Лада Лузина. Выстрел в Опере

   – Но все-таки брошка была в виде Лиры, – с сомнением сказала Маша.
   – Да хоть в виде черепа и костей! Что из того? Да и была ли она во-още? Может, это такая себе легенда семейная: родичи Ахматовой потом придумали, когда она поэтессой стала, чтоб было чего журналистам в интервью рассказать. Или она сама. Она во-още была жуткой обманщицей. Вот уж кто умел себя распиарить, так это Анечка Горенко. Ты вообще в теме, что еще при ахматовской жизни художники нарисовали больше двухсот ее портретов? Вот это, я понимаю, раскрутка!
   Чуб подскочила к зеркалу и показала ему свою попу.
   Шорты врезались в ягодицы, оставляя нижнюю часть открытой на обозрение.
   Однако в пониманье певицы одежда существовала отнюдь не для того, чтобы что-то скрывать, а одеваться хорошо, в ее понимании, означало – так, чтобы оборачивались все прохожие.
   Ныне же следовало расстараться особенно…
   – OK! Сзади полюбят, спереди привыкнут, – глубокомысленно огласила Чуб. – А когда мы сегодня с Яном встречаемся?
   – Но в Киеве, действительно, не было ни одного большого писателя. Ни одного большого поэта, – продолжала сомневаться студентка исторического факультета. – За всю его историю.
   – Не было, – подумав, покивала косами дочь литературного критика. – Но ты так рассуди: а при чем во-още Лира к Киеву? Лира – это ж типа из Древней Греции.
   – Логично.
   – Остынь! Куча народу находит всякую хрень. Куча народу вешается! Здесь даже нет ничего мистического. – Вид сзади Дашу удовлетворил.
   Оставалось подобрать умопомрачительный верх.
   – Если бы в этой истории не было ничего мистического, нас бы туда не позвали, – аргументировала Ковалева.
   – О’кей, – немедленно отыскала лазейку Землепотрясная, обладавшая ярковыраженным талантом к спорам. – Анна Голенко верила в мистику, и ее мистицизм ее доконал. Поэтому ее проблема как бы подпадала под нашу парафию…
   – Я поняла! – озарило Машу. – Теория твоего дедушки Чуба! Теория повторяющихся слов. Это же правда! Так с нами общался Город, когда мы были совершенно слепыми. Он постоянно подбрасывал нам подсказки. Он нас направлял. Все вокруг указывало нам путь – название спектакля на афише, статья в газете…
   Внучка Чуб принялась чесать нос.
   Именно благодаря статье в случайной газете, принесенной ветром и прибившейся к Дашиным ногам, Дашины ноги и отправились в «Центръ колдовства», где умирающая Киевица Кылына…
   – О’кей. И че из того? – оборонилась спорщица. – Это означает лишь то, что мой дедушка был умный парень.
   – Нет, – оспорила упрямая Маша. – Это означает, что кто-то специально подводил Анну Голенко к подобному выводу.
   – Вот и прекрасно, – сделала нелогичный вывод певица. – Вот мы и поняли, в чем колдовство. Кто-то подводил эту тетку к самоубийству, но мы вовремя вмешались и спасли ее.
   – Но кто этот кто-то?
   – Какая разница?! – разрезала Даша воздух рукой. – Пойми ты, Голенко – это полный голяк! Я задницей чувствую. – Для убедительности Даша выпятила интуитивное место и похлопала по нему рукой. – Какая-то третьеразрядная поэтесса возомнила, что ее обокрала Анна Ахматова, и решила покончить с собой. Хренотень и графоманские бредни! – Певица вздохнула.
   Ибо было понятно: никакая это не хренотень. А нечто важное и значимое, что они по ничерта-незнанию просто не способны понять.
   Иначе зачем бы на небе загорался красный огонь?
   – Но иногда твоя задница все же ошибается, – сказала Маша.
   – Ну, она, конечно, не Господь Бог, – капитулировала Чуб.
   Выдернув из шкафа украинскую вышиванку-сорочку, она прикидывала ее на себя.
