Страница:
В этих развлечениях принимает участие и Мари. Разучивать роли, чтобы играть в комедиях, ей некогда. Но когда скульптор Вашинковский устроил патриотическое празднество с живыми картинами, то на нее пал выбор, чтобы воплотить самое главное действующее лицо: "Польшу, разрывающую свои оковы".
В этот вечер суровая студентка сделалась неузнаваема. Одетая в классическую тунику, она была задрапирована длинным покрывалом национальных цветов Польши. Белокурые волосы обрамляли ее решительное славянское лицо с чуть выступающими скулами и свободно падали на плечи.
На чужбине ни Мари, ни ее сестра, как видно, не могут расстаться с Варшавой. Не имея возможности поселиться в центре Парижа, местом жительства они избрали Немецкую улицу на окраине столицы, поближе к Северному вокзалу и поездам, привезшим их во Францию. Родина с ними и крепко держит двух сестер множеством уз, из коих немалое значение имеет переписка с отцом. Хорошо воспитанные, почтительные дочери пишут старику Склодовскому, обращаясь к нему в третьем лице и заканчивая каждое письмо словами: "Целую руки папочке"; рассказывают о необычайном разнообразии своей жизни и дают ему множество поручений. Они не представляют себе, что чай можно купить где-нибудь, кроме Варшавы, что в крайнем случае чай по доступным ценам можно достать и в Париже, как и утюг.
Броня - своему отцу:
...Я была бы крайне признательна милому папочке, если бы он прислал два фунта чаю по два рубля двадцать копеек. Кроме этого, нам больше ничего не нужно, Мане тоже.
Мы все здоровы. У Мани очень хороший вид, и, как мне кажется, трудовая жизнь не утомляет ее нисколько...
Владислав Склодовский - Броне:
Милая Броня, очень рад, что утюг оказался хорошим. Я выбирал его сам и поэтому мог опасаться, такой ли он, какой тебе хотелось. Я не знал, кому поручить эту покупку, как, впрочем, и все другие. Хотя они относятся к легкомысленной области дамского хозяйства, пришлось заняться ими самому...
Вполне понятно, что Мари рассказала отцу о вечере на квартире у скульптора и о собственном триумфе в образе "Полонии". Но старик не был этим восхищен.
31 января 1892 года Склодовский пишет дочери:
Милая Маня, меня огорчило твое последнее письмо. Я крайне сожалею о том, что ты принимала такое деятельное участие в организации этого театрального представления. При всей своей невинности торжество такого рода привлекает внимание к устроителям, а ты, конечно, знаешь, что в Париже существуют люди, которые весьма старательно следят за вашим поведением, записывают имена всех, кто выдвигается вперед, и посылают свои сведения сюда для их использования в различных целях. Это может стать источником крупных неприятностей и даже закрыть этим лицам доступ к определенным профессиям. Таким образом, те, кто рассчитывает впоследствии зарабатывать свой хлеб в Варшаве, не подвергая себя разным опасностям, должны в своих же интересах вести себя потише и не посещать мест, где все на виду... Подобные события, как балы, концерты и другие в том же роде, описываются газетными корреспондентами с перечислением имен участников.
Упоминание твоего имени в газетах мне причинило бы большое горе. Вот почему в своих предшествующих письмах я сделал тебе несколько замечаний и просил тебя держаться как можно дальше в стороне...
Подействовало ли тут большое влияние старика Склодовского, или же здравый смысл самой Мари воспротивился бесплодной суете? Вероятнее, что сама девушка очень скоро увидела, насколько эти безобидные развлечения мешают спокойному труду. Она отходит в сторону... Не для того приехала она во Францию, чтобы участвовать в живых картинах, а каждая минута, не посвященная учению, - потерянное время.
Легко и весело живется на Немецкой улице, но для Мари там нет возможности сосредоточиться. Она не может запретить Казимежу играть на пианино, принимать своих друзей или врываться к ней, когда она решает сложные уравнения; не может препятствовать вторжению пациентов в квартиру молодых врачей. Ночью ее внезапно будят звонки и шаги людей, присланных за Броней по случаю родов у жены какого-нибудь мясника.
А самый главный недостаток пребывания здесь - целый час езды до Сорбонны. Да и оплачивать два омнибуса становится в конце концов накладно.
Семейный совет решает, что Мари поселится в Латинском квартале по соседству с университетом, лабораториями и библиотеками. Длусские уговаривают Мари взять у них несколько франков на переселение. На следующий же день с утра Маня выступает в поход и бродит по мансардам, где сдаются комнаты.
Не без сожаления расстается Мари с квартирой, затерянной среди прозаического пейзажа в квартале боен, но полной дружеского участия, хорошего настроения и мужества. Между Мари и Казимежом Длусским установились братские отношения и остались такими на всю жизнь. Отношения между Мари и Броней уже с давних пор развертываются прекрасной повестью: повестью о преданности, самопожертвовании и взаимопомощи.
Несмотря на свою беременность, Броня помогает младшей сестре упаковать ее жалкие пожитки и уложить на ручную тележку. Пользуясь еще раз знаменитым омнибусом и пересаживаясь с империала на империал, Казимеж и Броня торжественно сопровождают "нашу девочку" до ее студенческой квартиры.
СОРОК РУБЛЕЙ В МЕСЯЦ
Да, жизнь Мари была до этих пор еще не очень отчужденной и убогой. Теперь Мари все глубже уходит в одиночество. В гуще людей она глядит на них так же, как на окружающие стены, и разговоры почти не нарушают того молчания, каким окутала она свою теперешнюю жизнь. Больше трех лет будут посвящены только учению. Это жизнь, согласная с ее мечтой, жизнь суровая, как у подвижников-монахов и миссионеров. Да и сам образ жизни отличается монашескою простотой. По доброй воле отказавшись от квартиры и стола у Длусских, Мари теперь сама контролирует свои расходы. А весь ее месячный бюджет, считая собственные сбережения и небольшие дотации, получаемые от отца, - сорок рублей.
Каким образом женщине, да еще иностранке, прилично прожить в 1892 году в Париже на сорок рублей в месяц - три франка на день, оплачивая комнату, еду, одежду, тетради, книги, лекции в университете? Вот задача на быстрое решение! Но не бывало случая, чтобы Мари не находила решения какой-нибудь задачи.
