Итак, для второго этапа (и для третьего) развития концепции языка науки принципиален вопрос о его принадлежности сфере (предмету) функциональной стилистики (П.Н. Денисов, Р.А. Будагов, О.Д. Митрофанова, М.Н. Кожина, Г.П. Немец, М.С. Чаковская, О.Б. Сиротинина, М.А. Кормильцына и др.) или же континууму специальной лексики (функциональной разновидности общелитературного языка) (В.П. Даниленко, А.В.Суперанская, Н.В. Подольская, Н.В. Васильева, Л. Дрозд, Л.И. Скворцов, И.Н. Волкова и др).
Учитывая изоморфизм (иногда – синкретизм, идентичность) понятий «язык» и «стиль», не представляется убедительным оперирование понятием «функциональный язык» в противоположность концепту «функциональный стиль», как это отмечается, например, в работах Л. Дрозд (развитие ею идей пражской школы 30-х годов XX века; см.: Б. Гавранек о четырех функциональных языках – Havranek 1929). Отсутствуют, на наш взгляд, достаточные логиколингвистические основания и для дифференциации Л. Дрозд двух функциональных языков на подъязык техники и язык науки (Дрозд 1979): два языка логичнее стратифицировать на языки, а не на подъязык… и язык; к тому же не совсем ясны лингвистические признаки и критерии иерархичной, а не стратификационной противопоставленности и выделимости данных объектов (почему не язык техники или подъязык науки?).
Контрпозиция по проблеме статуса и предметной отнесенности аспектов языка науки представлена в работах А.В. Суперанской: «…мы полагаем, что разрабатываемая нами теория специальной лексики несовместима с теорией функциональных стилей (последнюю мы не признаем). Специальная лексика – это принадлежность отдельных подъязыков….
Таким же образом не принимаем мы и положение „о терминологической функции“ слов литературного языка….
Хотя термин принципиально внеположен стилистике, стилистика научных текстов все же может быть выделена как самостоятельная дисциплина…» (Суперанская, Подольская, Васильева 1989: 67–68).
Заметим в этой связи, что противопоставляемые понятия не находятся в отношении контрарности, а, наоборот, являются в определенной степени равнозначными, ср.: «специальная» (лексика) – сема «предназначенная исключительно для кого-, чего-л… имеющая особое „назначение…“ (СРЯ, т. IV: 222); „функциональный“ (стиль) – сема „прилаг. к функция в знач. значение, назначение, роль“ (там же: 587); „… зависящий от деятельности, а не от структуры, строения чего-н.“ (ТСРЯ: 846) (выделено нами. – Л.Б.). Думается, между понятиями „функциональный язык“ (Л. Дрозд), „специальная лексика“» (А.В. Суперанская) и т. п. и «функциональный стиль» (в общепринятой трактовке) нет никакого внутреннего противоречия и отношений принципиальной противопоставленности, противоположности: исследователи оперируют изоморфными, взаимно соответствующими, равнозначными концептами, используя для аргументации разные понятийные признаки.
Определенное совпадение рассматриваемых понятийных сфер опирается на изоморфность, корреляцию терминологических концептов «язык», «стиль», «лексика».
Термин «лексика» используется «и по отношению к отдельным пластам словарного состава… и для обозначения всех слов, употребленных к.-л. писателем… или в к.-л. одном произведении… В каждом языке лексика дифференцируется стилистически» (Кузнецов 1990: 257–258). Расширительное понимание лексики и как «совокупности слов, связанных со сферой их использования», и как «одного из стилистических пластов в словарном составе языка» (ССЛТ: 160), а также как «словарного состава языка, какого-н. его стиля, сферы…» (ТСРЯ: 316) (отношение подчинения, субординации) и т. п. в целом традиционно для отечественной лингвистики и эксплицирует не контрарность, а иерархичность/стратифицированность лексического и/или стилистического членения языкового континуума. В силу этого существуют коммуникативнолексические синонимы «специальный язык» и «функциональная лексика» («функциональный язык» и «специальная лексика»), обусловленные понятийной близостью определений «специальный», «функциональный», «стилистический».
Итак, для второго этапа (витка) развития концепции языка науки при всей многоаспектности подходов характерна внутренняя возможность их сближения и интеграции, так как лингвистические стратумы взаимосвязаны и взаимообусловлены, между ними нет неподвижных границ, резких разграничительных линий: это в целом противоречило бы теории и фундаментальному закону развития.
Для третьего этапа развития концепции языка науки характерны полиаспектное классификационное пространство, многомерность и увеличение числа категориальных характеристик языка научного стиля изложения, коррекция более или менее сформировавшихся представлений о его формально-содержательных, коммуникативно-прагматических параметрах и месте в системе общенационального русского языка.
Отмечается в этой связи динамичность реализации и эволюционность, иррадиация приоритетных тенденций и позиций первого и второго витков, но уже на качественно ином концептуальном уровне, что обусловливается и происходящей к концу XX столетия сменяемостью (и изменением) лингвофилософской и когнитивной парадигм гуманитарного знания[2] как проявлением общих закономерностей развития познания.
Многомерность классификационных репрезентаций понятия языка науки предполагает на третьем этапе интеграцию логического, когнитивного, гносеологического, семиотического, коммуникативно-прагматического аспектов как приоритетных, с учетом особенностей предыдущих витков развития данной концепции.
На современном этапе эволюции лингвистического познания адекватное параметрирование и описание языка науки как специфичного явления возможно лишь при таком – интегрированном – подходе, в единстве всех существенных признаков. Это обусловливается особым статусом данного объекта исследования, проявляющегося в его экзистенции как сложного, а не простого, по способу и корреляции связей и характеру организации в систему, а также в полиморфности признаков, свойств и функциональной динамики самого феномена, имеющего бинарную, а не униарную субстанциональность в силу специфичности его генезиса (генерации, порождения): язык науки, в первую очередь, – феномен (продукт и деятельность) языковой личности. В научном тексте «как единице общения находят выражение творческая рефлексия автора, используемые им средства построения текста, экспликация интенций, ориентированных на адресата» (Ракитина 2006:21).