   – Ладно, пускай не голяк, пусть висяк. – Раритетная рубаха из коллекции дедушки Чуба слегка примирила ее с Машиным упрямством. – Разницы нет! – Внучка Чуб нырнула в рубаху. – И если в ближайшее время небо не маякнет нам че-то покруче и попонятней, ее для нас и подавно не будет. – Даша завязала узел под грудью, нацепила четыре мониста, серьги, двадцать браслетов и прозвенела: – Сегодня 10-е! Послезавтра бой. И за такую историю нам его на год не перенесут. А поскольку на небо больше полагаться нельзя, единственное наше спасение срочно отыскать хоть один ведьмацкий корень! Слушай, – озадачилась она, разглядывая экипировку (как и следовало ожидать, кожаные шорты-трусы в комплекте с буйной национальной вышивкой и ботинками а-ля Джонни Депп выдали землепотрясный результат!). – Но если мой деда так классно знал все ведьмацкие примочки, неужели он мог вычислить их просто так? Неужели у нас в роду никого не было? Это же нонсенс! Родиться в Киеве, где стоит целых четыре Лысых Горы, где каждая вторая – ведьма… И оказаться третьей! Да быть того не может. Я задницей чувствую. Я – точно ведьма! А Катя тем более! Во времена инквизиции ее бы сожгли без всяких доказанных родственников, только за то, что такая красивая. Сказали бы «ведьма» – и в костер…
   – Купальский костер. Купала!!! – закричала Ковалева так громко, что сумела потрясти даже Землепотрясную. – Ахматова родилась на Ивана Купалу! В «Иванову ночь». Она – ведьма!
   – Разве Ахматова родилась 7 июля? – застопорилась певица.
   – Анна Ахматова родилась 23 июня, то есть 11 июня по старому стилю. – В комнату, улыбаясь, вплыла Дашина мама.
   – Почему же в статье было сказано «родилась на знаменитую Иванову ночь»? – впала в ступор студентка.
   – Потому, – ответила литературная мама, – что Ахматова сама написала: «Я родилась в один год с Чарли Чаплиным, «Крейцеровой сонатой», Эйфелевой башней. В то лето Париж праздновал 100-летие падения Бастилии – 1889-й, а в ночь моего рождения справлялась и справляется знаменитая древняя «Иванова ночь». О, она умела выписывать свою биографию!
   – Она классно пиарила! – перевела эстрадная дочь. – Говорю, она была обычной обманщицей, как и все нормальные звезды.
   – Ахматова? Ну конечно, обманщица, – улыбнулась Вероника. – Анна Ахматова всерьез утверждала, что род ее пошел от последнего хана Золотой Орды – Ахмата, прямого потомка Чингисхана. Что ее бабушка, чью фамилию она взяла как псевдоним, татарская княжна. Хотя ее бабка Прасковья Ахматова не была ни княжной, ни, тем паче, татаркой.
   – И про Иванову ночь приврала для красного словца, – добила подругу Даша. – И про Лиру, и про предсказание «Ты станешь поэтом». Это же шоу-бизнес! Здесь все врут.
   – Значит, Ахматова – не ведьма, – погасла Маша.
   – Ахматова? Ну конечно же ведьма, – улыбнулась Вероника. – Не зря же Цветаева называла ее в стихах «чернокнижницей», а муж Ахматовой, Николай Гумилев, написал: «Из города Киева, из логова Змиева я взял не жену, а колдунью».
   – Что? – коротко охнула Маша.
   – Из логова Змиева?! – звякнула монистами дочь. – Откуда он знал про Змея?!
   – Про Змея? – приподняла бровь Вероника.
   – В Киеве живет Змей. Жил Змей. Но мы его… – Чуб чуть не выдала матери древнюю тайну.
   «Надо предупредить ее, – испугалась студентка. – Нельзя открывать правду слепым. Это Великий запрет».
   Но уже зазвеневшая в воздухе тайна не произвела на Дашину мать никакого воздействия.
