Страница:
Но вдруг наступает тишина. Мадам Кюри собирается поздравить сегодняшнего лауреата. Несколькими теплыми фразами она характеризует оригинальность его работы, раскрывает те трудности, какие он преодолел. Гром аплодисментов сопровождает ее заключительные слова: любезный комплимент в адрес родителей героя торжества или же, если это иностранец, в адрес далекого отечества. "Когда вернетесь вы на вашу прекрасную, знакомую мне родину, где меня принимали так хорошо, вы сохраните, я надеюсь, добрые воспоминания об Институте радия. Вы сможете там подтвердить, что работаем мы много, стараемся делать как можно лучше..."
Некоторые из таких "чаев" приносили Мари особое волнение. На одном из них праздновали защиту докторской диссертации ее дочерью Ирен, а на другом ее зятем Фредериком Жолио. Мадам Кюри видела, как под ее руководством расцветают дарования этих двух служителей науки. Изучив явления ядерного распада, Ирен и Фредерик Жолио открывают искусственную радиоактивность: определенные вещества, например алюминий, подвергнутые облучению, превращаются в новые, еще не известные в природе радиоактивные изотопы, которые сами становятся источником излучения. Нетрудно угадать последствия такого поразительного создания искусственных радиоактивных элементов для химии, биологии, медицины. Быть может, недалеко то время, когда для целей радиотерапии будут заводским способом получать вещества, имеющие радиоактивные свойства!
На том заседании Физического общества, где молодые супруги излагают свои работы, Мари слушает внимательно и гордо, сидя среди публики. Встретив Альберта Лаборда, бывшего когда-то ассистентом Пьера Кюри, она обращается к нему с необычною восторженностью: "Здравствуйте! Как они хорошо говорили, не правда ли? Вот мы и вернулись к прекрасным временам старой лаборатории!"
Мари слишком взволнована, возбуждена, чтобы остаться дольше на этом вечере. Она идет домой пешком по набережным в обществе нескольких коллег. И без конца говорит об успехе "своих детей".
* * *
По другую сторону сада, на улице Пьера Кюри, сотрудники профессора Рего, которых Мари зовет "соседями визави", на основе своих исследований разрабатывают терапевтические методы для борьбы против рака. С 1919 по 1935 год восемь тысяч триста девятнадцать больных прошли лечение в Институте радия.
Клод Рего тоже патриот своей лаборатории. Он лез из кожи, чтобы собрать все средства вооружения, необходимые для его дела: радий, аппаратуру, помещения, больницу. Ввиду огромного количества больных и неотложных материальных нужд ему пришлось брать радий в долг: "Рудное объединение" доверило ему десять граммов! Пришлось взывать к правительству о субсидиях и прибегать к частным пожертвованиям. Барон Анри Ротшильд и братья Лазар были главными жертвователями. Некий необычайно щедрый и деликатный покровитель науки, прибегший к сложным мерам предосторожности, чтобы скрыть свое имя, подарил Фонду Кюри три миллиона четыреста тысяч франков.
Так создался самый крупный научный центр Франции по изучению и применению радиотерапии. Он приобрел огромный научный вес: более двухсот врачей с пяти континентов обращаются с просьбой пройти в нем стажировку для изучения нового способа лечения рака.
Мадам Кюри не принимает никакого участия в биологических и медицинских работах института, но внимательно следит за ними. Она в лучших отношениях с профессором Рего, исключительным товарищем в работе, человеком высокой чести и полного бескорыстия. Подобно Мари, он ненавидит славу. Так же как она, всегда отказывается от благодеяний по отношению к себе. Если бы он имел частную практику, он заработал бы большое состояние, но эта мысль даже не приходила ему в голову.
Хотя успехи радиотерапии в руках квалифицированных специалистов восхищали обоих содиректоров института, но их мучило одно и то же обстоятельство. Они были свидетелями, бессильными и полными отчаяния, недобросовестного использования радия невежественными врачами, которые вслепую лечили больных радиоактивными веществами, даже не подозревая об опасности подобного "лечения". Публике предлагались лекарства или косметические средства "на радии", иной раз даже с упоминанием имени Кюри.
Но бросим их судить... Скажем просто, что моя мать, семейство Кюри, профессор Рего и Институт радия никогда не имели никакого отношения к подобным предприятиям.
* * *
- Взгляните, нет ли чего важного... - обращается усталая Мари к милой и интеллигентной секретарше мадам Разэ, указывая на вчерашнюю почту.
Адрес на конвертах часто бывает краток: "Париж, мадам Кюри" или "Франция, мадам Кюри, ученой". Добрая половина корреспонденции содержит просьбы об автографе или нелепые предложения.
В ответ любителям посылается карточка с печатным текстом: "Не имея желания давать автографы и делать надписи на своих портретах, мадам Кюри просит извинить ее". Что касается людей экзальтированных: всяких неведомых изобретателей, преследуемых навязчивой идеей; безумцев-влюбленных, которые изводят разноцветные чернила на четырех, а то и на восьми страницах, для них один ответ - молчание.
Кроме таких, есть и другие письма... Добросовестная Мари диктует секретарше послания заграничным коллегам по науке, ответы на отчаянные просьбы людей, воображающих, что она может излечить всякую болезнь, облегчить любое страдание. Остаются еще письма поставщикам аппаратуры, сметы, накладные, ответы на циркуляры высшего начальства: целая уйма административной переписки, которую Мари распределяет по сорока семи папкам. Однако этих сорока семи папок недостаточно для всех внешних сношений мадам Кюри. Ее изводят просьбами о личном свидании.
Во вторник и пятницу она с утра надевает лучшее черное платье. "Надо быть в приличном виде. Сегодня мой приемный день", - говорит она мрачно, нахмурив брови.
В вестибюле лаборатории ждут желающие поговорить с Мари, в их числе журналисты, заранее огорченные заявлением мадам Разэ: "Мадам Кюри вас примет только в том случае, если вам нужны от нее какие-нибудь технические сведения. Интервью по личным вопросам она не дает".
Хотя Мари бывает крайне вежлива, но ничто не располагает собеседника продолжить разговор: ни маленькая суровая приемная, ни жесткие стулья, ни нервный тик в пальцах ученой, ни мрачное поглядывание Мари на стенные часы...
