-- Форевер! -- крикнула она.
На вкус газированная водка оказалась легкой и совсем не жгучей, как обычно. Правда, и эффекта никто сразу не почувствовал, только Марину затошнило, как последнее время часто бывало. Она сидела в углу бледная и молчаливая. После смерти Чака она почти ни с кем не разговаривала, Вольфсону дала отставку на следующий день после похорон. Экзамены сдала кое-как, хотя учителя, жалея ее, вытягивали, как могли.
Сегодня утром она думала одеться в черное платье, вдовье, как в песне "Битлз" про бэби ин блэк. Tell me, oh, what can I do? По-русски похоже на "водки найду", хотя означает "скажи мне, что я могу сделать?" В самом деле, ничего не поделаешь. Никто, кроме нее, не виноват в том, что она сидит теперь в углу одна, а Леша давно сгорел в огне крематория. Если бы я тогда его не выгнала, думала она, все было бы хорошо. Зачем я сказала, что он --предатель?
Вольфсон взял гитару и запел и вот по тундре, по железной дороге. Сегодня уже можно было ничего не бояться, школа окончена, и вдруг стало ясно, что все одноклассники -- отличные ребята, никто не побежит стучать в КГБ и можно петь даже такие, в общем-то, небезопасные песни. Водка все-таки давала о себе знать, и Вольфсон изо всех сил кричал:
Дождик капал на рыло и на дуло нагана
Нас менты окружили, РУКИ ВВЕРХ нам кричат
Но они просчитались ГАДЫ! мы порвали их цепи
И теперь нам не страшен пистолета заряд
Старая лагерная песня пелась интеллигентными мальчиками столько поколений, что слова изменились до неузнаваемости. Никогда больше Ирка не слышала, чтобы кто-то исполнял ее так, как пели у них в классе:
Долго плакал Гаврила, что убили Степана
Долго плакал Гаврила, что убили его
Дождик капал и капал, а Гаврила все плакал
А Гаврила все плакал, что убили его
Вдруг она увидела мелкий дождик, круг вохровцев, два трупа в луже воды -- и плачущий дух Гаврилы носится над этой водой. Мертвый, навсегда мертвый Гаврила оплакивал собственную смерть. Она поняла, про что это песня -- про нескончаемый траур, вечную скорбь души, покинувшей тело.
Она подумала о Чаке, с которым даже не поцеловалась ни разу, вспомнила его плачущую мать, цепляющуюся за гроб и кричащую: "Деточка мой, деточка!", -- слезы на щеках Лажи, растерянную Светку у доски. А Гаврила все плакал, что убили его. Ирке тоже захотелось зарыдать, и, чтобы сдержаться, она повернулась к Емеле и спросила, не споет ли он что-нибудь более лирическое.
-- Если Вольфсон гитару отдаст, -- сказал Емеля. -- И тогда я тебе спою чего-нибудь из Визбора.
На кухне Абрамов и Феликс пили шампанское из чайных чашек.
-- Блядь, -- сказал Феликс, -- я даже не верю, что это все кончилось. Больше -- никакой школы.
-- Ну, -- сказал Абрамов, -- ты за этот год не перетрудился.
-- Ты думаешь, это было легко? -- ответил Феликс. -- Встаешь с утра, собираешься, выходишь из дома и едешь в центр смотреть кино. Или идешь в соседний подъезд и ждешь, пока родители уйдут.
-- Страдалец ты наш, -- рассмеялся Абрамов. -- Ходил бы тогда в школу.
-- Я, честно говоря, даже звонок не мог слышать.
-- Ну, самым приятным был последний, -- ответил Абрамов. -- Звенит звонок, настал конец.
Это была старая шутка, тестовый вопрос. Надо было продолжить фразу: "Звенит звонок, настал...". Все девочки говорили "урок", а мальчики, разумеется, "пиздец". Одна Светка почему-то ответила "шнурок", чем подтвердила свою репутацию непроходимой дуры.
Спустя много лет, вспоминая выпускную ночь, Глеб с изумлением обнаружил, что помнит, какие пели песни -- но не может вспомнить ни одной реплики. Слова живых людей отпечатались в мозгу хуже, чем стихи под гитару. Он не помнил, о чем говорили сидевшие рядом Светка с Иркой, но хорошо запомнил, как Вольфсон перешел на Галича и запел "Левый марш":
И не пуля, не штык, не камень
Нас терзала иная боль
Мы бессрочными штрафниками
Начинали свой малый бой
По детдомам как по штрафбатам
Что не сделаешь -- все вина
Под запрятанным шла штандартом
Необъявленная война
Опьяневший Глеб слушал и понимал, что это песня про них. Малая война, которую они все вели против Советской власти, под запрятанным штандартом, на котором была нарисована эмблема их школы и написано "Курянь -- дрянь", с машинкой "Эрика" вместо ящика патронов, с листами папиросной бумаги вместо перевязочного материала.
Левою, левою, левою
Левою, шагом арш!
Чака можно считать первой жертвой этой необъявленной войны. Сволочи, пьяно думал Глеб, чекисткие выродки, доконали человека! Я вам этого никогда не прощу. Он был готов к пятидесяти годам необъявленных войн, потому что знал, что эта власть -- навсегда. На дворе был 1984 год, казавшийся Оруэллу столь далеким и оказавшийся таким близким для них всех. Амальрик, предсказывавший, что Советский Союз до него не доживет, не дожил сам, убитый КГБ в Италии. Впереди была жизнь, полная безнадежной борьбы, -- и сама безнадежность предавала особый смысл и борьбе, и жизни.
И ничто нам не мило, кроме, -- пошел Вольфсон на последний куплет, -
Поля боя при лунном свете
Говорили -- до первой тройки
А казалось -- до самой смерти.
Глеб как-то спросил Вольфсона, что значат эти слова, и Вольфсон объяснил, что в сталинские времена за двойки по общественно-политическим можно было загреметь в исправительную спецшколу. И там держали до первой тройки, а если только двойки получал -- то прямиком в лагерь, а потом -- в штрафбат и на фронт. В эту версию Глеб, честно говоря, мало верил, но образ школы, которая длится до первой тройки так долго, что кажется -- до самой смерти, часто приходил на ум в десятом классе.
Вольфсон отложил гитару и попробовал почитать Галича стихами -- все шло по плану, но немножко наспех, а впрочем, все герои были в яслях -- но его быстро заткнули. Ирка, которая давно хотела танцевать, затребовала музыку и, взяв Емелю за руку, пошла с ним в полутемный угол, где уже топталась Светка со своим кавалером. Глеб поднялся и пригласил Оксану.
Они танцевали обнявшись и, осмелев от выпитого, Глеб нагнулся и тихонько поцеловал Оксану в шею. Оксана засмеялась и покачала головой. Глеб чуть отстранился, и они продолжили неторопливый танец.
Марина встала и, тяжело вздохнув, вышла в коридор. Ей не хотелось танцевать -- да, собственно, и не с кем. Тошнило все сильнее -- видимо, сказалась водка. Марина вошла в туалет, заперлась и нагнулась над унитазом. Через тонкую стенку слышались пьяные голоса Феликса и Абрамова.