Мари - своему брату Юзефу, 17 марта 1893 года:
Ты, несомненно, знаешь от папы, что я решила поселиться ближе к месту моих занятий; по разным соображениям это стало необходимым для меня, особенно в текущем семестре. Теперь мое намерение осуществилось, и я пишу тебе в моем новом обиталище: улица Фляттер, 3. Оно состоит из небольшой комнатки, очень недорогой и вполне приличной; через пятнадцать минут я уже в лаборатории, а через двадцать - в Сорбонне. Само собой разумеется, что без помощи Длусских я не устроилась бы так удачно.
Работаю в тысячу раз больше, чем во время моего пребывания на Немецкой улице. Там бесконечно мешал мне мой милый зять. Когда я была дома, он совершенно не терпел, чтобы я занималась чем-нибудь другим, кроме приятной болтовни с ним. Мне приходилось из-за этого вести войну против него. Через несколько дней он и Броня соскучились по мне и зашли навестить меня. Я угостила их холостяцким чаем, а после мы сошли вниз повидать супругов С., живущих в этом же доме.
Мари не единственная студентка, располагающая лишь ста франками в месяц: большинство польских подруг такие же бедняки, как и она. Некоторые живут по трое и четверо в одной квартирке и сообща столуются. Другие живут одиночками и тратят несколько часов в день на хозяйство, кухню, штопку, но благодаря своей изобретательности едят сытно, живут в тепле и одеваются более или менее изящно.
Однако Мари слишком дорожила своим спокойствием, чтобы жить с подругами в одной квартире, слишком увлекалась работой, чтобы заботиться о комфорте. Да если бы и захотела, то оказалась бы для этого негодной: с семнадцати лет она служила у чужих людей и, отдавая семь-восемь часов в день урокам, совершенно не имела времени стать хозяйкой. То, что Броня усвоила, ведя хозяйство в отцовском доме, было неведомо Мари. И в польской колонии проходит слух, что "панна Склодовска не знает даже, из чего варится бульон".
Она не знала этого и не хотела знать. Зачем тратить целое утро на раскрытие тайн кулинарии, если за это время можно усвоить несколько страниц учебника по физике или провести в лаборатории интересный опыт?
Все обдумав, она вычеркнула из программы своей жизни всякие развлечения, дружеские вечеринки, общение с людьми. Совершенно так же она приходит к убеждению, что материальная сторона жизни не имеет ни малейшего значения, что она просто не существует. Исходя из этот, Мари создает себе какой-то спартанский, очень замкнутый образ жизни.
Улица Фляттер, потом бульвар Пор-Руаяль, улица Фейянтинок... Все комнаты, в которых последовательно живет Мари, схожи и скромностью своей цены, и отсутствием комфорта. Сначала она поселяется в доме с меблированными комнатами, где живут студенты-молодожены, врачи, офицеры из соседней полковой казармы. Затем, в погоне за полной тишиной, она снимает мансарду под крышей одного частновладельческого дома. За пятнадцать - двадцать франков можно найти убежище - малюсенькую комнатку со слуховым окошком на скате крыши. В это окно, прозванное "табакеркой", виден квадрат неба. Ни отопления, ни освещения, ни воды.
И вот в такой комнатке Мари расставляет свое имущество: складную железную кровать с матрацем, привезенным из Польши, железную печку, простой дощатый стол, кухонный стул, таз. За ними следуют керосиновая лампа с абажуром ценой в два су, кувшин для воды (воду надо брать из крана на площадке лестницы), спиртовая горелка размером с блюдечко, которая в течение трех лет служит для готовки еды. У Мари есть еще две тарелки, нож, вилка, чайная ложечка, чашка и кастрюля. Наконец, водогрейка и три стакана - что за роскошь! - чтобы можно было угостить чаем Длусских, когда они заходят навестить Мари. В тех редчайших случаях, когда бывает у нее прием гостей, закон гостеприимства остается в силе: хозяйка разжигает маленькую печку с трубой, протянутой сложными извивами по комнате. А чтобы усадить гостей, вытаскивает из угла большой пузатый коричневый чемодан, обычно исполняющий обязанности платяного шкафа и комода.
Никакой прислуги: плата даже приходящей на час в день прислуге обременила бы до крайности бюджет Мари. Отменены расходы и на проезд: в любую погоду Мари идет в Сорбонну пешком. Минимум угля: на всю зиму один-два мешка брикетов, купленных в лавочке на углу, причем Мари сама перетаскивает их ведрами на шестой этаж по крутой лестнице, останавливаясь на каждой площадке, чтобы передохнуть. Минимум затрат на освещение: как только наступают сумерки, студентка бежит в благодатный приют, именуемый библиотекой Сент-Женевьев, где тепло и горит газ. Там бедная полька садится за столик и, подперев голову руками, работает до самого закрытия библиотеки, до десяти часов вечера. Дома надо иметь запас керосина, чтобы хватило на освещение до двух часов ночи. Только тогда Мари с красными от утомления глазами бросается в постель.
Из скромной области практических познаний она усвоила только одно умение шить. Это память об уроках рукоделия в пансионе у Сикорской и о долгих днях в Щуках, где юная наставница бралась за шитье, наблюдая за приготовлением уроков ее учениками. Это не значит, что Мари покупает дешевый отрез материи и шьет себе новенькую блузку. Совсем нет, она словно поклялась никогда не расставаться со своими варшавскими платьями и носит их все время, хотя они уже потрепаны, потерты, залатаны. Но Мари старательно их чистит, чинит, чтобы придать сносный вид. Она снисходит и до стирки в своем тазу, когда бывает чересчур утомлена работой и надо сделать перерыв. Из-за нежелания тратить уголь, а также по рассеянности она не топит печки с извилистой трубой и пишет цифры, уравнения, не замечая, что от холода плечи у нее дрожат, а пальцы деревенеют. Горячий суп, кусок говядины, конечно, подкрепили бы ее, но ведь Мари не знает, как варят суп! Она не может тратить целый франк и целых полчаса, чтобы изжарить эскалоп! Редкий случай, если она заходит к мяснику, а еще реже в кафе: чересчур дорого. В течение многих недель питание состоит из чая и хлеба с маслом. Когда ей хочется попировать, она заходит в любую молочную Латинского квартала и съедает там два яйца или же покупает себе какой-нибудь фрукт, маленькую плитку шоколада.