В понедельник и в среду, едва проснувшись, Мари уже волнуется, нервничает. В пять часов у нее лекция. После завтрака она запирается у себя в кабинете на набережной Бетюн. Она готовит лекцию, пишет на листе бумаги план. В половине пятого идет в лабораторию и снова уединяется в маленькой комнате отдыха. Она томится, напряжена и недоступна. Вот уже двадцать пять лет, как Мари преподает. И всегда, каждый раз, как ей предстоит войти в малый амфитеатр, где ее ждут двадцать или тридцать студентов, встающих при ее входе, ее охватывает робость.
Неутомимая, нечеловеческая деятельность! В "свободные минуты" Мари пишет статьи и книги: "Изотопия и изотопы", короткую прочувствованную биографию Пьера Кюри, научную работу - итог своей лекционной деятельности...
* * *
Эти блестящие плодотворные годы были и временем драматических событий: мадам Кюри угрожала слепота.
Еще в 1920 году врач предупредил ее, что в результате катаракты на обоих глазах она мало-помалу очутится в темноте. Мари скрыла от других свое отчаянное будущее. Не падая духом, сказала об этом только дочерям и тут же указала им на возможность излечения: операцию через два-три года... А до этого потускнение хрусталиков создает между нею и окружающим миром постоянный туман.
Мари - Броне, 10 ноября 1920 года:
Самые большие неприятности причиняют мне глаза и уши. Мое зрение очень ослабло, и этому, вероятно, мало чем поможешь. Что касается слуха, то меня преследует постоянный шум в ушах, иногда очень сильный. Это меня сильно тревожит: моя работа может затормозиться или же стать просто невозможной. Быть может, радий и помог бы чем-нибудь в моих недомоганиях, но никто этого не знает наверно.
Вот мои несчастья. Не говори об этом никому. Главное, берегись, чтобы об этом не пошел слух. А теперь поговорим о другом...
"Не говори об этом никому..." Это лейтмотив всех разговоров Мари с Ирен и Евой, с братом, сестрами - единственными поверенными ее тайны. У нее одна навязчивая мысль - не допустить, чтобы по чьей-нибудь нескромности распространилась эта новость, чтобы в какой-нибудь газете появилась заметка "Мадам Кюри - инвалид".
Врачи Морас и Пти стали ее сообщниками. Больная назвалась вымышленным именем. Это "мадам Карре", пожилая, неизвестная дама, больная двойной катарактой, а не мадам Кюри. Ева заказывает очки для мадам Карре.
Если Мари, блуждая, как в тумане, непроницаемом для ее глаз, собирается перейти улицу или взойти по лестнице, то одна из дочерей берет ее за локоть и незаметным нажатием своих пальцев предупреждает об опасности или препятствии. За столом надо подсовывать ей прибор, солонки, в то время как она шарит по скатерти якобы уверенной рукой.
Но как разыгрывать эту жестокую трагикомедию в лаборатории? Ева посоветовала ей довериться своим непосредственным сотрудникам, чтобы они заменяли ее у измерительных приборов и микроскопов. Мари сухо ответила: "Никто не обязан знать, что у меня испорчены глаза".
Для таких тонких работ мадам Кюри изобрела "технику слепца". Она пользуется сильными лупами, ставит на шкалах приборов цветные, хорошо видные метки. Выписывает огромными буквами свои заметки для справок при чтении лекций, и ей удается разбирать их даже в плохо освещенной аудитории-амфитеатре.
Чтобы скрыть свою болезнь, она прибегает к бесчисленным уловкам. Например, кто-нибудь из учеников должен показать ей негатив, на котором есть тоненькие процарапанные черточки-отметки. Мари путем хитрых, очень ловких расспросов добивается от ученика необходимых ей сведений, чтобы мысленно представить себе вид данного снимка. Только тогда она берет в руку стеклянную пластинку и притворяется, что видит эти черточки.
Несмотря на все предосторожности, сотрудники лаборатории подозревают, какая драма происходит. Но лаборатория молчит, делая вид, что ничего не знает, разыгрывая свою роль не хуже, чем Мари.
Мари Кюри - Еве, 13 июля 1923 года:
Милочка, я предполагаю оперироваться в среду 18-го, утром. Достаточно, если ты приедешь накануне. Ужасная жара, и я боюсь, что ты сильно устанешь.
Нашим друзям по Ларкуесту скажи, что я не в состоянии одна справиться с корректурой, которую мы делали с тобой, и что ты нужна мне, так как от меня требуют срочно закончить эту работу.
Целую, Мэ.
P.S. Говори им как можно меньше!
В клинике страшно жарко, Ева с чайной ложечки кормит неподвижную, ничего не видящую мадам Кюри с забинтованным лицом и головой. Подавленное настроение от неожиданных осложнений, от кровотечений, длившихся несколько недель и заставлявших терять надежду на выздоровление. Еще две операции в марте 1924 года. Четвертая операция в 1930 году... Едва освободившись от повязок, Мари учится смотреть своими оперированными глазами, лишенными хрусталиков и неспособными к аккомодации.
Через несколько месяцев после первой операции она пишет Еве из Кавальера:
Я привыкаю передвигаться без очков и сделала успехи. Участвовала в двух прогулках по горным тропинкам, каменистым и не очень удобным для ходьбы. Все обошлось благополучно, и я могу ходить быстро, без нериятных эксцессов. Больше всего мешает мне раздвоенность зрения, от этого мне трудно различать встречных людей. Каждый день я упражняюсь в чтении и письме. Пока это дается труднее, чем ходьба. Конечно, тебе придется помочь мне в составлении статьи для Британской энциклопедии...
Мало-помалу Мари одерживает победу над злой судьбой. Благодаря сильным очкам она приобретает почти нормальное зрение, выходит из дому одна, сама водит автомобиль, а в лаборатории ей снова удаются тонкие измерения... Последнее чудо чудесной жизни: Мари воскресает из мрака, вновь обретает столько света, сколько нужно, чтобы работать до конца.
Коротенькое письмо мадам Кюри к Броне в сентябре 1927 года открывает тайну этой победы:
Временами я теряю мужество и говорю себе, что мне надо бросать работу, ехать в деревню и заниматься садоводством. Но множество забот держит меня здесь, и я не знаю, когда смогу поступить таким образом. Не знаю и того, смогу ли жить без лаборатории, даже если буду писать научные книги...
* * *
"Не знаю, смогу ли жить без лаборатории..."
