Страница:
Во дворе его все знали и звали дядей Сашей. Почти каждый вечер жильцы видели, как он, похожий на одноногого пирата Сильвера, на деревянном протезе прыгал к карточному гаражу, падал, полз на четвереньках, вставал и ковырялся в замке, снова падал, но когда ему удавалось открыть гараж и вползти за руль, машина выезжала так ровненько и строго, как будто бы ею управлял трезвый, как стеклышко, водитель. Куда он гонял, никто не ведал, быть может, просто катался по городу или бомбил, подвозя за деньги, но все знали, что он заправляется на станции недалеко от дома, прозванной в народе "Афганской".
Это ЧП случилось в то "веселое" времечко, когда за бензином выстаивались огромадные очередины. Водители проводили на заправках целые ночи, чтобы утром залить баки и канистры. Дядя Саша, как ветеран войны, имел право заправляться без очереди, но никогда им не пользовался. Ему было стыдно подъезжать на шармачка, подкрадываться к жопе с ложкой, как он простодушно шутковал.
В тот день он занял очередь после обеда и - ему подфартило - уже вечером подъехал к колонке. И вот, когда он вышел из машины, чтобы принять рукоятку шланга, прямо перед его носом возник "мерседес" селекции этого года цвета газовой сажи и из него выскочил гориллообразный здоровяк в ненашем костюме с серебренным отливом и вырвал змеиное жало шланга из слабых рук старика. "Ну-ка, ты, Кинг-Конг вонючий, давай быром в очередь!" - полез на верзилу впалой грудью инвалид, однако, получил такой удар в скулу, что отлетел на несколько метров назад и упал на капот своего автомобиля. Скрепя сердце и скрипя зубами, он поднялся. В его стеклянных глазах отражался вражеский "мерседес", сияющий безукоризненным превосходством.
Когда он водрузил свое тело на сиденье и дал команду двигателю, перед ним замелькали комиксами яркие картинки из журналов "За рулем", которые он выписывал и бережно хранил. Чужеродная техника чудных форм и невероятных возможностей, которая подавляла его почти неземным совершенством и недоступностью, нашла выражение в этом чернявом заморском чудовище, которое колесами вдавило в грязь все то, что было для него так свято - любовь к родине, достоинство и порядок. Он представил, как безжалостная сверкающегрязная "иномарка" победно проезжает по его единственной ноге.
Его нога вдавила педаль газа до упора. Затарахтел и по тракторному взревел двигатель дряблой машины. Он заглушил тихие, но твердые слова дяди Саши, который, шевеля бескровными срезами губ, приказал самому себе: "На таран!" В этот момент он почувствовал себя молодым и сильным, таким, каким был тогда, когда командовал танком и рвался в бой. Каждый бой был для него тогда как последний. Он приотпустил сцепление и старый "запорожец" стал танком.
Он врезался в лакированную задницу импозантного "мерседеса" один раз, затем еще и еще, потом поменял диспозицию и стал мять и крушить другие блестящие формы автомобиля гладкие глянцевые бока и оскалившуюся в лицемерной улыбке морду, и так до тех пор, пока не разбил весь кузов до такого состояния, что машина приобрела вид раздолбанной тачки, валяющейся на свалке, на которую не позарится даже воронье. Только тогда он заглушил двигатель.
На его глазах были слезы, слезы победы. Впервые после того, как лишился ноги, он почувствовал себя счастливым. Перестала болеть вынужденно укороченная конечность, к которой крепился протез. Ему было все равно, что вокруг собралась возбужденная толпа людей, что все водители повыходили из машин и скорбно разглядывали то, что всего лишь пять минут назад было чудом современной техники, а теперь превратилось в кучу железа, годного разве что только в металлолом. Люди разглядывали покоцанный ветхий "запорожец" и его владельца, ветерана войны, который снова стал героем и в мирное время.
Ему было все равно, что краснорожий бугай в серебристой шкуре, который сначала отчаянно бросался под бампер его танка, точно камикадзе времен императора мэйдзи, теперь стоял как в забытье, схватившись за голову с ощетинившимся ежиком волос, рядом с грудой искореженного металла. Он снова был на поле боя. На поле боя после сражения, в котором он чудом уцелел. Он испытывал светлую радость и смирение. Он был счастлив. Поэтому ему было также все равно, когда хозяин разбитого "мерседеса", как в замедленной съемке, обреченно вытер рукавом мокрый лоб, медленно расстегнул пиджак, под которым на мокрой от пота рубашке оказалась кобура, неспеша достал пистолет Макарова, снял предохранитель, прицелился и почти в упор выстрелил старику в лоб. Ему тоже было все равно.
Маврикьевна на Маврикии.
Ну и зачем? Зачем ты энто, а? Ведь не хотела - так нет же, уперся рогом - как бык. Это тебе, дескать, за годы, что ждала. Ну и что, что ждала? Все матери ждут, и ничего... А ты на своем... Про капусту зачем-то говорил, которую перед второй ходкой припрятал... Так она ведь, поди, сгнила уже вся за три-то года... Да и зачем капуста? У нас ведь и своя есть... Если только на засолку можно было на зиму... Ой, не надо было, не надо огород энтот городить.
А ты: "Лети, матушка, лети. Я все одно пробухаю деньги эти без пользы, а так ты хоть мир увидишь..." А откуда деньги-то на выпивку? Это что, за капусту, что ль? Покумекала я, да и согласилася - чтоб те меньше пить было. И полетела-то сдуру. И куда? Название-то и не выговоришь даже. На Маврикий, остров так называется, что в Индийском окияне. Щас сижу сиднем в эроплане и представляю, что Иван Андреевич с ума бы сошел, ежели бы узнал, куда я собралася. А Пелогея Ниловна сдохла бы на месте от зависти - ее сыночку только щепки с лесопилки тянуть и сходки воровские организовывать, а мой вон аж куда меня отправил!..
Токма просил, сыночек мой неразумный, чтоб я записывала все в тетрадочку, все впечатления свои и наблюдения, а тетрадочку энту чтоб потом самому почитать. "Я те и так расскажу!" - я ему. А он заартачился: "Не-е-е, ты лучше запиши... Все ведь не упомнишь, а на листочках можно много всего сохранить..." Так я-то так разумею: "Было бы чего хранить-то!"
Ну и ладно, сыночек, запишу. Токма писать-то мне труднехонько. Я ведь в жизни своей ничего, акромя писем тебе в колонию, не писывала. А ты в ответ вечно - "У меня все хорошо!" Так как же хорошо-то, сыночек?