При таком режиме девушка, приехавшая из Варшавы несколько месяцев тому назад здоровой и сильной, очень скоро становится малокровной. Вставая из-за стола, она нередко чувствует головокружение и, едва успев добраться до постели, падает без чувств. Придя в себя, Мари задает себе вопрос, отчего же она упала в обморок, думает, что заболела, но и болезнью пренебрегает так же, как всем остальным. Ей не приходит в голову, что вся ее болезнь истощение от голода, а обмороки - от общей слабости.
Само собой разумеется, что Мари не хвастается Длусским таким замечательным устройством своей жизни. Всякий раз, когда она заходит к Длусским, на их расспросы о ее успехах в кулинарии и о ежедневном рационе Мари дает лишь односложные ответы. Если Казимеж говорит, что у нее нездоровый вид, она ссылается на перегруженность работой, считая это единственной причиной своей чрезмерной усталости, отделывается от заботливых вопросов, равнодушно махнув рукой, и начинает играть с дочкой Брони, своей племянницей, успевшей сделаться ее любимицей.
Но как-то раз Мари падает в обморок в присутствии одной своей подруги, которая сейчас же бежит к Длусским. Спустя час Казимеж уже карабкается по длинной лестнице, входит в мансарду, где немного бледная Мари уже готовится к завтрашней лекции. Он обследует свою невестку, а главное - чистые тарелки, пустую кастрюлю и всю комнату, где не находит ничего съестного, кроме чая. Он сразу понимает, в чем тут дело, и начинает допрос:
- Что ты ела сегодня?
- Сегодня?.. Не помню... Я недавно завтракала.
- А что ела? - спрашивает неумолимый Казимеж.
- Вишни, а еще... да разное...
В конце концов Мари должна сознаться: со вчерашнего дня она съела полпучка редиски и полфунта вишен. Работала до трех ночи, спала четыре часа. Утром ходила на лекции в Сорбонну. Возвратясь домой, доела редиску... ну, а потом упала в обморок.
Врач прекращает допрос. Он злится. Злится и на Мари, глядящую на него серыми глазами, выражающими наивную радость и сильную усталость, злится и на себя за то, что недостаточно внимательно блюл "девочку", порученную ему стариком Склодовским. Не слушая возражений, он подает Мари мантилью, шляпку, заставляет собрать книги и тетрадки, которые понадобятся ей в следующую неделю, и молча, недовольный, огорченный, отводит к себе домой, а там, едва успев войти в квартиру, кличет Броню, занятую готовкой в кухне.
Проходит двадцать минут, и Маня поглощает лекарства, прописанные Казимежем: громадный бифштекс с кровью, блюдо жареного хрустящего картофеля. Словно чудом румянец выступает на ее щеках. В одиннадцать часов вечера приходит Броня и гасит свет в комнате, где поставлена кровать для младшей сестры. В течение нескольких дней Мари выдерживает этот разумный курс лечения и набирается сил. А затем приближающиеся экзамены всецело овладевают ею, и она снова перебирается в свою мансарду, дав обещание вести себя теперь благоразумно. На следующий день воздушное питание опять вступает в силу...
* * *
Работать! Работать! Мари вся целиком уходит в занятия и, вдохновившись успехами, чувствует себя способной познать все, что добыто людьми в области науки. Шаг за шагом она проходит курс математики, физики и химии. Мало-помалу осваивает экспериментальную технику. Вскоре на ее долю выпадает большая радость: профессор Липпманн дает ей несколько научных заданий, правда незначительных, но они предоставляют возможность показать способности и своеобразие ее умственного склада. В большой, высокой физической лаборатории Сорбонны с двумя винтовыми лестницами, ведущими на внутреннюю галерею, Мари Склодовска пробует собственные силы.
Она проникается страстной любовью к атмосфере сосредоточенности и тишины, к этому "климату" лаборатории, любовь к которому сохранит до последнего дня жизни. Работает она всегда стоя, то перед дубовым столом с аппаратурой для точных измерений, то перед колпаком тяги, под которым кипит на жгучем пламени паяльной лампы раствор какого-нибудь вещества. В халате из грубой ткани Мари почти не отличается от молодых людей, задумчиво склонившихся над другими приборами. Они тоже уважают сосредоточенность мысли в этой обители науки. Мари работает бесшумно: никаких разговоров, кроме самых необходимых.
Только один диплом лиценциата - нет, этого мало! Мари решает добиться двух: по физике и математике. Былые планы, очень скромные, теперь растут и ввысь и вширь с такой быстротой, что у Мари нет времени, а главное смелости сообщить о них отцу. А этот замечательный старик ждет с нетерпением, когда же наконец Мари вернется в Польшу. Он чувствует смутную тревогу по поводу того, что выращенная им птичка после стольких лет подчинения и самопожертвования стала независимой и обретает свои крылья.
Отец - Броне, 5 марта 1893 года:
В последнем письме ты первый раз упоминаешь о намерении Мани сдавать экзамен на степень лиценциата. В своих письмах она никогда не говорила мне об этом, хотя я спрашивал ее на этот счет. Напиши мне точно, в какое время года проходят экзамены, какого числа Маня думает держать экзамен, каких расходов это требует и сколько стоит сам диплом. Я должен обдумать все заранее, чтобы послать Мане денег, а от этого будут зависеть и мои собственные планы...
Я намерен оставить за собой теперешнюю мою квартиру и на будущий год: она очень подходит и для меня лично, и для Мани, если она вернется... Маня постепенно создаст себе определенный круг учеников, во всяком случае, я готов разделить с ней то, что имею. Мы выйдем из положения без затруднений.
Как ни дичится Маня людей, ей неизбежно приходится встречаться с ними каждый день. Несколько юношей оказывают ей теплое внимание. Девушки-иностранки, приехавшие издалека в Сорбонну, прозванную братьями Гонкур "приемной матерью питомцев науки", пользуются сочувствием молодых французов. Наша полька наконец свыкается и замечает, что ее товарищи, по большей части труженики, уважают ее и склонны полюбезничать. Мари, наверно, очень хороша собой, судя по тому, что ее подруга - очаровательно восторженная панна Дидинская, взявшая на себя роль ее телохранительницы, как-то грозилась разогнать своим зонтиком чересчур рьяных воздыхателей, толкущихся вокруг опекаемой студентки.