При антропоцентрическом осмыслении и интерпретации языка науки как способа бытия научного сознания, как средостения человеческой сути неизбежно высвечивается комплекс взаимозависимостей и взаимосвязей иного плана, отражающих роль человеческого (личностного) фактора в языке.
Думается, пора убрать кавычки у словосочетания «человеческий фактор» в лингвистических работах (см.: Алпатов 1995: 17; Архипов 1995: 31; Николаева 1995: 382 и др.) и в самом прямом смысле учитывать его, особенно в сфере интегративных исследований научной коммуникации, а не противопоставлять систему языка языковой личности.
Учёные признают: «основные принципы лингвистических исследований с позиций роли человеческого фактора, естественно, укрепившиеся прежде всего в сфере изучения текста и речевой деятельности, оказались плодотворными и в области грамматики» (Архипов 1995: 31) (выделено нами. – Л.Б.).
Особо отметим совпадение нашей позиции в осмыслении онтологии, статуса, эволюции и принципов презентации языка науки с таким подходом к языку, когда его модель, основанная «на функционально-коммуникативной концепции», представляется как «гибкая объемная динамическая система, в центре которой стоит Человек, как интерпретатор внеязыковой действительности, причем эта интерпретаторская деятельность отражается как в системе самого языка, так и в речевых построениях» (Всеволодова 1995: 108).
Концептуально-когнитивное пространство языка науки структурировано и организовано; языковые механизмы, определяющие адекватность функционирования всех его уровней, когерентны и имплицитно детерминированы антропоцентрической природой языка в целом. Естественно, научное познание мира (предметно-пространственных и событийно-временных аспектов в их динамической изменчивости), невозможное вне языковой личности, что обусловливает гетерогенность спектра точек зрения на исследуемый объект. Язык науки как специфическое орудие познания предопределяет создание как целостной научной языковой картины мира и ее текстуры, так и субкартин (предметного, атрибутивного, квантитативного, каузального, локально-темпорального и др. миров).
Итак, возрождение и распространение антропоцентрического подхода в языкознании имеет особую значимость в терминоведческих исследованиях, связанных с проблематикой языка науки во всех аспектах: «…просто оказывается более плодотворным рассматривать развитие науки и познания в целом не как некий монолог разворачивающегося из самого себя аналитического ума, а как диалог – человека с природой и человека с человеком» (Попович 1987: 27). В контексте изучения основ терминологической деривации языка науки данный принцип может рассматриваться как один из главнейших: системы терминов как субстанциональная, материальная основа языка научного стиля изложения не даны априори – их создают: «создать – путем творческих усилий и труда дать существование чему-л….» (СРЯ, т. 4: 183); образуют в результате специфических терминотворческих, терминообразовательных актов субъекты научного познания (поиска) в целях обеспечения материального оформления мыслей, репрезентации и обмена интеллективной информацией между членами социума: «термины не образуются в собственном смысле этого слова, а „создаются“, „творятся“, „придумываются“ (Хаютин 1972: 55). Интерпретация терминообразования в антропологической, когнитивно-креативной и семиотической системе координат позволяет квалифицировать эту процессуальность как творческую, сознательную, целеустремленную мыслительную, духовную деятельность.
Синкретизм мыслительного и речевого актов осмысляется как деривационный (в широком контексте), текстообразующий процесс, продуцирующий терминологическую ткань научной прозы, в которой неизбежно – и закономерно – отражается своеобразие индивидуального или коллективного „я“, являющегося ее творцом и создателем.
Такой подход позволяет принципиально по-иному трактовать системность и функциональность терминологической деривации (и терминов) в теоретическом пространстве концепции научной языковой картины мира с позиций принципа антропоцентризма – в противоположность существующим почти на всех этапах развития терминоведения тенденциям анализа континуума специальной лексики и терминосистем в русле их механистического „препарирования“ отдельно, изолированно, вне языковой – творящей – личности. Именно в таком – безличностном – ракурсе актуальны и правомерны призывы к униации, упорядочению, стандартизации, нормализации и т. п. (систем) терминов; требования их моносемии, полнозначности, отсутствия синонимии, неэмоциональности, экспрессивно-стилистической стерильности и т. п.
Это существенно, например, при разработке и создании ГОСТов, нормативных спецификаций, номенклатурных списков (справочников), стандартов на термины, информационных тезаурусов, систем и т. д. (прикладной, практический аспект), когда данные терминологические единицы являются результатом элиминации, экстрагирования из сферы их жизнедеятельности (бытия) – языка науки как системы систем.
В то же время при этом происходит как бы транспонирование (переход) совокупностей терминов от автора, языковой личности-творца к языковой личности(-ям) – интерпретатору, что косвенно влияет на объективность, адекватность и эволюционность концептуализации терминосистем, их свойств, признаков, функций ввиду несовпадения интеллектуально-личностных, когнитивно-мыслительных и др. способов и форм восприятия и рефлексии действительности у „я“-творца и „я“-интерпретатора.
„Обезличенные“ требования к языку науки как к многоуровневой целостности несовместимы с его субстанцией, сущностью, статусом и приводят к нивелированию (а возможно, и уничтожению) индивидуально-творческого аспекта его генезиса и специфичности, что отрицательно сказывается на тенденциях и перспективах его развития и совершенствования. Вот как оценивает, например, требование моносемии в языке науки Р.А. Будагов: „…принцип „одно слово – одно значение“ для любого естественного языка – это не только не идеал, но гибель языка: превращение его в средство, совершенно не способное быть „непосредственной действительностью мысли““ (Будагов 1989: 49).
В защиту полисемии в языке научного стиля изложения выступают не только лингвисты, но и ученые – представители физико-математических, биологических, медицинских и др. наук (творцы), что особенно показательно. Так, видный американский специалист по компьютерной технике М. Таубе считает: „если бы каждое слово имело только одно значение и каждое его значение выражалось бы только одним словом, было бы невозможно описать словами, что любое данное слово означает“ (Таубе 1964: 39).
Противоположные взгляды на проблему довольно часто высказываются лингвистами (позиция интерпретатора): „наиболее существенными признаками термина являются: социально регламентированная, точно ограниченная сфера применения и точное соотношение слова и вещи (или явления). Субъективные реакции, отраженные в каждом слове обыденной речи, чужды термину – термин внеэмоционален и объективен. Термин не индивидуален, а социален…“ (Реформатский 1986: 165).
