Л`Англ Мэдлен. Камилла

   – Дэвид, это Камилла, – сказал он. – Она мой друг. Я хотел, чтобы ты с ней познакомился. Камилла, это Дэвид Гаусс.
   Я смотрела на него. Он выглядел старше своих двадцати семи. Двадцать семь – это, конечно, уже взрослый человек, но не старый же. А он выглядел старым, несмотря на копну спутанных темно-каштановых волос. У него было тонкое лицо, широко расставленные глаза. Возле рта располагались глубокие складки, точно ему часто приходилось сжимать зубы, чтобы не закричать. Нос его был нешироким, орлиным.
   – Так ты дружишь с Фрэнком? – спросил он.
   – Да.
   – А как вы с ним подружились?
   – Мы с его сестрой учимся в одном классе.
   – Это еще не повод, чтобы подружиться.
   – Ну, мы разговорились.
   – Это уже причина более основательная, – сказал он. – Луиза тоже твой друг?
   – Да, – сказала я. – Она мой самый лучший друг. Я хочу сказать…
   – Хочешь сказать, что она была твоим лучшим другом, да? – сказал Дэвид с какой-то странной улыбкой.
   – Да. Именно. Только я не осознавала этого до того, как сказала Дэвиду, что она мой лучший друг. Только теперь я поняла, что сейчас это уже совсем соответствует истине.
   – Да, – сказала я, пристально глядя ему в глаза. Они были цвета воды в зимний день без солнца, когда небо затянуто облаками, и дует резкий ветер, и вода так холодна, что вот-вот покроется льдом.
   – Другими словами, – сказал Дэвид, – Фрэнк нравится тебе больше, чем Луиза.
   – Да.
   – Луизе придется туго, но такова уж жизнь, рано или поздно ей придется принять жизнь такой, какова она есть. Фрэнк, пойди попроси ма принести нам кофе.
   – Я сам сварю, – сказал Фрэнк и вышел из комнаты, оставив меня наедине с Дэвидом.
   – Садись, – предложил Дэвид. – Расскажи мне о себе. Камилла – как дальше?
   – Камилла Дикинсон.
   – Мне тебя называть Камилла или мисс Дикинсон?
   – Ой, конечно, просто Камилла, – сказала я.
   Я села на стул как раз напротив него, чтобы хорошо было видно его лицо. Комната эта, по-видимому, служила и спальней, и гостиной, и кабинетом. В углу стояла больничная кровать, накрытая красным покрывалом. В комнате было много книг, на стене – большая репродукция картины с белой лошадью и несколько страшненьких, состоящих из треугольников абстракций. На полу лежал восточный ковер, темно-красные шторы на окнах соответствовали красному покрывалу на кровати.
   – Вы не родственник Карла Фридриха Гаусса? – спросила я.
   – Математика? Нет. Насколько мне известно – нет. Любишь математику?
   – Да, – сказала я. – Гаусс сделал расчеты для Пьяцци, когда тот впервые открыл планетоиды.
   – Ты математик, а? – спросил Дэвид. – Сколько тебе лет?
   – Пятнадцать. Почти уже шестнадцать.
   – Хороший возраст. Я впервые влюбился, когда мне было пятнадцать лет. В свою учительницу по скрипке. Ей было двадцать четыре. Красивая, как сиамская кошка. Ты тоже немножко напоминаешь кошку, Камилла, своими большими зелеными глазами. Ты была когда-нибудь влюблена?
   – Нет.
   – А во Фрэнка ты не влюблена?
   Он точно ударил меня кулаком. Я вздрогнула.
   – Я об этом не думала.
   – А почему бы и не подумать? – Он посмотрел на меня с доброй, дружеской улыбкой.
   – Я… Я не знаю, – ответила я в некотором замешательстве. Потом сказала: – Если человек влюблен, он об этом не думает. Он просто об этом знает.
   – Мудрые слова, сказанные человеком в таком юном возрасте, – заметил Дэвид, и я не поняла, смеется он надо мной или нет. – Иногда не мешает и подумать, – добавил он. – Ты хочешь стать математиком, как Гаусс?
   – Я собираюсь стать астрономом, – сказала я.
   – Не шутишь?
   – Не шучу.
   – Что ж, математика – необходимый фундамент для этой науки. – Потом в голосе его зазвучали заинтересованные нотки: – Ты случайно не играешь в карты? Любишь играть?
   – Обожаю.
   – Придешь ко мне когда-нибудь поиграть? Фрэнк замечательный парень, но он ничего не смыслит в картах. Неинтересно играть, когда все время выигрываешь. Папа Стефановский играет со мной в шахматы, но он тоже не дает мне проигрывать. Ты играешь в шахматы?
   – Да, – сказала я. – Я раньше играла. У меня была гувернантка, и она научила меня, и мне очень понравилось, только с тех пор, как ее нет, мне не с кем играть.
   – О, здорово, здорово! – воскликнул он, и глаза его загорелись живым огнем. – Ты просто находка, Камилла. Благослови Бог Фрэнка, что он привел тебя ко мне. Послушай, Камилла, я тебя не пугаю?
   – Нет.
   – Я… я тебе не противен?
   – Нет.
   – Честно? Я бы мог прицепить мои искусственные ноги, если тебе трудно видеть меня такого.
   – Нет, – повторила я.
   – У меня нет надежды как следует воспользоваться настоящими протезами, а эти только так – для вида. Толку в них нет никакого. Меня только угнетает, когда я их нацепляю. Ты понимаешь меня?
   – Да, – сказала я.
   Вошел Фрэнк с кофейником и чашками на подносе.
   – Я варю кофе не так хорошо, как миссис Гаусс. Так что если что не так, вините меня, – сказал он. – Мы с Дэвидом любим черный. А как ты, Камилла?
   – Я тоже буду черный.
   Я никогда не пила черный кофе. Мама не любит давать мне кофе. Мне на завтрак готовят какао или иногда – чай. Я несколько раз пила кофе, но с сахаром и сливками или по-французски – с немного подогретым молоком. Вкус был ужасный.
   – А как насчет печеньица, Фрэнк? – спросил Дэвид.
   – О'кей.
   Фрэнк снова вышел. Я заметила, какие у него длинные ноги. Они казались особенно длинными, потому что у Дэвида вовсе не было ног.
   – О, да, Камилла, – сказал Дэвид, когда Фрэнка не было в комнате. – Ты лучшая из всех девушек, каких Фрэнк ко мне приводил.
   – А он приводил других? Кроме Луизы?
   – Да. Некоторых. Очень хорошеньких, но таких незначительных. Я рад, что Фрэнк нашел тебя. Мне совсем не нравилась эта итальяночка, с которой он ходил. Как ее звали? Ах, да. Помпилия Риччиоли.
   Я проникалась ненавистью к имени Помпилия Риччиоли. Риччиоли Болоньи называются некоторые кратеры на Луне. Я бы с удовольствием сослала Помпилию на один из них.
   Фрэнк принес печенье. Они с Дэвидом стали разговаривать на всякие разные темы. А я вспомнила, как мы с Фрэнком говорили в парке о том, что быть живым значит быть счастливым. И как раз в этот момент я вдруг почувствовала себя больше живой, чем когда-либо. И я была страшно счастлива. И вот что интересно: когда они говорили о войне, о зле и ненависти, о любви и о жизни, я вдруг перестала ненавидеть свою мать. Мои чувства уже не были такими, как раньше, такими простыми, ясными, но я как бы больше не отвергала ее за то, что она не просто мама, а сама по себе – Роуз Дикинсон. Я вдруг поняла, что смогу обнять ее и поцеловать на ночь с любовью. Несмотря на Жака. Я стала прислушиваться к тому, о чем говорили Фрэнк с Дэвидом. Они рассуждали о серьезных вещах, о жизни, о смерти, о войне.
   Я спросила Дэвида:
   – Возможна ли еще одна мировая война?
   Дэвид взглянул на меня, и темный гнев мелькнул в его глазах.
   – А ты как думаешь?
   – Я… я не знаю.
   Но от одной мысли о войне мне стало страшно, и я сидела на своем стуле тихо-тихо, чтобы они не заметили моего страха. Дэвид посмотрел на меня долгим взглядом, губы его были сжаты, точно от боли, только я не знала, физической или моральной.
   – Всегда – новая война, – сказал он. – Всегда было и всегда будет. Фрэнк пойдет на войну и вернется таким же, как я, или слепым, или без рук. А может, некому будет возвращаться, а останется только одна огромная воронка, указывающая, где проживало глупое человечество, совершившее самоубийство. Я смущаю тебя, Камилла? Я заставляю тебя чувствовать себя несчастной? Ничего не поделаешь. Достаточно ли ты взрослая, чтобы осознавать эти вещи?
   – Да, – сказала я.
   – Ни один человек, принимающий участие в массовом убийстве, не может не утратить ощущение ценности человеческой жизни. А она обладает ценностью, Камилла. Даже такая, как моя. Жизнь – это величайший дар, какой только можно было придумать. Но только прежде чем кто-либо из нас родился, предыдущие поколения уже отняли у нее половину ее ценности. Нарцисс, который пробивается сквозь темноту земли к весеннему солнцу, знает о ценности жизни больше, чем любое человеческое существо. Старайся быть таким нарциссом, Камилла. Старайся поднять свою голову из темноты.
   – Я говорил Камилле, что в ее образовании кое-чего не хватает, – сказал Фрэнк, улыбнувшись. – Но ты стараешься его пополнить даже быстрее, чем я рассчитывал, Дэйв.
   – Тебе тяжело слушать, Камилла? – спросил Дэвид.
   – Нет, – сказала я.
   Это было правдой. Я немного пугалась, но и была чрезвычайно благодарна им, что они так со мной разговаривают.
   Дэвид протянул пустую чашку.
   – Налей мне еще кофейку, Фрэнк.
   Он сделал глоток, поставил чашку на стол и сказал:
   – Как вы думаете, чувствует ли Бог то же самое по отношению к своему творению – к миру и людям, что и писатель к своей работе? Сначала радостное вдохновение, а потом глубокая депрессия, когда что-нибудь получится не так. Я бы его не осудил, если бы он выдернул лист из пишущей машинки и швырнул его в печку. Ты ничего не можешь сказать на этот счет, Камилла?
   Я покачала головой.
   – Редкое качество в женщине, – похвалил Дэвид, – умение промолчать, когда сказать нечего. Она всегда так, Фрэнк, или это я таким образом на нее действую?
   – Всегда так, – ответил Фрэнк.
   Вдруг странное выражение появилось у Дэвида в глазах, как будто он удалялся от нас куда-то далеко-далеко. Борозды на его лице как-то мгновенно углубились. Он протянул руку к маленькой коробочке, лежавшей на столе, вынул из нее таблетку. Фрэнк поспешил налить в стакан воды из кувшина, стоявшего на том же столе. Дэвид взял стакан, и я заметила, что руки у него дрожат. Он проглотил таблетку, запил ее водой, откинул голову на спинку кресла. Глаза его были закрыты. Фрэнк подождал, пока он вновь откроет глаза, и сказал:
   – Нам лучше уйти, Дэйв.
   Дэвид улыбнулся, но улыбка получилась вымученной, уголки губ с трудом поднялись, а глаза и вовсе не улыбались. Потом он посмотрел на меня и проговорил медленно, с усилием:
   – Когда ты… придешь… Камилла, поиграть со мной… в шахматы? Можешь… прийти завтра? Завтра воскресенье.
   Днем мы с мамой собирались на концерт. Я сказала:
   – Я могла бы прийти завтра вечером.
   – Очень хорошо, – сказал Дэвид. – Спасибо.
   Он снова закрыл глаза, и голос его звучал издалека. Мы с Фрэнком вышли из комнаты. Когда мы проходили через гостиную, Фрэнк позвал миссис Гаусс, чтобы попрощаться. Она проводила нас до двери.
   – До свидания, Фрэнк. Хорошо, что ты навещаешь нас так часто.
   – Я люблю к вам приходить, – сказал Фрэнк. – А это Камилла Дикинсон. Я не представил ее вам, когда мы пришли.
   Она пробормотала невнятное «как поживаете» и «до свидания», и мы с Фрэнком ушли. Мы молча спустились в лифте и некоторое время шли по улице тоже молча. Потом Фрэнк спросил:
   – Ты правда придешь завтра вечером?
   – Да.
   – Тебе понравился Дэвид?
   – Да. Я…
   – Что?
   – О, Фрэнк, я в первый раз в жизни осознала, что была война. Я читала в газетах, видела фильмы, но не отдавала себе отчета. А думаю, как и большинство американцев.
   Когда я впервые познакомилась с Луизой, я поняла, что она дает мне заглянуть в такие миры, которые раньше не были мне знакомы, точно она давала мне посмотреть в телескоп на звезды. Но теперь я почувствовала, что телескоп Фрэнка гораздо сильнее Луизиного, или, возможно, он больше подходил к моим глазам.
 
   – Проголодалась? – спросил меня Фрэнк. – Готова пойти на ланч?
   – Да, – отозвалась я.
   – В газетах сообщалось, что пойдет снег, – сказал Фрэнк.
   – Очень хорошо. Я люблю снег.
   Я подумала, как замечательно было бы идти по улице в снегопад рядом с Фрэнком, чувствовать легкие как перышки снежинки на лице и на руках, идти, идти по притихшим улицам, которые в это время кажутся уже, чем обычно, как-то интимнее, что ли.
   Мы поели спагетти в итальянском ресторанчике, который, Фрэнк сказал, принадлежит родителям одного из его друзей. Мы ели и говорили, говорили, говорили. Казалось, если мы будем говорить целую вечность, то и тогда не успеем всего сказать друг другу. После ланча мы отправились побродить, шли наугад, без цели, а небо набухало серыми облаками, и уже несколько снежинок мягко опустились на землю.
   – Начинается снег, – сказал Фрэнк.
   – Да, – сказала я.
   – Знаешь, Кэм, – начал Фрэнк, – я как-то всегда испытывал, ну, гордость, что ли, что Дэвид… ну, что он зовет меня к себе. Я ведь должен казаться ему совсем ребенком, а он… он разговаривает со мной, как с равным, и я… – тут он перебил самого себя и воскликнул: – Ой, Камилла, какая ты сегодня красивая! Я заметил за ланчем – то, что на тебе надето… этот цвет так идет к твоим глазам… На Восьмой стрит дают хороший фильм, сходим, а?
   Мы сидели рядышком в темноте кинотеатра, фильм был хороший, но я все время чувствовала Фрэнка рядом и не могла сосредоточиться. Потом я вспомнила, что обещала позвонить маме, и мы зашли в телефонную будку. Я хотела ей сказать, что все в порядке. Но все тут же сделалось не в порядке, потому что телефон был занят и я испугалась, не разговаривает ли она с Жаком. Но очень скоро я дозвонилась и поговорила с мамой, голос ее звучал спокойно, я вернулась к Фрэнку и тут же забыла о ней. И вся, вся целиком была только с Фрэнком.
 
   Мы отправились к Стефановским на ужин. Они были такие приветливые, такие теплые. Потом мы прослушали несколько новых пластинок, которые мистер Стефановски принес из магазина. Настало время возвращаться домой.
   Фрэнк сказал:
   – Камилла, я хотел бы отвезти тебя домой на такси, но боюсь, нам придется ехать на метро.
   – Я и хочу ехать на метро.
   Снегопад прекратился, хотя небо было все еще покрыто тяжелыми снежными облаками.
   Когда мы вышли из метро и направились в сторону моего дома, мы с Фрэнком как-то затихли, замолчали, точно бесконечные разговоры этого дня истощили весь запас имевшихся у нас слов. Я хорошо понимала, что это был самый полный, самый большой день в моей жизни. И вот он кончается. И я не знаю, когда снова увижу Фрэнка. Он ничего мне про это не сказал, а я не могла спросить.
   И вдруг посреди тихой заснеженной улицы Фрэнк остановился и сказал:
   – Камилла.
   Мы стояли, тихие, и вокруг не было никого, только темные дома по обеим сторонам улицы. Холодная щека Фрэнка прижалась к моей щеке. Мое сердце стучало часто-часто, и я слышала, что так же часто бьется и его сердце.
   Потом, не говоря ни слова, мы двинулись дальше, и когда подошли к моему дому, Фрэнк сказал «До свидания, Камилла» каким-то странным голосом и тут же ушел.
   «Лифтовый мальчик», поглядев на меня искоса, заметил:
   – Что-то давно не показывается ваш бойфренд.
   – Что?
   – Ваш бойфренд, мистер Ниссен, – уточнил он, тихонько подхихикнув.
   – А, этот, – сказала я, не очень прислушиваясь к его словам. Мысли мои были далеко, на снежной улице с Фрэнком, и сердце мое разрывалось оттого, что он не сказал, когда я снова его увижу.
   В эту ночь мне снился сон. Вижу я, будто стою где-то на краю холодной, заснеженной равнины. Стою совершенно одна, и вокруг вьюжит снег. И ничего кругом не видно, только снег да снег. И мне было очень страшно и очень одиноко. И вдруг непонятно откуда появился и встал рядом со мной Фрэнк. Он сказал: «Камилла», в точности так, как на той заснеженной улице, обнял меня крепко и поцеловал. И когда он меня поцеловал, снег вдруг растаял и мы оказались на зеленом лугу, полном цветов, тюльпанов, белых и желтых нарциссов и ирисов. И эти цветы знали, как пробиться сквозь снег, потому что верили – вот-вот настанет весна.
   Среди ночи я проснулась почему-то в слезах. Я подумала о своем сне и попыталась представить себе, как Фрэнк поцеловал бы меня наяву. И тут я поняла, что больше всего на свете хочу, чтобы это случилось.
 
   На следующее утро я сначала свой сон не помнила. Я поднялась с постели, стащила с себя пижаму и встала перед зеркалом, вделанным в дверь моей комнаты, глядя на себя так, как я глядела себя тогда, в то утро моего дня рождения, когда впервые осознала, что я – это я, Камилла Дикинсон. Я стояла обнаженная и глядела на себя, пока меня не пробрала дрожь. Тогда я оделась и направилась в мамину комнату. Я обняла ее, поцеловала, пожелала ей доброго утра. Ее руки торопливо, с радостью обвились вокруг меня.
   – Доброе утро, дорогая моя, дорогая, доброе утро, – говорила она.
   Папа стоял перед зеркалом, завязывая галстук.
   – Доброе утро, папа, – сказала я.
   Он улыбнулся:
   – Кажется, к нам пришла прежняя наша Камилла, – заметил он.
   «О нет, – захотелось мне сказать ему. – Это новая Камилла. Совсем другая Камилла». Но я сказала:
   – Пойду позвоню Луизе.
   – Да? – спросил папа. – Подразумевается Луиза или ее брат?
   – Подразумевается Луиза, – ответила я. – Я думала встретиться с ней сегодня утром.
   – Ясно, – сказал папа. – Спасибо, что ты решила обсудить это с нами.
   – Не надо, Рефф, – попросила мама. – Не срывай свое плохое настроение на Камилле.
   – У тебя плохое настроение, пап? – спросила я.
   – Так думает мама, – ответил он.
   – Камилла, дорогая, я так рада, что ты хорошо провела… – сказала мама. – Фрэнк должно быть хороший мальчик, раз он провел с тобой такой приятный день.
   «Да, – подумала я. – Замечательный день». Только я боялась, что он может не повториться.
   – Мне не нравится, – сказал папа, – что ты ходишь так поздно одна по улицам.
   – Я была не одна. Я была с Фрэнком.
   – Фрэнк сам еще ребенок.
   – Ему семнадцать, – возразила я. – В следующем году он поступает в колледж.
   – Позволь же ей развлечься в эти последние недели, Рефферти, – сказала мама.
   Папа бросил на нее сердитый взгляд. Меня охватил страх.
   – Что ты хочешь этим сказать? Почему «последние недели»?
   – Камилла, о, дорогая моя, – сказала мама, – мы с папой… я уверена, тебе так будет лучше всего… мы все говорили и говорили об этом.
   – О чем?
   Папа отвернулся от зеркала и посмотрел на меня.
   – Камилла, мне пора идти, – сказал он. – Я бы хотел с тобой поговорить, но у меня уже нет времени. Мы поговорим, когда я вернусь.
   – Но я хочу знать сейчас! – закричала я. В моем сердце была паника.
   – У меня сейчас нет времени, дорогая, – сказал он. – Я приду к ужину, и тогда мы все обсудим.
   – Но я уйду сразу после ужина, – сказала я. – Папа, пожалуйста, объясни, в чем дело?
   – С кем ты собираешься идти после ужина? С Луизой? С Фрэнком?
   – Я иду навестить Дэвида, – ответила я. – Дэвид Гаусс. Я обещала поиграть с ним в шахматы.
   – Камилла, в самом-то деле! – повысил голос папа. – Ты выбираешь весьма неподходящее время. И кто такой, скажи на милость, этот Дэвид Гаусс? Откуда ты его знаешь и почему ты должна играть с ним в шахматы?
   – Рефф, тебе пора, – сказала мама, приподнявшись на постели и слегка нахмурившись. – Я сама поговорю с Камиллой.
   – Я намерен остаться до тех пор, пока не узнаю, кто этот Дэвид Гаусс?
   – Он ветеран! – крикнула я. – Он потерял обе ноги на войне. Фрэнк вчера меня с ним познакомил. Он больше никогда не сможет ходить, и ему не с кем поиграть в шахматы. А я умею.
   – Да? – сказал папа. В его голосе стало поменьше раздражения. – Ну, ясно. А где он живет?
   – На Перри-стрит.
   – Но не считает же он, что ты пойдешь одна аж до Перри-стрит, а потом должна будешь одна возвращаться?
   Я начинала сердиться.
   – Он об этом просто не думал. Он не знает даже, где я живу.
   – Сожалею, Камилла, но я не могу допустить, чтобы ты всю эту дорогу туда и обратно проделала одна.
   – Но я же ходила одна к Луизе. А это рядом.
   – Я об этом не был поставлен в известность.
   – Я должна пойти, – сказала я. – Я обещала.
   – Прости, Камилла, но я запрещаю тебе идти туда одной.
   – Может, Картер могла бы ее проводить? – предложила мама.
   – У Картер по воскресеньям свободный вечер.
   – Папа, – настаивала я, – Дэвид был на войне. Он потерял обе ноги. Я обещала. Я должна сдержать свое обещание.
   Он открыл было рот, чтобы что-то мне ответить, но тут зазвонил телефон. Мама взяла трубку.
   – Але! – и тут же протянула ее мне. – Это тебя, дорогая. Мне кажется, думаю, это Фрэнк.
   Это и был Фрэнк.
   – Привет, Кэм, – сказал он. – Я вот думаю насчет твоего похода к Дэвиду. Хочешь, я тебя провожу?
   Казалось, что он каким-то образом услышал наш разговор и поспешил мне на выручку.
   – О, Фрэнк, это было бы замечательно!
   – Прослушай, – продолжал Фрэнк, – если твоя мама согласится, я встречу тебя у Карнеги после концерта, мы пойдем чего-нибудь поедим, а потом я отведу тебя к Дэвиду и после провожу домой.
   – Подожди секунду, спрошу у папы. Папа, – обратилась я к отцу, – Фрэнк говорит, что он проводит меня туда и обратно.
   – Он придет за тобой сюда?
   – Он приглашает меня на ужин, – сказала я. – Он встретит меня после концерта у Карнеги, а потом отведет к Дэвиду и от него проводит до дома.
   – Ну, хорошо, дорогая, – согласился папа. – Но только на этот раз.
   – Все в порядке, – сказала я в трубку. – Он говорит, что можно.
   И у меня было такое чувство, что внутри меня в голубом небе целая стая птиц вспорхнула и полетела навстречу солнышку.
   Папа резко притянул меня к себе.
   – Прости, я был нехорош сегодня утром. Мне надо успеть сделать миллион дел в очень короткое время. Я становлюсь раздражительным. Ну, я пошел. – Он похлопал меня по плечу, потом повернулся к маме: – Не сердись на меня, Роуз. Я был настоящим медведем в это утро. Прости.

9

   Днем перед концертом я спросила у мамы:
   – Что это папа хотел мне сообщить?
   – Он сам тебе скажет, дорогая.
   – Но меня не будет дома, когда он вернется вечером. Ты не могла бы сказать мне сейчас?