Предоставляя панне Дидинской устранять эти ухаживания, равнодушная к ним девушка ищет сближения с людьми, которые привлекают ее возможностью поговорить с ними о своей работе. В промежутке между лекциями по физике или занятиями в лаборатории Мари беседует с Полем Пенлеве, Жаном Перреном и Шарлем Мореном - будущими светилами французской науки. Но это товарищеские разговоры. У Мари нет времени ни для дружбы, ни для любви. Она влюблена лишь в математику и физику.
Ее мышление так четко, ум настолько ясен, что никакая "славянская" безалаберность не может сбить ее с пути. Она держится благодаря железной воле, маниакальному стремлению к совершенству и невероятному упорству. Последовательно, терпеливо Мари достигает обеих целей: в 1893 году получает диплом по физическим наукам, заняв первое место по отметкам, а в 1894 году диплом по математическим наукам, заняв второе место.
Она решает в совершенстве овладеть французским языком. Это необходимое условие для достижения ее целей. Вместо того чтобы, по примеру многих поляков, ворковать по-французски певучие и неправильные фразы в течение многих месяцев, Мари досконально изучает орфографию и синтаксис, изгоняет малейшие следы польского акцента. Только слегка раскатистое "р" так и остается на всю жизнь милой особенностью ее говора, чуть глуховатого, но мягкого и очаровательного.
На свои сорок рублей в месяц Мари не только умудрялась жить, нот иногда, лишив себя чего-нибудь необходимого, позволяла себе некоторую роскошь: пойти вечером в театр, отправиться в ближайшие окрестности Парижа, набрать в лесу цветов и привезти домой. Деревенская девочка былых времен не умерла в ней. Заброшенная в большой город, Мари следит весной за появлением первых листиков, и, как только найдется немного времени и денег, она бежит в лес.
Мари - отцу, 16 апреля 1893 года:
Прошлое воскресенье я ездила в Ренси, довольно красивое и приятное местечко под Парижем. Фиалки и все фруктовые деревья, даже яблони, были в полном цвету, и воздух благоухал запахом цветов.
В Париже деревья зазеленели еще в начале апреля. Теперь листья распустились, каштаны зацвели. Жарко, как летом, все в зелени. У меня в комнате становится душно. К счастью, в июле, когда стану готовиться к экзаменам, я буду жить не здесь, так как сняла эту комнату только до восьмого июля.
Чем ближе срок экзаменов, тем больше одолевает меня страх, что не успею подготовиться. В худшем случае отложу до ноября, но тогда пропадет все лето, а это мне не улыбается. Впрочем, поживем - увидим!
Июль, лихорадка, спешка, страшные экзамены, угнетенное состояние по утрам, когда Мари, усевшись среди тридцати других студентов в запертом экзаменационном зале, до того нервничает, что буквы пляшут у нее перед глазами, и в течение нескольких минут она не в состоянии даже прочесть роковой лист бумаги, на котором изложена задача и даны вопросы "по всему курсу". После сдачи работы наступают томительные дни ожидания торжественного дня, когда объявят результаты экзаменов.
Мари протискивается между своими конкурентами с их родственниками, набившимися битком в амфитеатр того зала, где будут объявлять имена студентов, выдержавших экзамены. В тесноте и давке она ждет выхода профессора... И вот среди наступившей тишины она слышит первым, самым первым свое имя: "Мари Склодовска".
Никому не понять ее волнения! Она вырывается от поздравляющих ее товарищей, отделяется от окружающей толпы и убегает. Пробил час каникул, отъезда домой - в Польшу!
Возвращение бедных поляков под родной кров связано со сложившимися обычаями, и Мари их свято соблюдает. Сдает на хранение свое имущество кровать, посуду, печку - какой-нибудь землячке, достаточно богатой, чтобы оставить за собой парижскую квартиру на лето. Прежде чем расстаться со своей мансардой, прибирает ее, прощается с консьержкой, покупает кое-какие припасы на дорогу. Подсчитав остаток денег, идет в большой магазин и занимается тем, чего не делала ни разу за весь год: роется в безделушках...
Стыдно возвращаться на родину из-за границы с деньгами в кармане! Полагается истратить все до гроша на подарки для близких и влезть в вагон на Северном вокзале, не имея в кармане ни копейки. Не правда ли, умно? В двух тысячах километров от Парижа, на том конце рельсов, есть пан Склодовский, есть Юзеф, Эля и семейный кров, где можно есть досыта, где найдется портниха, которая за гроши сошьет белье и несколько теплых платьев. А в ноябре эти платья попадут в Париж, и Мари будет их носить, отправляясь на лекции во вновь обретенную Сорбонну!
...В Париж она возвращается пополнев, вволю наевшись за три месяца разной снеди в домах всех Склодовских Польши, возмущенных ее плохим видом.
И снова перед ней учебный год, ей предстоит работать, набираться знаний, опять готовиться к экзаменам, худеть...
* * *
Но как только подходит осень, Мари томится тем же щемящим чувством. Где добыть денег? С чем вернуться в Париж? Сорок рублей, да еще сорок, и еще, еще... Собственные сбережения иссякают, ей стыдно думать о том, что отец отказывает себе в маленьких удовольствиях, чтобы помочь ей. В 1893 году положение дел казалось безнадежным, и Мари была уже готова отказаться от возвращения в Париж, как вдруг произошло чудо. Та самая панна Дидинская, которая в прошлом году защищала Мари от ее поклонников своим зонтиком, простерла свое покровительство еще дальше. Уверенная в том, что ее подруге предстоит большое будущее, она перевернула в Варшаве все вверх дном и добилась для Мари стипендии из Фонда Александровича, назначаемой достойным студентам, желающим продолжать за границей свои научные занятия.
Шестьсот рублей! Пятнадцать месяцев жизни! Самой Мари, умевшей заботиться только о других, никогда не пришло бы в голову хлопотать ради себя об этой помощи, а главное - не хватило бы смелости. Ослепленная, очарованная счастьем, она летит в Париж!
Мари - Юзефу, 15 сентября 1893 года (из Парижа):
...Я уже сняла комнату на седьмом этаже, на чистенькой, приличной улице, которая мне очень нравится. Скажи папе, что там, где я должна была поселиться, нет ни одной свободной комнаты и что я очень довольна снятой мною: окно затворяется плотно, и когда я все устрою, то в ней не будет холодно, тем более, что пол не каменный, а паркетный. Сравнительно с моей прошлогодней комнатой - это прямо дворец. Стоит она сто восемьдесят франков в год, следовательно, на шестьдесят франков дешевле той, какую рекомендовал мне папа.
