Страница:
---------------------------------------------------------------
журнал "Юность", 1966 г.
Журнальный вариант.
OCR by Michael Seregin.
---------------------------------------------------------------
Все в этой книге -- правда.
Когда я рассказывал эпизоды этой истории разным людям, все
в один голос утверждали, что я должен написать книгу. Да и сам
я чем больше живу на свете, тем больше убеждаюсь, что обязан
это сделать.
Дело в том, что сам я родился и вырос в Киеве, на
Куреневке, недалеко от большого оврага, название которого в
свое время было известно лишь местным жителям: Бабий Яр.
Как и прочие куреневские места, Бабий Яр был, как это
говорится, местом моего детства, местом наших игр и т. п.
Потом сразу, в один день, он стал очень известен.
Два с лишним года он был запретной зоной, с проволокой под
высоким напряжением, с лагерем, и на щитах было написано, что
по всякому, кто приблизится, открывается огонь.
Однажды я даже побывал там, в конторе, но, правда, не в
самом Яре, иначе бы эту книжку не писал.
Мы только слышали пулеметные очереди через равные
промежутки: та-та-та, та-та... Я это слышал два года изо дня в
день, и это стоит в моих ушах сегодня.
В конце второго года оккупации над оврагом поднялся
тяжелый, жирный дым. Он шел оттуда недели три.
Когда немецкие войска были выбиты из Киева и все кончилось,
мы с другом, хоть и боялись мин, пошли посмотреть, что же там
осталось.
Это был огромный, можно даже сказать, величественный овраг
между тремя киевскими районами: Лукьяновкой, Куреневкой и
Сырцом. По его дну всегда протекал очень симпатичный ручей.
Склоны крутые, обрывистые, иногда просто отвесные. И в Бабьем
Яре часто бывали обвалы. Но в общем он выглядел довольно
обыкновенно; там есть еще соседний Репьяхов Яр, такой же, и
другие, их много там.
С одной стороны оврага на другую перебирался оборванный дед
с торбой, и по тому, как уверенно он шел, мы поняли, что он
ходит здесь уже не первый раз.
-- Дед! -- спросил я. -- Евреев тут стреляли или дальше?
Дед резко остановился, оглядел меня с ног до головы и
сказал:
-- А сколько тут русских положено, а украинцев, а всех
наций?
И ушел.
Мы знали этот ручей как свои пять пальцев, мы в детстве
запруживали его, устраивая "гатки", и купались.
В нем был хороший крупнозернистый песок, но сейчас он был
весь почему-то усыпан белыми камешками.
Я нагнулся и поднял один, чтобы рассмотреть, Это был
обгоревший кусочек кости величиной с ноготь, с одной стороны
белый, с другой -- черный. Ручей вымывал их откуда-то и нес.
Из этого мы заключили, что евреев, русских, украинцев и людей
других наций стреляли выше.
И так мы долго шли по этим косточкам, пока не пришли к
самому началу оврага, и ручей исчез, он вытекал многими
источниками из-под песчаных пластов, отсюда-то он и вымывал
кости.
Овраг здесь стал узким, разветвлялся на несколько голов, и
в одном месте песок стал серым. Вдруг мы поняли, что идем по
человеческому пеплу.
Рядом, тут, размытый дождями, обрушился слой песка, из-под
него выглядывал гранитный тесаный выступ -- и слой угля.
Толщина этого угольного пласта была примерно четверть метра.
На склоне паслись козы, в трое мальчишек-пастушков, лет по
восьми, усердно долбили молотками уголь и размельчали его на
гранитном выступе.
Мы подошли, Уголь был зернистый, бурого оттенка, так
примерно, как если бы паровозную золу смешать со столярным
клеем.
-- Что вы делаете? -- спросил я.
-- А вот! -- Один из них достал из кармана кусочки чего-то
блестящего и грязного и подбросил на ладони.
Это были полусплавившиеся золотые кольца и еще что-то.
Они добывали золото.
Мы походили вокруг, нашли много целых костей, свежий, еще
сырой череп и снова куски черной золы среди серых песков.
Я подобрал один кусок, килограмма два весом, унес с собой и
сохранил. Это зола от многих людей, в ней все перемешалось --
так сказать, интернациональная зола.
Уже тогда у меня была мысль, что надо бы об этом
рассказать, с самого начала, как это было на самом деле,
ничего не пропуская и ничего не вымышляя.
Вот это я делаю, потому что чувствую, обязан это сделать,
потому что, как говорено в "Тиле Уленшпигеле", пепел Клааса
стучит в мое сердце.
Таким образом, слово "документ", проставленное в
подзаголовке этого романа, означает, что здесь мною приводятся
только подлинные факты и документы и что ни малейшего
литературного домысла, то есть того, как это "могло быть" или
"должно было быть", здесь нет.
+----------------------------------------------------------+
| ОТ СОВЕТСКОГО ИНФОРМБЮРО |
| ВЕЧЕРНЕЕ СООБЩЕНИЕ |
| 21 СЕНТЯБРЯ 1941 ГОДА |
| В течение 21 сентября наши войска вели бои с|
|противником на всем фронте. После многодневных,|
|ожесточенных боев наши войска оставили Киев. |
+----------------------------------------------------------+
Я увидел, как наши уходят, и понял, что это конец.
Красноармейцы -- в своей защитной, выгоревшей форме, одни со
скатками, иные без -- редко побежали через дворы, по огородам,
перепрыгивали заборы.
Стало очень тихо. Много дней шли бои, гремела канонада,
выли сирены, бомбежки были одна за другой, по ночам весь
горизонт освещался зарницами и заревами, мы спали на узлах в
окопе, земля тряслась и сыпалась нам на головы.
И вот стало тихо -- та тишина, которая кажется страшнее
всякой стрельбы. И уже было неизвестно, где мы: по эту сторону
фронта, уже по ту или посредине.
С железнодорожной насыпи четко и близко чecaнул пулемет. Со
старого вяза над окопом посыпались мелкие веточки и листья. Я
грохнул люком и обрушился в яму, где дед зашипел на меня и дал
по уху.
Наш окоп, вырытый на огороде, был типовой щелью тех времен:
в форме буквы "Т", два метра глубиной, сантиметров семьдесят
шириной; такими щелями были изрыты все дворы, скверы, улицы,
радио призывало их рыть и рассказывало, как.
Но мы с дедом работали несколько дней и улучшили схему.
Земляные стены мы обшили досками, пол выложили кусками
кирпича, а сверху сделали покрытие. У нас, конечно, не было
бревен, чтоб сделать три наката, но мы. намостили поверх окопа
полутораметровые дровяные плашки и вообще навалили сверху все
дрова, какие только нашлись в сарае.
Дед рассуждал так: если на окоп упадет бомба, она, значит,
шарахнет в эти Дрова, поленья разлетятся, как бильярдные шары,
а нас взрыв не достанет: куда ему, подлому, разрушить
поленницу!
Для прочности мы набросали на дрова земли, для маскировки
обложили дерном, так что получился довольно внушительный и
ярко приметный холм, под которым, если закрыть входной люк,
было тихо и темно, как в могиле.