Думается, более пластична и объективна следующая позиция, релевантная для параметрирования языка науки в целом: „…подлинно большие ученые, в том числе, разумеется, и физики, и математики… всем своим творчеством доказывали противоположное – единство ресурсов языка в самом стиле научного изложения.
Разумеется, эмоциональность эмоциональности рознь. Хорошо написанный учебник по физике эмоционален иначе, чем учебник по истории или литературе. Но если учебник по физике создан талантливым физиком и с увлечением, то всякий тонкий ценитель характера изложения материала не пройдет мимо если не внешней, то внутренней эмоциональности изложения. В самой простоте и ясности можно обнаружить подобную внутреннюю эмоциональность изложения“ (Будагов 1989: 53). С позиций антропоцентризма выступает Р.А. Будагов против интерпретации стиля научного изложения как имеющего „антиэмоциональный“ характер, против ограничения „понятия языковой эмоциональности рамками лишь стиля художественной литературы“ (там же: 52).
Отмечающаяся в научной литературе гетерогенность трактовок сегментных единиц понятийного пространства языка науки обусловливается как интра-, так и экстралингвистическими факторами, избираемым подходом и приоритетными принципами исследования; ориентацией при анализе на термин – член языка (макрохарактеристика) или на термин – член терминологии (микрохарактеристика) (Реформатский 1986: 166); ролью и компетенцией творца – или ролью интерпретатора и т. д.
Подчеркнём, что „терминология и терминотворчество – такие области языка, в которых… сталкиваются вкусы и интересы профессионалов – специалистов, языковедов и… ревнителей чистоты и точности словоупотребления… здесь требуются совместные действия и единство позиций языковедов и специалистов отдельных отраслей науки и техники. К сожалению, ни о каком единстве пока, по-видимому, не может быть и речи…
Оценка… терминов проводится с разных позиций и обращена к разнородным явлениям“ (Скворцов 1971: 228).
Итак, третий этап развития концепции языка науки характеризуется как значительной переориентацией, переосмыслением принципиальных основ (позиций) первого и второго витков, так и их дальнейшим развитием, коррекцией в инновационном плане, с учетом реальности новой парадигмы гуманитарного знания.
Единство коммуникативно-прагматического и антропологического подходов постулируется многими лингвистами. „Соссюровская проекция языка на шахматную доску и уподобление знаков шахматным фигурам, правила движения которых предопределены их значимостями, оставляют в тени игроков. Перефокусировка внимания исследователя с шахматной доски на игроков выявляет иное направление в изучении языка, прагматическое, ставшее приоритетным в наши дни. Отношения не между шахматными фигурами, а играющими… интенции говорящего и интерпретационные возможности слушающего в их совместной речевой деятельности – объект современной лингвистики“ (Чернейко 1995: 550) (выделено нами. – Л.Б.).
Проблема прагматической аспектуальности языка науки внутренне связана с аспектами прагматики метаязыковых образований, что латентно проецируется на терминообразовательную систему научного континуума и задает ее функционально-структурную перспективу, механизмы регуляции и саморазвития, параметральность производного как формы/функции производящего, обеспечивающей кодификацию наличия и общезначимость тех его понятийно-деривационных свойств, которые определяют условия функционирования дериватов при актуализации схем деривационного „высказывания“ в соответствующей ситуации (контексте, условиях) научной коммуникации.
Исследование прагматики языка науки и метаязыка определяется нами как эффективный способ (путь) совершенствования научного стиля языкового общения, что создает основу для продуцирования соответствующей стратификационной системы, отражающей субстанциональную сущность метаязыка и метаязыковую субстанциональность нелингвистической терминологии (например, генетики, вирусологии, экологии бактерий, биологии, гистологии, химии и т. д.), терминообразовательного яруса языка науки в целом.
Отмечается, что прагматика „в значительной степени отвечает требованиям принципа деятельности, и ее появление означает переход лингвистических устремлений в русло новой исследовательской парадигмы… Становление прагматики, вероятно, еще не завершилось. Остается немало дискуссионных вопросов… Это и вопросы об отношении прагматики и стилистики… Это, далее, вопросы, касающиеся понятия языковой личности“ (Сусов 1995: 487–488), а также языки науки и аспектов терминологической деривации (дериватологии).
Видение дифференцированности, спектральности феномена коммуникации порождает широкий прагматический диапазон анализа коммуникативной функции языка (и языка науки) в аспекте гносеологических, когнитивных, этических, эмоционально-психических, эстетических, ментальных, интенциональных и др. практически значимых отношений носителя языка к языку (науки). Актуально осмысление двуплановости модуса бытия языка науки как целостности – его системной представленности и речевой репрезентации: язык актуализирует явления и свойства, заложенные в нем или имманентно присущие ему.
В таком контексте коммуникативность как онтологическое свойство языка науки определяется через способность к передаче информации, сообщений, однако этот процесс возникает лишь в рамках какого-либо социума. Отношение „язык – социум“ (как совокупность индивидов), являясь важным методологическим основанием, подчеркивает необходимость включения в амплитуду исследований терминологической деривации языка науки аспекта не абстрактной языковой личности, а языковой личности-ученого, субъекта науки как особой сферы деятельности по выработке и теоретической систематизации объективных знаний о действительности, связанной с описанием, объяснением, прогнозированием изучаемых процессов, свойств и явлений. С учетом этого язык науки как „смысловое профессиональное общение“, реализующееся в особой лингвистической и социальной плоскости (Денисов 1993: 149), возможно трактовать и как личностную ауторефлексию, связанную с нормализаторской, кодификаторской, интеллектуализаторской и др. интенциями. Как признаёт С.В. Ракитина, „применение принципов когнитивно-дискурсивной парадигмы к научному тексту позволяет представить его как результат воображаемого (виртуального) коммуникативного акта, в котором проявляются особенности концептосеры личности учёного“ (2006: 25). В настоящее время актуально изучение проблем языкового онтогенеза в ракурсе формирования языковой личности с позиций бинарного подхода: 1) от психологии языка и речи – психолингвистического; 2) от научения языку – лингводидактического. „Третий же – от языка художественной литературы – … остается практически неразработанным“ (Базжина 1995: 36).