   – Я уже говорила сегодня Анечке Голенко… – Вероника закурила, выдохнула дым и закончила: – …о магии литературы. В своих произведениях писатели и поэты часто предсказывают то, о чем не может знать простой смертный. Взять, к примеру, трагедию «Титаника». За четырнадцать лет до кораблекрушения вышла книга, где писалось, как, напоровшись на айсберг, тонет корабль под названием «Титан». Или зачем далеко ходить, муж Ахматовой – поэт Николай Гумилев – не только предсказал свою смерть, но и почувствовал рожденье звезды. «В созвездии Змия загорелась новая звезда», – написал он за полвека до того, как японские астрономы официально зарегистрировали появление новой звезды в созвездии Змеи. А за пять лет до своего расстрела Гумилев подробно описал в стихах человека, который «занят отливаньем пули, что меня с землею разлучит»…
   – И чего это значит? – спросила Даша.
   – Точно не знаю, – известила дочь Вероника. – Но недавно у меня появилась теория. Все талантливые литераторы – ведьмы и колдуны, в той или иной мере. Судите сами: и писатели, и колдуны выстраивают хитросплетения слов в неком завораживающем нас порядке. Колдуны называют это заговорами и заклинаниями. Литераторы – романами и стихами. Ведьмы и колдуны делают это осознанно. Писатели и поэты – в озарении. А суть не меняется! Достаточно расставить нужные слова в нужной последовательности – и ты можешь изменить мир.
   – Чароплетство, – медленно произнесла Маша, скорее вопросительно, чем утвердительно. – Писатель тоже создает мир, существующий по придуманным им законам. Как и…
   «…Марина, вынудившая всех тысячу лет подчиняться провозглашенным ею законам!»
   – Как и колдун, – кивнула литературная мать. – Буквы как ноты, пишущий должен чувствовать ритм и мелодику слова, его магию! Лучший пример: молитвы и заклинания, само прочтение которых точно отрывает тебя от реальности и… творит чудеса. В идеале писатель должен писать так же! Как чародей. Как сам Господь Бог, который, согласно Евангелию от Иоанна, сотворил мир с помощью слова.
   – То есть вы думаете, – с тревогой спросила Маша, – писатель способен переделывать мир? И литературная модель мира, которую он создает, как восковая кукла – модель человека, которую ведьма колет иглой? Она колет куклу, а с человеком случается беда.
   – Прекрасное сравнение! – окрылилась Вероника. – Если позволите, я воспользуюсь им в своей статье.
   – Нет, ма, – после секундного размышления напыжилась Даша. – Мне эта теория не нравится. Из нее получается, будто мужчины в магии круче, чем женщины. Ведь писателей-мужчин всегда было больше.
   – Ну, я бы так не сказала. – Стоило Даше открыть рот, улыбка Вероники стала умильно-прозрачной. – Просто женщинам не так уж давно разрешили быть писательницами. Каких-то сто лет назад они сидели дома, рожали по восемь детей, были перманентно беременными. Когда им было писать? Да и захоти они, кто б их опубликовал? Жорж Санд, Мери Шелли, Леся Украинка были скорее исключениями – бунтарками. А сейчас погляди на лотки – сплошные дамочки пишут. Их больше, мышонок. Боюсь, скоро мы вовсе выживем мужиков из литературы. Все идет к тому.
   – Я – не мышонок!!! – загорлопанила Чуб, взорвавшись внезапной и громогласной гранатой. – Не смей разговаривать со мной так! Словно я маленькая! Глупая! Я – большая и умная. Только ты считаешь меня дурой…
   – Конечно же нет, – разубедила ее Вероника. – Я считаю, что у тебя сложный период – искательный. Ты ищешь себя, не можешь пока найти. Но я люблю тебя такой, как ты есть, на всех этапах, периодах, ведь ты моя дочечка. – Вероника глядела на дочь с такой непоколебимой любовью, что было понятно: она впрямь любит Дашу любой – кричащая, пыхтящая, топающая, она доставляет ей равную радость!
   «Вот бы у меня была такая мама…» – сглотнула Маша слюну.
   – Я тебе не дочечка! Маша теперь твоя дочка. Забыла? – тут же осуществила ее мечту Даша Чуб. – А я ухожу. И перестань улыбаться. Ну, крикни! Закричи, как человек. Чтобы я поняла: тебе не все равно…
   Дашина мама подумала. Улыбнулась. И издала короткий, веселый вскрик.
