Крещатик, 27. Кто не выполнит этого
приказа, будет РАССТРЕЛЯН.
Волосы у меня поднялись дыбом; побледнев, я отошел: я
вспомнил про свои награбленные щетки, гири, лампу, пуговицы...
Только сейчас я обратил внимание, что на улице совершенно
нет грабителей, только кучки людей читают приказы и быстро
расходятся.
Мы с бабкой пришли домой очень встревоженные. Мама сложила
кучкой мое награбленное добро и коротко велела:
-- Неси.
-- Не надо гири! -- завопил дед. -- У нас есть весы, пусть
докажут, что это не наши гири! А пуговицы я выкину в уборную.
В общем, меня заставили возвращать лампу и щетки, потому
что вся улица видела, как я их нес. Страшно и стыдно мне было
идти к базару. Еще никто ничего не сносил я оказался первым, и
я долго выжидал, пока поблизости не будет прохожих. Выбрав
такой момент, сунул лампу в витрину, зашвырнул щетки -- и
ходу.
Дома все озабоченно обсуждали, что делать с продуктами.
Учитывали торбочки с горохом, гречкой, сухари, -- их было
недели на полторы, и дед был готов на казнь, только не
сдавать.
-- Это они пугают! -- жалобно кричал он. -- Это пусть
такие, как Шатковский, пусть те, кто грабил масло бочками,
возвращают! Мы сначала поглядим,
Вечером меня послали поглядеть. Магазины были такие же
разбитые и пустые. В витрине уже не было моей лампы, не было и
щеток.
Никто ничего не вернул и не сдал. Но на всякий случай дед
спрятал продукты в сарае под сено. Узлы и чемоданы были в
"окопе" под землей. Оружия и приемника у нас сроду не было.
Пришли двое солдат на другой день. Мы так и затряслись. Но
они походили по дому, взяли старый бабкин платок и ушли, не
сказав ни слова. Мы ошарашенно смотрели вслед: никак не могли
привыкнуть. Бабка сказала:
-- И правда, замки не нужны, можно палочкой подпирать... Уж
и три дня прошло, а они все грабят.
-- Значит, продлили на пять, -- не сдавался дед. -- Киев --
большой город, столица, вот им позволили Грабить пять дней.
Двадцать четвертого числа все кончится.
Он очень ошибался.
Двадцать четвертого сентября все только началось.
Ребята рождения сороковых годов и дальше, не видевшие и не
пережившие всего этого, ведь для вас это чистой воды история!
Некоторые из вас не любят сухую школьную историю.
Я знаю, она вам кажется порой скоплением одних дат да
книжных ужасов.
Вам все твердят и твердят, что ваше счастье в том, что ваша
юность пришлась на мирное время, что ужасы для вас
действительно существуют только в книгах. Вы слушаете и не
слушаете... Иногда говорите: надоело.
Я вас понимаю. А если в ответ на это я скажу: "Осторожно!"
-- вы поймете меня?
Определенная часть молодежи не хочет слушать про войну и
политику, а хочет танцевать, любить -- словом, "жить". Это
великолепно -- жить, танцевать, любить. Но знаете, что бы я ко
всему этому добавил7 Добавил на основании своего и всеобщего
опыта, раздумий и тревоги: ГОРЕ ТОМУ, КТО В НАШИ ДНИ ЗАБУДЕТ О
ПОЛИТИКЕ.
Раз уж вы взяли в руки эту книгу и дошли до этих строк, я
вас очень серьезно прошу: наберитесь терпения, прочтите до
конца. Это все-таки не совсем обычный роман, тут нет выдумки,
а описано ВСЕ, КАК БЫЛО.
Поработайте немного воображением и представьте СЕБЯ на моем
месте. Ведь это и не так трудно. Родись вы на одно
историческое мгновение раньше -- и вы действительно могли бы
оказаться на моем месте. И тогда для вас все это была бы не
книжная писанина, а сама жизнь.
Читая дальше, представьте, что все это происходит не со
мной, а с вами лично.
Сегодня. Сейчас.
