Л`Англ Мэдлен. Камилла

   Он взял меня под руку и пошел с такой скоростью, что мне почти что пришлось бежать.
   – Извини, – сказал он, – но ты выглядишь такой замерзшей, что мне показалась, надо идти быстрее, чтобы тебя согреть.
   Я его даже не спросила, куда мы идем. Самое главное было, что Фрэнк держал меня под руку и проявлял заботу обо мне.
   Мы остановились перед обшарпанным кинотеатром на какой-то плохо освещенной улочке. Фрэнк купил билеты и повел меня внутрь. В фойе было темновато, душно и дышалось тяжело. Какая-то женщина с торчащими седыми волосами ругалась на конфетный автомат, который не давал ей ни конфет, ни денег обратно. Фрэнк подошел, нажал на нужный рычажок, и коробочка конфет плюхнулась на подносик. Женщина осыпала Фрэнка благодарностями на ломаном английском языке.
   На полу в фойе был постелен вытертый ковер, весь замусоренный конфетными обертками и окурками сигарет. Я стояла, тупо уставившись в пол, пока Фрэнк не повел меня по лестнице – два пролета наверх. Мы вошли на верхний балкон. На экране какие-то мужчина и женщина целовались. Мне на мгновение показалось, что меня сейчас вырвет. Потом женщина отлепилась от своего партнера и стала что-то кричать по-итальянски. Мы с Фрэнком уселись на самом верхнем ряду. Балкон был почти пуст. Только на первом ряду поместились несколько человек.
   Между нами было несколько рядов пустых кресел.
   – Это неплохая картина, – сказал Фрэнк. – Мы с Моной ее уже смотрели.
   Я глядела на экран, но никак не могла сосредоточиться. Казалось, люди на экране просто бестолково мечутся туда-сюда. Мне даже не удавалось прочесть английские субтитры – такой сумбур был у меня в голове. Я перегнулась и положила голову к себе на колени. Меня снова начало трясти.
   – Послушай, Камилла, – сказал Фрэнк, – ты живая, и это самое главное. Я хочу сказать, ничего не может быть слишком ужасным до тех пор, пока человек жив.
   Я повернулась и поглядела на Фрэнка, и хотя меня все еще трясло, я вдруг сделалась совершенно спокойной. Я смотрела на его лицо, по которому бегали отсветы от экрана, и казалось, точно я вижу его во сне или гляжу на него со дна океана сквозь миллионы тонн воды.
   – Моя мама умерла, – сказала я каким-то спокойным стеклянным голосом.
   – Что?! – воскликнул Фрэнк.
   И тут я точно проснулась, и страшно смутилась, и замотала головой:
   – Нет, нет, не умерла, она просто… – Я сама не знала, что я хочу сказать.
   Мне казалось, будто мама умерла, но она не умерла. Мне так казалось не потому, что она пыталась перерезать себе вены, а потому, что она говорила с Жаком по телефону.
   – О, Фрэнк! – воскликнула я. – Я не знаю, что мне делать!
   Сидя рядом со мной, Фрэнк какое-то время пристально смотрел на экран. Потом он спросил меня:
   – Хочешь рассказать мне?
   – Не знаю, – ответила я. – Я просто… О, Фрэнк, я не знаю, что мне делать!
   – Послушай, Камилла, – сказал Фрэнк. И он повторил то, что уже говорил прежде: – Послушай, Камилла, ты жива. Ты жива, и это самое главное на свете. Люди умирают, и даже молодыми, вот о них-то и надо печалиться. Не важно, что случается. До тех пор, пока человек жив, – все в порядке.
   И вдруг мне расхотелось быть живой. Я подумала, что если бы я умерла, я бы не знала, что мама разговаривала с Жаком, или не знала бы, что она резала вены, и не видела бы, как она целовалась с Жаком в гостиной. Тогда у меня не было бы ощущения, что я живу в каком-то кошмарном сне, и не пришлось бы думать, что же мне теперь делать.
   – Я не хочу быть живой, – сказала я. И предпочла бы умереть.
   Тогда Фрэнк сгреб меня за плечи и стал изо всех сил трясти и тряс до тех пор, пока я не расплакалась.