   – Так лучше, дочечка? – вновь заулыбалась она.
   – Ты издеваешься! Тебе все равно! Все! Забирай себе Машу… Пусть она с тобой живет. Пусть! Ты ж не против?
   Даша плакала.
   – Я тебе уже сказала, не против. Вы ж видите, Маша, – обратилась к ней Вероника, – у нас очень большая квартира. Если вам нужно, можете жить у нас сколько угодно.
   – А можно… – Маша вдруг занервничала, захлопала глазами, покосилась на Чуб. – Можно я и правда… Если что… Недолго совсем.
   Но Чуб ее не услышала:
   – Все! Прощай навсегда! Я ухожу жить к Машиной маме!

* * *

   – …тысячи людей пишут в стихах черт знает что, и это не делает их ведьмами!
   Уже оклемавшаяся от легких сомнений, Даша спрыгнула со своего мопеда, домчавшего их на Уманскую, 41, – и продолжила спор.
   – Ну, назвал ее муж «колдуньей». В другом стихе «царицей» назвал. В третьем Гумилев во-още называл ее лесбиянкой. Ты мне лучше вот че скажи, что это за бред: «Можно я у вас поживу?»
   Оказывается, Даша прекрасно все слышала!
   – То есть не вопрос, живи сколько влезет, – гостеприимно предложила она. – Ты ж видела мою мать, она и не заметит, что в квартире еще кто-то живет. А заметит, обрадуется, – будет ей с кем о стихах пообщаться.
   – Я в поэзии плохо разбираюсь, – выдавила студентка-историчка.
   – Что? Правда? Вот уж не думала.
   Удивление Чуб можно было понять: на вид Маша была типичным представителем вымирающей породы романтических барышень, которые все еще читают на ночь стихи.
   – Ни-че, – сказала Землепотрясная. – Писателей мама тоже любит обсасывать. Булгакова твоего уважает. Он же считал своим учителем Гоголя, а Гоголь, по сути, покончил с собой – насмерть уморил себя голодом. А всех, кто покончил с собой, мама собирает в свой каталог. Я тебе на спор могу перечислить сто писателей и поэтов, покончивших с собой. Хочешь? Маяковский. Цветаева. Радищев. Хемингуэй. Цвейг. Гомер. Джек Лондон. Сафо… Говорили бы, – прервалась она, – о литературе во-още. Но с чего вдруг ты собралась у нас жить? Колись, наконец! Что за булыжник ты носишь? – сделала Чуб третью попытку докопаться до Машиной тайны.
   Но Маша, молчавшая, смотрела на свой родной дом, к парадному которого принес их красный мопед.
   Смотрела и боялась его.
   И потому в третий раз ее Тайна осталась тайной.
   – Если нас выгонят из Киевиц, – сказала она, – мы не сможем жить в Башне. А я… не знаю, смогу ли я вернуться домой. Мама не поймет… я не смогу объяснить… и… я не знаю, что делать.
   – И все? – Землепотрясная подозрительно втянула ноздрями Машин ответ. – Матери боишься, и все? Хотя… Мать у тебя сама по себе натуральная ведьма!
   Маша не стала спорить.
   Не стала припоминать, что еще вчера Чуб уверяла: Машина мама – «ангел, ангел».
   Дочь «ангела» была занята – пыталась заставить себя сдвинуться с места и войти в подъезд.
   – Не дрейфь! Прорвемся! Победа будет за нами! – засмеялась Землепотрясная Даша, никогда не терявшая хорошего расположения духа дольше, чем на пятнадцать минут. – Нужно просто показать Суду твою мать, и они сразу признают нас чертовками, бесихами… А кроме того, это уже моя мать. Сейчас она узнает, что значит иметь нормальную дочь! Пойдем, – подтолкнула она Машу к парадному. – Вариантов нет. Хочешь – не хочешь, нужно узнавать, есть ли у тебя ведьмы в роду. Это я беру на себя. Напомни-ка, как мою маму зовут?
   – Анна Николаевна.

