Страница:
— Прости, что я тебя рассердил, старина, — сказал насморочным голосом государственный секретарь на другом конце провода. — Но сам понимаешь, с какими трудностями столкнемся мы на предстоящем совещании в верхах. Боже мой, подумать страшно, какие неприятности нас ждут! Как может президент вести переговоры с позиции силы, используя предоставленные ему широкие полномочия, если суд всерьез ломает голову над тем, позволить или нет никому не известному крошечному индейскому племени смять нашу главную линию обороны? Небеса, что с нами всеми происходит, а, старина?!
— Не то, что хотелось бы, bambino vecchio [37].
— Прошу прощения?
— Так говорят итальяшки о людях твоего типа, чего я никак не могу понять. Разве мальчик может быть старым?
— Ну, видишь ли, это просто словосочетание. Вроде таких выражений-символов, как «старая школа», «старые узы». Так я это себе представляю. Право же, все очень просто.
— Может быть, что-то вроде «famiglia antuca maledizione» [38], a?
— Слово «семья» я понял и думаю, что в широком плане это красивая фраза из иностранного языка.
— Мы придерживаемся иного мнения. За такие слова и убить могут.
— Прошу прощения...
— Не важно... Мне все никак не удается собраться с мыслями.
— И я в том же положении: не могу сосредоточиться, да и только!
— И все же, приятель, попробуем сконцентрировать внимание на вопросах, включенных в повестку дня предстоящего совещания в верхах. Первое, не может ли босс отложить его под тем предлогом, что у него, например, грипп или, скажем, герпес? Или это грубо, как ты думаешь?
— Это ужасно, Винсент! Никак не годится.
— А если сообщить, что у его жены удар? Я могу это устроить.
— И снова не то, старина. Он должен быть выше личной трагедии и в любом случае вести себя как герой. Это же прописная истина!
— Ну тогда не на что рассчитывать... Ой-ой, кажется, я придумал! А что, если дебаты в суде будут проходить публично и наш Большой Мальчик возьмет да и скажет, что он выступает в поддержку права на то, что вы называете подачей петиции?
— Да у тебя не все дома!
— У кого? У меня?
— Конечно! С какой стати станет он поддерживать такую позицию? Это не сугубо теоретический вопрос — «за» или «против», а сама жизнь. Здесь каждый должен определить свою позицию, а единственная позиция, которую он может занять в этом вопросе, ставит его в невыгодное положение, поскольку приводит к нарушению предусмотренного конституцией баланса сил. Он вынужден будет ввязаться в драку между исполнительной и судебной властями. Ив результате все проигрывают!
— Парень, ты наговорил слишком много высоких слов. Знаешь, печеное яблоко, я вовсе не имел в виду его одобрение или неодобрение. Я хотел лишь сказать, что он может поучаствовать в публичных дебатах в том смысле, что заявит, будто он неустанно проявляет заботу об этих находящихся внизу людишках, — ну, как это утверждали вечно комми, хотя в действительности все было не так, — и, как бы там дело ни повернулось, он знает, что у него есть ещё двадцать две базы командования стратегической авиации только на территории нашей страны и одиннадцать или двенадцать в других местах. Так в чем же его трудности?
— По самым приблизительным подсчетам, речь идет о семидесяти миллиардах долларов, составляющих стоимость оборудования в Омахе, которое он не сможет вывезти оттуда.
— И кто об этом знает?
— Главное контрольно-финансовое управление!
— Надо пошевелить мозгами. По-видимому, придется заткнуть глотки этим ребятам. Я могу это устроить.