   – Прости, – сказал Фрэнк сердитым голосом. – Но ты меня вынудила. Просто вынудила.
   Мы довольно долго сидели молча. Фрэнк смотрел на экран. Постепенно и я стала смотреть, хотя слезы все еще туманили мне глаза.
   Через какое-то время Фрэнк накрыл мою руку ладонью. Он ничего не сказал, но я поняла, что между нами все хорошо опять.
   И тут вдруг я вспомнила про Луизу. Я же оставила ее в Музее современного искусства! И я почувствовала, как кровь бросилась мне в голову от того, что я наделала.
   – Луиза, – пробормотала я. – Луиза!
   – Что «Луиза»? – спросил Фрэнк.
   – Я же оставила ее в Музее современного искусства! Я обещала, что зайду за ней, и забыла зайти. Я совсем про нее забыла.
   – Да не тревожься ты о Луизе. Она, должно быть, уже дома.
   – Но… Но… Я была… в одном месте… и она сказала, что если я не приду через полчаса, она пойдет за мной туда… и это было бы ужасно… А если она забеспокоилась и позвонила ко мне домой, то это еще ужаснее.
   Фрэнк вздохнул:
   – Думаю, лучше пойти позвонить. Пошли. Мы спустились вниз по лестнице. В фойе нам встретилась девушка с копной черных курчавых волос. Она дожидалась, пока парень в красной водолазке извлечет коробку конфет из автомата.
   – Привет, Фрэнки, лапочка, – проговорила она, поглядывая в мою сторону.
   – Привет, Помпилия, – ответил Фрэнк и кивнул парню в красной водолазке, а потом быстро потащил меня к выходу.
   Воздух на улице был чист и приятен, и мы минуточку просто постояли и подышали. Потом направились к лавочке, где продавали сигары. Там была телефонная будка, я бросила монетку, набрала номер, и почти мгновенно:
   – Але! – громким голосом, потому что в комнате гремела музыка, ответила Луиза. – Погоди, я выключу радио.
   – Ой, Луиза, ой, Луиза! – закричала я с облегчением.
   – Камилла, где ты? – Похоже, она не сердилась. – Где ты есть? Твои папа и мама в истерике.
   – Ты не сказала им, что я была у Жака?
   – Что ты думаешь, я совсем кретинка? Конечно же, не сказала. Но где ты есть? Что с тобой случилось? Я все ждала и ждала, а потом пошла к Жаку на квартиру и позвонила в дверь. Я притворилась, будто кого-то разыскиваю и ошиблась, но я сумела заглянуть в квартиру и поняла, что тебя там нет. Так что не волнуйся, я тебя перед Жаком не скомпрометировала. Он и понятия не имеет, кто я такая и что мне было нужно.
   – А что папа и мама? Ты им-то ничего не сказала?
   – Послушай, ты за кого меня принимаешь? Они все звонят и звонят сюда с тех самых пор, как я вернулась домой. И бог знает, где Фрэнк шляется, так что я в квартире одна и никакой информации они от меня не получили. Но ты лучше позвони им, что ты цела и невредима, твоя мама рыдала как сумасшедшая.
   – Хорошо, – сказала я. – Я ей позвоню. Спасибо тебе, что ты ничего не сказала, и вообще за все.
   – Не за что. Но что случилось и где ты теперь? – требовательно спросила Луиза.
   – Потом расскажу, – сказала я. – Пока. Я лучше поскорее позвоню домой.
   – Ладно. Когда увидимся?
   – Завтра в школе.
   – Завтра суббота.
   – Ну, когда-нибудь завтра. Сходим в кино.
   Если бы мы пошли в кино, то не пришлось бы много разговаривать.
   Но Луиза возразила:
   – У меня нет ни цента.
   – Я тебя приглашаю.
   – Нет, – отрезала Луиза. – Нам надо поговорить. Тебе от меня не отделаться. Приходи ко мне, пойдем погуляем с Оскаром. Ему надо побегать.
   – Ладно, – согласилась я, – постараюсь.