В этот вечер суровая студентка сделалась неузнаваема. Одетая в классическую тунику, она была задрапирована длинным покрывалом национальных цветов Польши. Белокурые волосы обрамляли ее решительное славянское лицо с чуть выступающими скулами и свободно падали на плечи.
На чужбине ни Мари, ни ее сестра, как видно, не могут расстаться с Варшавой. Не имея возможности поселиться в центре Парижа, местом жительства они избрали Немецкую улицу на окраине столицы, поближе к Северному вокзалу и поездам, привезшим их во Францию. Родина с ними и крепко держит двух сестер множеством уз, из коих немалое значение имеет переписка с отцом. Хорошо воспитанные, почтительные дочери пишут старику Склодовскому, обращаясь к нему в третьем лице и заканчивая каждое письмо словами: "Целую руки папочке"; рассказывают о необычайном разнообразии своей жизни и дают ему множество поручений. Они не представляют себе, что чай можно купить где-нибудь, кроме Варшавы, что в крайнем случае чай по доступным ценам можно достать и в Париже, как и утюг.
Броня - своему отцу:
...Я была бы крайне признательна милому папочке, если бы он прислал два фунта чаю по два рубля двадцать копеек. Кроме этого, нам больше ничего не нужно, Мане тоже.
Мы все здоровы. У Мани очень хороший вид, и, как мне кажется, трудовая жизнь не утомляет ее нисколько...
Владислав Склодовский - Броне:
Милая Броня, очень рад, что утюг оказался хорошим. Я выбирал его сам и поэтому мог опасаться, такой ли он, какой тебе хотелось. Я не знал, кому поручить эту покупку, как, впрочем, и все другие. Хотя они относятся к легкомысленной области дамского хозяйства, пришлось заняться ими самому...
Вполне понятно, что Мари рассказала отцу о вечере на квартире у скульптора и о собственном триумфе в образе "Полонии". Но старик не был этим восхищен.
31 января 1892 года Склодовский пишет дочери:
Милая Маня, меня огорчило твое последнее письмо. Я крайне сожалею о том, что ты принимала такое деятельное участие в организации этого театрального представления. При всей своей невинности торжество такого рода привлекает внимание к устроителям, а ты, конечно, знаешь, что в Париже существуют люди, которые весьма старательно следят за вашим поведением, записывают имена всех, кто выдвигается вперед, и посылают свои сведения сюда для их использования в различных целях. Это может стать источником крупных неприятностей и даже закрыть этим лицам доступ к определенным профессиям. Таким образом, те, кто рассчитывает впоследствии зарабатывать свой хлеб в Варшаве, не подвергая себя разным опасностям, должны в своих же интересах вести себя потише и не посещать мест, где все на виду... Подобные события, как балы, концерты и другие в том же роде, описываются газетными корреспондентами с перечислением имен участников.
Упоминание твоего имени в газетах мне причинило бы большое горе. Вот почему в своих предшествующих письмах я сделал тебе несколько замечаний и просил тебя держаться как можно дальше в стороне...
Подействовало ли тут большое влияние старика Склодовского, или же здравый смысл самой Мари воспротивился бесплодной суете? Вероятнее, что сама девушка очень скоро увидела, насколько эти безобидные развлечения мешают спокойному труду. Она отходит в сторону... Не для того приехала она во Францию, чтобы участвовать в живых картинах, а каждая минута, не посвященная учению, - потерянное время.
Легко и весело живется на Немецкой улице, но для Мари там нет возможности сосредоточиться. Она не может запретить Казимежу играть на пианино, принимать своих друзей или врываться к ней, когда она решает сложные уравнения; не может препятствовать вторжению пациентов в квартиру молодых врачей. Ночью ее внезапно будят звонки и шаги людей, присланных за Броней по случаю родов у жены какого-нибудь мясника.
А самый главный недостаток пребывания здесь - целый час езды до Сорбонны. Да и оплачивать два омнибуса становится в конце концов накладно.
Семейный совет решает, что Мари поселится в Латинском квартале по соседству с университетом, лабораториями и библиотеками. Длусские уговаривают Мари взять у них несколько франков на переселение. На следующий же день с утра Маня выступает в поход и бродит по мансардам, где сдаются комнаты.
Не без сожаления расстается Мари с квартирой, затерянной среди прозаического пейзажа в квартале боен, но полной дружеского участия, хорошего настроения и мужества. Между Мари и Казимежом Длусским установились братские отношения и остались такими на всю жизнь. Отношения между Мари и Броней уже с давних пор развертываются прекрасной повестью: повестью о преданности, самопожертвовании и взаимопомощи.
Несмотря на свою беременность, Броня помогает младшей сестре упаковать ее жалкие пожитки и уложить на ручную тележку. Пользуясь еще раз знаменитым омнибусом и пересаживаясь с империала на империал, Казимеж и Броня торжественно сопровождают "нашу девочку" до ее студенческой квартиры.
СОРОК РУБЛЕЙ В МЕСЯЦ
Да, жизнь Мари была до этих пор еще не очень отчужденной и убогой. Теперь Мари все глубже уходит в одиночество. В гуще людей она глядит на них так же, как на окружающие стены, и разговоры почти не нарушают того молчания, каким окутала она свою теперешнюю жизнь. Больше трех лет будут посвящены только учению. Это жизнь, согласная с ее мечтой, жизнь суровая, как у подвижников-монахов и миссионеров. Да и сам образ жизни отличается монашескою простотой. По доброй воле отказавшись от квартиры и стола у Длусских, Мари теперь сама контролирует свои расходы. А весь ее месячный бюджет, считая собственные сбережения и небольшие дотации, получаемые от отца, - сорок рублей.
Каким образом женщине, да еще иностранке, прилично прожить в 1892 году в Париже на сорок рублей в месяц - три франка на день, оплачивая комнату, еду, одежду, тетради, книги, лекции в университете? Вот задача на быстрое решение! Но не бывало случая, чтобы Мари не находила решения какой-нибудь задачи.