— Ты человек относительно новый в нашем городишке, Винсент. Еще до того, как тебе удастся осуществить свой замысел, начнется утечка информации. Семьдесят миллиардов немедленно превратятся в сто и больше, и при малейшей попытке немедленно воспрепятствовать слухам эти цифры возрастут до девятисот миллиардов, и тогда по сравнению с ними потерянные сбережения и займы покажутся мелочью. Поскольку в этих дурно пахнущих документах истца содержится, по-видимому, рациональное с юридической точки зрения зерно, мы все подвергнемся преследованию в судебном порядке по законам конгресса за сокрытие чего-то, о чем мы даже не подозревали на протяжении ста с лишним лет. И все это — в целях политической саморекламы. Более того, несмотря на то, что мы как профессионалы действовали исключительно разумно, нам будут грозить штрафы и тюрьма, не говоря уже о том, что у нас могут еще отобрать служебные лимузины.
— Баста! — завопил Манджекавалло, прикладывая трубку к другому, не столь чувствительному уху. — Это время безумных!
— Добро пожаловать в реальный мир Вашингтона, Винсент!.. Ты твердо уверен, что нет ничего, скажем так, «примечательного» на счету у этих пяти-шести идиотов из Верховного суда? А как насчет черного парня? Он всегда казался мне олицетворением наглости и спеси.
— Он будет делать свое дело, а ты — свое, хотя, возможно, он самый чистый и умный из всех них.
— Ты так считаешь?
— Да. К тому же за него горой стоят эти придурки. Это я говорю на тот случай, если он следующий в твоем списке лиц, заслуживающих самого пристального внимания.
— Знаешь, так оно и есть. Однако ничего личного здесь нет: я же люблю оперу.
— Итак, ничего личного... Что же касается оперы, то она отвечает тебе взаимностью, особенно в лице сеньора Пальяччи.
— Ах, это ты о викингах...
— И о викингах, и о грохочущем на сцене громе...
— А гром-то при чем?
— То есть как «при чем»? Разве не ждем мы все еще известий об этом безумном вожде, называющем себя Повелителем Грома? Только после того, как мы заполучим его, нам удастся покончить с этой ужасной ситуацией.
— Каким образом?
— Выступая в роли главного истца, как выражаетесь вы, он должен будет показаться в Верховном суде со своими поверенными и со всеми документами, которые они смогут представить. Таково правило.
— Совершенно верно, но почему это что-то изменит?
— Предположим, — только предположим, — что этот тип будет вести себя в зале заседаний как пациент психиатрической лечебницы и кричать, что вся эта поднятая им кутерьма не более чем шутка? И что он собрал все эти исторические документы лишь ради того, чтобы выступить со скандальным заявлением? Что скажешь, а?
— Блестяще, Винсент!.. Но как ты устроишь это?
— У меня на службе есть несколько медиков, получающих вознаграждение за свой труд по особой платежной ведомости. Они знают кое-какие препараты, не удостоившиеся одобрения Управления по контролю за пищевыми продуктами и лекарствами. Ну как?
— Великолепно! Но почему ты ничего не говорил об этом?
— Мне надо было сперва разыскать этого сукина сына!.. И еще насчет того, что я ничего не говорил тебе... Прости, печеное яблоко, я перезвоню тебе: замигал мой второй телефон подземной линии связи.
— Не забудь позволить, старина: я буду ждать.
— Баста, кончим на этом! — Почтенный директор Центрального разведывательного управления, положив одну трубку, тут же взял другую и нажал на две кнопки. — Вас слушают.
— Я понимаю, что не должен лично связываться с тобой, но, учитывая характер имеющейся в моем распоряжении информации, я решил, что ты, пожалуй, ни от кого не согласился бы получить ее, кроме как от меня.
— Кто это говорит?
— Голдфарб.
— Хайми Ураган? Позволь сказать тебе, приятель, что ты был величайшим...
— Прекрати это, глупыш, теперь у меня иная сфера деятельности.
— Да-да, конечно. И все же ты помнишь эти игры семьдесят третьего на Большой кубок, когда ты?..
— Я же участвовал в них, так как же мне не помнить? Но сейчас не до этого. При сложившихся обстоятельствах мы не можем ничего предпринять, не получив от тебя предварительно соответствующих инструкций... Дело в том, что Повелитель Грома ускользнул из нашей сети.