Чтобы понять это признание, надо видеть Мари у приборов в то время, когда, закончив свои дневные дела, она может наконец отдаться своей страсти. Независимо от важности той или другой операции осунувшееся лицо Мари выражает высшее увлечение работой.
Трудная работа стеклодува, которой Мари владеет артистически, или точно проведенное измерение способны вызвать у нее огромную радость. Одна из сотрудниц Мари - мадемуазель Шамье впоследствии опишет эту будничную мадам Кюри с ее пленительными чертами, не увековеченными ни одной фотографией.
...Она сидит у аппарата и делает измерения в полутемной комнате, нарочно нетопленной, чтобы избежать колебаний температуры. Последовательность действий в данной операции - пуск аппарата, включение хронометра, взвешивание и тому подобное - осуществляются мадам Кюри поразительно точно и гармонично. Ни одному пианисту не сделать с большей виртуозностью того, что делают руки мадам Кюри. Это совершенная техника, стремящаяся свести к нулю коэффициент личной ошибки.
Если мадам Кюри, быстро закончив вычисления для проверки сделанной ею операции, убедится, что отклонения меньше допустимого предела и подтверждают точность взвешиваний, лицо ее выражает искреннюю, нескрываемую радость.
Когда мадам Кюри садилась за какую-нибудь научную работу, весь остальной мир переставал существовать. В 1927 году, когда Ирен тяжело болела, что очень беспокоило и приводило в уныние Мари, кто-то из друзей зашел к ней в лабораторию справиться о здоровье дочери. Его встретил леденящий взгляд и лаконичный ответ. Едва он вышел из лаборатории, как Мари в негодовании сказала ассистенту: "Не дают даже спокойно поработать!"
Та же мадемуазель Шамье описывает мадам Кюри, всецело занятую очень важным опытом: получением актиния Х для исследования спектра альфа-частиц последней работы Мари перед смертью:
Требуется получить чистый актиний Х в таком химическом состоянии, чтобы он не давал эманации. Дня не хватало для этой операции. Мадам Кюри, не обедая, остается в лаборатории и по вечерам. Но выделение этого элемента идет медленно: значит, придется работать ночью, чтобы получаемый источник радиоактивности не успел потерять часть своей силы.
Два часа ночи, остается произвести последнюю операцию: в течение часа центрифугировать жидкость на специальной установке. Вращение центрифуги создает утомительный шум, но Мари сидит рядом с ней и не желает уходить из помещения. Она смотрит на машину так, как будто страстное желание получить удачный результат может путем внушения ускорить осаждение актиния Х. Для Мари в этот момент не существует ничего, кроме центрифуги: ни ее завтрашний день, ни ее усталость. Это полный отказ от своей личности, сосредоточение всех мыслей на выполняемой работе.
Если опыт не дает желаемого результата, у Мари вид человека, сраженного неожиданным несчастьем. Она сидит на стуле, скрестив руки, сгорбившись, с пустым взглядом, и в это время похожа на старую, очень старую крестьянку, молчаливую, убитую горестной утратой. Сотрудники, глядя на нее, предполагают какой-нибудь несчастный случай, драму, спрашивают в чем дело. Мари мрачным тоном дает исчерпывающее пояснение: "Не удалось осадить актиний Х", - а то и прямо обвинит врага: "На меня сердит полоний!"
Но при каждом успехе она становится трепетной, живой, веселой. Счастливая, она мирится с Наукой, готова смеяться и приходить в восхищение.
Если кто-нибудь из коллег, воспользовавшись ее хорошим настроением, попросит показать какой-нибудь опыт, она с готовностью подведет его к счетчику частиц и сама будет восхищаться свечением минерала виллемита под действием радия.
При этом серые глаза ее блестят от удовольствия. Можно подумать, что Мари созерцает произведения Боттичелли или Вермера.
- Ах какое красивое явление! - шепчет Мари.
КОНЕЦ МИССИИ
Мадам Кюри нередко заговаривает о своей смерти. Внешне спокойно обсуждает это непреложное событие и представляет себе реальные его последствия. Не смущаясь, произносит фразы: "Ясно, что долго я не проживу", или "Меня беспокоит судьба Института радия после того, как меня уже не будет".
Но на самом деле в ней не было ни истинной безмятежности, ни примирения. Всем своим существом она отталкивает от себя мысль о конце. Те, кто ею восхищается издалека, воображают прожитую ею жизнь бесподобной. С точки же зрения Мари, ее прошлая жизнь пустяки по сравнению с предпринятым ею делом.
Тридцать лет тому назад Пьер Кюри, предвидя смерть, ускоренную несчастным случаем, с трагическим пылом уходит весь в научную работу. Мари в свой черед принимает вызов смерти. Для защиты от ее наступления Мари лихорадочно воздвигает вокруг себя укрепления из проектов и необходимости выполнения долга. Не обращает внимания на возрастающую с каждым днем слабость, на угнетающе действующие постоянные недомогания: плохое зрение, ревматизм в одном плече, раздражающий шум в ушах.
Разве в этом дело? Есть вещи поважнее. Мари только что построила в Аркейе завод для массовой переработки радиоактивных минералов. Она с увлечением проводит в нем первые опыты. Она занята работой над своей книгой - научным памятником, какого после ее смерти не сможет создать никто. А вот исследования по семейству актинидов идут недостаточно успешно! А не надо ли ей заняться изучением "тончайшей структуры" альфа-частиц? Мари встает рано, бежит в лабораторию, возвращается домой вечером, после обеда...
Она работает с большой поспешностью и с присущей ей неосторожностью. В отношении себя самой она не соблюдает мер безопасности, которые строго предписывает своим ученикам: трогать пробирки с радиоактивными веществами только пинцетом, не прикасаться к неизолированным пробиркам, пользоваться свинцовыми щитами во избежание вредных облучений. Она, конечно, позволяет исследовать кровь и у себя, так как это общее правило в Институте радия. Формула состава ее крови отклоняется от нормы. Неудивительно! Уже тридцать лет Мари Кюри имеет дело с радием, вдыхает его эманацию. На протяжении четырех военных лет она, кроме того, подвергалась опасным излучениям рентгеновских аппаратов. Небольшое изменение состава крови, неприятная болезненность в кистях рук, обожженных радием, то сохнущих, то мокнущих, в конце концов уж не такое жестокое наказание за столь рискованные действия!