Добавим, что о возможности четвертого подхода – от языка научной литературы, языка науки – пока даже не упоминается, хотя его необходимость и перспективность обусловлена не только интра-, но и экстралингвистической реальностью: „если раньше вопросы выбора и применения терминов касались в основном ученых и специалистов, то наступающая компьютеризация всех областей человеческой деятельности заставляет все большее число людей сталкиваться с проблемами специальной лексики, составляющей подавляющее большинство слов современных языков“ (Гринёв 1996: 5).
Констатация информационного взрыва и его иррадиации, развитие теории информации, теории информационной цивилизации; расширение зон информационно-терминологического обслуживания (например, обучения, редактирования, перевода и др.), а также перманентные процессы дифференциации научного континуума и рождение новых наук, отраслей, дисциплин; разработка и создание систем искусственного интеллекта и машинной переработки знаний и многие другие факторы отражают качественно иной – более высокий – статус науки (как когнитивно-социальной системы) в конце XX века и ее непосредственное трансформационное воздействие на все сферы общественной жизни (социосферы), ее уникальную роль как проводника и транслятора инновационных идей и технологий, главного орудия социальной памяти нации и воплощения результатов научно-технического прогресса.
В этом контексте актуализирующим, репрезентирующим началом, своего рода общим знаменателем данных утилитарно-интеллектуальных стратумов, интеллективным „метасубъектом“ и выступает язык науки, непосредственно вплетенный в производственно-духовную коммуникацию людей.
Потребность в обмене все возрастающей научной информацией диктует необходимость развития, совершенствования, оптимизации языка научного общения, являющегося основой общечеловеческой языковой интеграции, поскольку „процесс интеграции/дезинтеграции является основной движущей силой любого развития“ (Миньяр-Белоручева 1994: 125).
В условиях меняющегося информационно-интеллектуального жизненного пространства, в рамках эпохи третьей „техно-лингвистической революции“… эпохи автоматизации форм коммуникации в обществе» (Бокадорова, Ору 1995: 62), современная языковая личность, выполняющая множество социальных ролей, объективно вынуждена в той или иной мере овладевать языком науки для заполнения образующихся концептуально-гносеологических ниш и для адекватной адаптации к новой реальности бытия.
С учетом изложенных оснований изучение языкового онтогенеза в аспекте формирования языковой личности и с позиций подхода от языка науки, языка научного общения – лингвокогнитивного, лингвогносеологического – представляется нам актуальным и перспективным во многих отношениях.
Коммуникативно-прагматический и семиотический аспекты исследования феномена языка науки также когеренты и объединены принципом антропоцентризма. В этой связи человек как языковая личность, располагающая установкой, намерениями (интенциональностью), явными и скрытыми целями (иллокуциями, «иллокутивными силами», по Дж. Остину), тактикой и правилами научной коммуникации, пресуппозициями, обусловливающими в комплексе достижение эффекта перлокутивности и адекватности локуции, может интерпретироваться в плоскости его рефлективной способности, указывающей способ дальнейшего языкового освоения мира (науки), в том числе и мира речевых произведений (язык науки, язык научного стиля изложения).
«Именно в дискурсивном взаимодействии человек вступает в контакт с миром и включается во взаимосвязи с другими людьми. В дискурсивном взаимодействии одна личность обращается к другой и дискурс становится значащим посредником, в котором личность реализуется… Личность нуждается в системе обозначений, в которой она существует… и именно в ней утверждает собственную реальность… Знаки интерпретируются и используются для проявления и самоопределения личности – и эти каскады сообщений должны быть поделены на составляющие элементы и проанализированы с точки зрения внутренних значений и качественных связей между ними» (Перинбаньягам 1990: 66–67). Данная трактовка в лингвофилософском плане созвучна интегративной концепции языка науки, отражая прагматичность и коммуникативность знака языка и релевантность семиотического аспекта разработки основ терминологической деривации языка науки: «но так как ничто нельзя изучать без знаков, обозначающих объекты в изучаемой области, то и при изучении языка науки приходится использовать знаки, указывающие на знаки… Многим сейчас стало ясно, что человек – в том числе человек науки – должен освободить себя от сплетенной им самим паутины слов и что язык – в том числе язык науки – остро нуждается в очищении, упрощении и упорядочении» (Моррис 1983: 39).
Знаковая и метаязыковая субстанциональность термина как материального субстрата языка науки предполагает неординарность прагматики и специфичность деривационных аспектов в процессе реализации метаязыковых образований.
При анализе параметров деривационного пространства языка науки принципиально положение о том, что «язык, репрезентирующий понятие, которое обозначается текстом, тоже гносеологичен… коммуникативен. Будучи кодифицированно репрезентативным, гносеологичным, он в то же время является средством обеспечения общения, он способен нести информацию и способствовать человеку в обмене информацией» (Немец 1993: 95). Синергетизм (синергизм) антропологического и семиотического измерений феномена языка науки и его деривации дает основания интерпретировать семиотический процесс как «деятельность по организации знаков», которая осуществляется в актах, «инициированных мыслящим существом во множестве других процессов. Поскольку не существует познания, не детерминированного предшествующим познанием, то отсюда следует, что мышление есть длящийся знаковый процесс. В свете сказанного формирование знаков и их трансформацию нужно считать сознательной деятельностью» (Перинбаньягам 1990: 83).
Когнитивно-эпистемическая установка научной ситуации общения, скорректированная экспликацией процессуальной, интеракциональной природы научного текста/дискурса – как продукта, результата познавательной деятельности языковой личности, – предполагает выявление также имплицитных компонентов, тенденций (интуиция, интроспекция, рефлексия, терминологическая иодтекстуальиость и др.) в коммуникации, детерминированных прагматико-функциональными, личностно-ролевыми, конвенционально-субъективными и др. факторами.