   – Ах нет, нет, дорогая, нет, я не смогу. Мне бы не надо упоминать об этом сегодня утром. Во всяком случае – ничего такого, из-за чего стоило бы расстраиваться.
   И она стала говорить о том, что новенького из одежды стоило бы мне купить.
   В тот день давали Третий фортепиянный концерт Прокофьева, и я старалась представить себе, что рядом со мной сидит не мама, а Фрэнк. Я подумала, может, мне разрешат в какое-нибудь воскресенье пойти на концерт с Фрэнком. Потом мало-помалу музыка захватила меня. Это была как раз та музыка, которую Фрэнк посчитал моей, но сейчас мне казалось, что это не только моя, а наша музыка, моя и Фрэнка.
   – Тебе нравится, дорогая? – шепотом спросила мама.
   – Да.
   Фрэнк ждал нас после концерта.
   – Мама, – сказала я, – это Фрэнк Роуэн. Фрэнк, это моя мама.
   В толпе на ступеньках они с трудом пожали друг другу руки.
   – Я позабочусь о ней, миссис Дикинсон, – сказал Фрэнк. – И постараюсь привести ее домой не поздно.
   По тому, как мама улыбнулась, я поняла, что Фрэнк ей понравился.
   Когда мы остались одни, Фрэнк сказал:
   – Давай не откладывая пойдем поедим. Я обещал Дэвиду привести тебя пораньше.
   Потом он посмотрел на меня в моем темно-зеленом воскресном пальто и зеленой шапочке и проговорил:
   – Какая ты красивая сегодня, Камилла. Кажется, ты с каждым днем становишься все красивее и красивее.
   Мы пошли в тот же самый ресторанчик, где были накануне.
   Когда мы сели за столик, Фрэнк сказал:
   – Мона и Билл сегодня опять подрались. Я просто начинаю ненавидеть свой дом. Мне бы так хотелось поехать учиться в колледж, но боюсь, на это не хватит денег. Придется поступать в Нью-Йоркский университет. Не то чтобы я был против университета, но мне хотелось бы оказаться в другом городе, чтобы не жить дома.
   Владелец ресторана, который вчера не показывался, подошел к нам и сказал:
   – Добрый вечер, Фрэнки.
   – Добрый вечер, мистер Риччиоли, – отозвался Фрэнк. – Как идут дела?
   Когда я услышала имя Риччиоли, у меня все захолодело внутри.
   – Отлично, отлично, – сказал мистер Риччиоли, потирая руки. – Помпилия спрашивала, почему это ты больше не приходишь?
   – Был занят в школе, – ответил Фрэнк. – Передайте ей, что зайду на днях.
   Мистер Риччиоли посмотрел на меня с дружеским любопытством.
   – У тебя новая девушка? – спросил он.
   – Конечно, – сказал Фрэнк. – Вы же знаете, у меня каждую неделю новая девушка. А Помпилия остается королевой среди всех.
   В ресторан вошли новые посетители, и мистер Риччиоли пошел их встретить. Я сидела, тупо глядя в тарелку.
   – Какой же я дурак, что привел тебя сюда, – сокрушенно заметил Фрэнк. – Но обычно старика тут не бывает ни в субботу, ни в воскресенье. А зато тут все очень дешево.
   – Вот как, – пробормотала я.
   – Слушай, это все вздор, что я ему наговорил. Пойми, у меня никогда не было таких чувств, какие я испытываю к тебе, Камилла. А другие – ну, мне нравилась их внешность, то, что снаружи. В тебе мне нравится все – и то, что снаружи, и то, что внутри. Мы с Помпилией просто весело проводили время, но, в сущности, ей наплевать на меня, как и мне на нее. Иначе я не привел бы тебя сюда. Послушай, не заказать ли нам равиоли? Или ты предпочтешь пиццу?
   – Пусть будут равиоли, – сказала я. И добавила: – Луиза говорила, в прошлую субботу ты ходил на ланч с Помпилией.
   Я тут же пожалела о том, что сказала. Какую глупость я сморозила и только разозлила Фрэнка!
   – Вот как? – сказал он. – Вообще-то это никого не касается. Но, к твоему сведению, я был у Дэвида.