— Что?!
— Я переговорил со всеми членами своей весьма дорогостоящей команды, которой тебе придется платить через какой-то ублюдский мотель в Вирджиния-Бич. Так вот, они единодушны во мнении. Правда, его, по-видимому, трудно разделить, хотя, насколько я могу судить, оно нисколько не хуже любого другого.
— Что ты несешь?
— Этот Повелитель Грома в действительности не кто иной, как снежный человек. Его считают мифическим созданием, будто бы блуждающим по канадским лесам, но на самом деле это живое существо, очень похожее на человека.
— Что?
— Впрочем, имеется еще одно предположение, согласно которому Повелитель Грома не просто снежный человек, а омерзительнейший йети из Гималаев, преодолевший континенты, чтобы наслать порчу на правительство Соединенных Штатов... А теперь — всего хорошего!
Глава 7
— Не то, что хотелось бы, bambino vecchio [37].
— Прошу прощения?
— Так говорят итальяшки о людях твоего типа, чего я никак не могу понять. Разве мальчик может быть старым?
— Ну, видишь ли, это просто словосочетание. Вроде таких выражений-символов, как «старая школа», «старые узы». Так я это себе представляю. Право же, все очень просто.
— Может быть, что-то вроде «famiglia antuca maledizione» [38], a?
— Слово «семья» я понял и думаю, что в широком плане это красивая фраза из иностранного языка.
— Мы придерживаемся иного мнения. За такие слова и убить могут.
— Прошу прощения...
— Не важно... Мне все никак не удается собраться с мыслями.
— И я в том же положении: не могу сосредоточиться, да и только!
— И все же, приятель, попробуем сконцентрировать внимание на вопросах, включенных в повестку дня предстоящего совещания в верхах. Первое, не может ли босс отложить его под тем предлогом, что у него, например, грипп или, скажем, герпес? Или это грубо, как ты думаешь?
— Это ужасно, Винсент! Никак не годится.
— А если сообщить, что у его жены удар? Я могу это устроить.
— И снова не то, старина. Он должен быть выше личной трагедии и в любом случае вести себя как герой. Это же прописная истина!
— Ну тогда не на что рассчитывать... Ой-ой, кажется, я придумал! А что, если дебаты в суде будут проходить публично и наш Большой Мальчик возьмет да и скажет, что он выступает в поддержку права на то, что вы называете подачей петиции?
— Да у тебя не все дома!
— У кого? У меня?
— Конечно! С какой стати станет он поддерживать такую позицию? Это не сугубо теоретический вопрос — «за» или «против», а сама жизнь. Здесь каждый должен определить свою позицию, а единственная позиция, которую он может занять в этом вопросе, ставит его в невыгодное положение, поскольку приводит к нарушению предусмотренного конституцией баланса сил. Он вынужден будет ввязаться в драку между исполнительной и судебной властями. Ив результате все проигрывают!
— Парень, ты наговорил слишком много высоких слов. Знаешь, печеное яблоко, я вовсе не имел в виду его одобрение или неодобрение. Я хотел лишь сказать, что он может поучаствовать в публичных дебатах в том смысле, что заявит, будто он неустанно проявляет заботу об этих находящихся внизу людишках, — ну, как это утверждали вечно комми, хотя в действительности все было не так, — и, как бы там дело ни повернулось, он знает, что у него есть ещё двадцать две базы командования стратегической авиации только на территории нашей страны и одиннадцать или двенадцать в других местах. Так в чем же его трудности?
— По самым приблизительным подсчетам, речь идет о семидесяти миллиардах долларов, составляющих стоимость оборудования в Омахе, которое он не сможет вывезти оттуда.
— И кто об этом знает?
— Главное контрольно-финансовое управление!
— Надо пошевелить мозгами. По-видимому, придется заткнуть глотки этим ребятам. Я могу это устроить.