   – Камилла, – сказала Луиза на другом конце провода. – Совсем нехорошо, что ты все стараешься спрятать в себе. Так у тебя будет нервный срыв. Про твою маму и Жака мне пришлось догадываться самой. Ты ничего никогда мне не рассказывала.
   – Раз уж ты догадалась, – сказала я, – так нечего мне было и рассказывать.
   – Но я не могу догадаться, что сегодня случилось, и если ты вздумаешь молчать, то у тебя будет моральная травма и все такое в этом роде. Я совершенно уверена – сегодня у тебя был стресс. И если ты мне все расскажешь, у тебя не будет психологической травмы. Я хотела бы провести с тобой сеанс психоанализа, уверена, тебе бы это помогло.
   – Нет, – отрезала я.
   – Ну, ладно. Когда ты завтра ко мне придешь?
   – Не знаю. Созвонимся.
   – Камилла, я думала, мы с тобой лучшие подруги.
   – Так и есть.
   – Тогда завтра прямо с утра приходи ко мне.
   – Хорошо, – сказала я, потому что иначе мне было никак от нее не отделаться.
   – Значит, до завтра.
   – О'кей, до свидания. – И я повесила трубку.
   Я приоткрыла дверь телефонной будки и сказала Фрэнку:
   – Мне надо позвонить маме.
   Он кивнул, потом спросил:
   – Сказала Луизе, что ты со мной?
   – Нет. Я не сказала ей, где нахожусь.
   – Молодец, – сказал Фрэнк.
   Я прикрыла дверь телефонной будки и набрала домашний номер. К телефону подошел папа.
   Я сказала:
   – Папа, это Камилла.
   Он тут же закричал:
   – Роуз, это Камилла! – Потом сказал в трубку: – Камилла, мы так тревожились о тебе. Где ты была?
   Потом заговорила мама, и я представила себе, как она вырвала у него из рук телефонную трубку:
   – О, Камилла, дорогая, дорогая! Я схожу с ума! Где ты… Что с тобой случилось?
   Я не могла соврать, что была у Луизы, они же ей без конца звонили. Я просто сказала:
   – Ничего не случилось. Со мной все в порядке.
   Я говорила холодно и в душе не испытывала жалости к маме, еще не оправившейся от волнения.
   – Где ты находишься? – кричала она. – Иди домой, сейчас же иди домой!
   – Приду домой ночевать, – сказала я.
   – Камилла, что происходит? Почему ты так разговариваешь? Где ты? Иди домой, иди домой!
   Мне хотелось заткнуть уши или повесить трубку, чтобы прекратить этот разговор. Потом снова трубку взял папа:
   – Камилла, я не знаю, что за ерунду ты творишь, но ты должна сейчас же прийти домой.
   – Хорошо, приду.
   Я повесила трубку и выбралась из будки.
   – Мне надо домой, – сказала я.
   Фрэнк выудил свои перчатки из карманов и надел на руки.
   – Я провожу тебя. Пошли.
   – Спасибо, – сказала я.
   Когда мы поравнялись с моим домом, Фрэнк сказал:
   – Я буду ждать тебя завтра утром в девять в Метрополитен-музее.
   – Не могу, я обещала Луизе, что я…
   – О, черт бы драл Луизу! Ладно, тогда я спасу тебя из ее когтей сразу после ланча.
   – Спасибо, – сказала я, а сама подумала: «Если б только я могла сейчас остаться с Фрэнком! Если б только мне не надо было от него уходить!»
 
   Когда я вернулась домой, то получилась так, точно я консервная банка, а мои родители – консервные ножики, которые стараются меня открыть. Почему я не пошла после школы домой? Да почему я не пришла домой к обеду? Почему я им не позвонила? И о чем только я думала? Если я не умею распорядиться своей свободой разумно, так эта свобода будет мне запрещена.
   А я стояла, уставившись на свои ноги, и на все вопросы тупо отвечала: «Не знаю».
   Потом папа позвал меня в свой кабинет, сел в кожаное кресло, а я стояла рядом, точно он профессор, а я провинившийся студент, которому делают втык. Папа сказал мне мрачным голосом:
   – Камилла, я не могу объяснить себе твоего поведения.