В декабре 1933 года приступ какой-то болезни одолевает Мари еще больше. Рентгеновский снимок обнаруживает довольно крупный желчный камень. Та же болезнь, что унесла и старика Склодовского! Мари боится операции и во избежание ее устанавливает для себя определенный режим и лечится.
Уже давно ученая не обращает внимания на внешние удобства жизни и все откладывает осуществление своих личных заветных планов - постройку собственного летнего дома в Со и перемену зимней квартиры в Париже, а теперь вдруг развивает бурную деятельность.
Просматривает сметы и не колеблясь идет на крупные расходы. Решено летом выстроить виллу в Со. А в октябре Мари уедет с набережной Бетюн и займет квартирку в новом, современном доме, построенном в Университетском городке.
Она чувствует слабость, но старается убедить себя, что здоровье ее неплохо. Ездит в Версаль кататься на коньках, отправляется к Ирен в Савойю, чтобы походить вместе с ней на лыжах. Радуется, что ее тело сохранило еще гибкость и подвижность. На Пасху она пользуется приездом Брони и совершает с ней путешествие на юг в автомобиле.
Эта затея имела гибельные последствия. Мари захотелось ехать не прямо, а с заездами в стороны, чтобы показать Броне красивые места. Когда, наконец, после нескольких переездов они доехали до виллы в Кавальере, она вся измучилась и продрогла. В вилле стоял холод, и наспех затопленные калориферы прогрели дом не скоро. Мари, дрожа от озноба, сразу впала в отчаяние. Она рыдала в объятиях Брони, как больной ребенок. Ее одолевал страх, что из-за какого-нибудь бронхита у нее не хватит сил закончить свою книгу. Броня ухаживает за сестрой и успокаивает ее.
На следующий день Мари преодолела упадок духа, и он больше не возобновлялся.
Несколько солнечных дней ободрили ее и утешили. При возвращении в Париж она чувствует себя уже гораздо лучше. Врач находит, что у нее грипп и, как все врачи за последние сорок лет, что она переутомлена. Небольшую температуру, держащуюся все это время, Мари считает пустяком. Броня уезжает в Варшаву со смутным чувством тревоги.
Перед отходом варшавского поезда на вокзальной платформе, где они так часто прогуливались раньше, сестры целуются в последний раз.
Состояние здоровья Мари колеблется - то лучше, то хуже. В дни, когда она чувствует себя крепче, она ходит в лабораторию. В дни подавленного состояния, слабости сидит дома и пишет свою книгу. Несколько часов в неделю посвящает новой квартире и планам виллы в Со.
8 мая 1934 года она пишет Броне:
Я чувствую все возрастающую потребность иметь собственный дом с садом и горячо желаю, чтобы мне это удалось. Затраты на постройку можно свести к доступной мне сумме, и я смогу начать закладку фундамента.
Но коварный враг действует быстрее. Лихорадочное состояние и озноб усиливаются. Еве приходится терпеливо пускать в ход дипломатию, чтобы мать согласилась принять доктора. Под предлогом, что люди этой профессии надоедливы, что им она не может платить (ни один врач не брал гонорара от мадам Кюри), Мари все время отказывалась от постоянного врача. Эта ученая, этот друг прогресса, отказывается от лечения, как простая крестьянка.
Профессор Рего сам заходит к Мари с дружеским визитом. Он предлагает посоветоваться со своим другом - доктором Раво, а тот рекомендует пригласить профессора Булена, главного врача городских больниц. Последний же, только взглянув на бескровное лицо Мари, сразу говорит: "Лежать в постели. Вам нужен отдых!"
Сколько раз мадам Кюри слышала такие восклицания! И не внимала. Она продолжает переутомляться, бегая по лестницам с этажа на этаж на набережной Бетюн, почти каждый день работает в Институте радия. В солнечный майский день 1934 года после полудня она остается в физическом зале до половины четвертого, усталыми руками касается пробирок, приборов - своих неизменных спутников. Обменивается несколькими фразами с сотрудниками. "У меня жар, говорит она слабым голосом, - поеду домой". Еще раз обходит сад, где яркими пятнами выделяются вновь распустившиеся цветы. Вдруг она останавливается перед чахлым розовым кустом и зовет механика:
- Жорж, взгляните на этот куст: необходимо заняться им теперь же!
К ней подходит один из учеников, заклинает ее ехать домой на набережную Бетюн. Она слушается, но, перед тем как сесть в автомобиль, еще раз оборачивается и говорит:
- Так не забудьте, Жорж, о розовом кусте...
Ее тревожный взгляд на хилое растение и был последним "прости" лаборатории.
* * *
Она уже не встает с постели. Малоэффективная борьба с неведомой болезнью, называемой то гриппом, то бронхитом, ведет к утомительным способам лечения. Мари подчиняется им с неожиданной, пугающей кротостью, позволяет перевезти себя в клинику для полного обследования. Два рентгеновских снимка, пять или шесть анализов ставят в тупик специалистов, приглашенных к больной. По-видимому, ни один из органов не затронут, никаких характерных признаков определенной болезни. Но поскольку давнишние рубцевания и небольшой воспалительный процесс дали затемнения на снимках легких, доктора предписывают Мари компрессы и банки. Когда же она, чувствуя себя ни хуже, ни лучше, возвращается на набережную Бетюн, окружающие начинают осторожно поговаривать о санатории.
Ева робко намекает ей о пользе такого изгнания. И тут Мари слушается, готова ехать. Она надеется на чистый воздух, думает, что ее выздоровлению мешают городской шум и пыль. Строятся планы. Ева поедет с матерью и проживет с ней в санатории несколько недель, затем приедут из Польши ее сестра и брат, чтобы не оставлять ее одну, на август приедет Ирен. А к осени Мари поправится.
В комнате больной сидят Ирен и Фредерик Жолио, говорят с мадам Кюри о работах в лаборатории, о доме в Со, о правке гранок ее книги, которую она недавно кончила писать. Один из молодых сотрудников профессора Рего, Ежи Грикуров, который заходит почти каждый день справляться о здоровье Мари, расхваливает ей всю прелесть и пользу санатория. Ева занимается устройством новой квартиры, выбирает цвет обоев, занавесок, обивки.
Несколько раз Мари с легким смешком говорит, посматривая на дочь:
- Может быть, мы делаем много шума из ничего?