— Ты человек относительно новый в нашем городишке, Винсент. Еще до того, как тебе удастся осуществить свой замысел, начнется утечка информации. Семьдесят миллиардов немедленно превратятся в сто и больше, и при малейшей попытке немедленно воспрепятствовать слухам эти цифры возрастут до девятисот миллиардов, и тогда по сравнению с ними потерянные сбережения и займы покажутся мелочью. Поскольку в этих дурно пахнущих документах истца содержится, по-видимому, рациональное с юридической точки зрения зерно, мы все подвергнемся преследованию в судебном порядке по законам конгресса за сокрытие чего-то, о чем мы даже не подозревали на протяжении ста с лишним лет. И все это — в целях политической саморекламы. Более того, несмотря на то, что мы как профессионалы действовали исключительно разумно, нам будут грозить штрафы и тюрьма, не говоря уже о том, что у нас могут еще отобрать служебные лимузины.
— Баста! — завопил Манджекавалло, прикладывая трубку к другому, не столь чувствительному уху. — Это время безумных!
— Добро пожаловать в реальный мир Вашингтона, Винсент!.. Ты твердо уверен, что нет ничего, скажем так, «примечательного» на счету у этих пяти-шести идиотов из Верховного суда? А как насчет черного парня? Он всегда казался мне олицетворением наглости и спеси.
— Он будет делать свое дело, а ты — свое, хотя, возможно, он самый чистый и умный из всех них.
— Ты так считаешь?
— Да. К тому же за него горой стоят эти придурки. Это я говорю на тот случай, если он следующий в твоем списке лиц, заслуживающих самого пристального внимания.
— Знаешь, так оно и есть. Однако ничего личного здесь нет: я же люблю оперу.
— Итак, ничего личного... Что же касается оперы, то она отвечает тебе взаимностью, особенно в лице сеньора Пальяччи.
— Ах, это ты о викингах...
— И о викингах, и о грохочущем на сцене громе...
— А гром-то при чем?
— То есть как «при чем»? Разве не ждем мы все еще известий об этом безумном вожде, называющем себя Повелителем Грома? Только после того, как мы заполучим его, нам удастся покончить с этой ужасной ситуацией.
— Каким образом?
— Выступая в роли главного истца, как выражаетесь вы, он должен будет показаться в Верховном суде со своими поверенными и со всеми документами, которые они смогут представить. Таково правило.
— Совершенно верно, но почему это что-то изменит?
— Предположим, — только предположим, — что этот тип будет вести себя в зале заседаний как пациент психиатрической лечебницы и кричать, что вся эта поднятая им кутерьма не более чем шутка? И что он собрал все эти исторические документы лишь ради того, чтобы выступить со скандальным заявлением? Что скажешь, а?
— Блестяще, Винсент!.. Но как ты устроишь это?
— У меня на службе есть несколько медиков, получающих вознаграждение за свой труд по особой платежной ведомости. Они знают кое-какие препараты, не удостоившиеся одобрения Управления по контролю за пищевыми продуктами и лекарствами. Ну как?
— Великолепно! Но почему ты ничего не говорил об этом?
— Мне надо было сперва разыскать этого сукина сына!.. И еще насчет того, что я ничего не говорил тебе... Прости, печеное яблоко, я перезвоню тебе: замигал мой второй телефон подземной линии связи.
— Не забудь позволить, старина: я буду ждать.
— Баста, кончим на этом! — Почтенный директор Центрального разведывательного управления, положив одну трубку, тут же взял другую и нажал на две кнопки. — Вас слушают.
— Я понимаю, что не должен лично связываться с тобой, но, учитывая характер имеющейся в моем распоряжении информации, я решил, что ты, пожалуй, ни от кого не согласился бы получить ее, кроме как от меня.
— Кто это говорит?
— Голдфарб.
— Хайми Ураган? Позволь сказать тебе, приятель, что ты был величайшим...