   Я ответила:
   – Прости, пожалуйста.
   Затем он сказал, как бы с трудом выговаривая слова:
   – Я обвиняю себя. Я не должен был задавать тебе все те вопросы, когда мы с тобой обедали в ресторане в тот вечер. Я был… Я был не в себе.
   – Нет, – сказала я. – Не в этом дело.
   – А в чем же?
   – Я не знаю.
   Потом он сделал попытку объяснить мне все по-своему, как Жак днем тоже по-своему старался мне объяснить:
   – Камилла, твоя мама очень красивая женщина.
   – Да, – отозвалась я.
   – А Ниссан очень умный мужчина. Он много льстил твоей маме, и, возможно, на какое-то время у нее закружилась голова. Но это не так уж и серьезно, и кругом виноват Ниссен, а не мама. Во всяком случае между твоей мамой и Ниссеном все кончено. То немногое, что было, – оно позади.
   Я смотрела на него и думала, верит ли он в то, что говорит, или просто произносит те слова, которые, по его мнению, я хочу или должна услышать. Но лицо его было неподвижно, как у статуй римских сенаторов в Метрополитен-музее, и глаза были такими же невидящими, как у этих статуй. Он продолжал:
   – Камилла, я знаю, ты в том возрасте, когда все сильно на тебе отражается. Но ты должна помнить: все, что ты делаешь, так же сильно отражается на других людях. После того… после того, что случилось с мамой вчера вечером, убегать из дому было с твоей стороны по меньшей мере недобрым поступком. Я хочу, чтобы ты сейчас пошла к ней, сказала бы ей, что ты ее любишь, и принесла свои извинения.
   И тут я задала своему отцу странный вопрос, который как-то непроизвольно у меня вырвался, и я сама удивилась не меньше, чем он.
   – Папа, я была случайностью?
   Он помолчал, потом спросил:
   – Что ты хочешь этим сказать?
   – Вы с мамой хотели иметь детей или это просто случилось?
   – Конечно же, мы хотели ребенка, – ответил папа. – Я очень хотел. – Но он не смотрел на меня. Он смотрел на промокашку на своем столе и при этом рисовал на ней какие-то странные закорючки. – Мне кажется, – продолжал он, – в последнее время ты слишком много видишься с Луизой Роуэн. Ты набралась от нее всяких странных идей. Почему ты не дружишь с другими девочками в школе?
   – Я дружу, – ответила я и пожалела, что задала этот вопрос. Теперь ответ на него был мне совершенно ясен.
   Папа пристально на меня посмотрел.
   – Камилла, – сказал он, – ты не должна так переживать. Увидишь, все будет в порядке.
   Он положил мне руку на плечо, и мне так хотелось его обнять и сказать ему, как я его люблю. Нет, он никогда не узнает, что на пятый звонок мама сама взяла трубку. Но я ничего не сказала, а он попросил:
   – А теперь иди к маме.
   Я отправилась в мамину комнату.
   – О, Камилла, – воскликнула она, – как же ты могла, как могла так поступить?
   – Прости, – сказала я.
   А мама попросила:
   – Скажи мне, что ты меня любишь.
   – Мама, – спросила я, – ты когда-нибудь еще будешь видеться с Жаком?
   – О, конечно же, нет, конечно же, нет, – ответила она, перекатывая голову по подушке…
   Она была бледная, выглядела такой хрупкой, и слезы стояли в ее красивых глазах.
   – О, Камилла, дорогая, там же не было ничего серьезного, совсем не из чего получилась вся эта история. Я просто… О, мое дорогое дитя, скажи мне, что ты меня любишь.
   А я подумала: «Как я скажу ей, что я ее люблю, если я ее не люблю? «Я смотрела на ее бледное лицо, но в душе у меня был холод, точно там гулял ледяной ветер. Я уже не испытывала ненависти. Я вся застыла, словно мне сделали инъекцию новокаина и погрузили в наркоз. Я повернулась и вышла из комнаты. Я понимала, что поступаю ужасно, только я не могла иначе. Я пошла к себе в комнату и разделась. Я чувствовала себя такой усталой, что мне не по силам было не только принять ванну, но даже вымыть руки и почистить зубы. Я надела пижаму и влезла под одеяло. Я лежала в постели с открытыми глазами. Дверь моей комнаты была плотно закрыта. Я попыталась молиться. Я произнесла «Отче наш», но у меня дальше ничего не выговорилось.
   Я уже почти засыпала, когда дверь открылась и в комнату вошла мама.
   – Я не могла не поцеловать тебя на ночь, – прошептала она, склоняясь надо мной.
   Когда она вышла, в комнате остался запах ее духов. Так она душилась для Жака. Каким-то странным образом я воспринимала ее как мертвую.

5

   На следующее утро я завтракала вместе с папой. Я молчала, и он тоже молчал. Только один раз он произнес:
   – Камилла, я должен был каким-то образом уберечь тебя от всего этого. – И потом, когда допивал вторую чашку кофе, то сказал: – В общем-то это моя вина. Я все сделал неправильно. Ты не должна винить маму. – И добавил: – Ну, ладно, я иду в офис.
   – Папа, я вчера проходила мимо дома, который ты строишь, – сказала я. – Все у тебя идет нормально? Это будет красивый жилой дом?
   Он покачал головой:
   – Нет. Это должен был быть дом, полный солнечного света и воздуха, и из окон должен был открываться прекрасный вид на город. Но мне перепутали все планы и все испортили. И теперь он будет просто дорогой. Очень дорогой.
   – А теперь ты проектируешь что-нибудь красивое?
   – Да, – сказал папа. – Я проектирую маленький частный музей, и он будет довольно красивый. Это меня очень поддерживает. – Потом он улыбнулся мне и сказал: – Смешная ты, моя старушка. Продолжай заниматься своими звездами, дорогая. Видишь, как может быть больно от тех дел, которые происходят на земле.
   Я хотела сказать ему, что астроном, если только он хочет быть хорошим астрономом, должен прочно стоять на земле, иначе какая цена всем его открытиям?
   Но он встал из-за стола, подошел ко мне и поцеловал в макушку. Он всегда так меня целует. И через минуту я услышала, как за ним захлопнулась входная дверь.
   Я отправилась к Луизе. Мона впустила меня в квартиру. Оскар стал подпрыгивать, пытаясь облизать мне лицо, а потом уселся рядышком с Моной. Оскар обожает Мону и даже землю, по которой она ходит, хотя она только и делает, что кричит на него. Мне кажется, раз он ее так любит, значит, она вовсе и не такая плохая, как порой кажется.
   Мона довольно резко сказала:
   – Садись, поговорим. Я послала Луизу за кофе. Субботнее утро, а в доме ни зернышка кофе.
   Я присела на стул, Мона устроилась на низенькой софе, а ноги положила на стеклянную столешницу кофейного столика. Она потянулась к полупустому стакану, сделала из него глоток, и вдруг я осознала, что она пьяна. Ну, не совсем, но в достаточной мере, раз она попросила меня сесть и поговорить с ней. Она раньше никогда этого не делала. Луиза говорила мне, что по уикендам она иногда пьет слишком много. Я никогда ее в таком виде не встречала. Я вообще никогда не видела слишком пьяных людей. Я слегка струхнула.
   – Ну, как ты поживаешь, маленькая мисс Айсберг? – спросила Мона. – Счастлива, должно быть, как противная чайка с холодными глазами?
   Я промолчала. Я тупо уставилась в пол и очень хотела, чтобы Луиза поспешила домой с купленным кофе, или зашел бы в комнату Фрэнк, или Билл. Но похоже, никого, кроме Оскара и Моны, не было дома.
   Мона снова наполнила свой стакан.
   – Знаешь, – сказала она, – что моя родная дочь Луиза заявила сегодня утром?
   – Нет, – ответила я.
   – Она сказала мне, что предпочла бы умереть. Разве можно говорить такие вещи матери? А ты хотела бы умереть, Камилла?
   – Нет, – сказала я, и в тот момент это было правдой. Мне не хотелось исчезнуть, как хотелось прошлым вечером. Только мне было очень жаль Луизу и стыдно за мое вчерашнее поведение.
   – Нет? – переспросила Мона. – А почему – нет? Иногда я удивляюсь, чего это люди так ценят жизнь? И почему я не убила себя и не перестала барахтаться во всяческих несчастьях, как свинья в грязи? Фрэнк и Луиза прекрасно обойдутся без меня. Может быть, без меня даже еще лучше. Разве дело растить детей посреди этого мерзкого города? Детей не должно растить в городе. Дети, которые растут в городе, – не дети. Они… они как Фрэнк и Луиза, они слишком много знают. Или становятся холодными, как рыбы, – вроде тебя.
   – Я вовсе не холодная, – возразила я.
   – Ха, – хохотнула Мона. – Я-то росла под вязами в просторном дворе. Вот чем я должна была обеспечить Фрэнка и Луизу.
   Дверь распахнулось, и Луиза влетела в комнату, размахивая пакетом из супермаркета.
   – Привет, Камилла, – сказала она, – прости, что заставила тебя ждать. – В ее голосе звучала нарочитая обыденность. – Я сейчас, мигом.
   Потом она повернулась к Моне:
   – Я быстренько сварю тебе кофе, Мона. А ты пока лучше оставила бы Камиллу в покое.
   Она зашла в их маленькую кухню без окон, было слышно, как она открыла кран на полную катушку, а затем с грохотом шлепнула кофейник на плиту.
   Мона стала смеяться. Она смеялась и смеялась, откинувшись на тахте, и от этого странного веселья слезы потекли у нее по лицу.
   Потом она допила из своего стакана и осторожненько поставила его на стол. И сказала ясным и совсем трезвым голосом:
   – И почему это страх смерти намного сильнее страха жизни? Я ужасно боюсь. Если бы я так не боялась, меня бы уж давно не было. Может быть, оттого, что мы понимаем – о, подсознательно, подсознательно, что жизнь – это колоссальный дар, и мы боимся утратить этот дар. Черт побери, я не хочу быть трупом. Даже если я страдаю, я все еще жива. Ой, насколько же людям легче жилось, когда у них была религия. Луиза сказала оставить тебя в покое. Я не хочу оставлять тебя в покое. Почему она так сказала? Я могла бы рассказать тебе, как на самом деле живут люди, что они чувствуют. Ты – одна из защищенных. Никаких волнений. Родители заворачивают тебя в ватку и отгораживают от жизни. Но однажды ты проснешься, и тебе будет больно. Но пусть тебе будет больно, это пойдет тебе на пользу. Почему это только моим детям должно быть больно?
   Вошла Луиза, неся в одной руке кофейник, а в другой чашку с блюдцем. Она поставила чашку с блюдцем на стеклянный столик, налила в нее кофе, а рядом грохнула кофейник. Раздался звук, похожий на выстрел, и стеклянная столешница разбилась посредине.
   – Проклятье! – взвизгнула Мона. – Будь осторожнее! Убирайтесь отсюда и оставьте меня одну. Вон отсюда! Вы обе!
   Луиза схватила меня за руку и потащила в свою комнату. Она села на нижнюю полку своей двухэтажной кровати.
   – Мона напилась, – констатировала она.
   – Да.
   Мне хотелось бы сказать что-нибудь другое, но что было делать? Не могла же я сказать, что она не напилась, потому что она и на самом деле напилась. Можно было бы заявить, что это не важно, но на самом деле это было важно.
   – Я не знаю, зачем она пьет, – продолжала Луиза. – Если бы она хоть становилось веселой и довольной, как Билл, я бы это могла понять. Но она вот такой и становится. Радости не получает. В понедельник ей становится совсем тошно, а надо идти на работу. Надо заметить, что в будни она никогда не пьет. Мне жаль, что тебе пришлось на это посмотреть, Камилла. Если бы это была не ты, а кто-то другой, мне кажется, я бы того человека убила.
   – Знаю, – сказала я. Потому что я и на самом деле знала.