Глава четвертая,
в которой мертвые воскресают

   – Здравствуйте, я ваша тетя, я приехала из Киева и буду у вас жить!

Из кинофильма «Легкая жизнь»

   – Здравствуйте, Анна Николаевна? Я Даша Чуб! Вы меня помните?
   Грузная рыжая женщина, открывшая дверь, успела полоснуть блудную Машу глазами.
   Но открыть рот не успела – Даша сделала это первой.
   – Вы на Машу не обращайте внимания, она во-още пришла вещи забрать. А у вас теперь буду жить я!
   – Что…
   От внезапности их явления и сего заявления Анна Николаевна не смогла закричать. Не смогла даже поставить в конце «что» знак вопроса.
   Удивление закупорило пробкой гортань.
   – Понимаете, – умильно объяснила ей Даша, – мы с Машей решили поменяться нашими мамами. Поэтому Маша пойдет жить к моей, моя мама не против. А я буду жить у вас.
   – Что? – Анна Николаевна вцепилась в Дашу глазами.
   – Я буду жить в Машиной комнате. И вы будете теперь моей мамой! – громко растолковала ей Чуб.
   – Не ори!
   – Хорошо, мама, – покладисто согласилась Землепотрясная.
   – Какая я тебе мама! – раскатисто закричала Машина мать. «Пробка» вылетела из горла. – Кто ты вообще такая? Приперлась… Хулиганка! Проститутка! Цацками увешалась, размалевалась…
   Здесь Даша нашла, наконец, достойного слушателя, не спустившего новоявленной «дочери» ни обилия побрякушек, ни яркого грима, ни эпатажно-национальный наряд.
   – Чтобы ноги твоей тут не было! – заорала Анна Николаевна в голос. – А ты!.. – добралась мама до Маши. – Я тебе сказала: уйдешь из дома, ты мне не дочь! Сказала или не сказала? А ты сбежала. Через окно, как воровка какая-то. Отца в гроб вогнала. Он в больнице.
   «В больнице?»
   Маша сжалась в комок.
   «Правда или нет?»
   Мать не врала – просто умножала правду на такое число, что докопаться до истины было уже невозможно. А атакуя, с ходу обстреливала противника пулеметной очередью упреков, каждый из которых безошибочно попадал в самое незащищенное место.
   «Я – плохая, я ужасная дочь. Как я могла…»
   – У меня инфаркт был. Мне «скорую» вызвали. Врач приехал, сказал: что у вас за дочка такая, что родителей без ножа убивает? Не дочь, а врагиня какая-то. А теперь объявилась. Посмела! Уходи! Ты не дочь мне больше!
   – А я вам о чем? – сделав шаг к «маме», крикнула Чуб прямо ей в ухо. – Вы меня слышите? Она вам больше не дочь! – указала Даша на Машу, зажмурившуюся, дрожащую нервной дрожью, и, решительно загородив подругу собой, заявила: – Я теперь ваша дочь! Дашенька!
   – Вали отсюда! – Анна Николаевна бесцеремонно толкнула «дочку» в плечо.
   – А вот это, мама, уже рукоприкладство, – строго заметила Чуб.
   – Вали, кому сказала!
   – Я никуда не пойду. Это мой дом. Ваша квартира приватизирована?
   – Что?
   – Ведь приватизирована, – злорадно заткнула новую «нормально» орущую маму новая «нормальная дочь». – Я все знаю!
   – Тебе-то чего? – опешила мама.
   – А очень даже того! – приняла Чуб позу руки в бока. – Если она приватизирована, по закону Маше принадлежит ее четвертая часть. И если вы отказываетесь признавать меня дочерью, по закону Маша может сдать ее мне. Мы уже и с нотариусом договорились.
   – Что-что?
   – То-то! Сейчас едем и оформляем договор!
   – На мою квартиру?
   – На Машину четвертую часть квартиры, на которой теперь буду жить я, – победительно улыбнулась Землепотрясная. – Ясно?
   – Только сунься сюда! – взвизгнула Анна Николаевна. – Я милицию вызову!