А щас сижу я, как говорила, в энтом эроплане. Аэробусом он называется. Это, видимо, как автобус, токма воздушный. Лететь-то долгонько, сказали, ажно одиннадцать часов. Какие-то разряженные-размалеванные девицы подносят стаканы с напитками и все навяливают, навяливают. Эх, мне бы щас водички нашей колодезной, а такое пить я не пью.
Со мной тут рядом мужик в нарядненьком костюмчике таком, словно инеем посеребренном и с бородкой, как у отца Марка. Он уже растянулся да так, что спинка отвалилася у кресла. Как у него у самого спина не отвалится? Растянулся и захрапел. А мой-то покойничек, твой отец, хочь и стареньким был, никогда не храпел - разве посапывал в обе дырочки...
В горле пересохло, а ихнее все равно не буду - пущай помру от жажды. И тебе, сыночек, не советую. Это ты неправильно говорил давеча, что на халяву и уксус сладкий, или еще, что на халяву и дуст творог. Дуст есть дуст, им прусаков травят, а уксус, всем известно, кислый, причем, даже и на халяву. Тебе-то уж за тридцать, а все одно жизни не знаешь.
Взять последний раз. Как обычно, планка, говоришь, поехала. И из-за чего? Павлуха перед носом дубинкой резиновой вертел, перед Зинкой Кобылиной выпендривался. Ну и зачем его было бить за это? Он ведь милиционер. Ему дубинка для того и дадена, чтобы ею вертеть. Ну не перед носом, конечно, но какая разница?
Ну и раздумья эти тяжкие о твоей горькой судьбинушке снова навалилися на меня, та я и уснула. А когда проснулася, сказали, все, бабуля, приземлились. Добро пожаловать в Рай! Я протерла зенки. Да это э тот самый мужик сказал, что в парадном костюмчике и с блестящими штиблетами. Он что, господь бог, чтобы такое говорить? Ничего себе шуточки! А с виду приличный молодой человек. Так что я тебя иногда понимаю, Антоша, с твоею планкой.
И тут на каком-то не на нашем затараторили. На тарабарском. Я ни слова не понимаю. Сижу ни "бэ", ни "мэ". Ладно хоть этот, с бородой, подсказал. Они, мол, на выход попросили. Выбралась оттедова, думала, вздохну свободно, ан нет, не тут-то было. Там пекло адово, а говорили, рай. Пришлось сымать цыгейку. Здеся, говорят, у них лето. Почему это, ведь у всех зима?..
Оказалися мы на какой-то темной и пустынной площади - как у сельсовета ночью, только значительно просторнее. Куда-то повели всех. Было жутко страшно. Я уж молитву читать, и тут очередь. Ну энто наше, родное, и сразу легче стало. И люди в той очереди вроде наши, а как не наши. Точно пришибленные какие стоят - ни цен тебе не обсуждают, ни политики. А те давай документы сбирать и уносить куда-то. Я уж было решила, все, с концом, та не, принесли-таки. Глянула - закорючки вписали, басурманы самоправные.
Посадили в автобус, теперь уже в который ездиит огромадную такую махину. Размером с пять наших "пазиков". Да, наверно, даже из десяти, все равно мало. Оказалося, еще и второй этаж есть. Меня туда и завели. Хорошо, хоть третьего нема. А то как дом на колесах - не ровен час упадет на обочину. Но кресла как в том, который летает, токма ремней нету. Повезли где будем жить.
С нами тута иносранка, как ты их, Антошенька, величаешь. Сказали, она за старшую, и ее слушаться во всем. Так что ты бы здеся не смог, ты ведь не любишь руководствоваться всеми. Но она ничего, в белой кофточке на завязочках, и вся такая загорелая, аж черная. Токма зубки блестят. Вежливая, пригласила нас в дом, чистый такой, обсаженный энтими ихними тропиканскими пальмами, ну на которых в кинах обезьяны. Сказали, пять звездочек, выходит, по каждой на этаж.
У меня своя комната большущая, прям департаменты. Все есть, даже телевизор. И даже емкость для воды, как у меня в огороде, - ванна называется. И я одна, никто не лезет. Вота я и на Маврикии. Даже и не верится. Все здеся какое-то не такое, не русское. Я точно как Маврикьевна, помнишь, та, что с Никитишной раньше. Тебе-то, поди, смешно, а мне-то не до смеху.
Что мне тута нравится - кормят бесплатно. Три раза в день загоняют в столовую, ресторан называется, потому что все здеся так красиво и, говорят, вкусно. Но ем я что-то не очень - еда какая-то странная - не как у нас. Вчера давали пищу в котелке. Вроде было вкусно, даже поклевала чутка, а потом молодой человек в цветастых коротких штанишках образумил, что это ихний деликатез, и я сразу в кабинку. Пусть сами жрут своих деликатезов.
Я не ведаю, чем другие здесь все занимаются, кто чем, наверно, а я лежу на кровати с энтим - как его? - балдахреном. Лежу и мечтаю. О домике о нашем. Старенький он стал. Вода в подпол затекает. Ворота покосилися. Грибок уже, наверно. И огород порос сорняком - я не могу управиться. Да и дров маловато - на следующую зиму не хватит. Делов много накопилося, а я одна-разъедина. Как подумаю, даже сердце кровью обливается.
А вчерася за обедом одна такое учудила! Явилася кушать в водолазном костюме. Обычно в такой юбке ходила, что как будто и без юбки вовсе, токма попа бесстыжая чуть прикрыта, а тута в морской одежде вся, да ведь и то поприличнее.
А седня выяснила, здесь ведь море рядом - Индийский окиян. И солнце! Много-много солнца. Уж больно жарко, а так ничего. Я от жары спасаюсь у себя, но все равно невыносимо потею. Хожу в сарафане, но даже в нем мокрушенька. Раздеться бы и выкупаться, да стыдно. Купальника нету, да и как на меня люди посмотрят, на мои телеса? Скажут: "Вот дура старая! Гляньте! Совсем совесть потеряла! В воду лезет!"
И вот все ж таки решилася. Разделася, и бултых в воду. Вода - как парное молоко, токма я молочное как-то не очень, больше мучное. А когда вылезла, все зырят вокруг и скалятся, неруси. "Чегой уставилися, а?" Конечно, у них специальные трусы особые, а у меня простые рейтузы, ну и чем я их хужее буду? Ты ведб давеча сказывал, чтоб не комплектовала.
А еще устала я от того, что балаболят все на своем. Седня, правда, услыхала и наше, как какой-то цуцик - он перешагивал через меня, - сказал: "Не пляж, а выставка натюрмортов!" Что такое натюрморт, не знаешь?..