Приглашаю вас на улицы Киева в конце сентября 1941 года, В
городе немцы. Теплый осенний день.
Германские войска вошли на Крещатик девятнадцатого сентября
сорок первого года с двух сторон.
Одни колонны шли с Подола, это были те, которых встречали
еще на Куреневке, бравые, веселые, на автомобилях. Другие
входили с противоположной стороны, через Бессарабку, эти были
на мотоциклах, прямо с поля боя, закопченные, и шли они тучей,
захватывая тротуары, наполнив весь Крещатик треском и
бензиновым дымом.
Это походило на колоссальный и неорганизованный парад,
полный задержек, путаницы и бестолковщины.
Очевидно, по заранее намеченному плану войска стали
занимать пустые здания Крещатика. Дело в том, что там было
больше учреждений и магазинов, чем квартир, да и из квартир
большинство эвакуировалось. Крещатик был пуст.
Комендатура облюбовала себе дом на углу Крещатика и
Прорезной, где на первом этаже был известный магазин "Детский
мир". Немецкий штаб занял огромную гостиницу "Континенталь",
Дом врача превратился в Дом немецких офицеров.
Все было продумано, четко и организованно: прямо на
тротуарах ставились движки с динамомашинами, дававшими ток;
воду привозили из Днепра цистернами.
Грабеж Крещатика начался немного позже, чем в других
местах, -- ночью, когда войска были заняты своим устройством.
Грабители бежали на Крещатик со всего города. Среди них
орудовали немцы С грозным криком и подзатыльниками они
разгоняли толпу и лезли грабить сами. Как в разворошенном
муравейнике, каждый куда-нибудь что-нибудь тащил. После обеда
вдруг ожил Бессарабский рынок: первые торговки вынесли горячие
пироги с горохом, вареную картошку, хотя толком не знали,
какую спрашивать цену. Шли больше на обмен; давай пачку
махорки и наедайся "от пуза".
Открылись две парикмахерские. Расчет предприимчивых
парикмахеров был точный: к ним повалили немецкие офицеры.
Все это происходило так весело, чуть ли не празднично, и
солнышко светило, подогревая хорошее настроение.
Ключи от запертых квартир хранились в домоуправлениях.
Немцы вместе с домоуправами или дворниками пошли по квартирам,
вскрывая их и беря все, что им нравилось. Мебель и перины
тащили в свои казармы. Кое-что прихватили себе и дворники.
Никто ничего этого не вернул, когда появились приказы
комендатуры. Но оружие и радиоприемники понесли. Возможно,
кто-то один понес, и все, испугавшись, понесли. Особенно много
несли противогазов, их складывали в доме 27, в
кафе-кондитерской напротив комендатуры, их там уже лежали горы
до потолка.
Одними из первых созвали (по спискам в отделе кадров)
работников киевского радио. Радиокомитет был на углу Крещатика
и Институтской. Только что назначенный немец-шеф вышел на
эстраду, оглядел собравшихся в зале и начал очень необычно:
-- Евреи, встать!
В зале наступила мертвая тишина. Никто не поднялся, только
пошевеливались головы.
-- Евреи, встать!! -- повторил шеф громче и покраснел.
Опять никто не поднялся.
-- Жиды, встать!!! -- закричал шеф, хватаясь за пистолет.
Тогда в разных местах зала стали подниматься музыканты --
скрипачи, виолончелисты, -- несколько техников, редакторы.
Наклонив головы, гуськом побрели к выходу.
Шеф дождался, пока за последним из них закрылась дверь, и
на ломаном русском языке объявил, что мир должен услышать
голос свободного Киева. Что в считанные дни нужно восстановить
радиостанцию и с завтрашнего дня -- все за работу. Кто
уклонится, будет рассматриваться как саботажник. Начинается
мирная созидательная работа.
Притихшие, озадаченные люди поднялись, чтобы расходиться.
И тут раздался первый взрыв.
Это было двадцать четвертого сентября, в четвертом часу
дня.