-- Я чувствую себя полным говном, -- говорил Абрамов. -- И, главное, я думаю, что все должны знать, а все делают вид, будто ничего не случилось.
-- Почему ты говно? -- спросил Феликс. -- Если из-за той бутылки "Алигате", которую вы в Питере заначили с Глебом и Емелей, то мы как-то простили тебе уже.
-- Хуй с ней, с бутылкой, -- послышались звуки наливаемой жидкости, --хотя и там я повел себя как говно.
-- Крысятничать не хорошо, -- сказал Феликс. Было слышно, как они выпили, а потом Абрамов сказал:
-- Дело не в том, что крысятничать. Я же тогда Емелю подговорил на этот трюк с винищем. И всех собак на Емелю навешали.
Боже мой, подумала Марина, какие дети. Полчаса обсуждать бутылку "Алигате". Тошнота чуть отступила, она вытерла рот туалетной бумагой и поднялась с колен. И тут Абрамов сказал:
-- С Чаком ведь получилась та же история. Он пришел ко мне -- ну, когда Белуга его поймала, спрашивает: "Что делать?". А я подумал -- надо уговорить его заложить Вольфсона. Потому что тогда Вольфсона посадят, Чак окажется весь в говне, а Царева мне достанется.
-- Дааа, -- протянул Феликс. -- Хуеватенько выглядит, ничего не скажешь.
-- Я же не думал, что так все будет! -- почти закричал Абрамов. По голосу было слышно, как сильно он пьян. -- Кто же знал, что Чак из окна прыгнет! Я же думал -- все как-нибудь обойдется!
-- Ты бы хоть потом сказал, когда все Чака травить стали.
Марина стояла, прижавшись лбом к холодной стене, и слезы текли у нее по щекам. Она вспомнила, как стучали карандаши по партам, как она крикнула Леше: "Предатель!", как он лежал потом в гробу, совсем чужой, непохожий на себя.
-- Я боялся! Мне было стыдно! -- кричал за стеной Абрамов. -- Ты ведь теперь тоже будешь считать меня говном? Я же всего-навсего дал совет! Он же мог его не слушать!
-- Я, пожалуй, пойду, -- сказал Феликс, и Марина услышала, как он прошел мимо по коридору. Следом за ним бежал Абрамов, крича: "Постой, постой, выслушай меня!". Их голоса вскоре стихли. Марина вытерла слезы и почувствовала, как скорбь сменяется холодной, как кафель, ненавистью. Теперь она знала, кто виновен в смерти Леши. Это не она. Это Абрамов.
Ее снова затошнило, и она нагнулась над унитазом. На этот раз ее вырвало по-настоящему, словно тело хотело извергнуть из себя все следы прошлого. Льющаяся вода подхватила желто-красные сгустки. Марина чувствовала себя очищенной и опустошенной.
Но глубоко внутри оставалось что-то. Какая-то искра прошлого, слабый зародыш будущего.
Глава тридцатая
Вольфсон послал письмо на следующий день. В Калифорнии было утро, в Москве -- вечер. Глеб ушел из Хрустального за полчаса до назначенного часа, попрощавшись с Нюрой Степановной и Шаневичем, которые остались готовить какой-то договор, сетевых дел не касающийся. Вместе с Андреем Глеб дошел до метро, они выпили пива и разошлись. Пока Глеб добирался до дома, Вольфсон уже отправил на вид невинно письмо, которое должно было раскрыть местоположение того, кто выдавал себя за реинкарнацию Чака.
Наживкой стали фотографии выпускного вечера. Вольфсон привез их с собой в Америку и, потратив полчаса, разыскал в одной из коробок в пустующем гараже. Пять лучших отсканировал: Вольфсон и Феликс жгут Сканави, Феликс демонстрирует новые джинсы, Вольфсон поет под гитару, Вольфсон и Феликс наутро после выпуска пишут краской на стене школы "1984 г", где "г" -- не сокращение от слова "год", а буква их класса. И, наконец, привет из будущего -- танцуют Ирка и Емеля. Кем бы ни был псевдоЧак, он должен клюнуть.
Он клюнул. Когда Глеб законнектился из дома, его ждало письмо Вольфсона (копия -- Горскому). Лаконично: четыре числа, разделенные точками. Они ничего не говорили Глебу, но, глядя на них, он подумал, что матшкольные мальчики любят цифры больше, чем мертвых и живых, потому что цифры не умирают и способны лишь менять порядок.
Он написал письмо Горскому, но едва отправил, в ящик свалилось новое письмо: Горский уже определил IP-адрес. Это была Москва.
-- Всего каких-то одиннадцать миллионов жителей, -- написал Глеб в IRC.
-- Меньше, -- ответил Горский. -- Более того, я определил точно, откуда Чак заходил на Вольфсоновский сервер. Помнишь, вчера ночью -- вашим утром --я тестировал счетчик и попросил тебя зайти ко мне на тестовую страницу. Так вот, у Чака IP такой же, как у тебя.
-- Это не мог быть я, -- ответил Глеб. -- Я был в метро.
-- Это не ты, -- ответил Горский. -- Это человек, зашедший с того же компьютера. Ты ведь из офиса на тестовую страницу заходил?
-- Да.
-- Значит, Чак сейчас в Хрустальном. Или, по крайней мере, был там десять минут назад.
Значит, я прав, подумал Глеб. Значит, Чак -- тот, кто выдает себя за Чака, -- в самом деле был все время где-то рядом. Я не ошибся, бритва Оккама не подвела. Het, Чак и убийца Снежаны -- одно лицо.
-- Подожди пять минут, я сейчас туда позвоню, -- написал Глеб Горскому и расконнектился.
К телефону подошел Шаневич.
-- Привет, Илья, -- сказал Глеб, -- ты не посмотришь, у компьютера моя книжка Кортасара не лежит? А то не могу понять, я ее в метро потерял или в офисе забыл.
-- Нет, ничего нет вроде, -- сказал через минуту Шаневич.
-- А никто ее взять не мог?
-- Разве что Нюра Степановна, -- сказал Шаневич. -- Но она только что ушла.
-- А после моего ухода больше никто не появлялся?
-- Нет, только мы вдвоем и были, -- ответил Шаневич.
-- Значит, в метро посеял, -- притворно вздохнул Глеб и, попрощавшись, повесил трубку.
Гласнет был занят минут пять, но когда Глеб снова вышел в Сеть, Горский еще был он-лайн.
-- Значит, две кандидатуры, -- подытожил он. -- Шаневич и Н.С.
-- Но зачем Шаневичу изображать Чака? -- спросил Глеб. -- Это же бред какой-то.
-- Ну, у Н.С. совсем нет резона.
-- Постой, -- ответил Глеб, -- дай подумать.
Неожиданно мозг заработал четко, будто при решении школьных математических задач. Он потянулся к ящику, достал листок бумаги и перечитал:
Убийца Снежаны -- это het
Het выдает себя за Чака на листе нашего класса.
Старушка из квартиры внизу сказала, что убийца -- девушка. Значит, если по-прежнему иметь в виду обе гипотезы, убийцей оказывается Нюра Степановна. По крайней мере, алиби у нее слабее, чем у Шаневича. Эта версия выглядела непротиворечивой: все предположения сходились к одной фигуре, решение существовало и притом -- единственное.