Мари - своему брату Юзефу, 17 марта 1893 года:
Ты, несомненно, знаешь от папы, что я решила поселиться ближе к месту моих занятий; по разным соображениям это стало необходимым для меня, особенно в текущем семестре. Теперь мое намерение осуществилось, и я пишу тебе в моем новом обиталище: улица Фляттер, 3. Оно состоит из небольшой комнатки, очень недорогой и вполне приличной; через пятнадцать минут я уже в лаборатории, а через двадцать - в Сорбонне. Само собой разумеется, что без помощи Длусских я не устроилась бы так удачно.
Работаю в тысячу раз больше, чем во время моего пребывания на Немецкой улице. Там бесконечно мешал мне мой милый зять. Когда я была дома, он совершенно не терпел, чтобы я занималась чем-нибудь другим, кроме приятной болтовни с ним. Мне приходилось из-за этого вести войну против него. Через несколько дней он и Броня соскучились по мне и зашли навестить меня. Я угостила их холостяцким чаем, а после мы сошли вниз повидать супругов С., живущих в этом же доме.
Мари не единственная студентка, располагающая лишь ста франками в месяц: большинство польских подруг такие же бедняки, как и она. Некоторые живут по трое и четверо в одной квартирке и сообща столуются. Другие живут одиночками и тратят несколько часов в день на хозяйство, кухню, штопку, но благодаря своей изобретательности едят сытно, живут в тепле и одеваются более или менее изящно.
Однако Мари слишком дорожила своим спокойствием, чтобы жить с подругами в одной квартире, слишком увлекалась работой, чтобы заботиться о комфорте. Да если бы и захотела, то оказалась бы для этого негодной: с семнадцати лет она служила у чужих людей и, отдавая семь-восемь часов в день урокам, совершенно не имела времени стать хозяйкой. То, что Броня усвоила, ведя хозяйство в отцовском доме, было неведомо Мари. И в польской колонии проходит слух, что "панна Склодовска не знает даже, из чего варится бульон".
Она не знала этого и не хотела знать. Зачем тратить целое утро на раскрытие тайн кулинарии, если за это время можно усвоить несколько страниц учебника по физике или провести в лаборатории интересный опыт?
Все обдумав, она вычеркнула из программы своей жизни всякие развлечения, дружеские вечеринки, общение с людьми. Совершенно так же она приходит к убеждению, что материальная сторона жизни не имеет ни малейшего значения, что она просто не существует. Исходя из этот, Мари создает себе какой-то спартанский, очень замкнутый образ жизни.
Улица Фляттер, потом бульвар Пор-Руаяль, улица Фейянтинок... Все комнаты, в которых последовательно живет Мари, схожи и скромностью своей цены, и отсутствием комфорта. Сначала она поселяется в доме с меблированными комнатами, где живут студенты-молодожены, врачи, офицеры из соседней полковой казармы. Затем, в погоне за полной тишиной, она снимает мансарду под крышей одного частновладельческого дома. За пятнадцать - двадцать франков можно найти убежище - малюсенькую комнатку со слуховым окошком на скате крыши. В это окно, прозванное "табакеркой", виден квадрат неба. Ни отопления, ни освещения, ни воды.
И вот в такой комнатке Мари расставляет свое имущество: складную железную кровать с матрацем, привезенным из Польши, железную печку, простой дощатый стол, кухонный стул, таз. За ними следуют керосиновая лампа с абажуром ценой в два су, кувшин для воды (воду надо брать из крана на площадке лестницы), спиртовая горелка размером с блюдечко, которая в течение трех лет служит для готовки еды. У Мари есть еще две тарелки, нож, вилка, чайная ложечка, чашка и кастрюля. Наконец, водогрейка и три стакана - что за роскошь! - чтобы можно было угостить чаем Длусских, когда они заходят навестить Мари. В тех редчайших случаях, когда бывает у нее прием гостей, закон гостеприимства остается в силе: хозяйка разжигает маленькую печку с трубой, протянутой сложными извивами по комнате. А чтобы усадить гостей, вытаскивает из угла большой пузатый коричневый чемодан, обычно исполняющий обязанности платяного шкафа и комода.
Никакой прислуги: плата даже приходящей на час в день прислуге обременила бы до крайности бюджет Мари. Отменены расходы и на проезд: в любую погоду Мари идет в Сорбонну пешком. Минимум угля: на всю зиму один-два мешка брикетов, купленных в лавочке на углу, причем Мари сама перетаскивает их ведрами на шестой этаж по крутой лестнице, останавливаясь на каждой площадке, чтобы передохнуть. Минимум затрат на освещение: как только наступают сумерки, студентка бежит в благодатный приют, именуемый библиотекой Сент-Женевьев, где тепло и горит газ. Там бедная полька садится за столик и, подперев голову руками, работает до самого закрытия библиотеки, до десяти часов вечера. Дома надо иметь запас керосина, чтобы хватило на освещение до двух часов ночи. Только тогда Мари с красными от утомления глазами бросается в постель.
Из скромной области практических познаний она усвоила только одно умение шить. Это память об уроках рукоделия в пансионе у Сикорской и о долгих днях в Щуках, где юная наставница бралась за шитье, наблюдая за приготовлением уроков ее учениками. Это не значит, что Мари покупает дешевый отрез материи и шьет себе новенькую блузку. Совсем нет, она словно поклялась никогда не расставаться со своими варшавскими платьями и носит их все время, хотя они уже потрепаны, потерты, залатаны. Но Мари старательно их чистит, чинит, чтобы придать сносный вид. Она снисходит и до стирки в своем тазу, когда бывает чересчур утомлена работой и надо сделать перерыв. Из-за нежелания тратить уголь, а также по рассеянности она не топит печки с извилистой трубой и пишет цифры, уравнения, не замечая, что от холода плечи у нее дрожат, а пальцы деревенеют. Горячий суп, кусок говядины, конечно, подкрепили бы ее, но ведь Мари не знает, как варят суп! Она не может тратить целый франк и целых полчаса, чтобы изжарить эскалоп! Редкий случай, если она заходит к мяснику, а еще реже в кафе: чересчур дорого. В течение многих недель питание состоит из чая и хлеба с маслом. Когда ей хочется попировать, она заходит в любую молочную Латинского квартала и съедает там два яйца или же покупает себе какой-нибудь фрукт, маленькую плитку шоколада.