Дома у них какие-то из веток, похожих на солому. Только на крупную. Говорят, сахарное дерево, но разве сахар на деревьях ростят? Дороги здеся узкие и петляют. Ехать по острову полтора часа. Токма кому это нужно, ведь приедешь к другому берегу? Есть и гора Вулкан, у нас же, помнишь, пес был, Вулкан, издох два года как...
Возили на водопад. Вода изо всех щелее хлещет, а они и рады-радехоньки, щербатятся аж, робинзоны эти, борягены. А еще говорят, русские не экономят. Свезли на базар. Зачем, ведь у нас свой есть? Пущай без корзин, шляп там и бус, зато инвентарь есть для огорода.
Нужно быть осторожнее. Здеся опасно! В прошлом году изнасиловали двух цесарок. Правда, они сами дали, мне наша сказала. Но со мной они так просто не совладают! Ношу с собой вилку. Это, конечно, не нож, но тоже оружие, чтоб защищаться, если что. Воткну куда надо, и все! Но пока спокойно.
А еще эти борягены, чурки - как ты их называешь, сплавали нас на другой остров. Насильно заставляли пить водку ( ром называется ) и кормили рыбой на убой. Глазищи у чурок сверкают. Ты бы заступился, а то пришлось пить и есть. Рыба хочь и свежая - щас поймали и сготовили, - но уже испорченная перцем и специями всякими. Острая и невкусная. Выживу ли я? Не ведаю. Доживу ли до возвращения?
А вечером концерт как по телевизору - "Танцы народов мира", токма без помех. Поили молоком из огромадных орехов цвета дерьма. Апосля сидела на балкончике, смотрела на закат и грустила.
Ой да зачем же мне энто все надо? Да не лучше ли у нас во сто крат? И солнце у нас желтое, а не красное, и не печет так кожу, а греет, и люди-то у нас потому вовсе не черные, а белые, и ходют они по травке зеленой, а не по раскаленному песку, и музыка-то у нас больше не визгливая веселая, а спокойная и тихая такая. Душевная, значится.
А тута известие: "Антошеньку посадили!" Я в слезы, и давай метаться на самолет... Но завтра... Завтра!
За что его? За что на сей-то раз? Набил Павлухе морду? Зинку Кобылину подкараулил у клуба? Что он на нее-то все скоко девок кругом бегает. Видать, попал в любовный треугольник, как вякала Ниловна.
Горюю я, не знаю, что делать. Да что ж энто такое? Думала, приеду - умру спокойно, ан нет!.. Придется дожидаться сыночка мово неразумного... И верно, опять долгонько! Ну, может, скосят чуток, та нет - я его знаю...
...что делать? Буду ждать...
Эффект разорвавшейся бомбы.
1.
Стереотипы американского образа жизни, несомненно, были чужды Роберту Ивановичу Гессеру, губернатору крупного российского города, входившего в десятку самых густонаселенных в стране, однако, оставаясь в одиночестве, он запирал дверь, чтобы невзначай не быть увиденным подчиненными, закидывал ноги, обутые в добротно сработанные "саламандеры", на стол с аккуратно уложенными документами и вставлял в зубы сигарету. И какую? Конечно, "Мальборо". В такие минуты ему безумно нравилось ощущение свободы, свободы выразить свой внутренний протест против рамок условностей, вынудивших его считаться с мнением каждого встречного.
В такие минуты он был самодостаточен и отдыхал от лести и заискивания множества людей, льющих на его уши елей в тайной надежде заручиться симпатией "великого мира сего", в несчастных душах которых светилась радость от возможности соприкоснуться с человеком влиятельным и значительным, способным разрешить в одночасье их мелкие проблемы. Если бы знали они, как он смеялся над ними! С серьезным видом обещал выполнить просьбу, а сам внутри загибался от гомерического смеха. Эти люди явно переоценивали его возможности, но в том-то и состояло умение крупного политика - изображать из себя фигуру сильную, пытаться служить воплощением их мечты об идеальном правителе. Разве простили бы они ему проявление такой маленькой и вместе с тем такой естественной человеческой слабости, как любовь к красивой жизни?
Так думал он, раскинувшись в вольной позе и созерцая блестящую черную кожу на носках своих ботинок. Нет, придется играть и дальше, скоро выборы, и необходимо, чтобы он прошел на второй срок, иначе он просто-напросто не сможет жить дальше с такими непомерно возросшими амбициями своих родственников. Рейтинг, высокий рейтинг - любой ценой! Он должен будет поднапрячься и выиграть эту гонку. Пускай и здоровье уже ни к черту, несмотря на усилия лучших врачей. Но лучше умереть, будучи первым человеком в городе, нежели чем скромно доживать свой век обычным заслуженным пенсионером. А все-таки пить действительно надо бы поменьше - сердечко уже барахлит... Опять, опять добиваться популярности любой ценой, опять угождать избирателям... Как это, в сущности, мерзко и противно...
Его размышления были прерваны настойчивым стуком в дверь. Все знали, что в такое время его лучше не беспокоить, и если, несмотря на это, ему помешали, значит, случилось что-то из ряда вон выходящее. Секретарша Юленька со знанием английского языка и персонального компьютера ( увы, только на уровне пользователя ), прошедшая тройной отбор и принятая накануне, снова забарабанила в дверь своим изящным кулачком и очаровательным голоском запела: "Роберт Иванович! Звонят из Кремля! Роберт Иванович!" Эта дура, видимо, еще не знала, что звонок из Кремля не такое уж и редкое событие в стенах его кабинета... Ну да ладно...
"Слышу, слышу",- недовольно пробормотал губернатор, еще не совсем выйдя из образа свободного мыслителя, но все его недовольство как рукой сняло, когда он поднял трубку правительственного телефона, на крышке которого до сих пор сиял герб давно не существующего государства - СССР... Это не приемная, так что играть здесь в демократа было не перед кем, к тому же, сей образчик геральдики приводил Гессера в состояние светлой печали и грусти о безвозвратно прошедшем времени... Но сейчас было не до этого. Звонил САМ.
Его рот против воли расплылся в улыбке: "Ах, Леонид Петрович! Рады Вас слышать!" Но выражение его лица быстро изменилось - сморщилась складка на переносице, появились морщины на лбу, уголки губ опустились вниз, образовав складки. "Ничего не произошло, Леонид Петрович, ничего, - начал он настороженно, затем покраснел и стал оправдываться. - Так, небольшой инцидент ! Я не в курсе...Я не знал... Но мы примем меры... Леонид Петрович, мы примем меры..." И уже полностью войдя в привычную роль, заговорил уверенным голосом: "Конечно, выплатим денежные компенсации... Конечно, Леонид Петрович! Сделаем все возможное. Все, что в наших силах..." Потом снова смутился и побагровел: "Леонид Петрович! Ну что вы? Можете на меня положиться! Не подведу, не подведу..."