— Прекрати это, глупыш, теперь у меня иная сфера деятельности.
— Да-да, конечно. И все же ты помнишь эти игры семьдесят третьего на Большой кубок, когда ты?..
— Я же участвовал в них, так как же мне не помнить? Но сейчас не до этого. При сложившихся обстоятельствах мы не можем ничего предпринять, не получив от тебя предварительно соответствующих инструкций... Дело в том, что Повелитель Грома ускользнул из нашей сети.
— Что?!
— Я переговорил со всеми членами своей весьма дорогостоящей команды, которой тебе придется платить через какой-то ублюдский мотель в Вирджиния-Бич. Так вот, они единодушны во мнении. Правда, его, по-видимому, трудно разделить, хотя, насколько я могу судить, оно нисколько не хуже любого другого.
— Что ты несешь?
— Этот Повелитель Грома в действительности не кто иной, как снежный человек. Его считают мифическим созданием, будто бы блуждающим по канадским лесам, но на самом деле это живое существо, очень похожее на человека.
— Что?
— Впрочем, имеется еще одно предположение, согласно которому Повелитель Грома не просто снежный человек, а омерзительнейший йети из Гималаев, преодолевший континенты, чтобы наслать порчу на правительство Соединенных Штатов... А теперь — всего хорошего!
Глава 7
Генерал Маккензи Хаукинз, в мятом сером габардиновом костюме, не поддающемся никакому описанию, шел, опустив плечи, по бостонскому аэропорту Лоуган. Он искал мужской туалет. Найдя его, ворвался туда с огромным дорожным мешком и, поставив его на пол, остановился у простершегося вдоль умывальников зеркала и оглядел себя. Двое мужчин в летной форме, расположившись у противоположных раковин, мыли руки.
«Неплохо, — подумал Хаукинз, — если не считать цвета парика: слишком уж он рыжий, и к тому же волосы сзади чересчур длинные».
Зато очки в тонкой стальной оправе были безупречны. Пристроившись на его орлином носу, они придавали ему вид рассеянного жреца науки, мыслителя, который, в отличие от сноровистого, полного холодной энергии военного, никогда бы не смог без посторонней помощи найти туалет в запруженном толпою аэропорту. Так что все шло как следует: отсутствие какого бы то ни было сходства с военными как раз и составляло основу основ стратегического плана Хаука. Необходимо было скрыть даже малейшие признаки его профессиональной принадлежности: город Бостон, как известно, — заповедная территория интеллектуалов. Ему предстояло утвердиться в новой роли на ближайшие двенадцать часов — время, достаточное для того, чтобы вновь познакомиться с Сэмом Дивероу и присмотреться к нему в его собственной среде.
Кажется, у Сэма имелись какие-то несущественные возражения, касавшиеся их встреч, И хотя сама мысль об этом была Маку неприятна и мучительна, он не исключал возможности того, что ему придется захватить Дивероу силой. Хаук стремился как можно быстрее заполучить необходимые ему юридические «верительные грамоты» Сэма: нельзя было терять ни минуты, хотя, вполне вероятно, несколько часов уйдет только на то, чтобы уговорить строптивого юриста присоединиться к святому делу...
«Впрочем, слово „святое“ лучше вычеркнуть из лексикона, — решил генерал, — поскольку оно может оживить воспоминания, которые не стоило бы ворошить».
Мак вымыл руки, потом снял очки и смочил лицо. Делал он это осторожно, чтобы не повредить рыжеватого парика, сидевшего слишком свободно. В дорожном мешке имелся тюбик специального клея для париков, и когда он вселится в отель...
Но как только Хаук почувствовал, что рядом с ним кто-то стоит, все мысли о не вполне удачном парике мгновенно испарились. Поднявшись от умывальника, он увидел мужчину, человека в униформе. Уродливая ухмылка незнакомца открывала отсутствие нескольких зубов.