При таком режиме девушка, приехавшая из Варшавы несколько месяцев тому назад здоровой и сильной, очень скоро становится малокровной. Вставая из-за стола, она нередко чувствует головокружение и, едва успев добраться до постели, падает без чувств. Придя в себя, Мари задает себе вопрос, отчего же она упала в обморок, думает, что заболела, но и болезнью пренебрегает так же, как всем остальным. Ей не приходит в голову, что вся ее болезнь истощение от голода, а обмороки - от общей слабости.
Само собой разумеется, что Мари не хвастается Длусским таким замечательным устройством своей жизни. Всякий раз, когда она заходит к Длусским, на их расспросы о ее успехах в кулинарии и о ежедневном рационе Мари дает лишь односложные ответы. Если Казимеж говорит, что у нее нездоровый вид, она ссылается на перегруженность работой, считая это единственной причиной своей чрезмерной усталости, отделывается от заботливых вопросов, равнодушно махнув рукой, и начинает играть с дочкой Брони, своей племянницей, успевшей сделаться ее любимицей.
Но как-то раз Мари падает в обморок в присутствии одной своей подруги, которая сейчас же бежит к Длусским. Спустя час Казимеж уже карабкается по длинной лестнице, входит в мансарду, где немного бледная Мари уже готовится к завтрашней лекции. Он обследует свою невестку, а главное - чистые тарелки, пустую кастрюлю и всю комнату, где не находит ничего съестного, кроме чая. Он сразу понимает, в чем тут дело, и начинает допрос:
- Что ты ела сегодня?
- Сегодня?.. Не помню... Я недавно завтракала.
- А что ела? - спрашивает неумолимый Казимеж.
- Вишни, а еще... да разное...
В конце концов Мари должна сознаться: со вчерашнего дня она съела полпучка редиски и полфунта вишен. Работала до трех ночи, спала четыре часа. Утром ходила на лекции в Сорбонну. Возвратясь домой, доела редиску... ну, а потом упала в обморок.
Врач прекращает допрос. Он злится. Злится и на Мари, глядящую на него серыми глазами, выражающими наивную радость и сильную усталость, злится и на себя за то, что недостаточно внимательно блюл "девочку", порученную ему стариком Склодовским. Не слушая возражений, он подает Мари мантилью, шляпку, заставляет собрать книги и тетрадки, которые понадобятся ей в следующую неделю, и молча, недовольный, огорченный, отводит к себе домой, а там, едва успев войти в квартиру, кличет Броню, занятую готовкой в кухне.
Проходит двадцать минут, и Маня поглощает лекарства, прописанные Казимежем: громадный бифштекс с кровью, блюдо жареного хрустящего картофеля. Словно чудом румянец выступает на ее щеках. В одиннадцать часов вечера приходит Броня и гасит свет в комнате, где поставлена кровать для младшей сестры. В течение нескольких дней Мари выдерживает этот разумный курс лечения и набирается сил. А затем приближающиеся экзамены всецело овладевают ею, и она снова перебирается в свою мансарду, дав обещание вести себя теперь благоразумно. На следующий день воздушное питание опять вступает в силу...
* * *
Работать! Работать! Мари вся целиком уходит в занятия и, вдохновившись успехами, чувствует себя способной познать все, что добыто людьми в области науки. Шаг за шагом она проходит курс математики, физики и химии. Мало-помалу осваивает экспериментальную технику. Вскоре на ее долю выпадает большая радость: профессор Липпманн дает ей несколько научных заданий, правда незначительных, но они предоставляют возможность показать способности и своеобразие ее умственного склада. В большой, высокой физической лаборатории Сорбонны с двумя винтовыми лестницами, ведущими на внутреннюю галерею, Мари Склодовска пробует собственные силы.
Она проникается страстной любовью к атмосфере сосредоточенности и тишины, к этому "климату" лаборатории, любовь к которому сохранит до последнего дня жизни. Работает она всегда стоя, то перед дубовым столом с аппаратурой для точных измерений, то перед колпаком тяги, под которым кипит на жгучем пламени паяльной лампы раствор какого-нибудь вещества. В халате из грубой ткани Мари почти не отличается от молодых людей, задумчиво склонившихся над другими приборами. Они тоже уважают сосредоточенность мысли в этой обители науки. Мари работает бесшумно: никаких разговоров, кроме самых необходимых.
Только один диплом лиценциата - нет, этого мало! Мари решает добиться двух: по физике и математике. Былые планы, очень скромные, теперь растут и ввысь и вширь с такой быстротой, что у Мари нет времени, а главное смелости сообщить о них отцу. А этот замечательный старик ждет с нетерпением, когда же наконец Мари вернется в Польшу. Он чувствует смутную тревогу по поводу того, что выращенная им птичка после стольких лет подчинения и самопожертвования стала независимой и обретает свои крылья.
Отец - Броне, 5 марта 1893 года:
В последнем письме ты первый раз упоминаешь о намерении Мани сдавать экзамен на степень лиценциата. В своих письмах она никогда не говорила мне об этом, хотя я спрашивал ее на этот счет. Напиши мне точно, в какое время года проходят экзамены, какого числа Маня думает держать экзамен, каких расходов это требует и сколько стоит сам диплом. Я должен обдумать все заранее, чтобы послать Мане денег, а от этого будут зависеть и мои собственные планы...
Я намерен оставить за собой теперешнюю мою квартиру и на будущий год: она очень подходит и для меня лично, и для Мани, если она вернется... Маня постепенно создаст себе определенный круг учеников, во всяком случае, я готов разделить с ней то, что имею. Мы выйдем из положения без затруднений.
Как ни дичится Маня людей, ей неизбежно приходится встречаться с ними каждый день. Несколько юношей оказывают ей теплое внимание. Девушки-иностранки, приехавшие издалека в Сорбонну, прозванную братьями Гонкур "приемной матерью питомцев науки", пользуются сочувствием молодых французов. Наша полька наконец свыкается и замечает, что ее товарищи, по большей части труженики, уважают ее и склонны полюбезничать. Мари, наверно, очень хороша собой, судя по тому, что ее подруга - очаровательно восторженная панна Дидинская, взявшая на себя роль ее телохранительницы, как-то грозилась разогнать своим зонтиком чересчур рьяных воздыхателей, толкущихся вокруг опекаемой студентки.
Предоставляя панне Дидинской устранять эти ухаживания, равнодушная к ним девушка ищет сближения с людьми, которые привлекают ее возможностью поговорить с ними о своей работе. В промежутке между лекциями по физике или занятиями в лаборатории Мари беседует с Полем Пенлеве, Жаном Перреном и Шарлем Мореном - будущими светилами французской науки. Но это товарищеские разговоры. У Мари нет времени ни для дружбы, ни для любви. Она влюблена лишь в математику и физику.