Дом комендатуры с "Детским миром" на первом этаже
взорвался. Взрыв был такой силы, что вылетели стекла не только
на Крещатике, но и на параллельных ему Пушкинской и
Меринговской улицах. Эти стекла рухнули со всех этажей на
головы немцев и прохожих, и многие сразу же были поранены.
Над Прорезной поднялся столб огня и дыма. Толпы побежали --
кто от взрыва, кто, наоборот, к месту взрыва, смотреть. В
первый момент немцы растерялись, но потом стали строить цепь,
окружили горящий дом и стали хватать всех, кто оказался на
улице и во дворе.
Волокли какого-то долговязого рыжего парня, страшно его
били, и разнесся слух, что это партизан, который принес
сдавать в "Детский мир" радиоприемник, а в нем была адская
машина.
Всех арестованных вталкивали в кинотеатр здесь же рядом, и
скоро он оказался битком набит израненными, избитыми и
окровавленными людьми.
В этот момент в развалинах того же самого дома грянул
второй, такой же силы, взрыв. Теперь рухнули стены, и
комендатура превратилась в груду кирпича. Крещатик засыпало
пылью и затянуло дымом.
Третий взрыв поднял на воздух дом напротив -- с
кафе-кондитерской, забитой горами противогазов и с немецкими
учреждениями.
Немцы оставили кинотеатр и с криками: "Спасайтесь! Крещатик
взрывается!" -- бросились бежать кто куда, а за ними
арестованные, в том числе и рыжий парень,
Поднялась невероятная паника. Крещатик действительно
взрывался.
Взрывы раздавались через определенные промежутки в самых
разных частях Крещатика, и в этой системе ничего нельзя было
понять. Взрывы продолжались всю ночь, распространяясь на
прилегающие улицы. Взлетел на воздух цирк, и его искореженный
купол перекинуло волной через улицу. Рядом с цирком горела
занятая немцами гостиница "Континенталь".
Никто, никогда не узнает, сколько в этих взрывах и пожаре
погибло немцев, их снаряжения, документов и т. п., так как
никогда ничего на этот счет не объявлялось.
Стояла сухая пора, и потому начался пожар, который можно
было бы сравнить, пожалуй, лишь с пожаром Москвы в 1812 году.
На верхних этажах и чердаках было заготовлено много ящиков
бутылок с горючей смесью. Время от времени эти ящики ухали с
тяжелым характерным звуком, обливая здания потоками огня. Это
и доконало Крещатик.
Немцы, которые так торжественно сюда вошли, так удобно
расположились, теперь метались по Крещатику, как в мышеловке.
Они ничего не понимали, не знали, куда кидаться. Жители -- кто
успел схватить узел, а кто в чем стоял -- бежали в парки над
Днепром, на Владимирскую горку, на Бульвар Шевченко. Было
много обгоревших.
Немцы оцепили весь центр города. Пожар расширялся: горели
уже и Пушкинская, и Меринговская, поперечные улицы Прорезная,
Институтская, Карла Маркса, Фридриха Энгельса, Пассаж. Было
такое впечатление, что взрывается весь город.
До войны в Киеве начинали строить метро, и теперь поползли
слухи, что то было не метро, в закладка чудовищных мин под
всем Киевом. Бежали из домов далеко от Крещатика, потому что
никто не знал, где произойдет следующий взрыв.
Откуда-то немцы срочно доставили на самолете длинные
шланги, протянули их от самого Днепра через Пионерский парк и
стали качать воду мощными насосами. Но вода до Крещатика не
дошла: среди зарослей парка кто-то шланги перерезал.
Над чудовищным костром, каким стал центр Киева,
образовались сильные воздушные потоки, в которых, как в трубе,
неслись горящие щепки, бумаги, головни, посыпая то Бессарабку,
то Печерск. Поэтому на все крыши повылезали немцы,
полицейские, дворники, засыпали головни песком, затаптывали
угли. Погорельцы ночевали в противовоздушных щелях, на
стадионе.
Немцы не могли даже достать трупы своих погибших, они
сгорали дотла. Горело все, что немцы награбили за эти дни.