   – Это я милицию вызову, – радостно откликнулась Чуб, – если вы откажетесь меня впускать. И покажу им бумаги.
   – Хулиганка!
   – Это вы хулиганка. А я – законопослушная гражданка, и по закону нашей страны Маша имеет право делать со своей частью все, что угодно. Сдать ее мне, продать ее мне… Кстати, хорошая идея. Я покупаю ее часть и поселяюсь здесь. У вас какой метраж? Метров пятьдесят? А ты, Маш, чего стоишь? Иди вещи собирай, бумаги там разные. Не мешай мне с мамулькой ругаться.
   – Какая я тебе «мамулька»? – осатанела Машина мама.
   Маша юркнула в «детскую».
   И удивленно замерла – пол был покрыт пластиковыми мешками.
   На них возлежала картошка, любовно разложенная по фасону, размеру и степени гниения. Анна Николаевна закупала картофель мешками, зимой и летом, и перебирать его пару раз в месяц было ее любимым успокоительным, заменявшим маме вязание, медитацию и прочие радости.
   Блудная дочь вдохнула запах земли и подвала. Косолапо передвигаясь между шарами картофелин, добрела до окна, рванула створки и…
   Вскрикнула, увидав внизу Красавицкого.
   Мирослава.
   Мертвого!
   Он стоял под окном, запрокинув голову, – он смотрел на нее.
   Он не должен был там стоять, он должен был лежать в земле на каком-нибудь кладбище.
   …ее одногруппник, ее минувшая любовь – сатанист и убийца, спасший ей жизнь.
   Лицо Маши замерло в той же гримасе, в какой застыла минуту назад ее мать, – с открытым ртом и остекленевшими глазами, не верящими своей способности видеть.
   – Маша, – позвал Мир Красавицкий, дав почву для неверия Машиным ушам. – Это я. Не бойся. Все в порядке.
   – Ты жив? – спросила она еле слышно и тут же истерично продублировала свой вопрос: – Ты жив?!!! Мир! Ты жив?!
   Ссорящиеся за дверью не могли ее слышать.
   – А вы знаете, что я – ведьма? Я могу вас сглазить! – гремел голос Чуб. – И вы ничего не сможете сделать, вы же – не ведьма. У вас даже в роду не было ведьм!
   Даша явно решила взять Машину мать «на слабо».
   – Это у нас-то не было ведьм! – закричала Анна Николаевна.
   – У вас! У вас! – исхитрилась перекричать ее Чуб.
   – Я жив! – крикнул Мир снизу. – Можно войти?
   Маша активно закивала.
   Однокурсник проворно забрался по пожарной лестнице, спустившись по которой три дня тому «как воровка», Маша ушла из дома «навсегда».
   – Ты жив…
   Он сидел на подоконнике.
   Красивый. Серьезный. В костюме и галстуке.
   – Там, в больнице, врач сказал нам неправду? – Маша коснулась его руки – рука была теплой.
   Он был жив. Она и не видела его мертвым! Врач, сообщивший им в коридоре больницы страшную новость, наверняка перепутал имя больного.
   – Врач сказал нам, что ты…
   – Я знаю, – скучливо обрубил ее Мир.
   И Маша расслышала: ему не интересно об этом говорить.
   «Логично», – подумала она.
   Наверное, все три разделивших их дня ему пришлось говорить только об этом.
   – Я так рада, что ты жив, – сказала она и осознала сказанное.
   Он не погиб, спасая ее.
   Она – не убийца!
   Невиновна!!!
   Радость, огромная, заполнила тело.
   – Ты цел? – взволнованно заворковала она. – Было столько крови. У тебя был перелом? Или нет?
   – Бог с ним со всем, – сказал Красавицкий. – Все это ерунда, в сравнении…
   – С чем?
   – Я должен сказать тебе очень неприятную вещь. – Обещание пророкотало мрачно и глухо. – Я люблю тебя, Маша. Я не смог тебя разлюбить.
   Виновна!!!
   «Присуха! Приворотное зелье… Даша приворожила его ко мне».
   Радость померкла.
   – Поздно, – вынесла приговор она.
   – Для любви нету «поздно».
   То же самое Маша сказала и Врубелю.