Ее мышление так четко, ум настолько ясен, что никакая "славянская" безалаберность не может сбить ее с пути. Она держится благодаря железной воле, маниакальному стремлению к совершенству и невероятному упорству. Последовательно, терпеливо Мари достигает обеих целей: в 1893 году получает диплом по физическим наукам, заняв первое место по отметкам, а в 1894 году диплом по математическим наукам, заняв второе место.
Она решает в совершенстве овладеть французским языком. Это необходимое условие для достижения ее целей. Вместо того чтобы, по примеру многих поляков, ворковать по-французски певучие и неправильные фразы в течение многих месяцев, Мари досконально изучает орфографию и синтаксис, изгоняет малейшие следы польского акцента. Только слегка раскатистое "р" так и остается на всю жизнь милой особенностью ее говора, чуть глуховатого, но мягкого и очаровательного.
На свои сорок рублей в месяц Мари не только умудрялась жить, нот иногда, лишив себя чего-нибудь необходимого, позволяла себе некоторую роскошь: пойти вечером в театр, отправиться в ближайшие окрестности Парижа, набрать в лесу цветов и привезти домой. Деревенская девочка былых времен не умерла в ней. Заброшенная в большой город, Мари следит весной за появлением первых листиков, и, как только найдется немного времени и денег, она бежит в лес.
Мари - отцу, 16 апреля 1893 года:
Прошлое воскресенье я ездила в Ренси, довольно красивое и приятное местечко под Парижем. Фиалки и все фруктовые деревья, даже яблони, были в полном цвету, и воздух благоухал запахом цветов.
В Париже деревья зазеленели еще в начале апреля. Теперь листья распустились, каштаны зацвели. Жарко, как летом, все в зелени. У меня в комнате становится душно. К счастью, в июле, когда стану готовиться к экзаменам, я буду жить не здесь, так как сняла эту комнату только до восьмого июля.
Чем ближе срок экзаменов, тем больше одолевает меня страх, что не успею подготовиться. В худшем случае отложу до ноября, но тогда пропадет все лето, а это мне не улыбается. Впрочем, поживем - увидим!
Июль, лихорадка, спешка, страшные экзамены, угнетенное состояние по утрам, когда Мари, усевшись среди тридцати других студентов в запертом экзаменационном зале, до того нервничает, что буквы пляшут у нее перед глазами, и в течение нескольких минут она не в состоянии даже прочесть роковой лист бумаги, на котором изложена задача и даны вопросы "по всему курсу". После сдачи работы наступают томительные дни ожидания торжественного дня, когда объявят результаты экзаменов.
Мари протискивается между своими конкурентами с их родственниками, набившимися битком в амфитеатр того зала, где будут объявлять имена студентов, выдержавших экзамены. В тесноте и давке она ждет выхода профессора... И вот среди наступившей тишины она слышит первым, самым первым свое имя: "Мари Склодовска".
Никому не понять ее волнения! Она вырывается от поздравляющих ее товарищей, отделяется от окружающей толпы и убегает. Пробил час каникул, отъезда домой - в Польшу!
Возвращение бедных поляков под родной кров связано со сложившимися обычаями, и Мари их свято соблюдает. Сдает на хранение свое имущество кровать, посуду, печку - какой-нибудь землячке, достаточно богатой, чтобы оставить за собой парижскую квартиру на лето. Прежде чем расстаться со своей мансардой, прибирает ее, прощается с консьержкой, покупает кое-какие припасы на дорогу. Подсчитав остаток денег, идет в большой магазин и занимается тем, чего не делала ни разу за весь год: роется в безделушках...
Стыдно возвращаться на родину из-за границы с деньгами в кармане! Полагается истратить все до гроша на подарки для близких и влезть в вагон на Северном вокзале, не имея в кармане ни копейки. Не правда ли, умно? В двух тысячах километров от Парижа, на том конце рельсов, есть пан Склодовский, есть Юзеф, Эля и семейный кров, где можно есть досыта, где найдется портниха, которая за гроши сошьет белье и несколько теплых платьев. А в ноябре эти платья попадут в Париж, и Мари будет их носить, отправляясь на лекции во вновь обретенную Сорбонну!
...В Париж она возвращается пополнев, вволю наевшись за три месяца разной снеди в домах всех Склодовских Польши, возмущенных ее плохим видом.
И снова перед ней учебный год, ей предстоит работать, набираться знаний, опять готовиться к экзаменам, худеть...
* * *
Но как только подходит осень, Мари томится тем же щемящим чувством. Где добыть денег? С чем вернуться в Париж? Сорок рублей, да еще сорок, и еще, еще... Собственные сбережения иссякают, ей стыдно думать о том, что отец отказывает себе в маленьких удовольствиях, чтобы помочь ей. В 1893 году положение дел казалось безнадежным, и Мари была уже готова отказаться от возвращения в Париж, как вдруг произошло чудо. Та самая панна Дидинская, которая в прошлом году защищала Мари от ее поклонников своим зонтиком, простерла свое покровительство еще дальше. Уверенная в том, что ее подруге предстоит большое будущее, она перевернула в Варшаве все вверх дном и добилась для Мари стипендии из Фонда Александровича, назначаемой достойным студентам, желающим продолжать за границей свои научные занятия.
Шестьсот рублей! Пятнадцать месяцев жизни! Самой Мари, умевшей заботиться только о других, никогда не пришло бы в голову хлопотать ради себя об этой помощи, а главное - не хватило бы смелости. Ослепленная, очарованная счастьем, она летит в Париж!
Мари - Юзефу, 15 сентября 1893 года (из Парижа):
...Я уже сняла комнату на седьмом этаже, на чистенькой, приличной улице, которая мне очень нравится. Скажи папе, что там, где я должна была поселиться, нет ни одной свободной комнаты и что я очень довольна снятой мною: окно затворяется плотно, и когда я все устрою, то в ней не будет холодно, тем более, что пол не каменный, а паркетный. Сравнительно с моей прошлогодней комнатой - это прямо дворец. Стоит она сто восемьдесят франков в год, следовательно, на шестьдесят франков дешевле той, какую рекомендовал мне папа.