Наше большое счастье, что поблизости ничего не взорвалось и
даже не попал приличный осколок; случись это, все дрова
исправно рухнули бы нам на головы... Тогда мы этого не знали,
гордились делом рук своих и были уверены, что сидим а
великолепной безопасности.
Первое время, пока у нас не было еще такого хорошего
бомбоубежища, мы с дедом и бабкой прятались от бомб под
кроватью.
Кровать была старинная, добротная, со спинками из листового
железа, на которых были нарисованы масляными красками картины:
мельницы, озера с лебедями. Мы думали так: если бомба упадет,
она пробьет потолок, подпрыгнет на пружинном матраце с
периной, разорвется, а перина да еще два ватных одеяла
осколков, естественно, не пропустят.
Чтобы не лежать на голом полу, бабка постелила и под
кроватью одеяло, положила подушки, так что вышло очень уютно.
И когда начиналась стрельба и стекла зудели от воя
бомбардировщиков, дед кидался под кровать первым и прижимался
к стенке. За ним вкатывался кубарем я и ложился посредине. А
бабка, вечно замешкавшись у печи, прихватывала кота Тита,
ложилась с краю, закрывая всех нас собой, и так мы спасались.
Дед шептал молитвы и ругался в мой адрес:
-- От гомон, чего ты крутишься, будто червяк в тебе сидит?
Закончив строительство нашего мощного "окопа", мы стали
бегать в него в той же последовательности, только бабка всегда
бежала с подушками и одеялом (она их в "окопе" не оставляла,
чтобы не сырели). Кот Тит привык к войне, при первых же
выстрелах, задрав хвост, огромными прыжками несся прямо к люку
в "окоп" и с мукой в глазах мяукал, чтобы его спустили, потому
что по отвесной лестнице мог только вылезать, а спускаться не
научился.
До сих пор не знаю, что это за слово -- гомон. Дед умер, я
забыл у него спросить. А червяк любознательности мучил меня
всегда. Я высовывался, чтобы посчитать самолеты и увидеть на
них жуткие кресты, пытался разглядеть, как рвутся бомбы. Но
вот, когда побежали красноармейцы и стало ясно, что это конец,
я бы не очень хотел видеть это, и мне стало по-настоящему
страшно.
В "окопе" горела керосиновая лампа, пахло чадом. Мать (до
этого она днями и ночами дежурила в своей школе) сидела на
табуретке с ужасом в глазах. Дед ел, он всегда у нас ел, когда
волновался, его седая борода на два клинышка резко двигалась,
потому что из-за вставных челюстей он не жевал, а "жамкал",
как говорила бабка, и крошки сыпались ему на бороду. Бабка
едва слышно молилась, редко крестясь перед иконой божьей
матери, которую принесла сюда; я сам забивал гвоздь, чтобы
повесить; эта икона мне нравилась, из всех бабкиных икон она
была у меня самая любимая.
А в стенах за досками тихо шуршало, возилось: там жили
своей личной жизнью, безразличной к войне, деятельные муравьи,
жуки и черви. Земля наконец перестала вздрагивать и сыпаться с
потолка. И в этой жуткой тишине казалось, что сейчас
произойдет что-то ужаснейшее, какой-то немыслимый взрыв.
Я сидел, едва дыша, ожидая этого взрыва...
Вдруг раздался топот, люк поднялся, и соседка Елена
Павловна, возбужденная, на себя не похожая, закричала:
-- Что вы сидите? Немцы пришли!
Мне было двенадцать лет. Многое для меня в жизни
происходило впервые. Немцы приходили тоже впервые. Я прежде
всех вылетел из "окопа", зажмурился от яркого света и отметил,
что мир стал какой-то иной, хотя как будто все оставалось
по-прежнему.
Елена Павловна, захлебываясь, взмахивая руками, говорила:
-- ...молоденький, такой молоденький стоит!.. Мои же окна
на улицу. Машина ушла, а он, молоденький, стоит!..
Я немедленно рванул через двор, взлетел на забор.
У сквера на нашей Петропавловской площади стояла низенькая,
хищная, длинноносая пушка на толстых надутых шинах. Возле нее
-- действительно очень молоденький, белокурый, розовощекий
немецкий солдатик в необычно чистой и ладно сидящей на нем
серо-зеленой форме. Он держал винтовку на весу, заметил, что я
смотрю на него, и загордился. Очень мило загордился так,
зафасонил.
Был у меня друг жизни, старше меня года на три, Болик
Каминский, я еще о нем расскажу. Его эвакуировали с училищем
ФЗО. Так вот этот парнишка был очень похож на Болика.
Понимаете, я ожидал всего: что фашисты -- страшные гиганты,
что ли, все сплошь на танках, в противогазных масках и рогатых
касках, и меня потрясло, что этот парнишка такой обыкновенный,
прозаический, совсем как наш Болик.
Зафасонил, ага, я б тоже зафасонил, имей эту пушку.
В этот момент раздался тот самый невероятный взрыв,
которого я так ждал. Я задохнулся, ударился подбородком о
забор, чуть не слетел. А солдатик позорно присел и съежился,
перепуганно прижавшись к пушке.
Но он тотчас опомнился, встал и принялся смотреть куда-то
поверх моей головы. Я обернулся и увидел, как вдали, в синем
небе, за вершинами деревьев, опадают, крутясь и планируя,
обломки досок.
-- Подорвали-таки мост! Э!.. -- сказал дед, подходя к
забору и высовывая нос, чтобы тоже поглядеть на первого немца.
-- Фью-фью-фью, от это да-а! Ну, куда ж с ними воевать: это же
армия. Ты посмотри только, как он одет!
Солдат был действительно одет отлично. На карикатурах и в
фильмах они выглядели оборванными бродягами и бандитами. В
жизни оказалось несколько иначе.
Вздымая пыль, подлетела угловатая, квадратная и хищная
машина, лихо развернулась (мы с дедом жадно смотрели), и такие
же ловкие, как фокусники, солдаты прицепили пушку в один миг,
повскакали на подножки и, вися по обеим сторонам машины, лихо
умчались в сторону Подола.
-- Да-а... -- сказал потрясенный дед. -- Кончилась
Советская власть... Ступай помогай носить вещи в хату: в яме
все отсырело.
Не очень охотно я поплелся к "окопу". Там мама подавала из
темной дыры узлы, чемоданы, табуретки, бабка принимала и
складывала в кучу, а я стал носить.
Столько раз за последнее время мы это дело повторяли: в
"окоп", из "окопа", вниз, вверх, хоть бы было что порядочное
прятать, а то ж одни шмотки, какой-то кожух еще царских
времен, в заплатах, молью объеденный, подушки... В общем,
занятие не для мужчины,
Из-за забора высунулась голова второго моего друга жизни --
Шурки Мацы. Делая огромные глаза, он закричал:
-- По трамвайной линии немцы идут! Пошли!
И меня как ветром сдуло. Бабка только сказала: "А..."
Вся улица Фрунзе (старики называли ее Кирилловской) была,
сколько видно в оба конца, забита машинами и повозками. Машины
были угловатые, со всякими выступами, решетками, скобами.