После нескольких дней борьбы с пожаром немцы прекратили
сопротивление, вышли из этого пекла и только наблюдали пожар
издали.
Крещатик продолжал гореть в полном безлюдье, только время
от времени в каком-нибудь доме с грохотом рушились перекрытия
или падала стена, и тогда в небо взлетало особенно много углей
и факелов. Город насквозь пропитался гарью; по ночам он был
залит красным светом, и это зарево, как потом говорили, было
видно за сотни километров.
Взрывы затихли только двадцать восьмого сентября. Главный
пожар продолжался две недели, и две недели стояло оцепление из
автоматчиков.
А когда оно было снято и немцы туда пошли, то улиц,
собственно, не было: падавшие с двух сторон здания образовали
завалы. Месяц шли работы по расчистке проездов. Раскаленные
развалины дымились еще долго; даже в декабре кой-где
выбивались из-под кирпича струйки дыма -- я это видел сам.
Взрыв и пожар Крещатика должны, по-моему, войти в историю
войны как одна из трагических и героических страниц. Нужно
понимать, что значил Крещатик для Киева. При соответствующем
масштабе это все равно, как если бы взорвался и сгорел центр
Москвы на Садовом кольце, Невский проспект в Ленинграде со
всем, что его окружает, или, скажем, сердце Парижа в пределах
Больших бульваров. Это была первая в истории строго
подготовленная акция такого порядка. Именно после Крещатика
возникло у немцев это правило: обследовать каждый занятый дом
и писать: "Мин нет".
Ни одна столица Европы не встретила гитлеровские войска
так, как Киев. Киев не мог больше обороняться, он был оставлен
и, казалось, распластался под врагом. Но он сжег себя сам у
врагов на глазах и унес многих из них в могилу. Они вошли, как
привыкли входить в западноевропейские столицы, готовясь
пировать, но вместо этого так получили по морде, что сама
земля загорелась у них под ногами.
В эпопее Крещатика еще много неясного. Существует много
слухов и легенд: о неизвестном герое-смертнике, который
ворвался в вестибюль "Континенталя", включил взрыватели и
погиб при этом сам; о том, что другой герой взорвал во время
сеанса кинотеатр Шанцера, когда он был набит немцами, и
прочее. Все это трудно проверить. Немцы не объявили ровно
ничего и никого не казнили публично. Хотя, по-видимому,
подпольная группа, совершившая феноменальную акцию с
Крещатиком, все же в большинстве своем погибла.
(В сборнике документов "Киевщина в годы Великой
Отечественной войны. 1941 -- 1945" (Киев, 1963г.) приводится
выдержка "Из справки КГБ при Совете Министров УССР о
диверсионно-разведывательной деятельности группы подпольщиков
г. Киева под руководством И. Д. Кудри".
В этом документе рассказывается о ряде подвигов группы
чекистов, которую возглавлял Иван Данилович Кудря, по кличке
"Максим", в которую входили Д. Соболев, А. Печенев, Р.
Окипная, Е. Бремер и другие, и в частности там говорится
следующее: "В городе ... не прекращались пожары и взрывы
принявшие особенный размах в период с 24 по 28 сентября 1941
года, в числе других был взорван склад с принятыми от
населения радиоприемниками, немецкая военная комендатура,
кинотеатр для немцев и др. И хотя утвердительно никто не может
сказать. кто конкретно осуществлял подобные взрывы, уносившие
в могилу сотни "завоевателей", нет сомнения, что к этому
приложили руку лица, имевшие отношение к группе "Максима".
Главное же состояло в том, что заносчивым фашистским
"завоевателям" эти взрывы давали понять, что хозяином
оккупированной земли являются не они".
Известно, что Д. Соболев погиб при одной из своих
многочисленных и дерзких операций; А. Печенов застрелился в
постели, раненный, когда его хватали гестаповцы; "Максим". Р.
Окипная и Е. Бремер были схвачены в Киеве, в июле 1942 года.
но где они умерли, достоверно не известно. В 1965 году И. Д.
Кудре -- "Максиму" посмертно присвоено звание Героя Советского
Союза.)