Бросив трубку, он несколько минут стоял в задумчивости. Хорошего настроения как ни бывало. Проклятые школяры! Еще один такой случай, и с мечтой о переизбрании придется распростится. А может быть, уже и все! Вдруг начнется шумиха в средствах массовой дезинформации, нежелательный общественный резонанс, и все - ему крышка! Он достал из потайного шкафчика бутылку водки "Абсолют", налил полстакана и, не моргнув глазом, выпил. Приятная жаркая волна накатилась на него и захлестнула тупое чувство тревоги, но досадная тяжесть продолжала давить где-то внутри живота. "Роберт Иванович! Что с вами?", - услышал он пение Юленьки, увидел ее саму, стоящую в нерешительности рядом с собой, ее чудные ножки в выразительно подчеркивающих стройность черных колготках, немалые груди под пиджачком аккуратного серого делового костюма, широко раскрытые подведенные глаза с выражением собачьей преданности, и подумал: "А неплохо бы было сегодня же затащить ее в постель..."
2.
У нас был довольно дружный класс... Был... От этого слова даже у самого черствого человека защемило бы сердце, но только не у меня... Дело в том, что я всегда противопоставлял себя коллективу, поэтому расставание ( причем, в прямом, в прямом смысле ) с одноклассниками после одиннадцати лет учебы не вызвало у меня особых чувств. Последние годы я слыл в нашем классе белой вороной, а последние месяцы вообще был козлом отпущения. Сейчас уже мне не стыдно в этом признаться, но тогда, когда на меня показывали пальцами, считали шутом гороховым и издевались все ребята из 11 "а", я всячески старался скрыть свое положение даже от родителей.
Я сторонился своих одноклассников, но они сами лезли ко мне, надевали на головы тряпки, плевались, пинали под зад, навешивали подзатыльники, вымазывали мой костюм мелом, натирали глаза бальзамом "Три звездочки", приклеивали на спину бумажки с оскорбительным содержанием... Я мучился и... терпел. Я сам стал для себя единственным другом, а моей кампанией надолго стало одиночество. Мое отчуждение только подчеркивало общность класса, а его единство усиливало мои страдания. Но даже в самом кошмарном сне мне не могло привидится то, что произошло в действительности, а именно - то, что это противостояние меня и спасет...
Я не сентиментальный чувак, - мне плевать на всякие там разные чуйства и ощущения, но тогда, месяц назад, я испытал нечто вроде жалости к своим несчастным одноклассникам... А проявилось это так: придя домой после так называемого выпускного бала, я, вместо того, чтобы завалиться спать после этой кошмарной бессонной ночи, сел в глубокое кресло, закурил сигарету, хотя не курю, а, как говорится, всего лишь балуюсь, и безо всякой рисовки признался себе: "Жалко, что я уже никогда не увижу ребят из нашего класса..." Ну конечно, тут же слышу саркастические замечания "Жалко - только у пчелки", причем, не от тех, кто любит произносить поэтически возвышенное "Как жаль", а от авторов похабных надписей в туалетах, неспособных понять мои переживания. Да-да, именно пере-живания... Потому что я пережил их всех...
Я наслушался много дурацкой чепухи про какие-то этапы в жизни, так вот, все это - чушь собачья, так и знайте, любители вешать на уши лапшу, достопочтенные педадоги- мучителя, все это - бред сивой кобылы. На самом деле я, опустошенный и разбитый, понял в это заунывное утро своей тупой башкой, которая гудела и трещала, готовая расколоться, как перезрелый гнилой арбуз на помойке, в это мерзкое и поганое утро я понял лишь одно, - то, что я пережил не только их... Я пережил самого себя... И теперь, как бы мне того не хотелось, я просто-напросто не смогу остаться таким, каким был прежде - в течение одиннадцати дебильных лет, проведенных в весьма средней школе No N...
А теперь остается только рассказать о том, что привело меня к столь глубокомысленному заключению, то есть о том, как прошел праздник расставания со школой, черный праздник, обернувшийся большой бедой, и если вам интересно вникать в мои бредни, слушайте!
3.
Подготовка к выпускному вечеру, или к так называемому балу, началась задолго до назначенного дня - 28 июня. Девушкам их дорогие и ненаглядные мамочки заказывали в ателье, может быть, первые в жизни дочерей дорогие нарядные платья, а парням покупали в магазинах наверняка впервые истинно джентльменские тройные костюмы. Конечно, кое-кто из юношей и думал обойтись одеждой попроще, но не мог избежать скрытого стыда. Почему скрытого? Да потому что подготовка к празднику велась тайно и среди мужиков было неприлично говорить о тряпках... Что же касается девушек, вот уж они почесали языками на славу, обсуждая свои будущие наряды. Но и те, и другие не забыли сделать в цирюльнях моднячие причесоны...
Особой статьей шло бухало. О нем тоже стоило побеспокоиться заранее. Хотя были и опасения. "Не вздумайте приносить с собой спиртные напитки! Я собственноручно проверю все бачки в туалетах... Знаю, где вы можете спрятать водку",пригрозила директор школы Нона Степановна, за сморщенное личико метко прозванная наблюдательными учениками Обезьяной. Она делала такие строгие предупреждения каждый год перед выпускным вечером, вот и в этот раз не забыла о своей устоявшейся миссии. Но разве весело будет трезвому прощаться со своими одноклассниками и учителями, а?
И вот настал этот долгожданный день. Контроль на входе был действительно суровым. Пожалуй, легче было пройти на номерной завод, чем в серую alma mater. Прошедших "таможенный осмотр" придирчивой Обезьяны приглашали в актовый зал. В назначенное время все родители и ученики были в сборе. Переполненный зал гудел, как разоренный пчелиный улей. Черная комедия началась...
"Ну же! Включай!"- взвизгнула Обезьяна, повернув морщинистую мордочку в сторону, где за занавесом ждал условного сигнала лидер нашего класса Вася Королев рядом с дешевенькой красной вертушкой "Лидер". Заиграл гимн России. Все нехотя встали и, простояв минуту, с облегчением плюхнулись на свои места..
Подождав, пока над залом зависнет тишина, директриса начала вступительную речь. Она говорила много пустых слов о какой-то знаменательной дате, будто бы наступившей в нашей жизни. Все смотрели на нее как на тупую выскочку. Слава богу, финишировала она довольно скоро, не заставив слушателей мучиться от своего сладкоречия. Настал черед ораторствовать Зинаиде Олеговне, завучу по кличке Жаба. Она приподняла свое грузное тело над столом, покрытым красной материей, за которым уместилась вся учительская братия и, раздувая щеки точно меха, зычным голосом начала разглагольствовать, как всегда, об успеваемости. Если бы она запрыгала и начала громко квакать, эффект бы, наверное, был большим. А оратор из нее был никудышный... Выпускники, не обращая на нее ни малейшего внимания, трепались друг с другом. Родители пытались не ослаблять свой слуховой аппарат, но им это тоже плохо удавалось.