У каждой машины есть лицо, она смотрит на мир своими фарами
безразлично, или сердито, или жалобно, или удивленно. Так вот
эти, как и первая, что увезла пушку, смотрели хищно. Сроду я
не видел таких машин, и мне казалось, что они очень мощные,
они заполнили улицу ревом и дымом.
Кузова некоторых грузовиков представляли собой целые
маленькие домики, с койками, привинченными столами. Солдаты
выглядывали из машин, прогуливались по улице, серо-зеленые,
выбритые, очень свежие и очень веселые. Смеялись по любому
поводу, что-то шутливо кричали первым вылезающим на улицу
жителям. Между фурами со снарядами и мешками лихо юлили
мотоциклисты в касках, с укрепленными на рулях пулеметами.
Доселе нами невиданные, огромнейшие, огненно-рыжие
кони-тяжеловозы с гривами соломенного цвета, медлительно и
важно ступая мохнатыми ногами, запряженные шестерками, тянули
орудия, будто играючи. Наши малорослые русские лошаденки, на
которых отступала Красная Армия, показались бы жеребятами
рядом с этими гигантами.
В ослепительных белых и черных лимузинах ехали, весело
разговаривая, офицеры в высоких картузах с серебром. У нас с
Шуркой разбежались глаза и захватило дыхание. Мы отважились
перебежать улицу. Тротуар быстро наполнялся людьми...
А у немцев, почти у всех, были книжечки-разговорники, они
листали их и кричали девушкам на тротуаре:
-- Панэнка, дэвушка! Болшовик конэц! Украйна!
-- Украина, -- поправили девушки.
-- Йа, йа! У-край-ина! Ходит гулят шпацирен, битте!
От Бондарского переулка образовалось какое-то движение,
видно было, как торжественно плывут головы и вышла процессия
каких-то допотопных стариков и старух. Передний старик, с
полотенцем через плечо, нес на подносе круглый хлеб с солонкой
на нем. Толпа повалила на зрелище, затолкалась.
Старики опоздали и растерялись: кому вручать? Передний
двинулся к ближайшей белой машине, откуда, улыбаясь, смотрели
офицеры, и с поклоном подал поднос. Мы с Шуркой потеряли друг
друга. Я изо всех сил пытался протиснуться. Там что-то
говорили, грохнул смех, задние спрашивали: "Что он сказал? Что
он сказал?" -- но колонна двинулась дальше, я только увидел,
как в проезжающем автомобиле офицер передавал хлеб с
полотенцем на заднее сиденье.
Вокруг стали говорить, что где-то тут немцы кричали:
"Масло, булки!" -- и сбросили прямо на трамвайную линию ящик с
маслом и корзины с булками -- бери, мол, кто хочет. Я
заметался, пытаясь понять, где это, и побежал к мосту над
Вышгородской улицей.
У моста масла и булок не оказалось, но был пожар. Угловой
кирпичный дом горел спокойно и лениво, подожженный влетевшим в
окно снарядом. Забор уже свалили прямо на росшие у дома цветы,
по ним топтались. Две женщины и девочка лопатами копали тут же
землю и кидали на огонь, потому что воды не было. Из толпы
зевак вышел мужчина, взял палку и стал бить стекла в окне.
Немец спрыгнул с машины, достал фотоаппарат, прицеливался,
приседал и выгибался, снимая пожар крупным и общим планом.
Мужчина полез в окно и стал подавать женщинам и девочке
стулья, ящики с бельем из шкафа, вышвыривать пальто и платья,
и все его хвалили. Я тоже подумал: какой молодец!
Войска продолжали валить тучей из-под моста. Ярко светило
солнце, не было никакой пальбы -- только рев моторов, грохот
колес, голоса, смех. После долгого сидения в яме я совсем
одурел от всего этого; пошатываясь побрел домой отчитываться.
А у нас во дворе стоял серо-зеленый солдат с ружьем через
плечо и с веревкой в руках -- простецкий такой, с белесыми
ресницами и красным лбом, равнодушно поглядывал по сторонам, а
дед, жестикулируя, приглашал его в сарай:
-- Здесь ниц, ниц, ниц, а там, может быть, ист! Надо
посмотреть, битте.
Солдат неохотно поплелся в сарайчик.
-- Они пленных ищут, -- сказала мне бабка с крыльца.
В сарае был люк в погребок. Солдат стал показывать руками.
-- Шпицки, шпицки!
Дали ему спички. Он зажег и осторожно заглянул в дыру.
-- Партизан! -- громко и иронически сказала бабка.
Солдат отпрыгнул, как ужаленный, вертя головой и глядя на
всех нас.
-- Я смеюсь, -- сказала бабка. -- Иди, иди, не бойся. Нет
партизан.
Но солдат что-то недовольно сказал, в погреб лезть не
захотел, а строго показал деду на красный домовый флаг,
который дед по праздникам вывешивал на воротах.
-- Это.
-- Да, да, -- засуетился дед, взял флаг и оторвал от
древка. -- Марфа, скорей кинь в печку!
Пришел другой солдат, тоже с веревкой, возбужденно кликнул
первого, и они побежали. Бабка поманила меня в сени.
-- На, полезь на чердак, засунь там, в газету заверни.
Я понял. Полез на чердак, пробрался по-пластунски в дальний
угол, затискал сверток под балку, а когда, наевшись паутины,
спустился, бабка стояла в воротах с Еленой Павловной и звала:
-- Старый! Иди быстро, партизана ведут!
Наш краснолобый солдат вел по улице здоровенного грязного
кабана, захлестнув его веревкой поперек туловища, другой
подгонял хворостинкой, и вокруг шли еще другие солдаты кучкой,
довольно гоготали.
Делая большие глаза и ахая, Елена Павловна рассказывала,
что солдаты совсем не пленных ищут, а грабят: и у Каминских
взяли кабана и кожухи га щат, а у нее заглядывали в шкаф, под
кровать, сняли наволочки и зачем-то полотенце с гвоздика.
Сосед не хотел отдать кабана, так они оставили расписку,
сказали: "Официр, официр, плати!" Нам, выходит, повезло, что
ничего не взяли, может, оттого, что дед немецкие слова
говорил, они постеснялись.
Дед озадаченно посмотрел вслед мужественной вооруженной
процессии с кабаном.
-- А ну, -- строго сказал он, -- давайте носить вещи
обратно в яму. Трясця его матери, я и забыл, это же их право
победителя: три дня грабить все, что хотят!
Сосед отправился с распиской в школу, где уже расположился,
похоже, штаб. Я немедленно увязался за ним, думая: вот ему
дадут немецкие деньги, а я попрошу их посмотреть.
У ворот я остался. Он там, во дворе, объяснялся, вошел в
дверь. Потом я увидел, как он с грохотом вылетел из нее,
нелепо взмахивая руками, солдаты закричали, защелкали
затворами, я испугался, что сейчас будут стрелять, и драпанул
за угол.
Через площадь все шли войска, но реже. А от базара бежали
какие-то подозрительного вида люди с набитыми мешками. Поняв,
что меня там явно не хватает, я тоже кинулся к базару.