   «А если нету поздно?»
   Но оказалось, что поздно – есть.
   – Мир, прости меня, – попросила студентка. – Но я… не люблю тебя больше. Я любила тебя на первом курсе. И на втором… Ты не обращал на меня внимания. А я думала, что люблю тебя, но…
   Мир Красавицкий – самый красивый парень их института – был невзаправдашней любовью.
   Маша любила его как книжный идеал, любила тогда, когда еще не жила, а только мечтала о любви в стеклянном аквариуме своего одиночества.
   Но даже ее книжные фантомы – мечты о сказочном, фантастическом булгаковском мире – оказались на поверку более реальными, чем ее надуманная любовь к реальному Миру.
   – Я люблю другого. Прости.
   – Я прощу тебе все, что угодно. Я же люблю тебя, – сказал он.
   – Нет. Ты не знаешь, – возразила она. – Я жду ребенка! От другого мужчины. От Михаила Врубеля. Он умер…
   Машина Страшная Тайна вырвалась наружу, облеклась в слова. Слова разрослись, наводнили комнату.
   «Что делать?!»
   Она ждала ребенка от мужчины, похороненного столетье назад. Она ждала ребенка, и кабы ее мать знала об этом, отвлечь ее от морального уничтожения дочери, «принесшей в подоле», не смогла бы и Землепотрясная Даша. Она, двадцатидвухлетняя, почти изгнанная из дома, почти разжалованная из Киевиц, ждала ребенка и отчаянно не знала: как жить?!
   – Ну и что? – пожал плечами Мир Красавицкий. – Это ничего не меняет. Для меня – ничего. Я люблю тебя. Я усыновлю твоего ребенка.
   Странно.
   Его презрение к Машиной тайне прогнало из комнаты страх.
   – А как ты узнал, где я живу? – спросила она.
   – Это было не трудно.
   – Логично. В институте. Я рада видеть тебя.
   – Ты рада? – В словах не прозвучало вопроса – одна грусть. – Ты правда рада мне? Это возможно? Ты ж знаешь, кто я.
   Вопрос появился:
   «Можешь ли ты простить меня?»
   – Я рада, поверь. Я так рада, что ты жив! – едва не заплакала Маша. – Я знаю, из-за тебя погибли двое. Но ты не совсем виноват… Кылына обманула тебя, использовала. А потом… Ты готов был пожертвовать жизнью ради меня. Но какое счастье, что тебе не пришлось жертвовать жизнью!
   – Дай мне еще один шанс, – сказал Мир Красавицкий.
   – Бери. – Маша мягко положила руку ему на плечо.
   – Нам нужно поговорить. Мы можем поговорить с тобой здесь? – Он прислушался к ушераздирающим крикам.
   А Маша смутилась – трусовато отдернула руку.
   «Поговорить?»
   В таких костюмах и галстуках мужчины обычно делают предложение.
   – Нет. То есть да, – зачастила она. – Но не здесь. Нам лучше тихо уйти. И побыстрей. Иначе… – указала она рукой в сторону крика.
   Миру не стоило попадаться на глаза ее матери!
   На глаза Даше – тем паче!
   Ковалева сильно подозревала: при виде воскресшего сатаниста Землепотрясная Чуб заорет в унисон с ее мамой, и не могла даже заподозрить, что будет, если два таких тайфуна сольются в один.
   – Мне нужно собрать вещи, – заторопилась она. – Я сюда вряд ли вернусь. – Спотыкаясь на картошке, Ковалева поспешила к старому шкафу, в котором вековал век допотопный фанерный чемодан.
   – А это твой отец? – Мир склонился над письменным столом, где под стеклом лежали открытки и вырезки, фотографии, картинки. – Вы с ним похожи.
   Машу кольнуло. Больно!
   Она подскочила к столу.
   Старое-престарое фото: папа, мама, она, старший брат. Маша в растянутых детских трусах стояла на плечах у отца.
   Стояла и не боялась – папа крепко держал ее за руки.
   Приподняв пыльное стекло, дочь сгребла из-под него все, что там было, и бросила семейный архив в пасть чемодана.