Глеб почувствовал гордость. Задача решилась -- и не только благодаря ловушке, поставленной в нематериальном мире Интернета, но и потому, что он, Глеб, все-таки поговорил с единственным реальным свидетелем. Реальный свидетель, понял он, был нужен так же, как самой красивой физической теории требуется экспериментальная проверка.
Реальное и виртуальное наконец встретились: и в точке их встречи оказались две девушки, с которыми Глеб спал. Одна уже мертва; другая выдает себя за мертвого.
Задача решена. Не хватает мелочи: мотива. В задачах из "Науки и жизни" мотивов никогда не было. Были подозреваемые, были показания, говорилось про ложь и правду -- и логические выкладки приводили к виновному. Зачем он убивал -- не было сказано. Составители задач, вероятно, полагали, что был бы человек -- мотив найдется.
-- Ничего удивительного, что мы не знаем причину преступления, --написал ему Горский. -- Мы решали эту ситуацию как логическую задачу. Но логика не может раскрыть подлинный мотив, потому что сбой в логике как раз и приводит к преступлению.
Утром Глеб проснулся поразительно бодрым. Казалось, мир чисто вымыт, краски приобрели яркость, а звуки - четкость и простоту: шум чайника на плите, булькающая музыка по радио, крик одинокой птицы за окном. Вчера они с Горским вычислили убийцу Снежаны. Нюра Степановна, неприметная секретарша Шаневича. Ай да Аникеев, ай да сукин сын! думал Глеб победоносно. Он был счастлив.
Уже часов в одиннадцать он был в офисе. Никто еще не пришел, и заспанный Шаневич один пил кофе на кухне.
-- Что так рано? -- зевнул он.
-- Не спалось, -- ответил Глеб. -- Все про книжку переживал. А Нюра сегодня когда прийдет?
-- Вообще не придет, -- сказал Шаневич. -- На неделю в отпуск отпросилась.
-- Ой, блядь, -- выдохнул Глеб. -- А телефон ее домашний у тебя есть?
-- Думаю, она уехала уже, -- ответил Шаневич, -- но посмотреть можно.
Отставив пустую чашку он, почесывая заросшую рыжим мехом грудь, направился в кабинет и вернулся с большим коричневым гросбухом.
-- Отдел кадров, -- сказал он, похлопывая рукой по корешку. -- Все вы у меня здесь.
Он зашуршал страницами.
-- А куда она собиралась в отпуск? -- спросил Глеб.
-- За границу куда-то, -- ответил Шаневич. -- Я ей печать ставил на анкету для загранпаспорта. А что?
-- Нет, просто так.
Илья вдруг пристально посмотрел на Глеба, и в его глазах мелькнуло что-то вроде уважения.
-- А может, она и не вернется, -- сказал он. -- Может, ей и не нужно уже возвращаться. Так что лучше купи себе новую книжку.
Он снова посмотрел на него и Глебу показалось, что Шаневич хочет сказать еще что-то.
-- А почему ты думаешь, Илья, что она не вернется? -- спросил он
Шаневич промолчал, будто и не слышал вопроса. Наконец нашел нужную страницу и перевернул книгу так, чтобы Глеб мог читать.
-- Вот, -- сказал он, -- записывай.
На разграфленном клетчатом листе крупными округлыми буквами были сведены в таблицу имена, фамилии, адреса и прочие данные сотрудников. Глеб не сразу понял, куда смотреть, но Шаневич ткнул пальцем в третью строку снизу. Не веря своим глазам, Глеб прочитал:
"Царева, Марианна Степановна, секретарь-референт, д/р 5 июля 1967"
-- Почему -- Марианна? -- только и смог спросить он.
-- Мама с папой, видать, так назвали, -- сказал Шаневич. -- Но она просила звать ее Аней, ну, а Нюра потом как-то прижилось. Теперь уже неважно.
Я все-таки был неправ, потрясенно подумал Глеб. Мир матшкольников и мир Таниных друзей действительно различаются. Для них важны образы и лица, для нас -- цифры и слова. Если бы я учился в МАРХИ, а не на ВМиК, узнал бы Марину Цареву и через двадцать лет.
Горского удалось застать только поздно ночью.
-- Судя по тому, что ты рассказываешь, Шаневич тоже обо всем догадался, -- сказал Горский. -- Я уже думал, было бы странно, если б он не провел собственное расследование. Человек, занимающийся бизнесом в России, не может быть так беспечен.
-- Но почему она это сделала?
-- Я не знаю деталей, но сдается мне, что Н.С. и Влад Крутицкий подставили твоего друга Абрамова. Не знаю как, но Снежана про это знала и хотела сказать тебе -- за это Марина ее и зарезала.
-- Это невозможно, -- ответил Глеб, -- я до сих пор не могу поверить, что Нюра -- это Марина. Как я мог ее не узнать? Да, все говорили, что постарела, изменилась, но все-таки... мы же месяц работали в соседних комнатах. Я даже спал с ней один раз.
-- Вы, молодые, -- ответил Горский, -- слишком большое значение придаете сексу. На самом деле, это очень поверхностная вещь. Только кажется, что она помогает узнать человека лучше. Беседа по IRC в этом смысле -- и то полезней.
-- С женщинами вообще ничего не поймешь, -- ответил Глеб. -- Ты знаешь, я любил в своей жизни трех женщин и все они куда-то исчезли. Таня уехала навсегда, я даже адреса не знаю, Снежана умерла.
-- А третья кто?
-- Она была первая. Моя одноклассница, Оксана. Я тебе писал про нее как-то раз. Впрочем, мы были такие молодые, что ее, можно сказать, и не было никогда. Я же ее не видел, только профиль в полутьме кинозала, только то, что сам придумал.
-- Почему ты думаешь, -- ответил Горский, -- что видел Снежану? Потому что спал с ней?
Глеб вспомнил вечер, что они провели, цитаты из Тарантино и Пелевина, и потом почему-то представил, как Снежана стоит на лестнице и ждет чего-то, а Нюра -- Марина -- подходит к ней сзади с ножом в руке. Убийца была одновременно Мариной -- девочкой-подростком, первой красавицей класса -- и Нюрой, тихой мышкой Нюрой Степановной и обнаженной Нюрой, занимающейся любовью в сумеречной комнате.
-- Я должен написать Марине, -- сказал он. -- Ну, например, она встретится с нами на IRC, и мы сможем поговорить. Просто понять.
-- ОК, -- ответил Горский.
"Дорогая Марина, -- написал Глеб на адрес Чака, -- прости, что я не узнал тебя сразу при встрече. Я немного близорук и плохо запоминаю людей. Жалко, что ты не захотела сказать, кто ты, ни мне, ни ребятам. Этот маскарад с Чаком -- и правда, шутка немного дурного тона. На самом деле он мертв, и мы все это знаем. Впрочем, неважно. Я догадываюсь, что ты теперь далеко и вряд ли вернешься -- но если у тебя будет время и желание, я бы хотел поговорить с тобой, на IRC, как когда-то мы общались все вместе на Снежанином канале. У нас с тобой очень много общего прошлого -- и, похоже, нам есть что друг другу рассказать. Неизменно помнящий -- хотя и не узнавший тебя -- Глеб".