Разбита была витрина хозяйственного магазина. Оттуда тащили
банки с краской, связки лопат и замков. Я вбежал, заработал
локтями, протискиваясь к прилавку, но видел только ноги,
топчущие рассыпанный мел и замазку. Заметил, что люди повалили
в подсобку, полез, получил в дверях по голове, по зубам. Я
разбежался и вклинился между двумя мужиками, меня сдавили так,
что захрустели ребра, но прямо передо мной наконец был
разломанный ящик.
В нем, переложенные соломой, лежали новенькие керосиновые
лампы, но без стекол. Я дотянулся, отталкивая чужие руки,
схватил одну, другую -- и ламп уже не стало.
Я выбежал и чуть не заревел: разбили "Галантерею", а ведь
она была еще целой, когда я сюда шел.
Тут я, извиваясь, пробился туда и схватил с полки коробку.
Ее у меня потянули, но я уцепился, как кот за мясо, у меня
вытряхали душу, коробка треснула, из нее посыпались пуговицы
для пальто. Я насыпал их в карманы...
Заметил, что под ногами катаются одежные щетки, стал их
ловить, выудил штук пять, но выронил одну лампу, которую тут
же схватили...
Измолоченный, покачиваясь, я вышел наружу, увидел, как из
продовольственного волокут мешки с солью, но пока добежал, там
остались лишь бумага да пустые ящики. Я готов был зарыдать, я
сроду не был жадным, был у бабушки таким воспитанным,
вежливеньким внучком, и вдруг этот грабеж захватил меня, как
горячая лавина, у меня горло сдавило от жадности и азарта. Я
все пропустил, опоздал на какую-то малость!.. Собрал с горя по
прилавкам гири от весов и понес все добро домой.
Из окон, из ворот выглядывали люди. Сосед Павел Сочава на
всю улицу иронически сказал:
-- А вот и Толя награбил! Иди, иди, скажи своей матери,
чтобы она тебя выпорола.
Меня словно окатили холодной водой. Я так гордо нес свою
лампу и щетки, а тут поскорее юркнул во двор, выгрузил в сенях
добычу... Мама ахнула:
-- Это что еще такое?!
Бабка посмотрела качнула головой.
-- Что у нас, лампы нет, сынок?
Но дед похвалил:
-- Пусть, пусть. Молодец! Хозяин будешь. Ах, я прозевал,
ах, прозевал! Шатковский вон полгастронома вынес. Какой был
случай! А тут только нас грабят.
Оказывается, пока я был на базаре, пришли шесть солдат,
потребовали: "Яйка, млеко!" -- полезли всюду, как у себя дома,
забрали картошку, капусту, помидоры... Ну, черт, гляди, что на
свете делается: одни там грабят, другие, значит, тут. Дела!
Меня все еще трясло от возбуждения, я побежал звать Шурку
Мацу, мы вдвоем понеслись опять на базар. Он был уже пуст. Как
мы ни шарили, -- ничего, как метлой подметено, магазины только
усыпаны бумагой, соломой и стеклом.
Мы вышли на улицу и смотрели, как в город все вступают и
вступают войска.
Шли тягачи, вездеходы, ехали колонны солдат на велосипедах
и обозы на простых телегах. Те, что вошли и разместились,
носили узлы с барахлом, перекинутые через плечо шубы.
Поднялся ветер, гонял солому и бумаги, нес дым от машин,
немецкие солдаты все шли, или тучей, и не было им конца, и все
исправно, как саранча, принимались что-нибудь тащить.
Спокойный такой, вроде нормальный, прозаический грабеж... Это
была пятница, 19 сентября 1941 года.
+-----------------------------------------------------------+
| КИЕВ В РУКАХ НЕМЕЦКИХ ВОЙСК |
| ГЛАВНАЯ КВАРТИРА ФЮРЕРА |
| 20 сентября|
| Верховное командование немецких вооруженных сил|
|сообщает: |
| Наряду с операциями по окружению советских армий на|
|востоке было начато наступление на столицу Украины -- Киев.|
|После отважного прорыва сильных укреплений на западном|
|берегу Днепра наши войска вошли в город. Над цитаделью|
|Киева с сегодняшнего утра развевается немецкое военное|
|знамя. |
| Наступательные операции на восток от Днепра неудержимо|
|идут вперед. В боях за укрепления Ленинграда имеем крупные|
|успехи... |
+-----------------------------------------------------------+
(Фашистская газета "Украинское слово", 21 сентября 1941 г.)
Газета "Украинское слово" к моменту взятия фашистами Киева
вышла пятнадцатым номером, печатаясь сперва в Житомире. Ее
оккупанты не то продавали, не то просто раздавали на улицах.
Дед ее добыл, с торжеством принес и жадно накинулся читать. Но
так как в чтении мелкого шрифта, да еще на дрянной, словно
оберточной бумаге, он не был силен, он перепоручил это дело
мне, сам же слушал, философски осмысляя.
Привожу заголовки из этой газеты:
"КИЕВ В РУКАХ НЕМЕЦКИХ ВОЙСК".
"ПОЛТАВА ЗАНЯТА".
"ВЫДАЮЩИЕСЯ УСПЕХИ ПОД ЛЕНИНГРАДОМ".
"ЗАНЯТИЕ ДАЛЬНЕЙШИХ ТЕРРИТОРИЙ ПОД ЛЕНИНГРАДОМ".
"100 000 КГР. БОМБ СБРОШЕНО НА ПОРТ ОДЕССЫ".
"ГИГАНТСКИЕ ДОСТИЖЕНИЯ НЕМЕЦКИХ ВОЙСК В БОЯХ НА ПЛАЦДАРМЕ
НИЖНЕГО ТЕЧЕНИЯ ДНЕПРА".
"БОРЬБА УКРАИНСКОГО НАРОДА".
"ВОЗРОЖДЕНИЕ ЦЕРКВИ НА ХОЛМЩИНЕ".
"РОСТ ИСКУССТВА В ЖИТОМИРЕ".
"КИЕВУ", стихотворение Якова Нагорного.
...Здесь я должен сделать весьма традиционное отступление и
хотя бы самым беглым образом рассказать о персонажах нашей
семьи, кто мы были, какие и почему. Сам я очень не люблю
читать а книгах подобные отступления, могу пропускать их, и,
если вам мое отступление покажется неинтересным, вы тоже смело
пропускайте его, потому что главное -- не а нем. Я же все-таки
должен отдать дань традиции, потому что иначе некоторые
ситуации и речи могут показаться непонятными и вызывать
недоумение.
Семерик Федор Власович, мой дед, Советскую власть, прямо
скажу, не любил. Нет, он отнюдь не был фашистом или
монархистом, националистом или троцкистом, красным или белым,
он а этом вообще ни черта не смыслил. По происхождению он был
крестьянин-бедняк, по социальному положению -- рабочий с
большим стажем, а по сути своей -- маленький, напуганный,
жадный обыватель мира сего.
Он родился в 1870 году -- в одном году с Лениным, но на
этом общее между великим человеком и моим дедом кончалось.
Великий человек умер, и бабка говорила, когда они с дедом
ругались:
-- Хорошие люди умирают, а ты, паразит, все живешь.
Дед вырос в селе Шендеровка, Каневского уезда, в отчаянной
селянской семье с одиннадцатью детьми, жившей в каком-то
журнал "Юность", 1966 г.