Феномен научной коммуникации характеризуется свойствами и признаками интертекстуальности, интеробъективности, диа/полилогичности в эксплицитной или имплицитной форме; адресностью: 1) интерсубъективной – как коммуникативно-прагматической направленностью кванта информации на коммуниканта-реципиента и 2) интертекстуальной, интеринформационной – как концептуально-прагматической корреляцией информационного кванта (блока, текста) с другими. «Эти действия уникальны и индивидуальны и выражают „Я“-личность, какой бы коллективный и общепринятый язык ни использовался» (Перинбаньягам 1990: 70).
Учитывая изоморфизм (иногда – синкретизм, идентичность) понятий «язык» и «стиль», не представляется убедительным оперирование понятием «функциональный язык» в противоположность концепту «функциональный стиль», как это отмечается, например, в работах Л. Дрозд (развитие ею идей пражской школы 30-х годов XX века; см.: Б. Гавранек о четырех функциональных языках – Havranek 1929). Отсутствуют, на наш взгляд, достаточные логиколингвистические основания и для дифференциации Л. Дрозд двух функциональных языков на подъязык техники и язык науки (Дрозд 1979): два языка логичнее стратифицировать на языки, а не на подъязык… и язык; к тому же не совсем ясны лингвистические признаки и критерии иерархичной, а не стратификационной противопоставленности и выделимости данных объектов (почему не язык техники или подъязык науки?).
Контрпозиция по проблеме статуса и предметной отнесенности аспектов языка науки представлена в работах А.В. Суперанской: «…мы полагаем, что разрабатываемая нами теория специальной лексики несовместима с теорией функциональных стилей (последнюю мы не признаем). Специальная лексика – это принадлежность отдельных подъязыков….
Таким же образом не принимаем мы и положение „о терминологической функции“ слов литературного языка….
Хотя термин принципиально внеположен стилистике, стилистика научных текстов все же может быть выделена как самостоятельная дисциплина…» (Суперанская, Подольская, Васильева 1989: 67–68).
Заметим в этой связи, что противопоставляемые понятия не находятся в отношении контрарности, а, наоборот, являются в определенной степени равнозначными, ср.: «специальная» (лексика) – сема «предназначенная исключительно для кого-, чего-л… имеющая особое „назначение…“ (СРЯ, т. IV: 222); „функциональный“ (стиль) – сема „прилаг. к функция в знач. значение, назначение, роль“ (там же: 587); „… зависящий от деятельности, а не от структуры, строения чего-н.“ (ТСРЯ: 846) (выделено нами. – Л.Б.). Думается, между понятиями „функциональный язык“ (Л. Дрозд), „специальная лексика“» (А.В. Суперанская) и т. п. и «функциональный стиль» (в общепринятой трактовке) нет никакого внутреннего противоречия и отношений принципиальной противопоставленности, противоположности: исследователи оперируют изоморфными, взаимно соответствующими, равнозначными концептами, используя для аргументации разные понятийные признаки.
Определенное совпадение рассматриваемых понятийных сфер опирается на изоморфность, корреляцию терминологических концептов «язык», «стиль», «лексика».
Термин «лексика» используется «и по отношению к отдельным пластам словарного состава… и для обозначения всех слов, употребленных к.-л. писателем… или в к.-л. одном произведении… В каждом языке лексика дифференцируется стилистически» (Кузнецов 1990: 257–258). Расширительное понимание лексики и как «совокупности слов, связанных со сферой их использования», и как «одного из стилистических пластов в словарном составе языка» (ССЛТ: 160), а также как «словарного состава языка, какого-н. его стиля, сферы…» (ТСРЯ: 316) (отношение подчинения, субординации) и т. п. в целом традиционно для отечественной лингвистики и эксплицирует не контрарность, а иерархичность/стратифицированность лексического и/или стилистического членения языкового континуума. В силу этого существуют коммуникативнолексические синонимы «специальный язык» и «функциональная лексика» («функциональный язык» и «специальная лексика»), обусловленные понятийной близостью определений «специальный», «функциональный», «стилистический».
Итак, для второго этапа (витка) развития концепции языка науки при всей многоаспектности подходов характерна внутренняя возможность их сближения и интеграции, так как лингвистические стратумы взаимосвязаны и взаимообусловлены, между ними нет неподвижных границ, резких разграничительных линий: это в целом противоречило бы теории и фундаментальному закону развития.
Для третьего этапа развития концепции языка науки характерны полиаспектное классификационное пространство, многомерность и увеличение числа категориальных характеристик языка научного стиля изложения, коррекция более или менее сформировавшихся представлений о его формально-содержательных, коммуникативно-прагматических параметрах и месте в системе общенационального русского языка.
Отмечается в этой связи динамичность реализации и эволюционность, иррадиация приоритетных тенденций и позиций первого и второго витков, но уже на качественно ином концептуальном уровне, что обусловливается и происходящей к концу XX столетия сменяемостью (и изменением) лингвофилософской и когнитивной парадигм гуманитарного знания[2] как проявлением общих закономерностей развития познания.
Многомерность классификационных репрезентаций понятия языка науки предполагает на третьем этапе интеграцию логического, когнитивного, гносеологического, семиотического, коммуникативно-прагматического аспектов как приоритетных, с учетом особенностей предыдущих витков развития данной концепции.
На современном этапе эволюции лингвистического познания адекватное параметрирование и описание языка науки как специфичного явления возможно лишь при таком – интегрированном – подходе, в единстве всех существенных признаков. Это обусловливается особым статусом данного объекта исследования, проявляющегося в его экзистенции как сложного, а не простого, по способу и корреляции связей и характеру организации в систему, а также в полиморфности признаков, свойств и функциональной динамики самого феномена, имеющего бинарную, а не униарную субстанциональность в силу специфичности его генезиса (генерации, порождения): язык науки, в первую очередь, – феномен (продукт и деятельность) языковой личности. В научном тексте «как единице общения находят выражение творческая рефлексия автора, используемые им средства построения текста, экспликация интенций, ориентированных на адресата» (Ракитина 2006:21).
При антропоцентрическом осмыслении и интерпретации языка науки как способа бытия научного сознания, как средостения человеческой сути неизбежно высвечивается комплекс взаимозависимостей и взаимосвязей иного плана, отражающих роль человеческого (личностного) фактора в языке.