Он отправил письмо уже глубокой ночью. Часы показывали 3-55 утра. Двадцать второе июня 1996 года. Глеб подумал, что пятьдесят пять лет назад началась война -- и погибшим тогда было совсем не важно, выбрали этот день за самую короткую ночь или потому, что солнце должно было победить снег.
Глава тридцать первая
Марина появилась только через две недели. Это был первый рабочий день после выборов, и все обсуждали историю с коробкой из-под ксерокса, которую кто-то хотел откуда-то вынести. Около полудня Глеб увидел у себя в ящике письмо, одна строчка: "Я на #xpyctal. М." -- и тут же на всякий случай форварднул его Горскому. Решил, что тот имеет право присутствовать при развязке.
-- Как ты меня вычислил? -- спросила Марина.
Посреди Глебова рассказа появился Горский, которого Глеб тут же представил.
-- Я буду тебя звать "мистер Холмс", -- напечатала Марина.
-- На правах Холмса я спрошу Вас -- как оно все было? -- написал Горский. -- Что такого знала Снежана про Вашу с Крутицким аферу, что ее понадобилось убивать?
-- Если бы для этого был специальный смайлик, я бы поаплодировала, --пошутила Марина. -- Ты очень умный, Холмс. Как положено, я все расскажу, --тем более, это уже не поможет тебе меня поймать. Я имею в виду -- в real life.
-- Мы не собираемся, -- заверил Глеб.
-- Зимой я встретила Емелю, и он рассказал, что работает с Абрамовым. Честно говоря, у меня вначале не было никаких идей. Он просто рассказывал про свою работу, и тут я поняла, что он не знает, как я ненавижу Абрамова.
-- Почему ты его ненавидишь? -- спросил Глеб.
-- На выпускном я слышала, как он рассказал Феликсу, что специально подговорил Лешу заложить Вольфсона. Если бы он этого не сделал -- или хоть сознался бы раньше -- Леша был бы жив, и все было бы по-другому.
-- Я тогда об этом не знал, -- сказал Глеб. -- Мне Феликс только недавно рассказал.
-- Емеля сам устроил меня работать в Хрустальный, и там я встретила Влада, -- продолжала Марина. -- Он был не чета Емеле, сразу чувствовалось что-то такое... Я думаю, если бы Чак не погиб, он бы сейчас таким и был: жестким и вместе с тем очень ранимым.
"Это Крутицкий-то ранимый?" -- подумал Глеб. Видимо, никогда мне ничего не понять в людях. По-моему, Крутицкий из тех граждан, из которых, как в школе учили, получаются прекрасные гвозди.
-- Я случайно проговорилась, что в свое время из-за Абрамова погиб мой первый муж, -- писала Марина. -- Может, из-за этого он намекнул: мол, можно сделать так, чтобы деньги, которые переводил для него Абрамов, ушли на сторону. Впрочем, сказал он, Абрамов просечет, так что это просто шутка. При следующей встрече я сказала, что знаю, как на несколько дней устранить Абрамова -- и тогда мы начали всерьез готовиться.
Интересно, подумал Глеб, Крутицкий, заводя с ней роман, знал, что она может быть полезна, или действовал по наитию? Впрочем, судя по фотографиям, Влад просто все равно, кого обнимать: главное изобразить заботу и нежность.
-- Я встретила Абрамова как бы случайно, наврала про болезнь ребенка и заняла денег как раз накануне выдачи зарплаты. Деньги могли оказаться у него самого, но, на мое счастье, он снял их со счета фирмы -- и потому три дня отсиживался под Москвой с этой дурой Иркой. Влад спокойно его подставил, воспользовался тем, что Светка не знала некоторых деталей, и уговорил ее чуть изменить схему. В итоге полмиллиона ушли Владу на латвийский счет, и он успел их снять, прежде чем банк обанкротился.
-- Красиво, -- сказал Горский. -- И сколько досталось тебе?
-- Он обещал, что мы поделим деньги. То есть, это будут наши деньги --он уйдет от жены, и мы заживем втроем с Алешей где-нибудь на Кипре.
-- С каким Алешей? -- спросил Горский.
-- С моим сыном, -- ответила Марина. -- Я его в честь отца назвала.
-- Это что, сын Чака? -- напечатал Глеб.
-- Да. Я родила в ноябре 1984-го.
Глеб потрясенно смотрел на экран. Понятно, куда она исчезла после школы. На мгновение он представил долгую череду лет, Марину с ребенком на руках, беспросветность жизни, километровые очереди конца восьмидесятых, заоблачные цены постреформенной России, нищету и одиночество. И понял, как Марина превратилась в Нюру Степановну, немолодую женщину с угасшим лицом.
-- Мама уговорила меня оставить ребенка и ничего не говорить Лешиным родителям. Я его матери так и не простила, что она пошла тогда к директрисе.
Двенадцать лет, подумал Глеб, двенадцать лет она ждала, словно спящая царевна в хрустальном гробу стыда и ненависти, спала, ожидая момента, чтобы проснуться и отомстить. Терпеливо, как меч в ножнах. Каждый год из такой дюжины засчитывается за три, как в штрафном батальоне. Вряд ли полумиллиона долларов хватит, чтобы их забыть.
-- Все получилось бы отлично, -- продолжала Марина. -- Абрамов бы разорился, мы бы забрали деньги, Леша мог бы радоваться -- там, где он сейчас. Нас подвел Емеля. Никто не ждал, что он так поступит. Мне вообще не везет на мужчин, с которыми я сплю: они либо кончают с собой, либо сбегают.
-- А ты спала с Емелей? -- спросил Глеб.
-- Да. Если тебя интересует, была ли у него пизда подмышкой, могу сказать, что не было.
-- Пизда подмышкой? -- переспросил Горский.
-- Школьная шутка, -- пояснил Глеб. -- А ты разве ее знала?
-- Все все знали, -- ответила Марина. -- Даже как Светка сказала "зубов бояться -- в рот не ходить", хотя в восьмом классе сама объясняла девочкам, что такое минет. Все все знали, кроме того, что Леша не был стукачом, а заложил всех Абрамов.
Удивительныые вещи творит время, подумал Глеб. Искажает перспективу до неузнаваемости. Маринка же прекрасно знает, что Абрамов никого не закладывал. Он всего-навсего дал глупый совет.
-- Когда Емеля умер, мне стало противно. Нет. Мне стало тоскливо. Куда тоскливее, чем когда умер Леша. Тогда мне было страшно, я чувствовала себя покинутой, не знала, оставлять ли ребенка, потом ненавидела Абрамова -- а сейчас только тоска. Это было так неприятно, что я делала одну глупость за другой, просто чтобы развлечься. От лица het рассказала историю, как мы первый раз спали с Лешей, и тут же пришла в комнату и трахнула тебя. Это было на редкость противно, ты уж прости. В девятом классе я была в тебя немножко влюблена -- но сейчас это было чудовищно мерзко.
Глеб попытался вспомнить, как оно было -- но буквы, бегущие по экрану, не могли вызвать в памяти напряженные Нюрины соски и ее долго сдерживаемый стон. Сейчас он говорил с Мариной Царевой, своей одноклассницей. Он не видел ее много лет, и даже лица не помнил.