   – Я не слышала, что она тебе наговорила, но будь уверена, она так не думает. Она, как напьется, всегда говорит людям ужасные вещи. Если она вообще с тобой заговорила, значит, ты ей нравишься. Она совсем не разговаривает с теми, к кому плохо относится. Мне очень жаль, – повторила Луиза.
   – Да все в порядке, – сказала я не очень убедительным голосом. И добавила: – Луиза, если ты все еще хочешь провести со мной сеанс психоанализа, то давай.
   Как только я это произнесла, лицо ее осветилось, и я поняла, что делаю ей долгожданный подарок.
   – Честно? – воскликнула она.
   – Честно.
   – Я сто лет не могла тебя уговорить, а ты все не соглашалась… Давай, начинаем!
   – Ну, начинай, – сказала я. Мне вовсе этого не хотелось, просто я думала поскорее покончить с этой процедурой. Я не считаю, что все эти «анализы» приносят пользу. Просто это повод поговорить о себе, а я как раз о себе говорить не люблю.
   Луиза встала, подошла к письменному столу, вооружилась блокнотом и карандашом.
   – Ну, так… – сказала она, задумчиво постукивая карандашом по зубам. Подумав, она сказала:
   – Я приняла решение.
   Она смела на пол всех кукол с нижней полки своей двухэтажной кровати (куклы обитали внизу, а Луиза обычно спала наверху).
   – Какое решение?
   – Ты уляжешься, как будто это оттоманка в кабинете врача. Не возражаешь, если мы сделаем вид, что я настоящий доктор, а ты – настоящий пациент? Пускай будто мы еще незнакомы.
   – Ладно, – согласилась я. – Как скажешь.
   Луиза села к письменному столу.
   – Скажите, пожалуйста, как вас зовут?
   – Камилла Дикинсон.
   – Возраст?
   – Пятнадцать.
   – Место рождения?
   – Манхэттен.
   – Я прошу вас прилечь на оттоманку.
   Луиза кивнула на нижний этаж своей кровати. Я легла и уставилась на пружины верхнего этажа, сквозь которые просвечивал голубой матрасный тик и края подоткнутых простынки и одеяла.
   – А теперь, мисс Дикинсон, – начала Луиза, – пожалуйста, расскажите, что вчера было между вами и Жаком Ниссеном.
   Но это-то как раз я и не могла. Хотя я видела Мону пьяной, я не могла рассказать Луизе, что мама снова говорила с Жаком после всего, что произошло.
   Я предложила этот психоанализ, потому что мне нечего было предложить в обмен на то, что я видела Мону пьяной. В любом случае со стороны Луизы нечестно было задавать мне такой вопрос. И я сказала:
   – Если ты психоаналитик, а я твой пациент, которого ты раньше никогда не видела, то ты не можешь ничего знать про Жака Ниссена.
   Луизины глаза потемнели. Она сердилась.
   – Ладно, тогда ответьте, какой человек в последнее время особенно повлиял на вашу жизнь?
   И это тоже было нечестно.
   – Я не думаю, чтобы врач начинал с вопросов подобного рода, – сказала я. – Но вам хорошо известно его имя. Это Фрэнк Роуэн.
   Я понимала, что злю Луизу. Самое ужасное заключалось в том, что я делала это намеренно. Не то чтобы мне хотелось ее разозлить, но точно какой-то бесенок сидел у меня в ухе и подзуживал.
   – Фрэнк не взрослый, – возразила Луиза.
   – Прошлый раз ты говорила обратное. Ты сказала, что он слишком для меня взрослый. Ты и меня называешь взрослой.
   – Хорошо, – сказала Луиза, – пусть он остается таким значительным для тебя, если тебе хочется страдать. Я еще ни разу не видела, чтобы Фрэнк интересовался девушкой больше, чем в течение двух месяцев. Помпилия Риччиоли продержалась три месяца. Это самый рекордный срок.
   Я понимала, что она так говорит специально, чтобы меня расстроить. Ей было неприятно, что мне нравится Фрэнк. Она добилась своего. Я расстроилась. Я вспомнила хорошенькую девушку, с которой Фрэнк поздоровался в фойе кинотеатра.
   – Если ты хочешь анализировать, так давай, продолжай, – сказала я.