Журнальный вариант.
OCR by Michael Seregin.
---------------------------------------------------------------
Все в этой книге -- правда.
Когда я рассказывал эпизоды этой истории разным людям, все
в один голос утверждали, что я должен написать книгу. Да и сам
я чем больше живу на свете, тем больше убеждаюсь, что обязан
это сделать.
Дело в том, что сам я родился и вырос в Киеве, на
Куреневке, недалеко от большого оврага, название которого в
свое время было известно лишь местным жителям: Бабий Яр.
Как и прочие куреневские места, Бабий Яр был, как это
говорится, местом моего детства, местом наших игр и т. п.
Потом сразу, в один день, он стал очень известен.
Два с лишним года он был запретной зоной, с проволокой под
высоким напряжением, с лагерем, и на щитах было написано, что
по всякому, кто приблизится, открывается огонь.
Однажды я даже побывал там, в конторе, но, правда, не в
самом Яре, иначе бы эту книжку не писал.
Мы только слышали пулеметные очереди через равные
промежутки: та-та-та, та-та... Я это слышал два года изо дня в
день, и это стоит в моих ушах сегодня.
В конце второго года оккупации над оврагом поднялся
тяжелый, жирный дым. Он шел оттуда недели три.
Когда немецкие войска были выбиты из Киева и все кончилось,
мы с другом, хоть и боялись мин, пошли посмотреть, что же там
осталось.
Это был огромный, можно даже сказать, величественный овраг
между тремя киевскими районами: Лукьяновкой, Куреневкой и
Сырцом. По его дну всегда протекал очень симпатичный ручей.
Склоны крутые, обрывистые, иногда просто отвесные. И в Бабьем
Яре часто бывали обвалы. Но в общем он выглядел довольно
обыкновенно; там есть еще соседний Репьяхов Яр, такой же, и
другие, их много там.
С одной стороны оврага на другую перебирался оборванный дед
с торбой, и по тому, как уверенно он шел, мы поняли, что он
ходит здесь уже не первый раз.
-- Дед! -- спросил я. -- Евреев тут стреляли или дальше?
Дед резко остановился, оглядел меня с ног до головы и
сказал:
-- А сколько тут русских положено, а украинцев, а всех
наций?
И ушел.
Мы знали этот ручей как свои пять пальцев, мы в детстве
запруживали его, устраивая "гатки", и купались.
В нем был хороший крупнозернистый песок, но сейчас он был
весь почему-то усыпан белыми камешками.
Я нагнулся и поднял один, чтобы рассмотреть, Это был
обгоревший кусочек кости величиной с ноготь, с одной стороны
белый, с другой -- черный. Ручей вымывал их откуда-то и нес.
Из этого мы заключили, что евреев, русских, украинцев и людей
других наций стреляли выше.
И так мы долго шли по этим косточкам, пока не пришли к
самому началу оврага, и ручей исчез, он вытекал многими
источниками из-под песчаных пластов, отсюда-то он и вымывал
кости.
Овраг здесь стал узким, разветвлялся на несколько голов, и
в одном месте песок стал серым. Вдруг мы поняли, что идем по
человеческому пеплу.
Рядом, тут, размытый дождями, обрушился слой песка, из-под
него выглядывал гранитный тесаный выступ -- и слой угля.
Толщина этого угольного пласта была примерно четверть метра.
На склоне паслись козы, в трое мальчишек-пастушков, лет по
восьми, усердно долбили молотками уголь и размельчали его на
гранитном выступе.
Мы подошли, Уголь был зернистый, бурого оттенка, так
примерно, как если бы паровозную золу смешать со столярным
клеем.
-- Что вы делаете? -- спросил я.
-- А вот! -- Один из них достал из кармана кусочки чего-то
блестящего и грязного и подбросил на ладони.
Это были полусплавившиеся золотые кольца и еще что-то.
Они добывали золото.
Мы походили вокруг, нашли много целых костей, свежий, еще
сырой череп и снова куски черной золы среди серых песков.
Я подобрал один кусок, килограмма два весом, унес с собой и
сохранил. Это зола от многих людей, в ней все перемешалось --
так сказать, интернациональная зола.
Уже тогда у меня была мысль, что надо бы об этом
рассказать, с самого начала, как это было на самом деле,
ничего не пропуская и ничего не вымышляя.
Вот это я делаю, потому что чувствую, обязан это сделать,
потому что, как говорено в "Тиле Уленшпигеле", пепел Клааса
стучит в мое сердце.
Таким образом, слово "документ", проставленное в
подзаголовке этого романа, означает, что здесь мною приводятся
только подлинные факты и документы и что ни малейшего
литературного домысла, то есть того, как это "могло быть" или
"должно было быть", здесь нет.
+----------------------------------------------------------+
| ОТ СОВЕТСКОГО ИНФОРМБЮРО |
| ВЕЧЕРНЕЕ СООБЩЕНИЕ |
| 21 СЕНТЯБРЯ 1941 ГОДА |
| В течение 21 сентября наши войска вели бои с|
|противником на всем фронте. После многодневных,|
|ожесточенных боев наши войска оставили Киев. |
+----------------------------------------------------------+
Я увидел, как наши уходят, и понял, что это конец.
Красноармейцы -- в своей защитной, выгоревшей форме, одни со
скатками, иные без -- редко побежали через дворы, по огородам,
перепрыгивали заборы.
Стало очень тихо. Много дней шли бои, гремела канонада,
выли сирены, бомбежки были одна за другой, по ночам весь
горизонт освещался зарницами и заревами, мы спали на узлах в
окопе, земля тряслась и сыпалась нам на головы.
И вот стало тихо -- та тишина, которая кажется страшнее
всякой стрельбы. И уже было неизвестно, где мы: по эту сторону
фронта, уже по ту или посредине.
С железнодорожной насыпи четко и близко чecaнул пулемет. Со
старого вяза над окопом посыпались мелкие веточки и листья. Я
грохнул люком и обрушился в яму, где дед зашипел на меня и дал
по уху.
Наш окоп, вырытый на огороде, был типовой щелью тех времен:
в форме буквы "Т", два метра глубиной, сантиметров семьдесят
шириной; такими щелями были изрыты все дворы, скверы, улицы,
радио призывало их рыть и рассказывало, как.
Но мы с дедом работали несколько дней и улучшили схему.
Земляные стены мы обшили досками, пол выложили кусками
кирпича, а сверху сделали покрытие. У нас, конечно, не было
бревен, чтоб сделать три наката, но мы. намостили поверх окопа
полутораметровые дровяные плашки и вообще навалили сверху все
дрова, какие только нашлись в сарае.
Дед рассуждал так: если на окоп упадет бомба, она, значит,
шарахнет в эти Дрова, поленья разлетятся, как бильярдные шары,
а нас взрыв не достанет: куда ему, подлому, разрушить
поленницу!
Для прочности мы набросали на дрова земли, для маскировки
обложили дерном, так что получился довольно внушительный и
ярко приметный холм, под которым, если закрыть входной люк,
было тихо и темно, как в могиле.