На вкус газированная водка оказалась легкой и совсем не жгучей, как обычно. Правда, и эффекта никто сразу не почувствовал, только Марину затошнило, как последнее время часто бывало. Она сидела в углу бледная и молчаливая. После смерти Чака она почти ни с кем не разговаривала, Вольфсону дала отставку на следующий день после похорон. Экзамены сдала кое-как, хотя учителя, жалея ее, вытягивали, как могли.
Сегодня утром она думала одеться в черное платье, вдовье, как в песне "Битлз" про бэби ин блэк. Tell me, oh, what can I do? По-русски похоже на "водки найду", хотя означает "скажи мне, что я могу сделать?" В самом деле, ничего не поделаешь. Никто, кроме нее, не виноват в том, что она сидит теперь в углу одна, а Леша давно сгорел в огне крематория. Если бы я тогда его не выгнала, думала она, все было бы хорошо. Зачем я сказала, что он --предатель?
Вольфсон взял гитару и запел и вот по тундре, по железной дороге. Сегодня уже можно было ничего не бояться, школа окончена, и вдруг стало ясно, что все одноклассники -- отличные ребята, никто не побежит стучать в КГБ и можно петь даже такие, в общем-то, небезопасные песни. Водка все-таки давала о себе знать, и Вольфсон изо всех сил кричал:
Дождик капал на рыло и на дуло нагана
Нас менты окружили, РУКИ ВВЕРХ нам кричат
Но они просчитались ГАДЫ! мы порвали их цепи
И теперь нам не страшен пистолета заряд
Старая лагерная песня пелась интеллигентными мальчиками столько поколений, что слова изменились до неузнаваемости. Никогда больше Ирка не слышала, чтобы кто-то исполнял ее так, как пели у них в классе:
Долго плакал Гаврила, что убили Степана
Долго плакал Гаврила, что убили его
Дождик капал и капал, а Гаврила все плакал
А Гаврила все плакал, что убили его
Вдруг она увидела мелкий дождик, круг вохровцев, два трупа в луже воды -- и плачущий дух Гаврилы носится над этой водой. Мертвый, навсегда мертвый Гаврила оплакивал собственную смерть. Она поняла, про что это песня -- про нескончаемый траур, вечную скорбь души, покинувшей тело.
Она подумала о Чаке, с которым даже не поцеловалась ни разу, вспомнила его плачущую мать, цепляющуюся за гроб и кричащую: "Деточка мой, деточка!", -- слезы на щеках Лажи, растерянную Светку у доски. А Гаврила все плакал, что убили его. Ирке тоже захотелось зарыдать, и, чтобы сдержаться, она повернулась к Емеле и спросила, не споет ли он что-нибудь более лирическое.
-- Если Вольфсон гитару отдаст, -- сказал Емеля. -- И тогда я тебе спою чего-нибудь из Визбора.
На кухне Абрамов и Феликс пили шампанское из чайных чашек.
-- Блядь, -- сказал Феликс, -- я даже не верю, что это все кончилось. Больше -- никакой школы.
-- Ну, -- сказал Абрамов, -- ты за этот год не перетрудился.
-- Ты думаешь, это было легко? -- ответил Феликс. -- Встаешь с утра, собираешься, выходишь из дома и едешь в центр смотреть кино. Или идешь в соседний подъезд и ждешь, пока родители уйдут.
-- Страдалец ты наш, -- рассмеялся Абрамов. -- Ходил бы тогда в школу.
-- Я, честно говоря, даже звонок не мог слышать.
-- Ну, самым приятным был последний, -- ответил Абрамов. -- Звенит звонок, настал конец.
Это была старая шутка, тестовый вопрос. Надо было продолжить фразу: "Звенит звонок, настал...". Все девочки говорили "урок", а мальчики, разумеется, "пиздец". Одна Светка почему-то ответила "шнурок", чем подтвердила свою репутацию непроходимой дуры.
Спустя много лет, вспоминая выпускную ночь, Глеб с изумлением обнаружил, что помнит, какие пели песни -- но не может вспомнить ни одной реплики. Слова живых людей отпечатались в мозгу хуже, чем стихи под гитару. Он не помнил, о чем говорили сидевшие рядом Светка с Иркой, но хорошо запомнил, как Вольфсон перешел на Галича и запел "Левый марш":
И не пуля, не штык, не камень
Нас терзала иная боль
Мы бессрочными штрафниками
Начинали свой малый бой
По детдомам как по штрафбатам
Что не сделаешь -- все вина
Под запрятанным шла штандартом
Необъявленная война
Опьяневший Глеб слушал и понимал, что это песня про них. Малая война, которую они все вели против Советской власти, под запрятанным штандартом, на котором была нарисована эмблема их школы и написано "Курянь -- дрянь", с машинкой "Эрика" вместо ящика патронов, с листами папиросной бумаги вместо перевязочного материала.
Левою, левою, левою
Левою, шагом арш!
Чака можно считать первой жертвой этой необъявленной войны. Сволочи, пьяно думал Глеб, чекисткие выродки, доконали человека! Я вам этого никогда не прощу. Он был готов к пятидесяти годам необъявленных войн, потому что знал, что эта власть -- навсегда. На дворе был 1984 год, казавшийся Оруэллу столь далеким и оказавшийся таким близким для них всех. Амальрик, предсказывавший, что Советский Союз до него не доживет, не дожил сам, убитый КГБ в Италии. Впереди была жизнь, полная безнадежной борьбы, -- и сама безнадежность предавала особый смысл и борьбе, и жизни.
И ничто нам не мило, кроме, -- пошел Вольфсон на последний куплет, -
Поля боя при лунном свете
Говорили -- до первой тройки
А казалось -- до самой смерти.
Глеб как-то спросил Вольфсона, что значат эти слова, и Вольфсон объяснил, что в сталинские времена за двойки по общественно-политическим можно было загреметь в исправительную спецшколу. И там держали до первой тройки, а если только двойки получал -- то прямиком в лагерь, а потом -- в штрафбат и на фронт. В эту версию Глеб, честно говоря, мало верил, но образ школы, которая длится до первой тройки так долго, что кажется -- до самой смерти, часто приходил на ум в десятом классе.
Вольфсон отложил гитару и попробовал почитать Галича стихами -- все шло по плану, но немножко наспех, а впрочем, все герои были в яслях -- но его быстро заткнули. Ирка, которая давно хотела танцевать, затребовала музыку и, взяв Емелю за руку, пошла с ним в полутемный угол, где уже топталась Светка со своим кавалером. Глеб поднялся и пригласил Оксану.
Они танцевали обнявшись и, осмелев от выпитого, Глеб нагнулся и тихонько поцеловал Оксану в шею. Оксана засмеялась и покачала головой. Глеб чуть отстранился, и они продолжили неторопливый танец.
Марина встала и, тяжело вздохнув, вышла в коридор. Ей не хотелось танцевать -- да, собственно, и не с кем. Тошнило все сильнее -- видимо, сказалась водка. Марина вошла в туалет, заперлась и нагнулась над унитазом. Через тонкую стенку слышались пьяные голоса Феликса и Абрамова.