Думается, пора убрать кавычки у словосочетания «человеческий фактор» в лингвистических работах (см.: Алпатов 1995: 17; Архипов 1995: 31; Николаева 1995: 382 и др.) и в самом прямом смысле учитывать его, особенно в сфере интегративных исследований научной коммуникации, а не противопоставлять систему языка языковой личности.
Учёные признают: «основные принципы лингвистических исследований с позиций роли человеческого фактора, естественно, укрепившиеся прежде всего в сфере изучения текста и речевой деятельности, оказались плодотворными и в области грамматики» (Архипов 1995: 31) (выделено нами. – Л.Б.).
Особо отметим совпадение нашей позиции в осмыслении онтологии, статуса, эволюции и принципов презентации языка науки с таким подходом к языку, когда его модель, основанная «на функционально-коммуникативной концепции», представляется как «гибкая объемная динамическая система, в центре которой стоит Человек, как интерпретатор внеязыковой действительности, причем эта интерпретаторская деятельность отражается как в системе самого языка, так и в речевых построениях» (Всеволодова 1995: 108).
Концептуально-когнитивное пространство языка науки структурировано и организовано; языковые механизмы, определяющие адекватность функционирования всех его уровней, когерентны и имплицитно детерминированы антропоцентрической природой языка в целом. Естественно, научное познание мира (предметно-пространственных и событийно-временных аспектов в их динамической изменчивости), невозможное вне языковой личности, что обусловливает гетерогенность спектра точек зрения на исследуемый объект. Язык науки как специфическое орудие познания предопределяет создание как целостной научной языковой картины мира и ее текстуры, так и субкартин (предметного, атрибутивного, квантитативного, каузального, локально-темпорального и др. миров).
Итак, возрождение и распространение антропоцентрического подхода в языкознании имеет особую значимость в терминоведческих исследованиях, связанных с проблематикой языка науки во всех аспектах: «…просто оказывается более плодотворным рассматривать развитие науки и познания в целом не как некий монолог разворачивающегося из самого себя аналитического ума, а как диалог – человека с природой и человека с человеком» (Попович 1987: 27). В контексте изучения основ терминологической деривации языка науки данный принцип может рассматриваться как один из главнейших: системы терминов как субстанциональная, материальная основа языка научного стиля изложения не даны априори – их создают: «создать – путем творческих усилий и труда дать существование чему-л….» (СРЯ, т. 4: 183); образуют в результате специфических терминотворческих, терминообразовательных актов субъекты научного познания (поиска) в целях обеспечения материального оформления мыслей, репрезентации и обмена интеллективной информацией между членами социума: «термины не образуются в собственном смысле этого слова, а „создаются“, „творятся“, „придумываются“ (Хаютин 1972: 55). Интерпретация терминообразования в антропологической, когнитивно-креативной и семиотической системе координат позволяет квалифицировать эту процессуальность как творческую, сознательную, целеустремленную мыслительную, духовную деятельность.
Синкретизм мыслительного и речевого актов осмысляется как деривационный (в широком контексте), текстообразующий процесс, продуцирующий терминологическую ткань научной прозы, в которой неизбежно – и закономерно – отражается своеобразие индивидуального или коллективного „я“, являющегося ее творцом и создателем.
Такой подход позволяет принципиально по-иному трактовать системность и функциональность терминологической деривации (и терминов) в теоретическом пространстве концепции научной языковой картины мира с позиций принципа антропоцентризма – в противоположность существующим почти на всех этапах развития терминоведения тенденциям анализа континуума специальной лексики и терминосистем в русле их механистического „препарирования“ отдельно, изолированно, вне языковой – творящей – личности. Именно в таком – безличностном – ракурсе актуальны и правомерны призывы к униации, упорядочению, стандартизации, нормализации и т. п. (систем) терминов; требования их моносемии, полнозначности, отсутствия синонимии, неэмоциональности, экспрессивно-стилистической стерильности и т. п.
Это существенно, например, при разработке и создании ГОСТов, нормативных спецификаций, номенклатурных списков (справочников), стандартов на термины, информационных тезаурусов, систем и т. д. (прикладной, практический аспект), когда данные терминологические единицы являются результатом элиминации, экстрагирования из сферы их жизнедеятельности (бытия) – языка науки как системы систем.
В то же время при этом происходит как бы транспонирование (переход) совокупностей терминов от автора, языковой личности-творца к языковой личности(-ям) – интерпретатору, что косвенно влияет на объективность, адекватность и эволюционность концептуализации терминосистем, их свойств, признаков, функций ввиду несовпадения интеллектуально-личностных, когнитивно-мыслительных и др. способов и форм восприятия и рефлексии действительности у „я“-творца и „я“-интерпретатора.
„Обезличенные“ требования к языку науки как к многоуровневой целостности несовместимы с его субстанцией, сущностью, статусом и приводят к нивелированию (а возможно, и уничтожению) индивидуально-творческого аспекта его генезиса и специфичности, что отрицательно сказывается на тенденциях и перспективах его развития и совершенствования. Вот как оценивает, например, требование моносемии в языке науки Р.А. Будагов: „…принцип „одно слово – одно значение“ для любого естественного языка – это не только не идеал, но гибель языка: превращение его в средство, совершенно не способное быть „непосредственной действительностью мысли““ (Будагов 1989: 49).
В защиту полисемии в языке научного стиля изложения выступают не только лингвисты, но и ученые – представители физико-математических, биологических, медицинских и др. наук (творцы), что особенно показательно. Так, видный американский специалист по компьютерной технике М. Таубе считает: „если бы каждое слово имело только одно значение и каждое его значение выражалось бы только одним словом, было бы невозможно описать словами, что любое данное слово означает“ (Таубе 1964: 39).
Противоположные взгляды на проблему довольно часто высказываются лингвистами (позиция интерпретатора): „наиболее существенными признаками термина являются: социально регламентированная, точно ограниченная сфера применения и точное соотношение слова и вещи (или явления). Субъективные реакции, отраженные в каждом слове обыденной речи, чужды термину – термин внеэмоционален и объективен. Термин не индивидуален, а социален…“ (Реформатский 1986: 165).
Думается, более пластична и объективна следующая позиция, релевантная для параметрирования языка науки в целом: „…подлинно большие ученые, в том числе, разумеется, и физики, и математики… всем своим творчеством доказывали противоположное – единство ресурсов языка в самом стиле научного изложения.