Но у Евы для таких случаев заготовлены возражения и шутки, и ради успокоения Мари она изо всех сил тормошит подрядчиков. Вместе с тем она надеется умилостивить судьбу: хотя врачи и не смотрят на дело пессимистически, а в доме никто не выказывает тревоги, Ева без всяких на то оснований уверена в худшем.
Некоторые из таких "чаев" приносили Мари особое волнение. На одном из них праздновали защиту докторской диссертации ее дочерью Ирен, а на другом ее зятем Фредериком Жолио. Мадам Кюри видела, как под ее руководством расцветают дарования этих двух служителей науки. Изучив явления ядерного распада, Ирен и Фредерик Жолио открывают искусственную радиоактивность: определенные вещества, например алюминий, подвергнутые облучению, превращаются в новые, еще не известные в природе радиоактивные изотопы, которые сами становятся источником излучения. Нетрудно угадать последствия такого поразительного создания искусственных радиоактивных элементов для химии, биологии, медицины. Быть может, недалеко то время, когда для целей радиотерапии будут заводским способом получать вещества, имеющие радиоактивные свойства!
На том заседании Физического общества, где молодые супруги излагают свои работы, Мари слушает внимательно и гордо, сидя среди публики. Встретив Альберта Лаборда, бывшего когда-то ассистентом Пьера Кюри, она обращается к нему с необычною восторженностью: "Здравствуйте! Как они хорошо говорили, не правда ли? Вот мы и вернулись к прекрасным временам старой лаборатории!"
Мари слишком взволнована, возбуждена, чтобы остаться дольше на этом вечере. Она идет домой пешком по набережным в обществе нескольких коллег. И без конца говорит об успехе "своих детей".
* * *
По другую сторону сада, на улице Пьера Кюри, сотрудники профессора Рего, которых Мари зовет "соседями визави", на основе своих исследований разрабатывают терапевтические методы для борьбы против рака. С 1919 по 1935 год восемь тысяч триста девятнадцать больных прошли лечение в Институте радия.
Клод Рего тоже патриот своей лаборатории. Он лез из кожи, чтобы собрать все средства вооружения, необходимые для его дела: радий, аппаратуру, помещения, больницу. Ввиду огромного количества больных и неотложных материальных нужд ему пришлось брать радий в долг: "Рудное объединение" доверило ему десять граммов! Пришлось взывать к правительству о субсидиях и прибегать к частным пожертвованиям. Барон Анри Ротшильд и братья Лазар были главными жертвователями. Некий необычайно щедрый и деликатный покровитель науки, прибегший к сложным мерам предосторожности, чтобы скрыть свое имя, подарил Фонду Кюри три миллиона четыреста тысяч франков.
Так создался самый крупный научный центр Франции по изучению и применению радиотерапии. Он приобрел огромный научный вес: более двухсот врачей с пяти континентов обращаются с просьбой пройти в нем стажировку для изучения нового способа лечения рака.
Мадам Кюри не принимает никакого участия в биологических и медицинских работах института, но внимательно следит за ними. Она в лучших отношениях с профессором Рего, исключительным товарищем в работе, человеком высокой чести и полного бескорыстия. Подобно Мари, он ненавидит славу. Так же как она, всегда отказывается от благодеяний по отношению к себе. Если бы он имел частную практику, он заработал бы большое состояние, но эта мысль даже не приходила ему в голову.
Хотя успехи радиотерапии в руках квалифицированных специалистов восхищали обоих содиректоров института, но их мучило одно и то же обстоятельство. Они были свидетелями, бессильными и полными отчаяния, недобросовестного использования радия невежественными врачами, которые вслепую лечили больных радиоактивными веществами, даже не подозревая об опасности подобного "лечения". Публике предлагались лекарства или косметические средства "на радии", иной раз даже с упоминанием имени Кюри.
Но бросим их судить... Скажем просто, что моя мать, семейство Кюри, профессор Рего и Институт радия никогда не имели никакого отношения к подобным предприятиям.
* * *
- Взгляните, нет ли чего важного... - обращается усталая Мари к милой и интеллигентной секретарше мадам Разэ, указывая на вчерашнюю почту.
Адрес на конвертах часто бывает краток: "Париж, мадам Кюри" или "Франция, мадам Кюри, ученой". Добрая половина корреспонденции содержит просьбы об автографе или нелепые предложения.
В ответ любителям посылается карточка с печатным текстом: "Не имея желания давать автографы и делать надписи на своих портретах, мадам Кюри просит извинить ее". Что касается людей экзальтированных: всяких неведомых изобретателей, преследуемых навязчивой идеей; безумцев-влюбленных, которые изводят разноцветные чернила на четырех, а то и на восьми страницах, для них один ответ - молчание.
Кроме таких, есть и другие письма... Добросовестная Мари диктует секретарше послания заграничным коллегам по науке, ответы на отчаянные просьбы людей, воображающих, что она может излечить всякую болезнь, облегчить любое страдание. Остаются еще письма поставщикам аппаратуры, сметы, накладные, ответы на циркуляры высшего начальства: целая уйма административной переписки, которую Мари распределяет по сорока семи папкам. Однако этих сорока семи папок недостаточно для всех внешних сношений мадам Кюри. Ее изводят просьбами о личном свидании.
Во вторник и пятницу она с утра надевает лучшее черное платье. "Надо быть в приличном виде. Сегодня мой приемный день", - говорит она мрачно, нахмурив брови.
В вестибюле лаборатории ждут желающие поговорить с Мари, в их числе журналисты, заранее огорченные заявлением мадам Разэ: "Мадам Кюри вас примет только в том случае, если вам нужны от нее какие-нибудь технические сведения. Интервью по личным вопросам она не дает".
Хотя Мари бывает крайне вежлива, но ничто не располагает собеседника продолжить разговор: ни маленькая суровая приемная, ни жесткие стулья, ни нервный тик в пальцах ученой, ни мрачное поглядывание Мари на стенные часы...
В понедельник и в среду, едва проснувшись, Мари уже волнуется, нервничает. В пять часов у нее лекция. После завтрака она запирается у себя в кабинете на набережной Бетюн. Она готовит лекцию, пишет на листе бумаги план. В половине пятого идет в лабораторию и снова уединяется в маленькой комнате отдыха. Она томится, напряжена и недоступна. Вот уже двадцать пять лет, как Мари преподает. И всегда, каждый раз, как ей предстоит войти в малый амфитеатр, где ее ждут двадцать или тридцать студентов, встающих при ее входе, ее охватывает робость.