Это ЧП случилось в то "веселое" времечко, когда за бензином выстаивались огромадные очередины. Водители проводили на заправках целые ночи, чтобы утром залить баки и канистры. Дядя Саша, как ветеран войны, имел право заправляться без очереди, но никогда им не пользовался. Ему было стыдно подъезжать на шармачка, подкрадываться к жопе с ложкой, как он простодушно шутковал.
В тот день он занял очередь после обеда и - ему подфартило - уже вечером подъехал к колонке. И вот, когда он вышел из машины, чтобы принять рукоятку шланга, прямо перед его носом возник "мерседес" селекции этого года цвета газовой сажи и из него выскочил гориллообразный здоровяк в ненашем костюме с серебренным отливом и вырвал змеиное жало шланга из слабых рук старика. "Ну-ка, ты, Кинг-Конг вонючий, давай быром в очередь!" - полез на верзилу впалой грудью инвалид, однако, получил такой удар в скулу, что отлетел на несколько метров назад и упал на капот своего автомобиля. Скрепя сердце и скрипя зубами, он поднялся. В его стеклянных глазах отражался вражеский "мерседес", сияющий безукоризненным превосходством.
Когда он водрузил свое тело на сиденье и дал команду двигателю, перед ним замелькали комиксами яркие картинки из журналов "За рулем", которые он выписывал и бережно хранил. Чужеродная техника чудных форм и невероятных возможностей, которая подавляла его почти неземным совершенством и недоступностью, нашла выражение в этом чернявом заморском чудовище, которое колесами вдавило в грязь все то, что было для него так свято - любовь к родине, достоинство и порядок. Он представил, как безжалостная сверкающегрязная "иномарка" победно проезжает по его единственной ноге.
Его нога вдавила педаль газа до упора. Затарахтел и по тракторному взревел двигатель дряблой машины. Он заглушил тихие, но твердые слова дяди Саши, который, шевеля бескровными срезами губ, приказал самому себе: "На таран!" В этот момент он почувствовал себя молодым и сильным, таким, каким был тогда, когда командовал танком и рвался в бой. Каждый бой был для него тогда как последний. Он приотпустил сцепление и старый "запорожец" стал танком.
Он врезался в лакированную задницу импозантного "мерседеса" один раз, затем еще и еще, потом поменял диспозицию и стал мять и крушить другие блестящие формы автомобиля гладкие глянцевые бока и оскалившуюся в лицемерной улыбке морду, и так до тех пор, пока не разбил весь кузов до такого состояния, что машина приобрела вид раздолбанной тачки, валяющейся на свалке, на которую не позарится даже воронье. Только тогда он заглушил двигатель.
На его глазах были слезы, слезы победы. Впервые после того, как лишился ноги, он почувствовал себя счастливым. Перестала болеть вынужденно укороченная конечность, к которой крепился протез. Ему было все равно, что вокруг собралась возбужденная толпа людей, что все водители повыходили из машин и скорбно разглядывали то, что всего лишь пять минут назад было чудом современной техники, а теперь превратилось в кучу железа, годного разве что только в металлолом. Люди разглядывали покоцанный ветхий "запорожец" и его владельца, ветерана войны, который снова стал героем и в мирное время.
Ему было все равно, что краснорожий бугай в серебристой шкуре, который сначала отчаянно бросался под бампер его танка, точно камикадзе времен императора мэйдзи, теперь стоял как в забытье, схватившись за голову с ощетинившимся ежиком волос, рядом с грудой искореженного металла. Он снова был на поле боя. На поле боя после сражения, в котором он чудом уцелел. Он испытывал светлую радость и смирение. Он был счастлив. Поэтому ему было также все равно, когда хозяин разбитого "мерседеса", как в замедленной съемке, обреченно вытер рукавом мокрый лоб, медленно расстегнул пиджак, под которым на мокрой от пота рубашке оказалась кобура, неспеша достал пистолет Макарова, снял предохранитель, прицелился и почти в упор выстрелил старику в лоб. Ему тоже было все равно.
Маврикьевна на Маврикии.
Ну и зачем? Зачем ты энто, а? Ведь не хотела - так нет же, уперся рогом - как бык. Это тебе, дескать, за годы, что ждала. Ну и что, что ждала? Все матери ждут, и ничего... А ты на своем... Про капусту зачем-то говорил, которую перед второй ходкой припрятал... Так она ведь, поди, сгнила уже вся за три-то года... Да и зачем капуста? У нас ведь и своя есть... Если только на засолку можно было на зиму... Ой, не надо было, не надо огород энтот городить.
А ты: "Лети, матушка, лети. Я все одно пробухаю деньги эти без пользы, а так ты хоть мир увидишь..." А откуда деньги-то на выпивку? Это что, за капусту, что ль? Покумекала я, да и согласилася - чтоб те меньше пить было. И полетела-то сдуру. И куда? Название-то и не выговоришь даже. На Маврикий, остров так называется, что в Индийском окияне. Щас сижу сиднем в эроплане и представляю, что Иван Андреевич с ума бы сошел, ежели бы узнал, куда я собралася. А Пелогея Ниловна сдохла бы на месте от зависти - ее сыночку только щепки с лесопилки тянуть и сходки воровские организовывать, а мой вон аж куда меня отправил!..
Токма просил, сыночек мой неразумный, чтоб я записывала все в тетрадочку, все впечатления свои и наблюдения, а тетрадочку энту чтоб потом самому почитать. "Я те и так расскажу!" - я ему. А он заартачился: "Не-е-е, ты лучше запиши... Все ведь не упомнишь, а на листочках можно много всего сохранить..." Так я-то так разумею: "Было бы чего хранить-то!"
Ну и ладно, сыночек, запишу. Токма писать-то мне труднехонько. Я ведь в жизни своей ничего, акромя писем тебе в колонию, не писывала. А ты в ответ вечно - "У меня все хорошо!" Так как же хорошо-то, сыночек?
А щас сижу я, как говорила, в энтом эроплане. Аэробусом он называется. Это, видимо, как автобус, токма воздушный. Лететь-то долгонько, сказали, ажно одиннадцать часов. Какие-то разряженные-размалеванные девицы подносят стаканы с напитками и все навяливают, навяливают. Эх, мне бы щас водички нашей колодезной, а такое пить я не пью.
Со мной тут рядом мужик в нарядненьком костюмчике таком, словно инеем посеребренном и с бородкой, как у отца Марка. Он уже растянулся да так, что спинка отвалилася у кресла. Как у него у самого спина не отвалится? Растянулся и захрапел. А мой-то покойничек, твой отец, хочь и стареньким был, никогда не храпел - разве посапывал в обе дырочки...
В горле пересохло, а ихнее все равно не буду - пущай помру от жажды. И тебе, сыночек, не советую. Это ты неправильно говорил давеча, что на халяву и уксус сладкий, или еще, что на халяву и дуст творог. Дуст есть дуст, им прусаков травят, а уксус, всем известно, кислый, причем, даже и на халяву. Тебе-то уж за тридцать, а все одно жизни не знаешь.
Взять последний раз. Как обычно, планка, говоришь, поехала. И из-за чего? Павлуха перед носом дубинкой резиновой вертел, перед Зинкой Кобылиной выпендривался. Ну и зачем его было бить за это? Он ведь милиционер. Ему дубинка для того и дадена, чтобы ею вертеть. Ну не перед носом, конечно, но какая разница?
Ну и раздумья эти тяжкие о твоей горькой судьбинушке снова навалилися на меня, та я и уснула. А когда проснулася, сказали, все, бабуля, приземлились. Добро пожаловать в Рай! Я протерла зенки. Да это э тот самый мужик сказал, что в парадном костюмчике и с блестящими штиблетами. Он что, господь бог, чтобы такое говорить? Ничего себе шуточки! А с виду приличный молодой человек. Так что я тебя иногда понимаю, Антоша, с твоею планкой.
И тут на каком-то не на нашем затараторили. На тарабарском. Я ни слова не понимаю. Сижу ни "бэ", ни "мэ". Ладно хоть этот, с бородой, подсказал. Они, мол, на выход попросили. Выбралась оттедова, думала, вздохну свободно, ан нет, не тут-то было. Там пекло адово, а говорили, рай. Пришлось сымать цыгейку. Здеся, говорят, у них лето. Почему это, ведь у всех зима?..
Оказалися мы на какой-то темной и пустынной площади - как у сельсовета ночью, только значительно просторнее. Куда-то повели всех. Было жутко страшно. Я уж молитву читать, и тут очередь. Ну энто наше, родное, и сразу легче стало. И люди в той очереди вроде наши, а как не наши. Точно пришибленные какие стоят - ни цен тебе не обсуждают, ни политики. А те давай документы сбирать и уносить куда-то. Я уж было решила, все, с концом, та не, принесли-таки. Глянула - закорючки вписали, басурманы самоправные.
Посадили в автобус, теперь уже в который ездиит огромадную такую махину. Размером с пять наших "пазиков". Да, наверно, даже из десяти, все равно мало. Оказалося, еще и второй этаж есть. Меня туда и завели. Хорошо, хоть третьего нема. А то как дом на колесах - не ровен час упадет на обочину. Но кресла как в том, который летает, токма ремней нету. Повезли где будем жить.
С нами тута иносранка, как ты их, Антошенька, величаешь. Сказали, она за старшую, и ее слушаться во всем. Так что ты бы здеся не смог, ты ведь не любишь руководствоваться всеми. Но она ничего, в белой кофточке на завязочках, и вся такая загорелая, аж черная. Токма зубки блестят. Вежливая, пригласила нас в дом, чистый такой, обсаженный энтими ихними тропиканскими пальмами, ну на которых в кинах обезьяны. Сказали, пять звездочек, выходит, по каждой на этаж.
У меня своя комната большущая, прям департаменты. Все есть, даже телевизор. И даже емкость для воды, как у меня в огороде, - ванна называется. И я одна, никто не лезет. Вота я и на Маврикии. Даже и не верится. Все здеся какое-то не такое, не русское. Я точно как Маврикьевна, помнишь, та, что с Никитишной раньше. Тебе-то, поди, смешно, а мне-то не до смеху.
Что мне тута нравится - кормят бесплатно. Три раза в день загоняют в столовую, ресторан называется, потому что все здеся так красиво и, говорят, вкусно. Но ем я что-то не очень - еда какая-то странная - не как у нас. Вчера давали пищу в котелке. Вроде было вкусно, даже поклевала чутка, а потом молодой человек в цветастых коротких штанишках образумил, что это ихний деликатез, и я сразу в кабинку. Пусть сами жрут своих деликатезов.
Я не ведаю, чем другие здесь все занимаются, кто чем, наверно, а я лежу на кровати с энтим - как его? - балдахреном. Лежу и мечтаю. О домике о нашем. Старенький он стал. Вода в подпол затекает. Ворота покосилися. Грибок уже, наверно. И огород порос сорняком - я не могу управиться. Да и дров маловато - на следующую зиму не хватит. Делов много накопилося, а я одна-разъедина. Как подумаю, даже сердце кровью обливается.
А вчерася за обедом одна такое учудила! Явилася кушать в водолазном костюме. Обычно в такой юбке ходила, что как будто и без юбки вовсе, токма попа бесстыжая чуть прикрыта, а тута в морской одежде вся, да ведь и то поприличнее.
А седня выяснила, здесь ведь море рядом - Индийский окиян. И солнце! Много-много солнца. Уж больно жарко, а так ничего. Я от жары спасаюсь у себя, но все равно невыносимо потею. Хожу в сарафане, но даже в нем мокрушенька. Раздеться бы и выкупаться, да стыдно. Купальника нету, да и как на меня люди посмотрят, на мои телеса? Скажут: "Вот дура старая! Гляньте! Совсем совесть потеряла! В воду лезет!"
И вот все ж таки решилася. Разделася, и бултых в воду. Вода - как парное молоко, токма я молочное как-то не очень, больше мучное. А когда вылезла, все зырят вокруг и скалятся, неруси. "Чегой уставилися, а?" Конечно, у них специальные трусы особые, а у меня простые рейтузы, ну и чем я их хужее буду? Ты ведб давеча сказывал, чтоб не комплектовала.
А еще устала я от того, что балаболят все на своем. Седня, правда, услыхала и наше, как какой-то цуцик - он перешагивал через меня, - сказал: "Не пляж, а выставка натюрмортов!" Что такое натюрморт, не знаешь?..
Дома у них какие-то из веток, похожих на солому. Только на крупную. Говорят, сахарное дерево, но разве сахар на деревьях ростят? Дороги здеся узкие и петляют. Ехать по острову полтора часа. Токма кому это нужно, ведь приедешь к другому берегу? Есть и гора Вулкан, у нас же, помнишь, пес был, Вулкан, издох два года как...