-- Я чувствую себя полным говном, -- говорил Абрамов. -- И, главное, я думаю, что все должны знать, а все делают вид, будто ничего не случилось.
-- Почему ты говно? -- спросил Феликс. -- Если из-за той бутылки "Алигате", которую вы в Питере заначили с Глебом и Емелей, то мы как-то простили тебе уже.
-- Хуй с ней, с бутылкой, -- послышались звуки наливаемой жидкости, --хотя и там я повел себя как говно.
-- Крысятничать не хорошо, -- сказал Феликс. Было слышно, как они выпили, а потом Абрамов сказал:
-- Дело не в том, что крысятничать. Я же тогда Емелю подговорил на этот трюк с винищем. И всех собак на Емелю навешали.
Боже мой, подумала Марина, какие дети. Полчаса обсуждать бутылку "Алигате". Тошнота чуть отступила, она вытерла рот туалетной бумагой и поднялась с колен. И тут Абрамов сказал:
-- С Чаком ведь получилась та же история. Он пришел ко мне -- ну, когда Белуга его поймала, спрашивает: "Что делать?". А я подумал -- надо уговорить его заложить Вольфсона. Потому что тогда Вольфсона посадят, Чак окажется весь в говне, а Царева мне достанется.
-- Дааа, -- протянул Феликс. -- Хуеватенько выглядит, ничего не скажешь.
-- Я же не думал, что так все будет! -- почти закричал Абрамов. По голосу было слышно, как сильно он пьян. -- Кто же знал, что Чак из окна прыгнет! Я же думал -- все как-нибудь обойдется!
-- Ты бы хоть потом сказал, когда все Чака травить стали.
Марина стояла, прижавшись лбом к холодной стене, и слезы текли у нее по щекам. Она вспомнила, как стучали карандаши по партам, как она крикнула Леше: "Предатель!", как он лежал потом в гробу, совсем чужой, непохожий на себя.
-- Я боялся! Мне было стыдно! -- кричал за стеной Абрамов. -- Ты ведь теперь тоже будешь считать меня говном? Я же всего-навсего дал совет! Он же мог его не слушать!
-- Я, пожалуй, пойду, -- сказал Феликс, и Марина услышала, как он прошел мимо по коридору. Следом за ним бежал Абрамов, крича: "Постой, постой, выслушай меня!". Их голоса вскоре стихли. Марина вытерла слезы и почувствовала, как скорбь сменяется холодной, как кафель, ненавистью. Теперь она знала, кто виновен в смерти Леши. Это не она. Это Абрамов.
Ее снова затошнило, и она нагнулась над унитазом. На этот раз ее вырвало по-настоящему, словно тело хотело извергнуть из себя все следы прошлого. Льющаяся вода подхватила желто-красные сгустки. Марина чувствовала себя очищенной и опустошенной.
Но глубоко внутри оставалось что-то. Какая-то искра прошлого, слабый зародыш будущего.
Глава тридцатая
Вольфсон послал письмо на следующий день. В Калифорнии было утро, в Москве -- вечер. Глеб ушел из Хрустального за полчаса до назначенного часа, попрощавшись с Нюрой Степановной и Шаневичем, которые остались готовить какой-то договор, сетевых дел не касающийся. Вместе с Андреем Глеб дошел до метро, они выпили пива и разошлись. Пока Глеб добирался до дома, Вольфсон уже отправил на вид невинно письмо, которое должно было раскрыть местоположение того, кто выдавал себя за реинкарнацию Чака.
Наживкой стали фотографии выпускного вечера. Вольфсон привез их с собой в Америку и, потратив полчаса, разыскал в одной из коробок в пустующем гараже. Пять лучших отсканировал: Вольфсон и Феликс жгут Сканави, Феликс демонстрирует новые джинсы, Вольфсон поет под гитару, Вольфсон и Феликс наутро после выпуска пишут краской на стене школы "1984 г", где "г" -- не сокращение от слова "год", а буква их класса. И, наконец, привет из будущего -- танцуют Ирка и Емеля. Кем бы ни был псевдоЧак, он должен клюнуть.
Он клюнул. Когда Глеб законнектился из дома, его ждало письмо Вольфсона (копия -- Горскому). Лаконично: четыре числа, разделенные точками. Они ничего не говорили Глебу, но, глядя на них, он подумал, что матшкольные мальчики любят цифры больше, чем мертвых и живых, потому что цифры не умирают и способны лишь менять порядок.
Он написал письмо Горскому, но едва отправил, в ящик свалилось новое письмо: Горский уже определил IP-адрес. Это была Москва.
-- Всего каких-то одиннадцать миллионов жителей, -- написал Глеб в IRC.
-- Меньше, -- ответил Горский. -- Более того, я определил точно, откуда Чак заходил на Вольфсоновский сервер. Помнишь, вчера ночью -- вашим утром --я тестировал счетчик и попросил тебя зайти ко мне на тестовую страницу. Так вот, у Чака IP такой же, как у тебя.
-- Это не мог быть я, -- ответил Глеб. -- Я был в метро.
-- Это не ты, -- ответил Горский. -- Это человек, зашедший с того же компьютера. Ты ведь из офиса на тестовую страницу заходил?
-- Да.
-- Значит, Чак сейчас в Хрустальном. Или, по крайней мере, был там десять минут назад.
Значит, я прав, подумал Глеб. Значит, Чак -- тот, кто выдает себя за Чака, -- в самом деле был все время где-то рядом. Я не ошибся, бритва Оккама не подвела. Het, Чак и убийца Снежаны -- одно лицо.
-- Подожди пять минут, я сейчас туда позвоню, -- написал Глеб Горскому и расконнектился.
К телефону подошел Шаневич.
-- Привет, Илья, -- сказал Глеб, -- ты не посмотришь, у компьютера моя книжка Кортасара не лежит? А то не могу понять, я ее в метро потерял или в офисе забыл.
-- Нет, ничего нет вроде, -- сказал через минуту Шаневич.
-- А никто ее взять не мог?
-- Разве что Нюра Степановна, -- сказал Шаневич. -- Но она только что ушла.
-- А после моего ухода больше никто не появлялся?
-- Нет, только мы вдвоем и были, -- ответил Шаневич.
-- Значит, в метро посеял, -- притворно вздохнул Глеб и, попрощавшись, повесил трубку.
Гласнет был занят минут пять, но когда Глеб снова вышел в Сеть, Горский еще был он-лайн.
-- Значит, две кандидатуры, -- подытожил он. -- Шаневич и Н.С.
-- Но зачем Шаневичу изображать Чака? -- спросил Глеб. -- Это же бред какой-то.
-- Ну, у Н.С. совсем нет резона.
-- Постой, -- ответил Глеб, -- дай подумать.
Неожиданно мозг заработал четко, будто при решении школьных математических задач. Он потянулся к ящику, достал листок бумаги и перечитал:
Убийца Снежаны -- это het
Het выдает себя за Чака на листе нашего класса.
Старушка из квартиры внизу сказала, что убийца -- девушка. Значит, если по-прежнему иметь в виду обе гипотезы, убийцей оказывается Нюра Степановна. По крайней мере, алиби у нее слабее, чем у Шаневича. Эта версия выглядела непротиворечивой: все предположения сходились к одной фигуре, решение существовало и притом -- единственное.