Наше большое счастье, что поблизости ничего не взорвалось и
даже не попал приличный осколок; случись это, все дрова
исправно рухнули бы нам на головы... Тогда мы этого не знали,
гордились делом рук своих и были уверены, что сидим а
великолепной безопасности.
Первое время, пока у нас не было еще такого хорошего
бомбоубежища, мы с дедом и бабкой прятались от бомб под
кроватью.
Кровать была старинная, добротная, со спинками из листового
железа, на которых были нарисованы масляными красками картины:
мельницы, озера с лебедями. Мы думали так: если бомба упадет,
она пробьет потолок, подпрыгнет на пружинном матраце с
периной, разорвется, а перина да еще два ватных одеяла
осколков, естественно, не пропустят.
Чтобы не лежать на голом полу, бабка постелила и под
кроватью одеяло, положила подушки, так что вышло очень уютно.
И когда начиналась стрельба и стекла зудели от воя
бомбардировщиков, дед кидался под кровать первым и прижимался
к стенке. За ним вкатывался кубарем я и ложился посредине. А
бабка, вечно замешкавшись у печи, прихватывала кота Тита,
ложилась с краю, закрывая всех нас собой, и так мы спасались.
Дед шептал молитвы и ругался в мой адрес:
-- От гомон, чего ты крутишься, будто червяк в тебе сидит?
Закончив строительство нашего мощного "окопа", мы стали
бегать в него в той же последовательности, только бабка всегда
бежала с подушками и одеялом (она их в "окопе" не оставляла,
чтобы не сырели). Кот Тит привык к войне, при первых же
выстрелах, задрав хвост, огромными прыжками несся прямо к люку
в "окоп" и с мукой в глазах мяукал, чтобы его спустили, потому
что по отвесной лестнице мог только вылезать, а спускаться не
научился.
До сих пор не знаю, что это за слово -- гомон. Дед умер, я
забыл у него спросить. А червяк любознательности мучил меня
всегда. Я высовывался, чтобы посчитать самолеты и увидеть на
них жуткие кресты, пытался разглядеть, как рвутся бомбы. Но
вот, когда побежали красноармейцы и стало ясно, что это конец,
я бы не очень хотел видеть это, и мне стало по-настоящему
страшно.
В "окопе" горела керосиновая лампа, пахло чадом. Мать (до
этого она днями и ночами дежурила в своей школе) сидела на
табуретке с ужасом в глазах. Дед ел, он всегда у нас ел, когда
волновался, его седая борода на два клинышка резко двигалась,
потому что из-за вставных челюстей он не жевал, а "жамкал",
как говорила бабка, и крошки сыпались ему на бороду. Бабка
едва слышно молилась, редко крестясь перед иконой божьей
матери, которую принесла сюда; я сам забивал гвоздь, чтобы
повесить; эта икона мне нравилась, из всех бабкиных икон она
была у меня самая любимая.
А в стенах за досками тихо шуршало, возилось: там жили
своей личной жизнью, безразличной к войне, деятельные муравьи,
жуки и черви. Земля наконец перестала вздрагивать и сыпаться с
потолка. И в этой жуткой тишине казалось, что сейчас
произойдет что-то ужаснейшее, какой-то немыслимый взрыв.
Я сидел, едва дыша, ожидая этого взрыва...
Вдруг раздался топот, люк поднялся, и соседка Елена
Павловна, возбужденная, на себя не похожая, закричала:
-- Что вы сидите? Немцы пришли!
Мне было двенадцать лет. Многое для меня в жизни
происходило впервые. Немцы приходили тоже впервые. Я прежде
всех вылетел из "окопа", зажмурился от яркого света и отметил,
что мир стал какой-то иной, хотя как будто все оставалось
по-прежнему.
Елена Павловна, захлебываясь, взмахивая руками, говорила:
-- ...молоденький, такой молоденький стоит!.. Мои же окна
на улицу. Машина ушла, а он, молоденький, стоит!..
Я немедленно рванул через двор, взлетел на забор.
У сквера на нашей Петропавловской площади стояла низенькая,
хищная, длинноносая пушка на толстых надутых шинах. Возле нее
-- действительно очень молоденький, белокурый, розовощекий
немецкий солдатик в необычно чистой и ладно сидящей на нем
серо-зеленой форме. Он держал винтовку на весу, заметил, что я
смотрю на него, и загордился. Очень мило загордился так,
зафасонил.
Был у меня друг жизни, старше меня года на три, Болик
Каминский, я еще о нем расскажу. Его эвакуировали с училищем
ФЗО. Так вот этот парнишка был очень похож на Болика.
Понимаете, я ожидал всего: что фашисты -- страшные гиганты,
что ли, все сплошь на танках, в противогазных масках и рогатых
касках, и меня потрясло, что этот парнишка такой обыкновенный,
прозаический, совсем как наш Болик.
Зафасонил, ага, я б тоже зафасонил, имей эту пушку.
В этот момент раздался тот самый невероятный взрыв,
которого я так ждал. Я задохнулся, ударился подбородком о
забор, чуть не слетел. А солдатик позорно присел и съежился,
перепуганно прижавшись к пушке.
Но он тотчас опомнился, встал и принялся смотреть куда-то
поверх моей головы. Я обернулся и увидел, как вдали, в синем
небе, за вершинами деревьев, опадают, крутясь и планируя,
обломки досок.
-- Подорвали-таки мост! Э!.. -- сказал дед, подходя к
забору и высовывая нос, чтобы тоже поглядеть на первого немца.
-- Фью-фью-фью, от это да-а! Ну, куда ж с ними воевать: это же
армия. Ты посмотри только, как он одет!
Солдат был действительно одет отлично. На карикатурах и в
фильмах они выглядели оборванными бродягами и бандитами. В
жизни оказалось несколько иначе.
Вздымая пыль, подлетела угловатая, квадратная и хищная
машина, лихо развернулась (мы с дедом жадно смотрели), и такие
же ловкие, как фокусники, солдаты прицепили пушку в один миг,
повскакали на подножки и, вися по обеим сторонам машины, лихо
умчались в сторону Подола.
-- Да-а... -- сказал потрясенный дед. -- Кончилась
Советская власть... Ступай помогай носить вещи в хату: в яме
все отсырело.
Не очень охотно я поплелся к "окопу". Там мама подавала из
темной дыры узлы, чемоданы, табуретки, бабка принимала и
складывала в кучу, а я стал носить.
Столько раз за последнее время мы это дело повторяли: в
"окоп", из "окопа", вниз, вверх, хоть бы было что порядочное
прятать, а то ж одни шмотки, какой-то кожух еще царских
времен, в заплатах, молью объеденный, подушки... В общем,
занятие не для мужчины,
Из-за забора высунулась голова второго моего друга жизни --
Шурки Мацы. Делая огромные глаза, он закричал:
-- По трамвайной линии немцы идут! Пошли!
И меня как ветром сдуло. Бабка только сказала: "А..."
Вся улица Фрунзе (старики называли ее Кирилловской) была,
сколько видно в оба конца, забита машинами и повозками. Машины
были угловатые, со всякими выступами, решетками, скобами.