Возили на водопад. Вода изо всех щелее хлещет, а они и рады-радехоньки, щербатятся аж, робинзоны эти, борягены. А еще говорят, русские не экономят. Свезли на базар. Зачем, ведь у нас свой есть? Пущай без корзин, шляп там и бус, зато инвентарь есть для огорода.
Нужно быть осторожнее. Здеся опасно! В прошлом году изнасиловали двух цесарок. Правда, они сами дали, мне наша сказала. Но со мной они так просто не совладают! Ношу с собой вилку. Это, конечно, не нож, но тоже оружие, чтоб защищаться, если что. Воткну куда надо, и все! Но пока спокойно.
А еще эти борягены, чурки - как ты их называешь, сплавали нас на другой остров. Насильно заставляли пить водку ( ром называется ) и кормили рыбой на убой. Глазищи у чурок сверкают. Ты бы заступился, а то пришлось пить и есть. Рыба хочь и свежая - щас поймали и сготовили, - но уже испорченная перцем и специями всякими. Острая и невкусная. Выживу ли я? Не ведаю. Доживу ли до возвращения?
А вечером концерт как по телевизору - "Танцы народов мира", токма без помех. Поили молоком из огромадных орехов цвета дерьма. Апосля сидела на балкончике, смотрела на закат и грустила.
Ой да зачем же мне энто все надо? Да не лучше ли у нас во сто крат? И солнце у нас желтое, а не красное, и не печет так кожу, а греет, и люди-то у нас потому вовсе не черные, а белые, и ходют они по травке зеленой, а не по раскаленному песку, и музыка-то у нас больше не визгливая веселая, а спокойная и тихая такая. Душевная, значится.
А тута известие: "Антошеньку посадили!" Я в слезы, и давай метаться на самолет... Но завтра... Завтра!
За что его? За что на сей-то раз? Набил Павлухе морду? Зинку Кобылину подкараулил у клуба? Что он на нее-то все скоко девок кругом бегает. Видать, попал в любовный треугольник, как вякала Ниловна.
Горюю я, не знаю, что делать. Да что ж энто такое? Думала, приеду - умру спокойно, ан нет!.. Придется дожидаться сыночка мово неразумного... И верно, опять долгонько! Ну, может, скосят чуток, та нет - я его знаю...
...что делать? Буду ждать...
Эффект разорвавшейся бомбы.
1.
Стереотипы американского образа жизни, несомненно, были чужды Роберту Ивановичу Гессеру, губернатору крупного российского города, входившего в десятку самых густонаселенных в стране, однако, оставаясь в одиночестве, он запирал дверь, чтобы невзначай не быть увиденным подчиненными, закидывал ноги, обутые в добротно сработанные "саламандеры", на стол с аккуратно уложенными документами и вставлял в зубы сигарету. И какую? Конечно, "Мальборо". В такие минуты ему безумно нравилось ощущение свободы, свободы выразить свой внутренний протест против рамок условностей, вынудивших его считаться с мнением каждого встречного.
В такие минуты он был самодостаточен и отдыхал от лести и заискивания множества людей, льющих на его уши елей в тайной надежде заручиться симпатией "великого мира сего", в несчастных душах которых светилась радость от возможности соприкоснуться с человеком влиятельным и значительным, способным разрешить в одночасье их мелкие проблемы. Если бы знали они, как он смеялся над ними! С серьезным видом обещал выполнить просьбу, а сам внутри загибался от гомерического смеха. Эти люди явно переоценивали его возможности, но в том-то и состояло умение крупного политика - изображать из себя фигуру сильную, пытаться служить воплощением их мечты об идеальном правителе. Разве простили бы они ему проявление такой маленькой и вместе с тем такой естественной человеческой слабости, как любовь к красивой жизни?
Так думал он, раскинувшись в вольной позе и созерцая блестящую черную кожу на носках своих ботинок. Нет, придется играть и дальше, скоро выборы, и необходимо, чтобы он прошел на второй срок, иначе он просто-напросто не сможет жить дальше с такими непомерно возросшими амбициями своих родственников. Рейтинг, высокий рейтинг - любой ценой! Он должен будет поднапрячься и выиграть эту гонку. Пускай и здоровье уже ни к черту, несмотря на усилия лучших врачей. Но лучше умереть, будучи первым человеком в городе, нежели чем скромно доживать свой век обычным заслуженным пенсионером. А все-таки пить действительно надо бы поменьше - сердечко уже барахлит... Опять, опять добиваться популярности любой ценой, опять угождать избирателям... Как это, в сущности, мерзко и противно...
Его размышления были прерваны настойчивым стуком в дверь. Все знали, что в такое время его лучше не беспокоить, и если, несмотря на это, ему помешали, значит, случилось что-то из ряда вон выходящее. Секретарша Юленька со знанием английского языка и персонального компьютера ( увы, только на уровне пользователя ), прошедшая тройной отбор и принятая накануне, снова забарабанила в дверь своим изящным кулачком и очаровательным голоском запела: "Роберт Иванович! Звонят из Кремля! Роберт Иванович!" Эта дура, видимо, еще не знала, что звонок из Кремля не такое уж и редкое событие в стенах его кабинета... Ну да ладно...
"Слышу, слышу",- недовольно пробормотал губернатор, еще не совсем выйдя из образа свободного мыслителя, но все его недовольство как рукой сняло, когда он поднял трубку правительственного телефона, на крышке которого до сих пор сиял герб давно не существующего государства - СССР... Это не приемная, так что играть здесь в демократа было не перед кем, к тому же, сей образчик геральдики приводил Гессера в состояние светлой печали и грусти о безвозвратно прошедшем времени... Но сейчас было не до этого. Звонил САМ.
Его рот против воли расплылся в улыбке: "Ах, Леонид Петрович! Рады Вас слышать!" Но выражение его лица быстро изменилось - сморщилась складка на переносице, появились морщины на лбу, уголки губ опустились вниз, образовав складки. "Ничего не произошло, Леонид Петрович, ничего, - начал он настороженно, затем покраснел и стал оправдываться. - Так, небольшой инцидент ! Я не в курсе...Я не знал... Но мы примем меры... Леонид Петрович, мы примем меры..." И уже полностью войдя в привычную роль, заговорил уверенным голосом: "Конечно, выплатим денежные компенсации... Конечно, Леонид Петрович! Сделаем все возможное. Все, что в наших силах..." Потом снова смутился и побагровел: "Леонид Петрович! Ну что вы? Можете на меня положиться! Не подведу, не подведу..."