Глеб почувствовал гордость. Задача решилась -- и не только благодаря ловушке, поставленной в нематериальном мире Интернета, но и потому, что он, Глеб, все-таки поговорил с единственным реальным свидетелем. Реальный свидетель, понял он, был нужен так же, как самой красивой физической теории требуется экспериментальная проверка.
Реальное и виртуальное наконец встретились: и в точке их встречи оказались две девушки, с которыми Глеб спал. Одна уже мертва; другая выдает себя за мертвого.
Задача решена. Не хватает мелочи: мотива. В задачах из "Науки и жизни" мотивов никогда не было. Были подозреваемые, были показания, говорилось про ложь и правду -- и логические выкладки приводили к виновному. Зачем он убивал -- не было сказано. Составители задач, вероятно, полагали, что был бы человек -- мотив найдется.
-- Ничего удивительного, что мы не знаем причину преступления, --написал ему Горский. -- Мы решали эту ситуацию как логическую задачу. Но логика не может раскрыть подлинный мотив, потому что сбой в логике как раз и приводит к преступлению.
Утром Глеб проснулся поразительно бодрым. Казалось, мир чисто вымыт, краски приобрели яркость, а звуки - четкость и простоту: шум чайника на плите, булькающая музыка по радио, крик одинокой птицы за окном. Вчера они с Горским вычислили убийцу Снежаны. Нюра Степановна, неприметная секретарша Шаневича. Ай да Аникеев, ай да сукин сын! думал Глеб победоносно. Он был счастлив.
Уже часов в одиннадцать он был в офисе. Никто еще не пришел, и заспанный Шаневич один пил кофе на кухне.
-- Что так рано? -- зевнул он.
-- Не спалось, -- ответил Глеб. -- Все про книжку переживал. А Нюра сегодня когда прийдет?
-- Вообще не придет, -- сказал Шаневич. -- На неделю в отпуск отпросилась.
-- Ой, блядь, -- выдохнул Глеб. -- А телефон ее домашний у тебя есть?
-- Думаю, она уехала уже, -- ответил Шаневич, -- но посмотреть можно.
Отставив пустую чашку он, почесывая заросшую рыжим мехом грудь, направился в кабинет и вернулся с большим коричневым гросбухом.
-- Отдел кадров, -- сказал он, похлопывая рукой по корешку. -- Все вы у меня здесь.
Он зашуршал страницами.
-- А куда она собиралась в отпуск? -- спросил Глеб.
-- За границу куда-то, -- ответил Шаневич. -- Я ей печать ставил на анкету для загранпаспорта. А что?
-- Нет, просто так.
Илья вдруг пристально посмотрел на Глеба, и в его глазах мелькнуло что-то вроде уважения.
-- А может, она и не вернется, -- сказал он. -- Может, ей и не нужно уже возвращаться. Так что лучше купи себе новую книжку.
Он снова посмотрел на него и Глебу показалось, что Шаневич хочет сказать еще что-то.
-- А почему ты думаешь, Илья, что она не вернется? -- спросил он
Шаневич промолчал, будто и не слышал вопроса. Наконец нашел нужную страницу и перевернул книгу так, чтобы Глеб мог читать.
-- Вот, -- сказал он, -- записывай.
На разграфленном клетчатом листе крупными округлыми буквами были сведены в таблицу имена, фамилии, адреса и прочие данные сотрудников. Глеб не сразу понял, куда смотреть, но Шаневич ткнул пальцем в третью строку снизу. Не веря своим глазам, Глеб прочитал:
"Царева, Марианна Степановна, секретарь-референт, д/р 5 июля 1967"
-- Почему -- Марианна? -- только и смог спросить он.
-- Мама с папой, видать, так назвали, -- сказал Шаневич. -- Но она просила звать ее Аней, ну, а Нюра потом как-то прижилось. Теперь уже неважно.
Я все-таки был неправ, потрясенно подумал Глеб. Мир матшкольников и мир Таниных друзей действительно различаются. Для них важны образы и лица, для нас -- цифры и слова. Если бы я учился в МАРХИ, а не на ВМиК, узнал бы Марину Цареву и через двадцать лет.
Горского удалось застать только поздно ночью.
-- Судя по тому, что ты рассказываешь, Шаневич тоже обо всем догадался, -- сказал Горский. -- Я уже думал, было бы странно, если б он не провел собственное расследование. Человек, занимающийся бизнесом в России, не может быть так беспечен.
-- Но почему она это сделала?
-- Я не знаю деталей, но сдается мне, что Н.С. и Влад Крутицкий подставили твоего друга Абрамова. Не знаю как, но Снежана про это знала и хотела сказать тебе -- за это Марина ее и зарезала.
-- Это невозможно, -- ответил Глеб, -- я до сих пор не могу поверить, что Нюра -- это Марина. Как я мог ее не узнать? Да, все говорили, что постарела, изменилась, но все-таки... мы же месяц работали в соседних комнатах. Я даже спал с ней один раз.
-- Вы, молодые, -- ответил Горский, -- слишком большое значение придаете сексу. На самом деле, это очень поверхностная вещь. Только кажется, что она помогает узнать человека лучше. Беседа по IRC в этом смысле -- и то полезней.
-- С женщинами вообще ничего не поймешь, -- ответил Глеб. -- Ты знаешь, я любил в своей жизни трех женщин и все они куда-то исчезли. Таня уехала навсегда, я даже адреса не знаю, Снежана умерла.
-- А третья кто?
-- Она была первая. Моя одноклассница, Оксана. Я тебе писал про нее как-то раз. Впрочем, мы были такие молодые, что ее, можно сказать, и не было никогда. Я же ее не видел, только профиль в полутьме кинозала, только то, что сам придумал.
-- Почему ты думаешь, -- ответил Горский, -- что видел Снежану? Потому что спал с ней?
Глеб вспомнил вечер, что они провели, цитаты из Тарантино и Пелевина, и потом почему-то представил, как Снежана стоит на лестнице и ждет чего-то, а Нюра -- Марина -- подходит к ней сзади с ножом в руке. Убийца была одновременно Мариной -- девочкой-подростком, первой красавицей класса -- и Нюрой, тихой мышкой Нюрой Степановной и обнаженной Нюрой, занимающейся любовью в сумеречной комнате.
-- Я должен написать Марине, -- сказал он. -- Ну, например, она встретится с нами на IRC, и мы сможем поговорить. Просто понять.
-- ОК, -- ответил Горский.
"Дорогая Марина, -- написал Глеб на адрес Чака, -- прости, что я не узнал тебя сразу при встрече. Я немного близорук и плохо запоминаю людей. Жалко, что ты не захотела сказать, кто ты, ни мне, ни ребятам. Этот маскарад с Чаком -- и правда, шутка немного дурного тона. На самом деле он мертв, и мы все это знаем. Впрочем, неважно. Я догадываюсь, что ты теперь далеко и вряд ли вернешься -- но если у тебя будет время и желание, я бы хотел поговорить с тобой, на IRC, как когда-то мы общались все вместе на Снежанином канале. У нас с тобой очень много общего прошлого -- и, похоже, нам есть что друг другу рассказать. Неизменно помнящий -- хотя и не узнавший тебя -- Глеб".