У каждой машины есть лицо, она смотрит на мир своими фарами
безразлично, или сердито, или жалобно, или удивленно. Так вот
эти, как и первая, что увезла пушку, смотрели хищно. Сроду я
не видел таких машин, и мне казалось, что они очень мощные,
они заполнили улицу ревом и дымом.
Кузова некоторых грузовиков представляли собой целые
маленькие домики, с койками, привинченными столами. Солдаты
выглядывали из машин, прогуливались по улице, серо-зеленые,
выбритые, очень свежие и очень веселые. Смеялись по любому
поводу, что-то шутливо кричали первым вылезающим на улицу
жителям. Между фурами со снарядами и мешками лихо юлили
мотоциклисты в касках, с укрепленными на рулях пулеметами.
Доселе нами невиданные, огромнейшие, огненно-рыжие
кони-тяжеловозы с гривами соломенного цвета, медлительно и
важно ступая мохнатыми ногами, запряженные шестерками, тянули
орудия, будто играючи. Наши малорослые русские лошаденки, на
которых отступала Красная Армия, показались бы жеребятами
рядом с этими гигантами.
В ослепительных белых и черных лимузинах ехали, весело
разговаривая, офицеры в высоких картузах с серебром. У нас с
Шуркой разбежались глаза и захватило дыхание. Мы отважились
перебежать улицу. Тротуар быстро наполнялся людьми...
А у немцев, почти у всех, были книжечки-разговорники, они
листали их и кричали девушкам на тротуаре:
-- Панэнка, дэвушка! Болшовик конэц! Украйна!
-- Украина, -- поправили девушки.
-- Йа, йа! У-край-ина! Ходит гулят шпацирен, битте!
От Бондарского переулка образовалось какое-то движение,
видно было, как торжественно плывут головы и вышла процессия
каких-то допотопных стариков и старух. Передний старик, с
полотенцем через плечо, нес на подносе круглый хлеб с солонкой
на нем. Толпа повалила на зрелище, затолкалась.
Старики опоздали и растерялись: кому вручать? Передний
двинулся к ближайшей белой машине, откуда, улыбаясь, смотрели
офицеры, и с поклоном подал поднос. Мы с Шуркой потеряли друг
друга. Я изо всех сил пытался протиснуться. Там что-то
говорили, грохнул смех, задние спрашивали: "Что он сказал? Что
он сказал?" -- но колонна двинулась дальше, я только увидел,
как в проезжающем автомобиле офицер передавал хлеб с
полотенцем на заднее сиденье.
Вокруг стали говорить, что где-то тут немцы кричали:
"Масло, булки!" -- и сбросили прямо на трамвайную линию ящик с
маслом и корзины с булками -- бери, мол, кто хочет. Я
заметался, пытаясь понять, где это, и побежал к мосту над
Вышгородской улицей.
У моста масла и булок не оказалось, но был пожар. Угловой
кирпичный дом горел спокойно и лениво, подожженный влетевшим в
окно снарядом. Забор уже свалили прямо на росшие у дома цветы,
по ним топтались. Две женщины и девочка лопатами копали тут же
землю и кидали на огонь, потому что воды не было. Из толпы
зевак вышел мужчина, взял палку и стал бить стекла в окне.
Немец спрыгнул с машины, достал фотоаппарат, прицеливался,
приседал и выгибался, снимая пожар крупным и общим планом.
Мужчина полез в окно и стал подавать женщинам и девочке
стулья, ящики с бельем из шкафа, вышвыривать пальто и платья,
и все его хвалили. Я тоже подумал: какой молодец!
Войска продолжали валить тучей из-под моста. Ярко светило
солнце, не было никакой пальбы -- только рев моторов, грохот
колес, голоса, смех. После долгого сидения в яме я совсем
одурел от всего этого; пошатываясь побрел домой отчитываться.
А у нас во дворе стоял серо-зеленый солдат с ружьем через
плечо и с веревкой в руках -- простецкий такой, с белесыми
ресницами и красным лбом, равнодушно поглядывал по сторонам, а
дед, жестикулируя, приглашал его в сарай:
-- Здесь ниц, ниц, ниц, а там, может быть, ист! Надо
посмотреть, битте.
Солдат неохотно поплелся в сарайчик.
-- Они пленных ищут, -- сказала мне бабка с крыльца.
В сарае был люк в погребок. Солдат стал показывать руками.
-- Шпицки, шпицки!
Дали ему спички. Он зажег и осторожно заглянул в дыру.
-- Партизан! -- громко и иронически сказала бабка.
Солдат отпрыгнул, как ужаленный, вертя головой и глядя на
всех нас.
-- Я смеюсь, -- сказала бабка. -- Иди, иди, не бойся. Нет
партизан.
Но солдат что-то недовольно сказал, в погреб лезть не
захотел, а строго показал деду на красный домовый флаг,
который дед по праздникам вывешивал на воротах.
-- Это.
-- Да, да, -- засуетился дед, взял флаг и оторвал от
древка. -- Марфа, скорей кинь в печку!
Пришел другой солдат, тоже с веревкой, возбужденно кликнул
первого, и они побежали. Бабка поманила меня в сени.
-- На, полезь на чердак, засунь там, в газету заверни.
Я понял. Полез на чердак, пробрался по-пластунски в дальний
угол, затискал сверток под балку, а когда, наевшись паутины,
спустился, бабка стояла в воротах с Еленой Павловной и звала:
-- Старый! Иди быстро, партизана ведут!
Наш краснолобый солдат вел по улице здоровенного грязного
кабана, захлестнув его веревкой поперек туловища, другой
подгонял хворостинкой, и вокруг шли еще другие солдаты кучкой,
довольно гоготали.
Делая большие глаза и ахая, Елена Павловна рассказывала,
что солдаты совсем не пленных ищут, а грабят: и у Каминских
взяли кабана и кожухи га щат, а у нее заглядывали в шкаф, под
кровать, сняли наволочки и зачем-то полотенце с гвоздика.
Сосед не хотел отдать кабана, так они оставили расписку,
сказали: "Официр, официр, плати!" Нам, выходит, повезло, что
ничего не взяли, может, оттого, что дед немецкие слова
говорил, они постеснялись.
Дед озадаченно посмотрел вслед мужественной вооруженной
процессии с кабаном.
-- А ну, -- строго сказал он, -- давайте носить вещи
обратно в яму. Трясця его матери, я и забыл, это же их право
победителя: три дня грабить все, что хотят!
Сосед отправился с распиской в школу, где уже расположился,
похоже, штаб. Я немедленно увязался за ним, думая: вот ему
дадут немецкие деньги, а я попрошу их посмотреть.
У ворот я остался. Он там, во дворе, объяснялся, вошел в
дверь. Потом я увидел, как он с грохотом вылетел из нее,
нелепо взмахивая руками, солдаты закричали, защелкали
затворами, я испугался, что сейчас будут стрелять, и драпанул
за угол.
Через площадь все шли войска, но реже. А от базара бежали
какие-то подозрительного вида люди с набитыми мешками. Поняв,
что меня там явно не хватает, я тоже кинулся к базару.