Бросив трубку, он несколько минут стоял в задумчивости. Хорошего настроения как ни бывало. Проклятые школяры! Еще один такой случай, и с мечтой о переизбрании придется распростится. А может быть, уже и все! Вдруг начнется шумиха в средствах массовой дезинформации, нежелательный общественный резонанс, и все - ему крышка! Он достал из потайного шкафчика бутылку водки "Абсолют", налил полстакана и, не моргнув глазом, выпил. Приятная жаркая волна накатилась на него и захлестнула тупое чувство тревоги, но досадная тяжесть продолжала давить где-то внутри живота. "Роберт Иванович! Что с вами?", - услышал он пение Юленьки, увидел ее саму, стоящую в нерешительности рядом с собой, ее чудные ножки в выразительно подчеркивающих стройность черных колготках, немалые груди под пиджачком аккуратного серого делового костюма, широко раскрытые подведенные глаза с выражением собачьей преданности, и подумал: "А неплохо бы было сегодня же затащить ее в постель..."
2.
У нас был довольно дружный класс... Был... От этого слова даже у самого черствого человека защемило бы сердце, но только не у меня... Дело в том, что я всегда противопоставлял себя коллективу, поэтому расставание ( причем, в прямом, в прямом смысле ) с одноклассниками после одиннадцати лет учебы не вызвало у меня особых чувств. Последние годы я слыл в нашем классе белой вороной, а последние месяцы вообще был козлом отпущения. Сейчас уже мне не стыдно в этом признаться, но тогда, когда на меня показывали пальцами, считали шутом гороховым и издевались все ребята из 11 "а", я всячески старался скрыть свое положение даже от родителей.
Я сторонился своих одноклассников, но они сами лезли ко мне, надевали на головы тряпки, плевались, пинали под зад, навешивали подзатыльники, вымазывали мой костюм мелом, натирали глаза бальзамом "Три звездочки", приклеивали на спину бумажки с оскорбительным содержанием... Я мучился и... терпел. Я сам стал для себя единственным другом, а моей кампанией надолго стало одиночество. Мое отчуждение только подчеркивало общность класса, а его единство усиливало мои страдания. Но даже в самом кошмарном сне мне не могло привидится то, что произошло в действительности, а именно - то, что это противостояние меня и спасет...
Я не сентиментальный чувак, - мне плевать на всякие там разные чуйства и ощущения, но тогда, месяц назад, я испытал нечто вроде жалости к своим несчастным одноклассникам... А проявилось это так: придя домой после так называемого выпускного бала, я, вместо того, чтобы завалиться спать после этой кошмарной бессонной ночи, сел в глубокое кресло, закурил сигарету, хотя не курю, а, как говорится, всего лишь балуюсь, и безо всякой рисовки признался себе: "Жалко, что я уже никогда не увижу ребят из нашего класса..." Ну конечно, тут же слышу саркастические замечания "Жалко - только у пчелки", причем, не от тех, кто любит произносить поэтически возвышенное "Как жаль", а от авторов похабных надписей в туалетах, неспособных понять мои переживания. Да-да, именно пере-живания... Потому что я пережил их всех...
Я наслушался много дурацкой чепухи про какие-то этапы в жизни, так вот, все это - чушь собачья, так и знайте, любители вешать на уши лапшу, достопочтенные педадоги- мучителя, все это - бред сивой кобылы. На самом деле я, опустошенный и разбитый, понял в это заунывное утро своей тупой башкой, которая гудела и трещала, готовая расколоться, как перезрелый гнилой арбуз на помойке, в это мерзкое и поганое утро я понял лишь одно, - то, что я пережил не только их... Я пережил самого себя... И теперь, как бы мне того не хотелось, я просто-напросто не смогу остаться таким, каким был прежде - в течение одиннадцати дебильных лет, проведенных в весьма средней школе No N...
А теперь остается только рассказать о том, что привело меня к столь глубокомысленному заключению, то есть о том, как прошел праздник расставания со школой, черный праздник, обернувшийся большой бедой, и если вам интересно вникать в мои бредни, слушайте!
3.
Подготовка к выпускному вечеру, или к так называемому балу, началась задолго до назначенного дня - 28 июня. Девушкам их дорогие и ненаглядные мамочки заказывали в ателье, может быть, первые в жизни дочерей дорогие нарядные платья, а парням покупали в магазинах наверняка впервые истинно джентльменские тройные костюмы. Конечно, кое-кто из юношей и думал обойтись одеждой попроще, но не мог избежать скрытого стыда. Почему скрытого? Да потому что подготовка к празднику велась тайно и среди мужиков было неприлично говорить о тряпках... Что же касается девушек, вот уж они почесали языками на славу, обсуждая свои будущие наряды. Но и те, и другие не забыли сделать в цирюльнях моднячие причесоны...
Особой статьей шло бухало. О нем тоже стоило побеспокоиться заранее. Хотя были и опасения. "Не вздумайте приносить с собой спиртные напитки! Я собственноручно проверю все бачки в туалетах... Знаю, где вы можете спрятать водку",пригрозила директор школы Нона Степановна, за сморщенное личико метко прозванная наблюдательными учениками Обезьяной. Она делала такие строгие предупреждения каждый год перед выпускным вечером, вот и в этот раз не забыла о своей устоявшейся миссии. Но разве весело будет трезвому прощаться со своими одноклассниками и учителями, а?
И вот настал этот долгожданный день. Контроль на входе был действительно суровым. Пожалуй, легче было пройти на номерной завод, чем в серую alma mater. Прошедших "таможенный осмотр" придирчивой Обезьяны приглашали в актовый зал. В назначенное время все родители и ученики были в сборе. Переполненный зал гудел, как разоренный пчелиный улей. Черная комедия началась...
"Ну же! Включай!"- взвизгнула Обезьяна, повернув морщинистую мордочку в сторону, где за занавесом ждал условного сигнала лидер нашего класса Вася Королев рядом с дешевенькой красной вертушкой "Лидер". Заиграл гимн России. Все нехотя встали и, простояв минуту, с облегчением плюхнулись на свои места..
Подождав, пока над залом зависнет тишина, директриса начала вступительную речь. Она говорила много пустых слов о какой-то знаменательной дате, будто бы наступившей в нашей жизни. Все смотрели на нее как на тупую выскочку. Слава богу, финишировала она довольно скоро, не заставив слушателей мучиться от своего сладкоречия. Настал черед ораторствовать Зинаиде Олеговне, завучу по кличке Жаба. Она приподняла свое грузное тело над столом, покрытым красной материей, за которым уместилась вся учительская братия и, раздувая щеки точно меха, зычным голосом начала разглагольствовать, как всегда, об успеваемости. Если бы она запрыгала и начала громко квакать, эффект бы, наверное, был большим. А оратор из нее был никудышный... Выпускники, не обращая на нее ни малейшего внимания, трепались друг с другом. Родители пытались не ослаблять свой слуховой аппарат, но им это тоже плохо удавалось.