Разумеется, эмоциональность эмоциональности рознь. Хорошо написанный учебник по физике эмоционален иначе, чем учебник по истории или литературе. Но если учебник по физике создан талантливым физиком и с увлечением, то всякий тонкий ценитель характера изложения материала не пройдет мимо если не внешней, то внутренней эмоциональности изложения. В самой простоте и ясности можно обнаружить подобную внутреннюю эмоциональность изложения“ (Будагов 1989: 53). С позиций антропоцентризма выступает Р.А. Будагов против интерпретации стиля научного изложения как имеющего „антиэмоциональный“ характер, против ограничения „понятия языковой эмоциональности рамками лишь стиля художественной литературы“ (там же: 52).
Отмечающаяся в научной литературе гетерогенность трактовок сегментных единиц понятийного пространства языка науки обусловливается как интра-, так и экстралингвистическими факторами, избираемым подходом и приоритетными принципами исследования; ориентацией при анализе на термин – член языка (макрохарактеристика) или на термин – член терминологии (микрохарактеристика) (Реформатский 1986: 166); ролью и компетенцией творца – или ролью интерпретатора и т. д.
Подчеркнём, что „терминология и терминотворчество – такие области языка, в которых… сталкиваются вкусы и интересы профессионалов – специалистов, языковедов и… ревнителей чистоты и точности словоупотребления… здесь требуются совместные действия и единство позиций языковедов и специалистов отдельных отраслей науки и техники. К сожалению, ни о каком единстве пока, по-видимому, не может быть и речи…
Оценка… терминов проводится с разных позиций и обращена к разнородным явлениям“ (Скворцов 1971: 228).
Итак, третий этап развития концепции языка науки характеризуется как значительной переориентацией, переосмыслением принципиальных основ (позиций) первого и второго витков, так и их дальнейшим развитием, коррекцией в инновационном плане, с учетом реальности новой парадигмы гуманитарного знания.
Единство коммуникативно-прагматического и антропологического подходов постулируется многими лингвистами. „Соссюровская проекция языка на шахматную доску и уподобление знаков шахматным фигурам, правила движения которых предопределены их значимостями, оставляют в тени игроков. Перефокусировка внимания исследователя с шахматной доски на игроков выявляет иное направление в изучении языка, прагматическое, ставшее приоритетным в наши дни. Отношения не между шахматными фигурами, а играющими… интенции говорящего и интерпретационные возможности слушающего в их совместной речевой деятельности – объект современной лингвистики“ (Чернейко 1995: 550) (выделено нами. – Л.Б.).
Проблема прагматической аспектуальности языка науки внутренне связана с аспектами прагматики метаязыковых образований, что латентно проецируется на терминообразовательную систему научного континуума и задает ее функционально-структурную перспективу, механизмы регуляции и саморазвития, параметральность производного как формы/функции производящего, обеспечивающей кодификацию наличия и общезначимость тех его понятийно-деривационных свойств, которые определяют условия функционирования дериватов при актуализации схем деривационного „высказывания“ в соответствующей ситуации (контексте, условиях) научной коммуникации.
Исследование прагматики языка науки и метаязыка определяется нами как эффективный способ (путь) совершенствования научного стиля языкового общения, что создает основу для продуцирования соответствующей стратификационной системы, отражающей субстанциональную сущность метаязыка и метаязыковую субстанциональность нелингвистической терминологии (например, генетики, вирусологии, экологии бактерий, биологии, гистологии, химии и т. д.), терминообразовательного яруса языка науки в целом.
Отмечается, что прагматика „в значительной степени отвечает требованиям принципа деятельности, и ее появление означает переход лингвистических устремлений в русло новой исследовательской парадигмы… Становление прагматики, вероятно, еще не завершилось. Остается немало дискуссионных вопросов… Это и вопросы об отношении прагматики и стилистики… Это, далее, вопросы, касающиеся понятия языковой личности“ (Сусов 1995: 487–488), а также языки науки и аспектов терминологической деривации (дериватологии).
Видение дифференцированности, спектральности феномена коммуникации порождает широкий прагматический диапазон анализа коммуникативной функции языка (и языка науки) в аспекте гносеологических, когнитивных, этических, эмоционально-психических, эстетических, ментальных, интенциональных и др. практически значимых отношений носителя языка к языку (науки). Актуально осмысление двуплановости модуса бытия языка науки как целостности – его системной представленности и речевой репрезентации: язык актуализирует явления и свойства, заложенные в нем или имманентно присущие ему.
В таком контексте коммуникативность как онтологическое свойство языка науки определяется через способность к передаче информации, сообщений, однако этот процесс возникает лишь в рамках какого-либо социума. Отношение „язык – социум“ (как совокупность индивидов), являясь важным методологическим основанием, подчеркивает необходимость включения в амплитуду исследований терминологической деривации языка науки аспекта не абстрактной языковой личности, а языковой личности-ученого, субъекта науки как особой сферы деятельности по выработке и теоретической систематизации объективных знаний о действительности, связанной с описанием, объяснением, прогнозированием изучаемых процессов, свойств и явлений. С учетом этого язык науки как „смысловое профессиональное общение“, реализующееся в особой лингвистической и социальной плоскости (Денисов 1993: 149), возможно трактовать и как личностную ауторефлексию, связанную с нормализаторской, кодификаторской, интеллектуализаторской и др. интенциями. Как признаёт С.В. Ракитина, „применение принципов когнитивно-дискурсивной парадигмы к научному тексту позволяет представить его как результат воображаемого (виртуального) коммуникативного акта, в котором проявляются особенности концептосеры личности учёного“ (2006: 25). В настоящее время актуально изучение проблем языкового онтогенеза в ракурсе формирования языковой личности с позиций бинарного подхода: 1) от психологии языка и речи – психолингвистического; 2) от научения языку – лингводидактического. „Третий же – от языка художественной литературы – … остается практически неразработанным“ (Базжина 1995: 36).