Разбита была витрина хозяйственного магазина. Оттуда тащили
банки с краской, связки лопат и замков. Я вбежал, заработал
локтями, протискиваясь к прилавку, но видел только ноги,
топчущие рассыпанный мел и замазку. Заметил, что люди повалили
в подсобку, полез, получил в дверях по голове, по зубам. Я
разбежался и вклинился между двумя мужиками, меня сдавили так,
что захрустели ребра, но прямо передо мной наконец был
разломанный ящик.
В нем, переложенные соломой, лежали новенькие керосиновые
лампы, но без стекол. Я дотянулся, отталкивая чужие руки,
схватил одну, другую -- и ламп уже не стало.
Я выбежал и чуть не заревел: разбили "Галантерею", а ведь
она была еще целой, когда я сюда шел.
Тут я, извиваясь, пробился туда и схватил с полки коробку.
Ее у меня потянули, но я уцепился, как кот за мясо, у меня
вытряхали душу, коробка треснула, из нее посыпались пуговицы
для пальто. Я насыпал их в карманы...
Заметил, что под ногами катаются одежные щетки, стал их
ловить, выудил штук пять, но выронил одну лампу, которую тут
же схватили...
Измолоченный, покачиваясь, я вышел наружу, увидел, как из
продовольственного волокут мешки с солью, но пока добежал, там
остались лишь бумага да пустые ящики. Я готов был зарыдать, я
сроду не был жадным, был у бабушки таким воспитанным,
вежливеньким внучком, и вдруг этот грабеж захватил меня, как
горячая лавина, у меня горло сдавило от жадности и азарта. Я
все пропустил, опоздал на какую-то малость!.. Собрал с горя по
прилавкам гири от весов и понес все добро домой.
Из окон, из ворот выглядывали люди. Сосед Павел Сочава на
всю улицу иронически сказал:
-- А вот и Толя награбил! Иди, иди, скажи своей матери,
чтобы она тебя выпорола.
Меня словно окатили холодной водой. Я так гордо нес свою
лампу и щетки, а тут поскорее юркнул во двор, выгрузил в сенях
добычу... Мама ахнула:
-- Это что еще такое?!
Бабка посмотрела качнула головой.
-- Что у нас, лампы нет, сынок?
Но дед похвалил:
-- Пусть, пусть. Молодец! Хозяин будешь. Ах, я прозевал,
ах, прозевал! Шатковский вон полгастронома вынес. Какой был
случай! А тут только нас грабят.
Оказывается, пока я был на базаре, пришли шесть солдат,
потребовали: "Яйка, млеко!" -- полезли всюду, как у себя дома,
забрали картошку, капусту, помидоры... Ну, черт, гляди, что на
свете делается: одни там грабят, другие, значит, тут. Дела!
Меня все еще трясло от возбуждения, я побежал звать Шурку
Мацу, мы вдвоем понеслись опять на базар. Он был уже пуст. Как
мы ни шарили, -- ничего, как метлой подметено, магазины только
усыпаны бумагой, соломой и стеклом.
Мы вышли на улицу и смотрели, как в город все вступают и
вступают войска.
Шли тягачи, вездеходы, ехали колонны солдат на велосипедах
и обозы на простых телегах. Те, что вошли и разместились,
носили узлы с барахлом, перекинутые через плечо шубы.
Поднялся ветер, гонял солому и бумаги, нес дым от машин,
немецкие солдаты все шли, или тучей, и не было им конца, и все
исправно, как саранча, принимались что-нибудь тащить.
Спокойный такой, вроде нормальный, прозаический грабеж... Это
была пятница, 19 сентября 1941 года.
+-----------------------------------------------------------+
| КИЕВ В РУКАХ НЕМЕЦКИХ ВОЙСК |
| ГЛАВНАЯ КВАРТИРА ФЮРЕРА |
| 20 сентября|
| Верховное командование немецких вооруженных сил|
|сообщает: |
| Наряду с операциями по окружению советских армий на|
|востоке было начато наступление на столицу Украины -- Киев.|
|После отважного прорыва сильных укреплений на западном|
|берегу Днепра наши войска вошли в город. Над цитаделью|
|Киева с сегодняшнего утра развевается немецкое военное|
|знамя. |
| Наступательные операции на восток от Днепра неудержимо|
|идут вперед. В боях за укрепления Ленинграда имеем крупные|
|успехи... |
+-----------------------------------------------------------+
(Фашистская газета "Украинское слово", 21 сентября 1941 г.)
Газета "Украинское слово" к моменту взятия фашистами Киева
вышла пятнадцатым номером, печатаясь сперва в Житомире. Ее
оккупанты не то продавали, не то просто раздавали на улицах.
Дед ее добыл, с торжеством принес и жадно накинулся читать. Но
так как в чтении мелкого шрифта, да еще на дрянной, словно
оберточной бумаге, он не был силен, он перепоручил это дело
мне, сам же слушал, философски осмысляя.
Привожу заголовки из этой газеты:
"КИЕВ В РУКАХ НЕМЕЦКИХ ВОЙСК".
"ПОЛТАВА ЗАНЯТА".
"ВЫДАЮЩИЕСЯ УСПЕХИ ПОД ЛЕНИНГРАДОМ".
"ЗАНЯТИЕ ДАЛЬНЕЙШИХ ТЕРРИТОРИЙ ПОД ЛЕНИНГРАДОМ".
"100 000 КГР. БОМБ СБРОШЕНО НА ПОРТ ОДЕССЫ".
"ГИГАНТСКИЕ ДОСТИЖЕНИЯ НЕМЕЦКИХ ВОЙСК В БОЯХ НА ПЛАЦДАРМЕ
НИЖНЕГО ТЕЧЕНИЯ ДНЕПРА".
"БОРЬБА УКРАИНСКОГО НАРОДА".
"ВОЗРОЖДЕНИЕ ЦЕРКВИ НА ХОЛМЩИНЕ".
"РОСТ ИСКУССТВА В ЖИТОМИРЕ".
"КИЕВУ", стихотворение Якова Нагорного.
...Здесь я должен сделать весьма традиционное отступление и
хотя бы самым беглым образом рассказать о персонажах нашей
семьи, кто мы были, какие и почему. Сам я очень не люблю
читать а книгах подобные отступления, могу пропускать их, и,
если вам мое отступление покажется неинтересным, вы тоже смело
пропускайте его, потому что главное -- не а нем. Я же все-таки
должен отдать дань традиции, потому что иначе некоторые
ситуации и речи могут показаться непонятными и вызывать
недоумение.
Семерик Федор Власович, мой дед, Советскую власть, прямо
скажу, не любил. Нет, он отнюдь не был фашистом или
монархистом, националистом или троцкистом, красным или белым,
он а этом вообще ни черта не смыслил. По происхождению он был
крестьянин-бедняк, по социальному положению -- рабочий с
большим стажем, а по сути своей -- маленький, напуганный,
жадный обыватель мира сего.
Он родился в 1870 году -- в одном году с Лениным, но на
этом общее между великим человеком и моим дедом кончалось.
Великий человек умер, и бабка говорила, когда они с дедом
ругались:
-- Хорошие люди умирают, а ты, паразит, все живешь.
Дед вырос в селе Шендеровка, Каневского уезда, в отчаянной
селянской семье с одиннадцатью детьми, жившей в каком-то