Утром 28 сентября к нам вдруг зашел Иван Свинченко из села
Литвиновки. Он шел домой из окружения.
Это был очень добрый, простодушный и малограмотный дядька,
отец большой семьи и великий труженик. Приезжая в город на
базар, он обычно ночевал у деда с бабкой, не забывал для меня
какой-нибудь немудрящий гостинец из села, только я его
дичился, может, потому, что у него был дефект речи: в
разговоре он захлебывался, и иногда слышалось одно
"бала-бала".
Он явился оборванный, грязный, где-то уже, сменив
солдатскую форму на штатское тряпье. Вот что с ним произошло.
Вместе со своей частью он перешел из Киева на левый берег
Днепра, в Дарницу, там они кружили по проселкам и лесам, их
бомбили, косили пулеметами с воздуха, трепали, потом часть
потеряла управление, и все стали кричать, что надо идти по
домам.
В глухом лесу наткнулись на партизан. Партизаны были хорошо
экипированы, с возами, продовольствием, имели много оружия,
они пугали немцами и звали к себе. Иван затосковал.
-- То я подождав, баба-бала, ночи и утик! -- объяснил он.
Несколько дней он шел полями и лесами, и повсюду брели
такие же.
Бабка кормила Ивана, сердобольно ахала. Дед пошел было на
улицу, но почти тотчас затопотал обратно по крыльцу и ввалился
в комнату:
-- Поздравляю вас! Ну!.. Завтра в Киеве ни одного еврея
больше не будет. Пусть уезжают. Вывозят их. Приказ висит.
Мы побежали на улицу. На заборе была наклеена серая афишка
на плохой оберточной бумаге, без заглавия и без подписи:
+------------------------------------------------------------+
| Все жиды города Киева и его окрестностей должны явиться в|
|понедельник 29 сентября 1941 года к 8 часам утра на угол|
|Мельниковской и Дохтуровской (возле кладбищ). Взять с собой|
|документы, деньги, ценные вещи, а также теплую одежду, белье|
|и проч. |
| Кто из жидов не выполнит этого распоряжения и будет|
|найден в другом месте, будет расстрелян. |
| Кто из граждан проникнет в оставленные жидами квартиры и|
|присвоит себе вещи, будет расстрелян. |
+------------------------------------------------------------+
(Центральный государственный архив Октябрьской революции.
Фонд 7021, опись 65, ед. хр. 5.)
Ниже следовал этот же текст на украинском языке, еще ниже,
петитом, на немецком, так что афишка получилась трехэтажная. Я
перечитал ее два раза, и почему-то холодок прошел у меня по
коже. Да еще день был холодный, ветреный, на улице пустынно. Я
не пошел в дом, а, взволнованный, побрел к базару.
Через пару домов от нас -- двор огородного хозяйства. Там
одна к одной лепились мазанки, сарайчики, коровники, и там
жило и работало много евреев. Я заглянул -- у них во дворе
стояла тихая паника, они метались из халупки в халупку,
таскали вещи...
Афишки висели и в других местах, я останавливался,
перечитывал, все равно чего-то не понимая. Во-первых,
Мельниковской и Дохтуровской улиц в Киеве нет. Есть улица
Мельника и Дегтяревская. Сочиняли явно сами немцы -- и с
плохими переводчиками. Эти улицы действительно возле русского
и еврейского кладбищ на Лукьяновке. И там еще есть товарная
станция Лукьяновка.
Значит, их повезут? Куда?
И Шурка Маца поедет? Но мать его русская. Значит, ехать ему
одному? Мне стало жалко его, жалко с ним расставаться.
В Куреневском отделении милиции, где когда-то служил мой
батя, теперь была полиция. В окне выставили портрет Гитлера.
Гитлер смотрел строго, почти зловеще, он был в разукрашенном
картузе. И картуз этот был надвинут на самые глаза.
Конечно, я не мог пропустить вывоз евреев из Киева. Я
выбежал на улицу.
Они выходили еще затемно, чтобы оказаться пораньше у поезда
и занять места. С ревущими детьми, со стариками и больными,