Неутомимая, нечеловеческая деятельность! В "свободные минуты" Мари пишет статьи и книги: "Изотопия и изотопы", короткую прочувствованную биографию Пьера Кюри, научную работу - итог своей лекционной деятельности...
* * *
Эти блестящие плодотворные годы были и временем драматических событий: мадам Кюри угрожала слепота.
Еще в 1920 году врач предупредил ее, что в результате катаракты на обоих глазах она мало-помалу очутится в темноте. Мари скрыла от других свое отчаянное будущее. Не падая духом, сказала об этом только дочерям и тут же указала им на возможность излечения: операцию через два-три года... А до этого потускнение хрусталиков создает между нею и окружающим миром постоянный туман.
Мари - Броне, 10 ноября 1920 года:
Самые большие неприятности причиняют мне глаза и уши. Мое зрение очень ослабло, и этому, вероятно, мало чем поможешь. Что касается слуха, то меня преследует постоянный шум в ушах, иногда очень сильный. Это меня сильно тревожит: моя работа может затормозиться или же стать просто невозможной. Быть может, радий и помог бы чем-нибудь в моих недомоганиях, но никто этого не знает наверно.
Вот мои несчастья. Не говори об этом никому. Главное, берегись, чтобы об этом не пошел слух. А теперь поговорим о другом...
"Не говори об этом никому..." Это лейтмотив всех разговоров Мари с Ирен и Евой, с братом, сестрами - единственными поверенными ее тайны. У нее одна навязчивая мысль - не допустить, чтобы по чьей-нибудь нескромности распространилась эта новость, чтобы в какой-нибудь газете появилась заметка "Мадам Кюри - инвалид".
Врачи Морас и Пти стали ее сообщниками. Больная назвалась вымышленным именем. Это "мадам Карре", пожилая, неизвестная дама, больная двойной катарактой, а не мадам Кюри. Ева заказывает очки для мадам Карре.
Если Мари, блуждая, как в тумане, непроницаемом для ее глаз, собирается перейти улицу или взойти по лестнице, то одна из дочерей берет ее за локоть и незаметным нажатием своих пальцев предупреждает об опасности или препятствии. За столом надо подсовывать ей прибор, солонки, в то время как она шарит по скатерти якобы уверенной рукой.
Но как разыгрывать эту жестокую трагикомедию в лаборатории? Ева посоветовала ей довериться своим непосредственным сотрудникам, чтобы они заменяли ее у измерительных приборов и микроскопов. Мари сухо ответила: "Никто не обязан знать, что у меня испорчены глаза".
Для таких тонких работ мадам Кюри изобрела "технику слепца". Она пользуется сильными лупами, ставит на шкалах приборов цветные, хорошо видные метки. Выписывает огромными буквами свои заметки для справок при чтении лекций, и ей удается разбирать их даже в плохо освещенной аудитории-амфитеатре.
Чтобы скрыть свою болезнь, она прибегает к бесчисленным уловкам. Например, кто-нибудь из учеников должен показать ей негатив, на котором есть тоненькие процарапанные черточки-отметки. Мари путем хитрых, очень ловких расспросов добивается от ученика необходимых ей сведений, чтобы мысленно представить себе вид данного снимка. Только тогда она берет в руку стеклянную пластинку и притворяется, что видит эти черточки.
Несмотря на все предосторожности, сотрудники лаборатории подозревают, какая драма происходит. Но лаборатория молчит, делая вид, что ничего не знает, разыгрывая свою роль не хуже, чем Мари.
Мари Кюри - Еве, 13 июля 1923 года:
Милочка, я предполагаю оперироваться в среду 18-го, утром. Достаточно, если ты приедешь накануне. Ужасная жара, и я боюсь, что ты сильно устанешь.
Нашим друзям по Ларкуесту скажи, что я не в состоянии одна справиться с корректурой, которую мы делали с тобой, и что ты нужна мне, так как от меня требуют срочно закончить эту работу.
Целую, Мэ.
P.S. Говори им как можно меньше!
В клинике страшно жарко, Ева с чайной ложечки кормит неподвижную, ничего не видящую мадам Кюри с забинтованным лицом и головой. Подавленное настроение от неожиданных осложнений, от кровотечений, длившихся несколько недель и заставлявших терять надежду на выздоровление. Еще две операции в марте 1924 года. Четвертая операция в 1930 году... Едва освободившись от повязок, Мари учится смотреть своими оперированными глазами, лишенными хрусталиков и неспособными к аккомодации.
Через несколько месяцев после первой операции она пишет Еве из Кавальера:
Я привыкаю передвигаться без очков и сделала успехи. Участвовала в двух прогулках по горным тропинкам, каменистым и не очень удобным для ходьбы. Все обошлось благополучно, и я могу ходить быстро, без нериятных эксцессов. Больше всего мешает мне раздвоенность зрения, от этого мне трудно различать встречных людей. Каждый день я упражняюсь в чтении и письме. Пока это дается труднее, чем ходьба. Конечно, тебе придется помочь мне в составлении статьи для Британской энциклопедии...
Мало-помалу Мари одерживает победу над злой судьбой. Благодаря сильным очкам она приобретает почти нормальное зрение, выходит из дому одна, сама водит автомобиль, а в лаборатории ей снова удаются тонкие измерения... Последнее чудо чудесной жизни: Мари воскресает из мрака, вновь обретает столько света, сколько нужно, чтобы работать до конца.
Коротенькое письмо мадам Кюри к Броне в сентябре 1927 года открывает тайну этой победы:
Временами я теряю мужество и говорю себе, что мне надо бросать работу, ехать в деревню и заниматься садоводством. Но множество забот держит меня здесь, и я не знаю, когда смогу поступить таким образом. Не знаю и того, смогу ли жить без лаборатории, даже если буду писать научные книги...
* * *
"Не знаю, смогу ли жить без лаборатории..."
Чтобы понять это признание, надо видеть Мари у приборов в то время, когда, закончив свои дневные дела, она может наконец отдаться своей страсти. Независимо от важности той или другой операции осунувшееся лицо Мари выражает высшее увлечение работой.
Трудная работа стеклодува, которой Мари владеет артистически, или точно проведенное измерение способны вызвать у нее огромную радость. Одна из сотрудниц Мари - мадемуазель Шамье впоследствии опишет эту будничную мадам Кюри с ее пленительными чертами, не увековеченными ни одной фотографией.
...Она сидит у аппарата и делает измерения в полутемной комнате, нарочно нетопленной, чтобы избежать колебаний температуры. Последовательность действий в данной операции - пуск аппарата, включение хронометра, взвешивание и тому подобное - осуществляются мадам Кюри поразительно точно и гармонично. Ни одному пианисту не сделать с большей виртуозностью того, что делают руки мадам Кюри. Это совершенная техника, стремящаяся свести к нулю коэффициент личной ошибки.
Если мадам Кюри, быстро закончив вычисления для проверки сделанной ею операции, убедится, что отклонения меньше допустимого предела и подтверждают точность взвешиваний, лицо ее выражает искреннюю, нескрываемую радость.
Когда мадам Кюри садилась за какую-нибудь научную работу, весь остальной мир переставал существовать. В 1927 году, когда Ирен тяжело болела, что очень беспокоило и приводило в уныние Мари, кто-то из друзей зашел к ней в лабораторию справиться о здоровье дочери. Его встретил леденящий взгляд и лаконичный ответ. Едва он вышел из лаборатории, как Мари в негодовании сказала ассистенту: "Не дают даже спокойно поработать!"
Та же мадемуазель Шамье описывает мадам Кюри, всецело занятую очень важным опытом: получением актиния Х для исследования спектра альфа-частиц последней работы Мари перед смертью:
Требуется получить чистый актиний Х в таком химическом состоянии, чтобы он не давал эманации. Дня не хватало для этой операции. Мадам Кюри, не обедая, остается в лаборатории и по вечерам. Но выделение этого элемента идет медленно: значит, придется работать ночью, чтобы получаемый источник радиоактивности не успел потерять часть своей силы.
Два часа ночи, остается произвести последнюю операцию: в течение часа центрифугировать жидкость на специальной установке. Вращение центрифуги создает утомительный шум, но Мари сидит рядом с ней и не желает уходить из помещения. Она смотрит на машину так, как будто страстное желание получить удачный результат может путем внушения ускорить осаждение актиния Х. Для Мари в этот момент не существует ничего, кроме центрифуги: ни ее завтрашний день, ни ее усталость. Это полный отказ от своей личности, сосредоточение всех мыслей на выполняемой работе.
Если опыт не дает желаемого результата, у Мари вид человека, сраженного неожиданным несчастьем. Она сидит на стуле, скрестив руки, сгорбившись, с пустым взглядом, и в это время похожа на старую, очень старую крестьянку, молчаливую, убитую горестной утратой. Сотрудники, глядя на нее, предполагают какой-нибудь несчастный случай, драму, спрашивают в чем дело. Мари мрачным тоном дает исчерпывающее пояснение: "Не удалось осадить актиний Х", - а то и прямо обвинит врага: "На меня сердит полоний!"
Но при каждом успехе она становится трепетной, живой, веселой. Счастливая, она мирится с Наукой, готова смеяться и приходить в восхищение.
Если кто-нибудь из коллег, воспользовавшись ее хорошим настроением, попросит показать какой-нибудь опыт, она с готовностью подведет его к счетчику частиц и сама будет восхищаться свечением минерала виллемита под действием радия.
При этом серые глаза ее блестят от удовольствия. Можно подумать, что Мари созерцает произведения Боттичелли или Вермера.
- Ах какое красивое явление! - шепчет Мари.
КОНЕЦ МИССИИ
Мадам Кюри нередко заговаривает о своей смерти. Внешне спокойно обсуждает это непреложное событие и представляет себе реальные его последствия. Не смущаясь, произносит фразы: "Ясно, что долго я не проживу", или "Меня беспокоит судьба Института радия после того, как меня уже не будет".
Но на самом деле в ней не было ни истинной безмятежности, ни примирения. Всем своим существом она отталкивает от себя мысль о конце. Те, кто ею восхищается издалека, воображают прожитую ею жизнь бесподобной. С точки же зрения Мари, ее прошлая жизнь пустяки по сравнению с предпринятым ею делом.
Тридцать лет тому назад Пьер Кюри, предвидя смерть, ускоренную несчастным случаем, с трагическим пылом уходит весь в научную работу. Мари в свой черед принимает вызов смерти. Для защиты от ее наступления Мари лихорадочно воздвигает вокруг себя укрепления из проектов и необходимости выполнения долга. Не обращает внимания на возрастающую с каждым днем слабость, на угнетающе действующие постоянные недомогания: плохое зрение, ревматизм в одном плече, раздражающий шум в ушах.
Разве в этом дело? Есть вещи поважнее. Мари только что построила в Аркейе завод для массовой переработки радиоактивных минералов. Она с увлечением проводит в нем первые опыты. Она занята работой над своей книгой - научным памятником, какого после ее смерти не сможет создать никто. А вот исследования по семейству актинидов идут недостаточно успешно! А не надо ли ей заняться изучением "тончайшей структуры" альфа-частиц? Мари встает рано, бежит в лабораторию, возвращается домой вечером, после обеда...
Она работает с большой поспешностью и с присущей ей неосторожностью. В отношении себя самой она не соблюдает мер безопасности, которые строго предписывает своим ученикам: трогать пробирки с радиоактивными веществами только пинцетом, не прикасаться к неизолированным пробиркам, пользоваться свинцовыми щитами во избежание вредных облучений. Она, конечно, позволяет исследовать кровь и у себя, так как это общее правило в Институте радия. Формула состава ее крови отклоняется от нормы. Неудивительно! Уже тридцать лет Мари Кюри имеет дело с радием, вдыхает его эманацию. На протяжении четырех военных лет она, кроме того, подвергалась опасным излучениям рентгеновских аппаратов. Небольшое изменение состава крови, неприятная болезненность в кистях рук, обожженных радием, то сохнущих, то мокнущих, в конце концов уж не такое жестокое наказание за столь рискованные действия!
В декабре 1933 года приступ какой-то болезни одолевает Мари еще больше. Рентгеновский снимок обнаруживает довольно крупный желчный камень. Та же болезнь, что унесла и старика Склодовского! Мари боится операции и во избежание ее устанавливает для себя определенный режим и лечится.
Уже давно ученая не обращает внимания на внешние удобства жизни и все откладывает осуществление своих личных заветных планов - постройку собственного летнего дома в Со и перемену зимней квартиры в Париже, а теперь вдруг развивает бурную деятельность.
Просматривает сметы и не колеблясь идет на крупные расходы. Решено летом выстроить виллу в Со. А в октябре Мари уедет с набережной Бетюн и займет квартирку в новом, современном доме, построенном в Университетском городке.
Она чувствует слабость, но старается убедить себя, что здоровье ее неплохо. Ездит в Версаль кататься на коньках, отправляется к Ирен в Савойю, чтобы походить вместе с ней на лыжах. Радуется, что ее тело сохранило еще гибкость и подвижность. На Пасху она пользуется приездом Брони и совершает с ней путешествие на юг в автомобиле.
Эта затея имела гибельные последствия. Мари захотелось ехать не прямо, а с заездами в стороны, чтобы показать Броне красивые места. Когда, наконец, после нескольких переездов они доехали до виллы в Кавальере, она вся измучилась и продрогла. В вилле стоял холод, и наспех затопленные калориферы прогрели дом не скоро. Мари, дрожа от озноба, сразу впала в отчаяние. Она рыдала в объятиях Брони, как больной ребенок. Ее одолевал страх, что из-за какого-нибудь бронхита у нее не хватит сил закончить свою книгу. Броня ухаживает за сестрой и успокаивает ее.
На следующий день Мари преодолела упадок духа, и он больше не возобновлялся.
Несколько солнечных дней ободрили ее и утешили. При возвращении в Париж она чувствует себя уже гораздо лучше. Врач находит, что у нее грипп и, как все врачи за последние сорок лет, что она переутомлена. Небольшую температуру, держащуюся все это время, Мари считает пустяком. Броня уезжает в Варшаву со смутным чувством тревоги.
Перед отходом варшавского поезда на вокзальной платформе, где они так часто прогуливались раньше, сестры целуются в последний раз.
Состояние здоровья Мари колеблется - то лучше, то хуже. В дни, когда она чувствует себя крепче, она ходит в лабораторию. В дни подавленного состояния, слабости сидит дома и пишет свою книгу. Несколько часов в неделю посвящает новой квартире и планам виллы в Со.
8 мая 1934 года она пишет Броне:
Я чувствую все возрастающую потребность иметь собственный дом с садом и горячо желаю, чтобы мне это удалось. Затраты на постройку можно свести к доступной мне сумме, и я смогу начать закладку фундамента.
Но коварный враг действует быстрее. Лихорадочное состояние и озноб усиливаются. Еве приходится терпеливо пускать в ход дипломатию, чтобы мать согласилась принять доктора. Под предлогом, что люди этой профессии надоедливы, что им она не может платить (ни один врач не брал гонорара от мадам Кюри), Мари все время отказывалась от постоянного врача. Эта ученая, этот друг прогресса, отказывается от лечения, как простая крестьянка.
Профессор Рего сам заходит к Мари с дружеским визитом. Он предлагает посоветоваться со своим другом - доктором Раво, а тот рекомендует пригласить профессора Булена, главного врача городских больниц. Последний же, только взглянув на бескровное лицо Мари, сразу говорит: "Лежать в постели. Вам нужен отдых!"
Сколько раз мадам Кюри слышала такие восклицания! И не внимала. Она продолжает переутомляться, бегая по лестницам с этажа на этаж на набережной Бетюн, почти каждый день работает в Институте радия. В солнечный майский день 1934 года после полудня она остается в физическом зале до половины четвертого, усталыми руками касается пробирок, приборов - своих неизменных спутников. Обменивается несколькими фразами с сотрудниками. "У меня жар, говорит она слабым голосом, - поеду домой". Еще раз обходит сад, где яркими пятнами выделяются вновь распустившиеся цветы. Вдруг она останавливается перед чахлым розовым кустом и зовет механика:
- Жорж, взгляните на этот куст: необходимо заняться им теперь же!
К ней подходит один из учеников, заклинает ее ехать домой на набережную Бетюн. Она слушается, но, перед тем как сесть в автомобиль, еще раз оборачивается и говорит:
- Так не забудьте, Жорж, о розовом кусте...
Ее тревожный взгляд на хилое растение и был последним "прости" лаборатории.
* * *
Она уже не встает с постели. Малоэффективная борьба с неведомой болезнью, называемой то гриппом, то бронхитом, ведет к утомительным способам лечения. Мари подчиняется им с неожиданной, пугающей кротостью, позволяет перевезти себя в клинику для полного обследования. Два рентгеновских снимка, пять или шесть анализов ставят в тупик специалистов, приглашенных к больной. По-видимому, ни один из органов не затронут, никаких характерных признаков определенной болезни. Но поскольку давнишние рубцевания и небольшой воспалительный процесс дали затемнения на снимках легких, доктора предписывают Мари компрессы и банки. Когда же она, чувствуя себя ни хуже, ни лучше, возвращается на набережную Бетюн, окружающие начинают осторожно поговаривать о санатории.
Ева робко намекает ей о пользе такого изгнания. И тут Мари слушается, готова ехать. Она надеется на чистый воздух, думает, что ее выздоровлению мешают городской шум и пыль. Строятся планы. Ева поедет с матерью и проживет с ней в санатории несколько недель, затем приедут из Польши ее сестра и брат, чтобы не оставлять ее одну, на август приедет Ирен. А к осени Мари поправится.
В комнате больной сидят Ирен и Фредерик Жолио, говорят с мадам Кюри о работах в лаборатории, о доме в Со, о правке гранок ее книги, которую она недавно кончила писать. Один из молодых сотрудников профессора Рего, Ежи Грикуров, который заходит почти каждый день справляться о здоровье Мари, расхваливает ей всю прелесть и пользу санатория. Ева занимается устройством новой квартиры, выбирает цвет обоев, занавесок, обивки.
Несколько раз Мари с легким смешком говорит, посматривая на дочь:
- Может быть, мы делаем много шума из ничего?
Но у Евы для таких случаев заготовлены возражения и шутки, и ради успокоения Мари она изо всех сил тормошит подрядчиков. Вместе с тем она надеется умилостивить судьбу: хотя врачи и не смотрят на дело пессимистически, а в доме никто не выказывает тревоги, Ева без всяких на то оснований уверена в худшем.