Он отправил письмо уже глубокой ночью. Часы показывали 3-55 утра. Двадцать второе июня 1996 года. Глеб подумал, что пятьдесят пять лет назад началась война -- и погибшим тогда было совсем не важно, выбрали этот день за самую короткую ночь или потому, что солнце должно было победить снег.
Глава тридцать первая
Марина появилась только через две недели. Это был первый рабочий день после выборов, и все обсуждали историю с коробкой из-под ксерокса, которую кто-то хотел откуда-то вынести. Около полудня Глеб увидел у себя в ящике письмо, одна строчка: "Я на #xpyctal. М." -- и тут же на всякий случай форварднул его Горскому. Решил, что тот имеет право присутствовать при развязке.
-- Как ты меня вычислил? -- спросила Марина.
Посреди Глебова рассказа появился Горский, которого Глеб тут же представил.
-- Я буду тебя звать "мистер Холмс", -- напечатала Марина.
-- На правах Холмса я спрошу Вас -- как оно все было? -- написал Горский. -- Что такого знала Снежана про Вашу с Крутицким аферу, что ее понадобилось убивать?
-- Если бы для этого был специальный смайлик, я бы поаплодировала, --пошутила Марина. -- Ты очень умный, Холмс. Как положено, я все расскажу, --тем более, это уже не поможет тебе меня поймать. Я имею в виду -- в real life.
-- Мы не собираемся, -- заверил Глеб.
-- Зимой я встретила Емелю, и он рассказал, что работает с Абрамовым. Честно говоря, у меня вначале не было никаких идей. Он просто рассказывал про свою работу, и тут я поняла, что он не знает, как я ненавижу Абрамова.
-- Почему ты его ненавидишь? -- спросил Глеб.
-- На выпускном я слышала, как он рассказал Феликсу, что специально подговорил Лешу заложить Вольфсона. Если бы он этого не сделал -- или хоть сознался бы раньше -- Леша был бы жив, и все было бы по-другому.
-- Я тогда об этом не знал, -- сказал Глеб. -- Мне Феликс только недавно рассказал.
-- Емеля сам устроил меня работать в Хрустальный, и там я встретила Влада, -- продолжала Марина. -- Он был не чета Емеле, сразу чувствовалось что-то такое... Я думаю, если бы Чак не погиб, он бы сейчас таким и был: жестким и вместе с тем очень ранимым.
"Это Крутицкий-то ранимый?" -- подумал Глеб. Видимо, никогда мне ничего не понять в людях. По-моему, Крутицкий из тех граждан, из которых, как в школе учили, получаются прекрасные гвозди.
-- Я случайно проговорилась, что в свое время из-за Абрамова погиб мой первый муж, -- писала Марина. -- Может, из-за этого он намекнул: мол, можно сделать так, чтобы деньги, которые переводил для него Абрамов, ушли на сторону. Впрочем, сказал он, Абрамов просечет, так что это просто шутка. При следующей встрече я сказала, что знаю, как на несколько дней устранить Абрамова -- и тогда мы начали всерьез готовиться.
Интересно, подумал Глеб, Крутицкий, заводя с ней роман, знал, что она может быть полезна, или действовал по наитию? Впрочем, судя по фотографиям, Влад просто все равно, кого обнимать: главное изобразить заботу и нежность.
-- Я встретила Абрамова как бы случайно, наврала про болезнь ребенка и заняла денег как раз накануне выдачи зарплаты. Деньги могли оказаться у него самого, но, на мое счастье, он снял их со счета фирмы -- и потому три дня отсиживался под Москвой с этой дурой Иркой. Влад спокойно его подставил, воспользовался тем, что Светка не знала некоторых деталей, и уговорил ее чуть изменить схему. В итоге полмиллиона ушли Владу на латвийский счет, и он успел их снять, прежде чем банк обанкротился.
-- Красиво, -- сказал Горский. -- И сколько досталось тебе?
-- Он обещал, что мы поделим деньги. То есть, это будут наши деньги --он уйдет от жены, и мы заживем втроем с Алешей где-нибудь на Кипре.
-- С каким Алешей? -- спросил Горский.
-- С моим сыном, -- ответила Марина. -- Я его в честь отца назвала.
-- Это что, сын Чака? -- напечатал Глеб.
-- Да. Я родила в ноябре 1984-го.
Глеб потрясенно смотрел на экран. Понятно, куда она исчезла после школы. На мгновение он представил долгую череду лет, Марину с ребенком на руках, беспросветность жизни, километровые очереди конца восьмидесятых, заоблачные цены постреформенной России, нищету и одиночество. И понял, как Марина превратилась в Нюру Степановну, немолодую женщину с угасшим лицом.
-- Мама уговорила меня оставить ребенка и ничего не говорить Лешиным родителям. Я его матери так и не простила, что она пошла тогда к директрисе.
Двенадцать лет, подумал Глеб, двенадцать лет она ждала, словно спящая царевна в хрустальном гробу стыда и ненависти, спала, ожидая момента, чтобы проснуться и отомстить. Терпеливо, как меч в ножнах. Каждый год из такой дюжины засчитывается за три, как в штрафном батальоне. Вряд ли полумиллиона долларов хватит, чтобы их забыть.
-- Все получилось бы отлично, -- продолжала Марина. -- Абрамов бы разорился, мы бы забрали деньги, Леша мог бы радоваться -- там, где он сейчас. Нас подвел Емеля. Никто не ждал, что он так поступит. Мне вообще не везет на мужчин, с которыми я сплю: они либо кончают с собой, либо сбегают.
-- А ты спала с Емелей? -- спросил Глеб.
-- Да. Если тебя интересует, была ли у него пизда подмышкой, могу сказать, что не было.
-- Пизда подмышкой? -- переспросил Горский.
-- Школьная шутка, -- пояснил Глеб. -- А ты разве ее знала?
-- Все все знали, -- ответила Марина. -- Даже как Светка сказала "зубов бояться -- в рот не ходить", хотя в восьмом классе сама объясняла девочкам, что такое минет. Все все знали, кроме того, что Леша не был стукачом, а заложил всех Абрамов.
Удивительныые вещи творит время, подумал Глеб. Искажает перспективу до неузнаваемости. Маринка же прекрасно знает, что Абрамов никого не закладывал. Он всего-навсего дал глупый совет.
-- Когда Емеля умер, мне стало противно. Нет. Мне стало тоскливо. Куда тоскливее, чем когда умер Леша. Тогда мне было страшно, я чувствовала себя покинутой, не знала, оставлять ли ребенка, потом ненавидела Абрамова -- а сейчас только тоска. Это было так неприятно, что я делала одну глупость за другой, просто чтобы развлечься. От лица het рассказала историю, как мы первый раз спали с Лешей, и тут же пришла в комнату и трахнула тебя. Это было на редкость противно, ты уж прости. В девятом классе я была в тебя немножко влюблена -- но сейчас это было чудовищно мерзко.
Глеб попытался вспомнить, как оно было -- но буквы, бегущие по экрану, не могли вызвать в памяти напряженные Нюрины соски и ее долго сдерживаемый стон. Сейчас он говорил с Мариной Царевой, своей одноклассницей. Он не видел ее много лет, и даже лица не помнил.