Добавим, что о возможности четвертого подхода – от языка научной литературы, языка науки – пока даже не упоминается, хотя его необходимость и перспективность обусловлена не только интра-, но и экстралингвистической реальностью: „если раньше вопросы выбора и применения терминов касались в основном ученых и специалистов, то наступающая компьютеризация всех областей человеческой деятельности заставляет все большее число людей сталкиваться с проблемами специальной лексики, составляющей подавляющее большинство слов современных языков“ (Гринёв 1996: 5).
Констатация информационного взрыва и его иррадиации, развитие теории информации, теории информационной цивилизации; расширение зон информационно-терминологического обслуживания (например, обучения, редактирования, перевода и др.), а также перманентные процессы дифференциации научного континуума и рождение новых наук, отраслей, дисциплин; разработка и создание систем искусственного интеллекта и машинной переработки знаний и многие другие факторы отражают качественно иной – более высокий – статус науки (как когнитивно-социальной системы) в конце XX века и ее непосредственное трансформационное воздействие на все сферы общественной жизни (социосферы), ее уникальную роль как проводника и транслятора инновационных идей и технологий, главного орудия социальной памяти нации и воплощения результатов научно-технического прогресса.
В этом контексте актуализирующим, репрезентирующим началом, своего рода общим знаменателем данных утилитарно-интеллектуальных стратумов, интеллективным „метасубъектом“ и выступает язык науки, непосредственно вплетенный в производственно-духовную коммуникацию людей.
Потребность в обмене все возрастающей научной информацией диктует необходимость развития, совершенствования, оптимизации языка научного общения, являющегося основой общечеловеческой языковой интеграции, поскольку „процесс интеграции/дезинтеграции является основной движущей силой любого развития“ (Миньяр-Белоручева 1994: 125).
В условиях меняющегося информационно-интеллектуального жизненного пространства, в рамках эпохи третьей „техно-лингвистической революции“… эпохи автоматизации форм коммуникации в обществе» (Бокадорова, Ору 1995: 62), современная языковая личность, выполняющая множество социальных ролей, объективно вынуждена в той или иной мере овладевать языком науки для заполнения образующихся концептуально-гносеологических ниш и для адекватной адаптации к новой реальности бытия.
С учетом изложенных оснований изучение языкового онтогенеза в аспекте формирования языковой личности и с позиций подхода от языка науки, языка научного общения – лингвокогнитивного, лингвогносеологического – представляется нам актуальным и перспективным во многих отношениях.
Коммуникативно-прагматический и семиотический аспекты исследования феномена языка науки также когеренты и объединены принципом антропоцентризма. В этой связи человек как языковая личность, располагающая установкой, намерениями (интенциональностью), явными и скрытыми целями (иллокуциями, «иллокутивными силами», по Дж. Остину), тактикой и правилами научной коммуникации, пресуппозициями, обусловливающими в комплексе достижение эффекта перлокутивности и адекватности локуции, может интерпретироваться в плоскости его рефлективной способности, указывающей способ дальнейшего языкового освоения мира (науки), в том числе и мира речевых произведений (язык науки, язык научного стиля изложения).
«Именно в дискурсивном взаимодействии человек вступает в контакт с миром и включается во взаимосвязи с другими людьми. В дискурсивном взаимодействии одна личность обращается к другой и дискурс становится значащим посредником, в котором личность реализуется… Личность нуждается в системе обозначений, в которой она существует… и именно в ней утверждает собственную реальность… Знаки интерпретируются и используются для проявления и самоопределения личности – и эти каскады сообщений должны быть поделены на составляющие элементы и проанализированы с точки зрения внутренних значений и качественных связей между ними» (Перинбаньягам 1990: 66–67). Данная трактовка в лингвофилософском плане созвучна интегративной концепции языка науки, отражая прагматичность и коммуникативность знака языка и релевантность семиотического аспекта разработки основ терминологической деривации языка науки: «но так как ничто нельзя изучать без знаков, обозначающих объекты в изучаемой области, то и при изучении языка науки приходится использовать знаки, указывающие на знаки… Многим сейчас стало ясно, что человек – в том числе человек науки – должен освободить себя от сплетенной им самим паутины слов и что язык – в том числе язык науки – остро нуждается в очищении, упрощении и упорядочении» (Моррис 1983: 39).
Знаковая и метаязыковая субстанциональность термина как материального субстрата языка науки предполагает неординарность прагматики и специфичность деривационных аспектов в процессе реализации метаязыковых образований.
При анализе параметров деривационного пространства языка науки принципиально положение о том, что «язык, репрезентирующий понятие, которое обозначается текстом, тоже гносеологичен… коммуникативен. Будучи кодифицированно репрезентативным, гносеологичным, он в то же время является средством обеспечения общения, он способен нести информацию и способствовать человеку в обмене информацией» (Немец 1993: 95). Синергетизм (синергизм) антропологического и семиотического измерений феномена языка науки и его деривации дает основания интерпретировать семиотический процесс как «деятельность по организации знаков», которая осуществляется в актах, «инициированных мыслящим существом во множестве других процессов. Поскольку не существует познания, не детерминированного предшествующим познанием, то отсюда следует, что мышление есть длящийся знаковый процесс. В свете сказанного формирование знаков и их трансформацию нужно считать сознательной деятельностью» (Перинбаньягам 1990: 83).
Когнитивно-эпистемическая установка научной ситуации общения, скорректированная экспликацией процессуальной, интеракциональной природы научного текста/дискурса – как продукта, результата познавательной деятельности языковой личности, – предполагает выявление также имплицитных компонентов, тенденций (интуиция, интроспекция, рефлексия, терминологическая иодтекстуальиость и др.) в коммуникации, детерминированных прагматико-функциональными, личностно-ролевыми, конвенционально-субъективными и др. факторами.
Феномен научной коммуникации характеризуется свойствами и признаками интертекстуальности, интеробъективности, диа/полилогичности в эксплицитной или имплицитной форме; адресностью: 1) интерсубъективной – как коммуникативно-прагматической направленностью кванта информации на коммуниканта-реципиента и 2) интертекстуальной, интеринформационной – как концептуально-прагматической корреляцией информационного кванта (блока, текста) с другими. «Эти действия уникальны и индивидуальны и выражают „Я“-личность, какой бы коллективный и общепринятый язык ни использовался» (Перинбаньягам 1990: 70).
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента