Глеб подумал, что Вольфсон никогда не считал нужным скрывать, как относится к собеседникам.
-- Оксана говорила, что Емеля встретил ее незадолго до смерти, --ответил он.
-- Это не довод. Мало ли, где он ее видел. Может, она ему приснилась. Теперь же не спросишь.
-- Ты прав, -- ответил Глеб и подумал, что список вопросов, которые уже некому задать, все растет. Впрочем, кое в чем Вольфсон мог помочь разобраться.
-- Я тут вспоминал наш десятый класс, -- написал Глеб. -- И вот решил тебя спросить. Что это за история была, когда тебя забрали? Вы тогда так конспирировались, что я ни хуя не понял, о чем речь.
-- Да так, хуйня какая-то детская, -- ответил Вольфсон. -- Мамаша Чака наябедничала директрисе, а та с перепугу позвонила в гебуху. Я уж не помню, чего мне шили.
Глеб разозлился и выстучал на клавиатуре:
-- Кончай выебываться. Теперь об этом можно рассказать.
Последняя фраза -- название книжки, написанной американскими физиками, которые конструировали, кажется, атомную бомбу или что-то в этом духе. Вышедшая еще в советское время, она все время вспоминалась Глебу во время гласности. Название почему-то казалось грустным: как правило, если о чем-то можно рассказывать, уже не имеет смысла это делать.
-- Ну, если тебе так надо, -- ответил Вольфсон, -- пожалуйста. Хотя я уже плохо помню. Одним словом, я изучал нацисткую мифологию. Был человек, я называл его Учителем, и у него дома было что-то вроде кружка. Началось все с какого-то ксерокса из "Вопросов философии", с фрагментом из книжки каких-то французов... что-то вроде "Заря магии", не помню уже сейчас. А потом Учитель принес полный Самиздатовский перевод.
Глеб быстро перешел в Нетскейп и в Рамблере набрал в поисковой строке "заря магии". Вылезло девять ссылок -- все в меру бессмысленные. По крайней мере, к нацистской мифологии отношения не имели.
-- Короче, мы изучали тайную историю нацизма. Секретные ордера, настоящий смысл СС и так далее. Оказалось, что фашисты во многом были правы. Взять хотя бы евгенику: если не заботиться об улучшении генофонда, человечество вымрет. Я, конечно, не имею в виду их методы, только общую идею. Короче, для меня, как для еврея было очень важно, что не все так линейно, как мне в школе говорили.
-- Вероятно, -- пошутил Глеб, -- это были наши, евразийские, фашисты.
-- В каком смысле -- евразийские? -- удивился Вольфсон. -- А разве африканские бывают? Не считая, конечно, черных пантер.
Глеб изобразил из скобки и двоеточия смайлик -- мол, я пошутил, -- а Вольфсон продолжал:
-- Честно говоря, я все забыл уже. Были какие-то штуки, которые мне очень нравились. Скажем, что война началась 22 июня: не потому, что самая короткая ночь, и удобнее напасть, как нас учили. Наоборот: это самый длинный день в году, и астрологи предсказали Гитлеру удачу. Мол, немцы -- солнечная нация, а славяне -- холодная, потому в этот день и надо начать.
Глеб вспомнил, что сегодня уже был разговор про 22 июня, и хмыкнул про себя. Было бы забавно познакомить Осю с Вольфсоном.
-- Вот они обломались, когда зима 1941-го оказалась такой холодной. Они ж думали, что это война солнца против снега. Ну, и просрали в конце концов.
Глеб ответил еще одним смайликом. Теперь ясно, чем занимался тогда Вольфсон. Как писал Чак_из_нот_дэд -- нынче это стало модно. Глеба охватила тоска. Еврейские мальчики, увлекающиеся нацизмом, казались ему каким-то оксюмороном.
-- Я вот сообразил, что работаю сейчас в фирме Sun. Двенадцать лет назад я бы точно решил, что ее основали сбежавшие в Америку нацисты. Впрочем, если так рассуждать, то "Белоснежку и семь гномов" Дисней сделал по заказу Сталина.
Глеб замер. Все сложилось. Солярная магия, жертвоприношение, близкое равноденствие... У меня идеальное алиби: я пил и танцевал. Ося в самом деле мог знать Марину и, конечно же, вполне способен изображать мертвеца: пошутить, как минимум. Chuck_is_not_dead не случайно выглядело парафразом надписи на майке: Ося так уверен в своей безнаказности, что даже ключ дал. Что до убийства -- почему бы нет? К тому же, Ося мог знать иероглиф --недаром он так оживился, когда Глеб стал его толковать. И вообще, человек, открыто называющий себя сатанистом, очевидно, нездоров. С него станется принести ни в чем не повинную девушку в жертву.
На экране появилась очередная Вольфсоновская реплика:
-- Я думал тут на днях про нашу школу. Мы же были дико умные. Мы, выпускники оруэлловского года, были первым поколением, которое вышло из советской школы абсолютно без иллюзий. Более того: мы были единственноым поколением, которое считало, что живет при тоталитаризме -- при том, что тоталитаризма как раз уже не было. Думаю, у меня все так хорошо сложилось, потому что я был заранее ко всему готов.
Честно говоря, подумал Глеб, наш тоталитаризм был просто еще одной иллюзией.
За спиной Глеба открылась дверь:
-- Эй, -- позвал Андрей, -- пошли типа фотографироваться!
Напечатав "/me уходит" Глеб вышел в большую комнату, где расположилась вся редакция. Он встал сбоку, прямо перед Муфасой, и рядом с ним, с самого края, встала Нюра Степановна. Глеб почувствовал запах "кэмела" и вспомнил их торопливый секс.
Все улыбнулись и посмотрели в объектив, и тут за спиной фотографа запищал факс. Нюра крикнула:
-- Ой, бумага кончилась! -- и собралась бежать, но Шаневич ее остановил:
-- Ну и черт с ней, с бумагой!
Вспышка, еще и еще. Как маленькое солнце, подумал Глеб. Позади него Ося втолковывал Шварцеру, что никаких хакеров не существует:
-- Просто те же люди, что должны охранять большие системы, их ломают, чтобы поднять зарплату. А банки списывают на хакеров те деньги, что разворовали сами. Левин вот клялся, что взял всего тысяч сто, а помнишь, сколько на него повесили?
-- Тихо! -- прикрикнул Шаневич. Еще раз клацнул затвор.
-- Готово, -- сказал фотограф.
-- Круто, -- сказал Бен. -- Теперь навсегда так останемся.
Все заговорили одновременно, словно были пьяны или просто сильно возбуждены. Они по правде думают, что сейчас работают для вечности, подумал Глеб. А может и нет, может, их прет, потому что это новое дело, и они здесь первые. И они чувствуют такой драйв, что воспоминания о нем хватит если не на вечность, то на всю их жизнь.
Ему стало грустно. На этом празднике он был случайным гостем. Он был зван, но не мог принять приглашения. В квартиру на Хрустальном, которая наверняка останется в истории русского Интернета, он зашел лишь для того, чтобы сверстать несколько десятков страниц. По большому счету, Повсеместно Протянутая Паутина и глобальная сеть оставляли его равнодушным. Может, потому что у Оксаны и у Тани не было мэйлов. Да и Снежане теперь мэйл ни к чему.
Глава двадцать восьмая
Феликс работал в ФизХимии на Ленинском, неподалеку от пятой школы. К 1996 году институт опустел, библиотека открывалась через день, и научная работа почти прекратилась. Говорили, что в других корпусах не работали туалеты и лифты, здесь же поддерживалось какая-то видимость цивилизации. Тем не менее, каждый спасался в одиночку. Последние три месяца Феликс писал на заказ модуль для бухгалтерской программы и сегодня вот уже два часа искал ошибку. Краем глаза он посматривал на часы, отдельным окошком висящие в углу доисторического EGA-монитора, закупленного лабораторией еще в конце восьмидесятых: полпервого должен прийти Глеб. Вот странно: толком не виделись уже много лет, а тут встретились на Емелиных похоронах, и месяца не прошло, как Глеб перезвонил, сказал, что хочет повидаться. Собирался зайти вечером, но Никита что-то приболел, и Нинка вряд ли гостю обрадуется. Договорились встретиться прямо в институте.
Глеб позвонил с проходной, Феликс взял бланк пропуска, подписанный вечно отсутствующим завлабом, вписал "Глеб Аникеев" и пошел вниз. Столовая в Институте давно не работала и потому они пили чай прямо у Феликса, где все равно больше не было ни души. Воду кипятили на газовой горелке под тягой --только остатки оборудования и напоминали теперь о химии.
-- Ты все эти годы так здесь и проработал? -- спросил Глеб.
-- Числюсь, -- ответил Феликс и подумал, что, наверное, кажется Глебу неудачником: такое, мол, было интересное время, а он его просидел здесь, в лаборатории.
-- Так это странно, -- сказал Глеб. -- Я помню, в школе ты был для меня... ну, чем-то особенным. Мы тебя, конечно, дразнили то Железным, то Голубым, но я тебе завидовал. Помнишь, мы с тобой как-то весной гуляли?
Феликс попытался вспомнить. Что-то такое было: всем классом ходили в Музей Маяковского на экскурсию, потом вместе с Глебом пошли бродить по городу. Феликс помнил прогулку смутно, потому что тогда думал только о Карине Гилеевой -- студентке, с которой познакомился на каникулах, когда родители взяли его с собой в Карпаты кататься на горных лыжах. На лыжах он с тех пор не стоял ни разу, но накануне возвращения в Москву Карина пришла к нему в комнату и сама расстегнула молнию на его спортивной куртке. Первый в жизни половой акт продлился меньше сорока минут -- как раз столько и понадобилось его родителям, чтобы пообедать в местном гостиничном ресторане и вернуться в номер, где Феликс и Карина сидели в разных углах и беседовали о кино и литературе, как и положено детям из приличных семей. В Москве Феликс вспоминал об этом с гордостью, но повторять Карина не рвалась, и приходилось долго ей звонить, встречаться урывками, водить по ресторанам, поить дорогим вермутом и ворованным у родителей коньяком.
-- Для меня это был такой урок свободы, -- продолжал Глеб. -- Помнишь, я спросил: "А куда мы идем?", -- а ты ответил: "А какая разница? Идем -- и все. Просто гуляем. Разве надо всегда знать, куда идешь?"
-- Я так говорил? -- изумился Феликс.
-- Ну, или почти так, -- смутился Глеб. -- Я так запомнил.
Теперь Феликс вспомнил: тем вечером он уверенно вел Глеба московскими переулками прямо к Карининому дому. Они постояли во дворе, Феликс посмотрел на темные окна и, ничего не объяснив, грустно пошел к метро. Через полгода Карина заявила, что больше не желает его видеть, оставив в наследство неплохие технические навыки в сексе и чудовищную неуверенность в себе -- во всем остальном. Навыков, впрочем, хватало, чтобы на физфаке слыть донжуаном и грозой слабого пола -- по крайней мере, до третьего курса, когда Феликс женился на малознакомой девице с биофака, которую как-то снял на пьяной вечеринке.
-- Это был для меня урок свободы, -- повторил Глеб. -- Я потом это часто вспоминал, когда уже с Таней жил. Неважно куда идти. Просто гуляем.
-- Про Таню слышно чего? -- спросил Феликс.
Глеб познакомил его с женой, и Феликс нашел ее совсем не похожей на тот образ, что создался у него по рассказам Глеба. Она была сильно старше, слишком много пила и смотрела сквозь собеседника. Честно говоря, тут Феликс никогда Глеба не понимал.
-- Нет, -- ответил Глеб. -- А что мне до нее? Она в Европе где-то.
В прошлом году Феликс тоже побывал в Европе, и в Германии случайно встретил Карину. Она уехала вместе с родителями в конце восьмидесятых и сейчас работала официанткой в какой-то берлинской забегаловке. Узнав Феликса, первая его окликнула.
-- Скажи, -- спросил Глеб, -- ты про Маринку Цареву ничего не знаешь? А то мне Абрамов что-то рассказывал. Ну, до того, как исчез окончательно.
-- Про Маринку? -- переспросил Феликс. -- Я встречал ее недавно, месяца два назад. Постарела сильно, с трудом узнал, осунулась вся как-то.
-- И где она?
-- В какой-то компьютерной конторе, кажется. Я ее на Комтеке видел, в апреле.
-- Телефон не взял?
-- Да нет, -- Феликс пожал плечами. -- Она как-то не рвалась общаться. Она с каким-то мужиком была. Да и я к ней, честно говоря, всегда был равнодушен. И история эта... как-то после смерти Чака совсем уж противно стало.
-- А при чем тут Чак? -- спросил Глеб.
Феликс на секунду замялся. Столько лет прошло, а все боится рассказать то, что сказал ему когда-то Абрамов. Впрочем, по справедливости, для школьных грехов должен быть срок давности -- и для этой истории он давно прошел.
-- Абрамов мне рассказывал, что это он подбил Чака стукнуть на Вольфсона, -- сказал Феликс, -- чтобы Маринка ему досталась.
-- Постой, -- сказал Глеб. -- Вольфсон говорил, что это реально мама Чака бегала к директрисе.
-- Ну да, -- кивнул Феликс. -- Но ведь это Чак ее, наверное, подговорил, так ведь?
-- Может быть ... -- протянул Глеб. -- Теперь я понял, что Абрамов имел в виду...
Феликс подошел к окну, откуда был виден кусок Ленинского проспекта, и задумчиво сказал:
-- Я тут на днях решил мимо школы проехать. Так там на углу Университетского, где всю жизнь стоял плакат "Вся влась в СССР принадлежит народу", теперь реклама какого-то банка. И я подумал: нет разницы, что написано, важно место. То есть реклама -- она как лозунг.
Он хотел объяснить, что за прошедшие годы все изменилось не так сильно, как когда-то казалось, и в целом система работает по-прежнему: на месте лозунга -- реклама банка, на месте КГБ -- бандиты, а все остальное -- без изменений: предательство на месте предательства, дружба на месте дружбы. С той лишь разницей, что, судя по рассказам его ушедших в бизнес однокурсников, с каждым годом места для дружбы все меньше, а для предательства -- все больше.
-- Да, -- кивнул Глеб, -- реклама такая же ложь. Но я вот думаю: а что было бы, если бы мы проснулись -- и там снова лозунг? Причем тот же.
-- Заснули бы обратно, -- пошутил Феликс.
-- Нет, я серьезно, -- не унимался Глеб. -- Если бы мы проснулись в 1984 году, такие, как мы есть, со всем знанием о том, что будет в 1987-м или там в 1991-м. Что бы мы делали?
Я бы не стал так переживать из-за Карины, подумал Феликс. Учил бы английский в универе и вообще пошел бы на ВМиК. И надел бы гондон, перед тем как десять лет назад трахнуть Нинку по пьяни. Но вслух сказал совсем другое:
-- Когда у меня бабушка умерла в 1989-м, я бы не стал на оставшиеся от нее деньги покупать себе "икстишку", уговорил бы родителей продать видак и телевизор и купил бы на все деньги квартиру в центре.
Если бы я тогда не был так пьян, продолжал Феликс про себя, не было бы Оленьки, а был бы только Никита. Нет, что я? Никиты тоже не было бы, да и меня бы здесь не было, а был бы я где-нибудь в Силиконовой Долине или, на худой конец, в каком-нибудь "1С". Странно подумать, надетый десять лет назад гондон лишил бы меня двух детей сразу. Словно одним актом зачатия я сделал сразу двух, с разницей в восемь лет.
-- А я бы купил акций МММ, -- сказал Глеб, -- и продал бы их за неделю до краха. Если бы точную дату не забыл.
Внезапно Феликс вспомнил, как Никита бесконечно долго повторял с утра в прихожей: "Пока папа! Пока папа! Пока папа!" -- до тех пор, пока Нинка ему не наподдала. Он отошел от окна и сказал:
-- На самом деле, я бы оставил все как было.
-- Ты не понял, -- сказал Глеб, -- я имею в виду, что ты в 1984 году был бы сегодняшний ты. Это не о том, как прожить жизнь заново, это о том, как прожить последние 12 лет другим человеком. Другого возраста, с другими знаниями.
-- Я бы пришел к себе и дал пару советов, -- ответил Феликс.
Я бы пошел и познакомился с Таней, подумал Глеб, но я был бы тогда старше ее на восемь лет, и все было бы по-другому. И две недели назад я не пустил бы Снежану на лестницу.
Глава двадцать девятая
-- Я вот на днях типа задумался, -- сказал Андрей, наливая водку. --Чем бы я хотел заниматься всю жизнь? Если как бы выбрать какое-то одно занятие.
-- Может, секс? -- задумался Бен. -- Нет, все-таки я бы предпочел еду.
-- Я бы читал и слушал музыку, -- сказал Ося. -- А если что-то одно, то все-таки секс. В стиле какой-нибудь евразийской тантры, еще не открытой.
-- Ты бы и открыл, -- вставил Бен. -- А ты, Глеб?
-- Я бы спал, -- мрачно ответил Глеб. -- Или просто лежал бы на диване.
-- А я бы типа разговаривал, -- сознался Андрей, -- что, собственно, я и так делаю.
-- Как и все мы, -- сказал Бен.
-- Собственно, мы делаем то, что выбрали бы, -- поправил Ося.
Все засмеялись, а молчавший до того Шаневич вдруг сказал:
-- Пять лет назад я бы ответил -- смотреть.
Глеб встал из-за стола. На этой неделе решили, что проще приглашать специальную женщину готовить, чем ходить в ближайшую шашлычную, и теперь обед длился полтора часа, сопровождался питьем водки и обсуждением планов на будущее.
Глеб направился в прихожую. Теперь он был почти уверен, что убийца --Ося, но хотел напоследок поговорить с соседкой снизу. Перед тем, как выйти на лестницу, он заглянул к Нюре Степановне. При виде Глеба она улыбнулась и быстро убрала фирменный кодаковский пакет с фотографиями. И словно сжалась -- Глеб подумал, что она и впрямь похожа на мышку. Кивнул ей и открыл дверь на лестницу. Забавно, подумал он, что мы с Нюрой оба тут немножко на отшибе. Она -- потому что старше всех, а я -- потому что появился позже. Или просто не хочу оказаться внутри.
Глеб спустился этажом ниже и остановился перед дверью. Разговаривать с соседкой не хотелось. Он представил себе полоумную бабку, для которой лишено смысла все, что важно для него. Женщину, застрявшую в давно прошедшем времени. Вздохнув, он позвонил. Раздались шаркающие шаги, и знакомый голос сказал из-за двери:
-- Кто там?
-- Я от Ильи Шаневича, вашего соседа сверху, -- представился Глеб.
Дверь открылась, и на него подозрительно уставилась сухонькая женщина.
-- Меня зовут Глеб, -- сказал он. -- Простите, я не знаю как вас зовут.
-- Ольга Васильевна. Что вас интересует, молодой человек?
-- Извините, Ольга Васильевна, я могу войти? -- спросил Глеб, опасаясь, что их услышат сверху.
-- Пожалуйста.
Они прошли на кухню. Когда-то это была опрятная кухня, но следы старения заметил даже Глеб. Плита в разводах, по углам -- остатки плохо сметенной паутины. Стол аккуратно покрыт застиранными салфетками, пятна с которых, видимо, не смогла бы вывести даже тетя Ася.
-- Я хотел вас спросить про ту девушку... -- начал Глеб, -- ну, которую вы нашли на лестнице.
-- Да, убитую, -- сказала Ольга Васильевна. -- Я никогда раньше ее не встречала, так что мне нечего о ней сказать.
-- Я понимаю, что вас уже спрашивала милиция, -- продолжал Глеб, понимая, что впустую тратит время, -- но, может быть, вы вспомните какую-нибудь деталь...
-- Милиция! -- фыркнула женщина. -- Они ни о чем толком не спрашивали. Им бы лишь дело закрыть, я знаю. Наркоманы с улицы! Ерунда! При драке никто не режет горло так, как это сделал убийца. Ножом ударяют в живот или в грудь. Чтобы так ударить, надо подойти сзади и ударить из-за спины.
-- Значит, это был кто-то знакомый? -- спросил Глеб.
-- Почему? -- удивилась Ольга Васильевна. -- Это просто была профессионалка. Женщина, знающая, как снимать часовых.
Боже мой, подумал Глеб, она слишком много смотрит телевизор. Как назывался тот фильм, который так нравился Тане -- про девушку, завербованную спецслужбами?
-- Почему вы решили, что это именно женщина? -- спросил он.
Ольга Васильевна посмотрела на него удивленными, ясными глазами:
-- Потому что я слышала, как она убегала. Я, слава богу, еще не оглохла и вполне способна узнать стук каблуков.
Когда Глеб вернулся в квартиру, Нюры в предбаннике не было. Не в силах противиться искушению, Глеб достал из-под стопки факсов пакет и быстро просмотрел снимки. На всех фотографиях Влад Крутицкий обнимал Нюру с тем же заботливым и нежным выражением лица, что Глеб заметил на фотографии в Светином альбоме. "Наш пострел везде поспел", -- наприязненно подумал Глеб и вернул снимки на место.
-- Значит, я был неправ, -- писал Глеб Горскому вечером, -- это не может быть Ося.
-- Значит, ты был неправ с самого начала, -- ответил Горский. -- Это не het. Это либо Катя, либо Настя, либо Н.С. Ни одна из них не может быть любовником твоей Марины и, значит, все совпадения, про которые ты говорил, случайны. Что я и подозревал. Твоя бритва Оккама затупилась.
-- Это не может быть ни одна из девушек, у всех алиби. Н.С. была пьяна, Настя трахалась, а Катя была с мужем.
-- Ты мало читал детективов, -- ответил Горский. -- Все это -- не алиби. Бен никогда не выдаст жену, Луганский мог наврать, что трахался с Настей, а Н.С. могла притвориться, будто напилась.
Есть вещи, которые не сымитируешь, подумал Глеб. Например, нельзя притвориться, будто блюешь. Он собирался так и написать, но выскочили следующие реплики Горского.
-- Это просто логическое рассуждение. Я не собираюсь помогать тебе искать убийцу Снежаны. Зато я знаю, как поймать псевдоЧака.
Глеб раздраженно стукнул по вопросительному знаку. Какого хуя, подумал он, что он мне голову морочит. Очень нужны его логические умозаключения.
-- Мне, видимо, придется все-таки связаться с твоим Вольфсоном. Дай мне его адрес -- и если он согласится, мы отловим Чака. Я сейчас тебе все объясню.
План Горского был прост. Вольфсон должен послать Чаку письмо: вроде бы письмо на лист, но получит его один Чак. В этом письме надо дать ссылку, которая Чака заинтересует -- и когда он пойдет по ссылке, сервер зафиксирует его IP-адрес: уникальную последовательность цифр, позволяющую понять, через какого провайдера человек заходит в Сеть.
-- Иными словами, -- объяснял Горский, -- мы будем хотя бы знать, в Москве он или нет, и, таким образом, сузим круг подозреваемых.
-- А почему нельзя просто написать ему письмо с этой ссылкой?
-- Потому что если он параноик, то пойдет через анонимайзер, и мы ничего не узнаем. А так он ничего не заподозрит. И к тому же, если понадобится, мы можем похожим образом определить IP-адреса остальных подписчиков и узнать, не повторится ли этот адрес еще один раз. Скажем, у Абрамова или у тебя.
-- У меня не повторится, -- ответил Глеб.
-- Помнишь, ты объяснял принцип виртуальности? Если добавить к нему обычный принцип детективного жанра, то становится ясно, что подозревать надо всех. Даже меня можно подозревать в том, что я не существую. Например, давно умер. У Гибсона есть герой, который умер, а мозг его в компьютере, -- может, это про меня как раз?
-- Кто такой Гибсон? -- спросил Глеб.
-- Писатель. Киберпанк.
Что такое киберпанк, подумал Глеб. Панк за компьютером? Программист в майке с Егором Летовым? Гибрид Оси и Бена?
-- В привычном смысле слова тебя и не существует, -- ответил он, почему-то вспомнив Оруэлла. -- Есть какой-то человек, с которым я говорю. Он и есть "ты". Больше мне про тебя ничего не известно. Если тебя зовут не Горский, а, скажем, Речной -- что от этого изменится?
-- Если Речной -- ничего. А если Абрамов или Вольфсон -многое. --Горский отправил Глебу очередной смайлик и спросил: -- Знаешь ведь старую шутку про то, что трудно поймать черную кошку в темной комнате?
-- Да, -- ответил Глеб. -- Особенно если ее там нет.
-- Вот это в виртуальных делах самое интересное. Мы можем поймать Чака -- человека, которого давно нет, -- только потому, что ловим в мире, которого нет. Ловим виртуала на виртуальную наживку в виртуальном мире.
Глеб ответил смайликом, а Горский написал:
-- В этом есть своя логика. Преступление было совершено в Интернете --там и надо ловить преступника.
-- Какое преступление? -- не понял Глеб.
-- Кто-то выдал себя за мертвого, -- объяснил Горский. -- Смерть требует более серьезного отношения.
1984 год. Июнь
В ночь после выпускного всем классом завалились к Емеле, которому родители до утра освободили большую квартиру. Все были уже немножко пьяные, взбудораженные после дискотеки. Для большинства из них это была первая ночь свободы, первая ночь, когда можно не спать до рассвета.
Все пришли разодетые; многие мальчики -- впервые в костюмах и пиджаках, немногочисленные девочки -- в специально сшитых по такому случаю платьях. Еще до начала официальной церемонии Вольфсон и Феликс запалили возле гаражей костер из учебника литературы и сборника задач Сканави. Прибежала Белуга, поорала, но убралась, не придумав, как это прекратить. Они уже были выпускники --ходили, правда, слухи, что дипломы им выдадут только наутро, но все понимали, что подписанный диплом фактически невозможно не выдать.
На самом деле, дипломы выдали на торжественной церемонии -- и тут же отобрали: якобы для того, чтобы все вели себя прилично, но Феликсовы родители сказали, что просто бывали случаи, когда выпускники, напившись, теряли дипломы.
Сам Феликс последний год провел большей частью вне школы -- даже если приходил на урок, думал про Карину и вообще чувствовал себя взрослым, по ошибке попавшим в детский сад. У него была уже взрослая девушка, девятнадцатилетняя студентка -- он не очень понимал, о чем говорить с Емелей или Глебом, все еще занятых своими играми в прозвища и писанием дурацких стихов.
Вот и сейчас на кухне Емеля и Вольфсон вдохновенно заливают водку в сифон, чтоб ее газировать. Кто-то сказал, что так она лучше действует -- и хотя у них всего одна бутылка, хватит на всех. В комнате Глеб пересказывал Абрамову статью из "Комсомолки" про питерский "эфир": такой номер, туда люди звонят и говорят все вместе. Обычно звонили и выкрикивали свой телефон --мол, позвони мне. Почему-то именно это нравилось Глебу больше всего: в эфире от людей остаются одни цифры, говорил он. Красуясь перед Оксаной, делающей вид, что не обращает на него внимания, многозначительно прочитал из Бродского:
В будущем цифры развеют мрак
Цифры не умира.
Только меняют порядок как
Телефонные номера
Появился Вольфсон с сифоном, всем налили газированной водки, даже девочкам.
-- За нашу школу!
-- Намбер файв форевер! -- откликнулся нестройный хор.
Света подумала, что весь десятый класс мечтала, чтобы все поскорей закончилось, а вот сегодня, надо же, стало жаль что четыре года, которые она провела в пятой школе, уже прошли.
-- Оксана говорила, что Емеля встретил ее незадолго до смерти, --ответил он.
-- Это не довод. Мало ли, где он ее видел. Может, она ему приснилась. Теперь же не спросишь.
-- Ты прав, -- ответил Глеб и подумал, что список вопросов, которые уже некому задать, все растет. Впрочем, кое в чем Вольфсон мог помочь разобраться.
-- Я тут вспоминал наш десятый класс, -- написал Глеб. -- И вот решил тебя спросить. Что это за история была, когда тебя забрали? Вы тогда так конспирировались, что я ни хуя не понял, о чем речь.
-- Да так, хуйня какая-то детская, -- ответил Вольфсон. -- Мамаша Чака наябедничала директрисе, а та с перепугу позвонила в гебуху. Я уж не помню, чего мне шили.
Глеб разозлился и выстучал на клавиатуре:
-- Кончай выебываться. Теперь об этом можно рассказать.
Последняя фраза -- название книжки, написанной американскими физиками, которые конструировали, кажется, атомную бомбу или что-то в этом духе. Вышедшая еще в советское время, она все время вспоминалась Глебу во время гласности. Название почему-то казалось грустным: как правило, если о чем-то можно рассказывать, уже не имеет смысла это делать.
-- Ну, если тебе так надо, -- ответил Вольфсон, -- пожалуйста. Хотя я уже плохо помню. Одним словом, я изучал нацисткую мифологию. Был человек, я называл его Учителем, и у него дома было что-то вроде кружка. Началось все с какого-то ксерокса из "Вопросов философии", с фрагментом из книжки каких-то французов... что-то вроде "Заря магии", не помню уже сейчас. А потом Учитель принес полный Самиздатовский перевод.
Глеб быстро перешел в Нетскейп и в Рамблере набрал в поисковой строке "заря магии". Вылезло девять ссылок -- все в меру бессмысленные. По крайней мере, к нацистской мифологии отношения не имели.
-- Короче, мы изучали тайную историю нацизма. Секретные ордера, настоящий смысл СС и так далее. Оказалось, что фашисты во многом были правы. Взять хотя бы евгенику: если не заботиться об улучшении генофонда, человечество вымрет. Я, конечно, не имею в виду их методы, только общую идею. Короче, для меня, как для еврея было очень важно, что не все так линейно, как мне в школе говорили.
-- Вероятно, -- пошутил Глеб, -- это были наши, евразийские, фашисты.
-- В каком смысле -- евразийские? -- удивился Вольфсон. -- А разве африканские бывают? Не считая, конечно, черных пантер.
Глеб изобразил из скобки и двоеточия смайлик -- мол, я пошутил, -- а Вольфсон продолжал:
-- Честно говоря, я все забыл уже. Были какие-то штуки, которые мне очень нравились. Скажем, что война началась 22 июня: не потому, что самая короткая ночь, и удобнее напасть, как нас учили. Наоборот: это самый длинный день в году, и астрологи предсказали Гитлеру удачу. Мол, немцы -- солнечная нация, а славяне -- холодная, потому в этот день и надо начать.
Глеб вспомнил, что сегодня уже был разговор про 22 июня, и хмыкнул про себя. Было бы забавно познакомить Осю с Вольфсоном.
-- Вот они обломались, когда зима 1941-го оказалась такой холодной. Они ж думали, что это война солнца против снега. Ну, и просрали в конце концов.
Глеб ответил еще одним смайликом. Теперь ясно, чем занимался тогда Вольфсон. Как писал Чак_из_нот_дэд -- нынче это стало модно. Глеба охватила тоска. Еврейские мальчики, увлекающиеся нацизмом, казались ему каким-то оксюмороном.
-- Я вот сообразил, что работаю сейчас в фирме Sun. Двенадцать лет назад я бы точно решил, что ее основали сбежавшие в Америку нацисты. Впрочем, если так рассуждать, то "Белоснежку и семь гномов" Дисней сделал по заказу Сталина.
Глеб замер. Все сложилось. Солярная магия, жертвоприношение, близкое равноденствие... У меня идеальное алиби: я пил и танцевал. Ося в самом деле мог знать Марину и, конечно же, вполне способен изображать мертвеца: пошутить, как минимум. Chuck_is_not_dead не случайно выглядело парафразом надписи на майке: Ося так уверен в своей безнаказности, что даже ключ дал. Что до убийства -- почему бы нет? К тому же, Ося мог знать иероглиф --недаром он так оживился, когда Глеб стал его толковать. И вообще, человек, открыто называющий себя сатанистом, очевидно, нездоров. С него станется принести ни в чем не повинную девушку в жертву.
На экране появилась очередная Вольфсоновская реплика:
-- Я думал тут на днях про нашу школу. Мы же были дико умные. Мы, выпускники оруэлловского года, были первым поколением, которое вышло из советской школы абсолютно без иллюзий. Более того: мы были единственноым поколением, которое считало, что живет при тоталитаризме -- при том, что тоталитаризма как раз уже не было. Думаю, у меня все так хорошо сложилось, потому что я был заранее ко всему готов.
Честно говоря, подумал Глеб, наш тоталитаризм был просто еще одной иллюзией.
За спиной Глеба открылась дверь:
-- Эй, -- позвал Андрей, -- пошли типа фотографироваться!
Напечатав "/me уходит" Глеб вышел в большую комнату, где расположилась вся редакция. Он встал сбоку, прямо перед Муфасой, и рядом с ним, с самого края, встала Нюра Степановна. Глеб почувствовал запах "кэмела" и вспомнил их торопливый секс.
Все улыбнулись и посмотрели в объектив, и тут за спиной фотографа запищал факс. Нюра крикнула:
-- Ой, бумага кончилась! -- и собралась бежать, но Шаневич ее остановил:
-- Ну и черт с ней, с бумагой!
Вспышка, еще и еще. Как маленькое солнце, подумал Глеб. Позади него Ося втолковывал Шварцеру, что никаких хакеров не существует:
-- Просто те же люди, что должны охранять большие системы, их ломают, чтобы поднять зарплату. А банки списывают на хакеров те деньги, что разворовали сами. Левин вот клялся, что взял всего тысяч сто, а помнишь, сколько на него повесили?
-- Тихо! -- прикрикнул Шаневич. Еще раз клацнул затвор.
-- Готово, -- сказал фотограф.
-- Круто, -- сказал Бен. -- Теперь навсегда так останемся.
Все заговорили одновременно, словно были пьяны или просто сильно возбуждены. Они по правде думают, что сейчас работают для вечности, подумал Глеб. А может и нет, может, их прет, потому что это новое дело, и они здесь первые. И они чувствуют такой драйв, что воспоминания о нем хватит если не на вечность, то на всю их жизнь.
Ему стало грустно. На этом празднике он был случайным гостем. Он был зван, но не мог принять приглашения. В квартиру на Хрустальном, которая наверняка останется в истории русского Интернета, он зашел лишь для того, чтобы сверстать несколько десятков страниц. По большому счету, Повсеместно Протянутая Паутина и глобальная сеть оставляли его равнодушным. Может, потому что у Оксаны и у Тани не было мэйлов. Да и Снежане теперь мэйл ни к чему.
Глава двадцать восьмая
Феликс работал в ФизХимии на Ленинском, неподалеку от пятой школы. К 1996 году институт опустел, библиотека открывалась через день, и научная работа почти прекратилась. Говорили, что в других корпусах не работали туалеты и лифты, здесь же поддерживалось какая-то видимость цивилизации. Тем не менее, каждый спасался в одиночку. Последние три месяца Феликс писал на заказ модуль для бухгалтерской программы и сегодня вот уже два часа искал ошибку. Краем глаза он посматривал на часы, отдельным окошком висящие в углу доисторического EGA-монитора, закупленного лабораторией еще в конце восьмидесятых: полпервого должен прийти Глеб. Вот странно: толком не виделись уже много лет, а тут встретились на Емелиных похоронах, и месяца не прошло, как Глеб перезвонил, сказал, что хочет повидаться. Собирался зайти вечером, но Никита что-то приболел, и Нинка вряд ли гостю обрадуется. Договорились встретиться прямо в институте.
Глеб позвонил с проходной, Феликс взял бланк пропуска, подписанный вечно отсутствующим завлабом, вписал "Глеб Аникеев" и пошел вниз. Столовая в Институте давно не работала и потому они пили чай прямо у Феликса, где все равно больше не было ни души. Воду кипятили на газовой горелке под тягой --только остатки оборудования и напоминали теперь о химии.
-- Ты все эти годы так здесь и проработал? -- спросил Глеб.
-- Числюсь, -- ответил Феликс и подумал, что, наверное, кажется Глебу неудачником: такое, мол, было интересное время, а он его просидел здесь, в лаборатории.
-- Так это странно, -- сказал Глеб. -- Я помню, в школе ты был для меня... ну, чем-то особенным. Мы тебя, конечно, дразнили то Железным, то Голубым, но я тебе завидовал. Помнишь, мы с тобой как-то весной гуляли?
Феликс попытался вспомнить. Что-то такое было: всем классом ходили в Музей Маяковского на экскурсию, потом вместе с Глебом пошли бродить по городу. Феликс помнил прогулку смутно, потому что тогда думал только о Карине Гилеевой -- студентке, с которой познакомился на каникулах, когда родители взяли его с собой в Карпаты кататься на горных лыжах. На лыжах он с тех пор не стоял ни разу, но накануне возвращения в Москву Карина пришла к нему в комнату и сама расстегнула молнию на его спортивной куртке. Первый в жизни половой акт продлился меньше сорока минут -- как раз столько и понадобилось его родителям, чтобы пообедать в местном гостиничном ресторане и вернуться в номер, где Феликс и Карина сидели в разных углах и беседовали о кино и литературе, как и положено детям из приличных семей. В Москве Феликс вспоминал об этом с гордостью, но повторять Карина не рвалась, и приходилось долго ей звонить, встречаться урывками, водить по ресторанам, поить дорогим вермутом и ворованным у родителей коньяком.
-- Для меня это был такой урок свободы, -- продолжал Глеб. -- Помнишь, я спросил: "А куда мы идем?", -- а ты ответил: "А какая разница? Идем -- и все. Просто гуляем. Разве надо всегда знать, куда идешь?"
-- Я так говорил? -- изумился Феликс.
-- Ну, или почти так, -- смутился Глеб. -- Я так запомнил.
Теперь Феликс вспомнил: тем вечером он уверенно вел Глеба московскими переулками прямо к Карининому дому. Они постояли во дворе, Феликс посмотрел на темные окна и, ничего не объяснив, грустно пошел к метро. Через полгода Карина заявила, что больше не желает его видеть, оставив в наследство неплохие технические навыки в сексе и чудовищную неуверенность в себе -- во всем остальном. Навыков, впрочем, хватало, чтобы на физфаке слыть донжуаном и грозой слабого пола -- по крайней мере, до третьего курса, когда Феликс женился на малознакомой девице с биофака, которую как-то снял на пьяной вечеринке.
-- Это был для меня урок свободы, -- повторил Глеб. -- Я потом это часто вспоминал, когда уже с Таней жил. Неважно куда идти. Просто гуляем.
-- Про Таню слышно чего? -- спросил Феликс.
Глеб познакомил его с женой, и Феликс нашел ее совсем не похожей на тот образ, что создался у него по рассказам Глеба. Она была сильно старше, слишком много пила и смотрела сквозь собеседника. Честно говоря, тут Феликс никогда Глеба не понимал.
-- Нет, -- ответил Глеб. -- А что мне до нее? Она в Европе где-то.
В прошлом году Феликс тоже побывал в Европе, и в Германии случайно встретил Карину. Она уехала вместе с родителями в конце восьмидесятых и сейчас работала официанткой в какой-то берлинской забегаловке. Узнав Феликса, первая его окликнула.
-- Скажи, -- спросил Глеб, -- ты про Маринку Цареву ничего не знаешь? А то мне Абрамов что-то рассказывал. Ну, до того, как исчез окончательно.
-- Про Маринку? -- переспросил Феликс. -- Я встречал ее недавно, месяца два назад. Постарела сильно, с трудом узнал, осунулась вся как-то.
-- И где она?
-- В какой-то компьютерной конторе, кажется. Я ее на Комтеке видел, в апреле.
-- Телефон не взял?
-- Да нет, -- Феликс пожал плечами. -- Она как-то не рвалась общаться. Она с каким-то мужиком была. Да и я к ней, честно говоря, всегда был равнодушен. И история эта... как-то после смерти Чака совсем уж противно стало.
-- А при чем тут Чак? -- спросил Глеб.
Феликс на секунду замялся. Столько лет прошло, а все боится рассказать то, что сказал ему когда-то Абрамов. Впрочем, по справедливости, для школьных грехов должен быть срок давности -- и для этой истории он давно прошел.
-- Абрамов мне рассказывал, что это он подбил Чака стукнуть на Вольфсона, -- сказал Феликс, -- чтобы Маринка ему досталась.
-- Постой, -- сказал Глеб. -- Вольфсон говорил, что это реально мама Чака бегала к директрисе.
-- Ну да, -- кивнул Феликс. -- Но ведь это Чак ее, наверное, подговорил, так ведь?
-- Может быть ... -- протянул Глеб. -- Теперь я понял, что Абрамов имел в виду...
Феликс подошел к окну, откуда был виден кусок Ленинского проспекта, и задумчиво сказал:
-- Я тут на днях решил мимо школы проехать. Так там на углу Университетского, где всю жизнь стоял плакат "Вся влась в СССР принадлежит народу", теперь реклама какого-то банка. И я подумал: нет разницы, что написано, важно место. То есть реклама -- она как лозунг.
Он хотел объяснить, что за прошедшие годы все изменилось не так сильно, как когда-то казалось, и в целом система работает по-прежнему: на месте лозунга -- реклама банка, на месте КГБ -- бандиты, а все остальное -- без изменений: предательство на месте предательства, дружба на месте дружбы. С той лишь разницей, что, судя по рассказам его ушедших в бизнес однокурсников, с каждым годом места для дружбы все меньше, а для предательства -- все больше.
-- Да, -- кивнул Глеб, -- реклама такая же ложь. Но я вот думаю: а что было бы, если бы мы проснулись -- и там снова лозунг? Причем тот же.
-- Заснули бы обратно, -- пошутил Феликс.
-- Нет, я серьезно, -- не унимался Глеб. -- Если бы мы проснулись в 1984 году, такие, как мы есть, со всем знанием о том, что будет в 1987-м или там в 1991-м. Что бы мы делали?
Я бы не стал так переживать из-за Карины, подумал Феликс. Учил бы английский в универе и вообще пошел бы на ВМиК. И надел бы гондон, перед тем как десять лет назад трахнуть Нинку по пьяни. Но вслух сказал совсем другое:
-- Когда у меня бабушка умерла в 1989-м, я бы не стал на оставшиеся от нее деньги покупать себе "икстишку", уговорил бы родителей продать видак и телевизор и купил бы на все деньги квартиру в центре.
Если бы я тогда не был так пьян, продолжал Феликс про себя, не было бы Оленьки, а был бы только Никита. Нет, что я? Никиты тоже не было бы, да и меня бы здесь не было, а был бы я где-нибудь в Силиконовой Долине или, на худой конец, в каком-нибудь "1С". Странно подумать, надетый десять лет назад гондон лишил бы меня двух детей сразу. Словно одним актом зачатия я сделал сразу двух, с разницей в восемь лет.
-- А я бы купил акций МММ, -- сказал Глеб, -- и продал бы их за неделю до краха. Если бы точную дату не забыл.
Внезапно Феликс вспомнил, как Никита бесконечно долго повторял с утра в прихожей: "Пока папа! Пока папа! Пока папа!" -- до тех пор, пока Нинка ему не наподдала. Он отошел от окна и сказал:
-- На самом деле, я бы оставил все как было.
-- Ты не понял, -- сказал Глеб, -- я имею в виду, что ты в 1984 году был бы сегодняшний ты. Это не о том, как прожить жизнь заново, это о том, как прожить последние 12 лет другим человеком. Другого возраста, с другими знаниями.
-- Я бы пришел к себе и дал пару советов, -- ответил Феликс.
Я бы пошел и познакомился с Таней, подумал Глеб, но я был бы тогда старше ее на восемь лет, и все было бы по-другому. И две недели назад я не пустил бы Снежану на лестницу.
Глава двадцать девятая
-- Я вот на днях типа задумался, -- сказал Андрей, наливая водку. --Чем бы я хотел заниматься всю жизнь? Если как бы выбрать какое-то одно занятие.
-- Может, секс? -- задумался Бен. -- Нет, все-таки я бы предпочел еду.
-- Я бы читал и слушал музыку, -- сказал Ося. -- А если что-то одно, то все-таки секс. В стиле какой-нибудь евразийской тантры, еще не открытой.
-- Ты бы и открыл, -- вставил Бен. -- А ты, Глеб?
-- Я бы спал, -- мрачно ответил Глеб. -- Или просто лежал бы на диване.
-- А я бы типа разговаривал, -- сознался Андрей, -- что, собственно, я и так делаю.
-- Как и все мы, -- сказал Бен.
-- Собственно, мы делаем то, что выбрали бы, -- поправил Ося.
Все засмеялись, а молчавший до того Шаневич вдруг сказал:
-- Пять лет назад я бы ответил -- смотреть.
Глеб встал из-за стола. На этой неделе решили, что проще приглашать специальную женщину готовить, чем ходить в ближайшую шашлычную, и теперь обед длился полтора часа, сопровождался питьем водки и обсуждением планов на будущее.
Глеб направился в прихожую. Теперь он был почти уверен, что убийца --Ося, но хотел напоследок поговорить с соседкой снизу. Перед тем, как выйти на лестницу, он заглянул к Нюре Степановне. При виде Глеба она улыбнулась и быстро убрала фирменный кодаковский пакет с фотографиями. И словно сжалась -- Глеб подумал, что она и впрямь похожа на мышку. Кивнул ей и открыл дверь на лестницу. Забавно, подумал он, что мы с Нюрой оба тут немножко на отшибе. Она -- потому что старше всех, а я -- потому что появился позже. Или просто не хочу оказаться внутри.
Глеб спустился этажом ниже и остановился перед дверью. Разговаривать с соседкой не хотелось. Он представил себе полоумную бабку, для которой лишено смысла все, что важно для него. Женщину, застрявшую в давно прошедшем времени. Вздохнув, он позвонил. Раздались шаркающие шаги, и знакомый голос сказал из-за двери:
-- Кто там?
-- Я от Ильи Шаневича, вашего соседа сверху, -- представился Глеб.
Дверь открылась, и на него подозрительно уставилась сухонькая женщина.
-- Меня зовут Глеб, -- сказал он. -- Простите, я не знаю как вас зовут.
-- Ольга Васильевна. Что вас интересует, молодой человек?
-- Извините, Ольга Васильевна, я могу войти? -- спросил Глеб, опасаясь, что их услышат сверху.
-- Пожалуйста.
Они прошли на кухню. Когда-то это была опрятная кухня, но следы старения заметил даже Глеб. Плита в разводах, по углам -- остатки плохо сметенной паутины. Стол аккуратно покрыт застиранными салфетками, пятна с которых, видимо, не смогла бы вывести даже тетя Ася.
-- Я хотел вас спросить про ту девушку... -- начал Глеб, -- ну, которую вы нашли на лестнице.
-- Да, убитую, -- сказала Ольга Васильевна. -- Я никогда раньше ее не встречала, так что мне нечего о ней сказать.
-- Я понимаю, что вас уже спрашивала милиция, -- продолжал Глеб, понимая, что впустую тратит время, -- но, может быть, вы вспомните какую-нибудь деталь...
-- Милиция! -- фыркнула женщина. -- Они ни о чем толком не спрашивали. Им бы лишь дело закрыть, я знаю. Наркоманы с улицы! Ерунда! При драке никто не режет горло так, как это сделал убийца. Ножом ударяют в живот или в грудь. Чтобы так ударить, надо подойти сзади и ударить из-за спины.
-- Значит, это был кто-то знакомый? -- спросил Глеб.
-- Почему? -- удивилась Ольга Васильевна. -- Это просто была профессионалка. Женщина, знающая, как снимать часовых.
Боже мой, подумал Глеб, она слишком много смотрит телевизор. Как назывался тот фильм, который так нравился Тане -- про девушку, завербованную спецслужбами?
-- Почему вы решили, что это именно женщина? -- спросил он.
Ольга Васильевна посмотрела на него удивленными, ясными глазами:
-- Потому что я слышала, как она убегала. Я, слава богу, еще не оглохла и вполне способна узнать стук каблуков.
Когда Глеб вернулся в квартиру, Нюры в предбаннике не было. Не в силах противиться искушению, Глеб достал из-под стопки факсов пакет и быстро просмотрел снимки. На всех фотографиях Влад Крутицкий обнимал Нюру с тем же заботливым и нежным выражением лица, что Глеб заметил на фотографии в Светином альбоме. "Наш пострел везде поспел", -- наприязненно подумал Глеб и вернул снимки на место.
-- Значит, я был неправ, -- писал Глеб Горскому вечером, -- это не может быть Ося.
-- Значит, ты был неправ с самого начала, -- ответил Горский. -- Это не het. Это либо Катя, либо Настя, либо Н.С. Ни одна из них не может быть любовником твоей Марины и, значит, все совпадения, про которые ты говорил, случайны. Что я и подозревал. Твоя бритва Оккама затупилась.
-- Это не может быть ни одна из девушек, у всех алиби. Н.С. была пьяна, Настя трахалась, а Катя была с мужем.
-- Ты мало читал детективов, -- ответил Горский. -- Все это -- не алиби. Бен никогда не выдаст жену, Луганский мог наврать, что трахался с Настей, а Н.С. могла притвориться, будто напилась.
Есть вещи, которые не сымитируешь, подумал Глеб. Например, нельзя притвориться, будто блюешь. Он собирался так и написать, но выскочили следующие реплики Горского.
-- Это просто логическое рассуждение. Я не собираюсь помогать тебе искать убийцу Снежаны. Зато я знаю, как поймать псевдоЧака.
Глеб раздраженно стукнул по вопросительному знаку. Какого хуя, подумал он, что он мне голову морочит. Очень нужны его логические умозаключения.
-- Мне, видимо, придется все-таки связаться с твоим Вольфсоном. Дай мне его адрес -- и если он согласится, мы отловим Чака. Я сейчас тебе все объясню.
План Горского был прост. Вольфсон должен послать Чаку письмо: вроде бы письмо на лист, но получит его один Чак. В этом письме надо дать ссылку, которая Чака заинтересует -- и когда он пойдет по ссылке, сервер зафиксирует его IP-адрес: уникальную последовательность цифр, позволяющую понять, через какого провайдера человек заходит в Сеть.
-- Иными словами, -- объяснял Горский, -- мы будем хотя бы знать, в Москве он или нет, и, таким образом, сузим круг подозреваемых.
-- А почему нельзя просто написать ему письмо с этой ссылкой?
-- Потому что если он параноик, то пойдет через анонимайзер, и мы ничего не узнаем. А так он ничего не заподозрит. И к тому же, если понадобится, мы можем похожим образом определить IP-адреса остальных подписчиков и узнать, не повторится ли этот адрес еще один раз. Скажем, у Абрамова или у тебя.
-- У меня не повторится, -- ответил Глеб.
-- Помнишь, ты объяснял принцип виртуальности? Если добавить к нему обычный принцип детективного жанра, то становится ясно, что подозревать надо всех. Даже меня можно подозревать в том, что я не существую. Например, давно умер. У Гибсона есть герой, который умер, а мозг его в компьютере, -- может, это про меня как раз?
-- Кто такой Гибсон? -- спросил Глеб.
-- Писатель. Киберпанк.
Что такое киберпанк, подумал Глеб. Панк за компьютером? Программист в майке с Егором Летовым? Гибрид Оси и Бена?
-- В привычном смысле слова тебя и не существует, -- ответил он, почему-то вспомнив Оруэлла. -- Есть какой-то человек, с которым я говорю. Он и есть "ты". Больше мне про тебя ничего не известно. Если тебя зовут не Горский, а, скажем, Речной -- что от этого изменится?
-- Если Речной -- ничего. А если Абрамов или Вольфсон -многое. --Горский отправил Глебу очередной смайлик и спросил: -- Знаешь ведь старую шутку про то, что трудно поймать черную кошку в темной комнате?
-- Да, -- ответил Глеб. -- Особенно если ее там нет.
-- Вот это в виртуальных делах самое интересное. Мы можем поймать Чака -- человека, которого давно нет, -- только потому, что ловим в мире, которого нет. Ловим виртуала на виртуальную наживку в виртуальном мире.
Глеб ответил смайликом, а Горский написал:
-- В этом есть своя логика. Преступление было совершено в Интернете --там и надо ловить преступника.
-- Какое преступление? -- не понял Глеб.
-- Кто-то выдал себя за мертвого, -- объяснил Горский. -- Смерть требует более серьезного отношения.
1984 год. Июнь
В ночь после выпускного всем классом завалились к Емеле, которому родители до утра освободили большую квартиру. Все были уже немножко пьяные, взбудораженные после дискотеки. Для большинства из них это была первая ночь свободы, первая ночь, когда можно не спать до рассвета.
Все пришли разодетые; многие мальчики -- впервые в костюмах и пиджаках, немногочисленные девочки -- в специально сшитых по такому случаю платьях. Еще до начала официальной церемонии Вольфсон и Феликс запалили возле гаражей костер из учебника литературы и сборника задач Сканави. Прибежала Белуга, поорала, но убралась, не придумав, как это прекратить. Они уже были выпускники --ходили, правда, слухи, что дипломы им выдадут только наутро, но все понимали, что подписанный диплом фактически невозможно не выдать.
На самом деле, дипломы выдали на торжественной церемонии -- и тут же отобрали: якобы для того, чтобы все вели себя прилично, но Феликсовы родители сказали, что просто бывали случаи, когда выпускники, напившись, теряли дипломы.
Сам Феликс последний год провел большей частью вне школы -- даже если приходил на урок, думал про Карину и вообще чувствовал себя взрослым, по ошибке попавшим в детский сад. У него была уже взрослая девушка, девятнадцатилетняя студентка -- он не очень понимал, о чем говорить с Емелей или Глебом, все еще занятых своими играми в прозвища и писанием дурацких стихов.
Вот и сейчас на кухне Емеля и Вольфсон вдохновенно заливают водку в сифон, чтоб ее газировать. Кто-то сказал, что так она лучше действует -- и хотя у них всего одна бутылка, хватит на всех. В комнате Глеб пересказывал Абрамову статью из "Комсомолки" про питерский "эфир": такой номер, туда люди звонят и говорят все вместе. Обычно звонили и выкрикивали свой телефон --мол, позвони мне. Почему-то именно это нравилось Глебу больше всего: в эфире от людей остаются одни цифры, говорил он. Красуясь перед Оксаной, делающей вид, что не обращает на него внимания, многозначительно прочитал из Бродского:
В будущем цифры развеют мрак
Цифры не умира.
Только меняют порядок как
Телефонные номера
Появился Вольфсон с сифоном, всем налили газированной водки, даже девочкам.
-- За нашу школу!
-- Намбер файв форевер! -- откликнулся нестройный хор.
Света подумала, что весь десятый класс мечтала, чтобы все поскорей закончилось, а вот сегодня, надо же, стало жаль что четыре года, которые она провела в пятой школе, уже прошли.