Беглый взгляд направо показал, что еще один субъект в такой же точно униформе занят тем, что заталкивает пару резиновых держателей под дверь мужского туалета. Дальнейшая, мгновенно произведенная оценка обоих типов выявила тот факт, что на единственной аэролинии, с которой они, возможно, были связаны, не имелось ни самолетов, ни пассажиров, а только легковушки, чтобы удирать от полиции, да отметины на теле, полученные во время потасовок и грабежей.
— Вы немножко освежеваться этой вода, а, — произнес участливо злоумышленник с сильно выраженным испанским акцентом, приглаживая свои темные волосы, выбившиеся из-под козырька его офицерской фуражки. — Знаете, это очень хорошо для вы плеснуть немношко агва на лицо после длинный полет, а?
— О да, парень! — приблизился второй лиходей, также в офицерской фуражке, непристойнейшим образом сдвинутой набок. — Это лучше, чем сунуть твой голова в унитаз, ведь верно?
— Что вы хотите сказать этим? — поинтересовался бывший армейский генерал, переводя взгляд с одного разбойника на другого. Вид расстегнутых воротников их рубашек под форменными мундирами встревожил его.
— Ну, это не очень хороший мысль сунуть твой голова в унитаз, а?
— В этом я полностью согласен с вами, — ответил Хаук, внезапно подумав о том, что прежде считал невозможным. — Уж не собираетесь ли вы устраивать тут соревнование в остроте интеллекта? Или, может, собираетесь все же?
— У нас достаточно мозги и доброта, чтобы не дать сунуть твой голова в унитаз, потому что это был бы не умно, да?
— Не думаю, что это было бы умно. Человек, который поджидает меня здесь, не должен был бы набирать таких бойцов, как вы. Я его достаточно хорошо вымуштровал для этого.
— Эй, парень! — сказал второй ряженый офицером, надвигаясь на Хаука с другой стороны. — Ты пытаться меня оскорбить? Может быть, тебе не нравится, как мы говорить? Мы недостаточно хороши для тебя?
— Давай-ка выложим все начистоту, soldados estupidos! [39]Никогда за все те годы, что служил я в армии, для меня не имели значения раса, религия или цвет кожи человека, и не по этим признакам оценивал я солдат. Я продвинул гораздо больше цветных, китаезов и испаноязычных ребят в офицерский корпус, чем кто бы то ни было другой, занимавший тот же пост, что и я, но не потому, что они были цветными, китаезами или испаноязычными парнями, а потому, что они были лучшими! Ясно?.. Так вот, вы им и в подметки не годитесь! Вы, писуны!
— Я считаю, что мы поговорить достаточно, парень, — бросил первый бандит, вытаскивая из-под мундира нож с длинным лезвием. Улыбка его исчезла. — Пистолет делать слишком большой шум. Давай твой бумажник, часы и все, что мы, кто говорить по испанский язык, считать ценный вещь.
— Должен признать, наглости вам не занимать, — ответил Маккензи Хаукинз. — Но объясните, почему я должен это делать?
— А это тебе недостаточный?! — завопил переставший улыбаться грабитель, размахивая ножом перед носом Хаука.
— Должно быть, вы шутите?
С изумленным выражением лица Хаук, резко повернувшись, схватил разбойника за запястье и повернул его руку против часовой стрелки с такой силой, что оружие полетело вниз. И в то же мгновение он двинул левым локтем в горло грабителя, стоявшего у него за спиной. Тот пришел в замешательство, и генерал, воспользовавшись этим, нанес ему еще удар, уже в лоб. И только после этого он снова уделил внимание головорезу с выбитыми зубами, который, лежа на полу, нянчил свою сильно пострадавшую руку. — Отлично, ослы! Вы прошли краткий курс по отражению атаки противника.
— Что... парень? — пробормотал первый злоумышленник, пытаясь дотянуться до ножа, который Хаукинз прижал ногой к кафелю пола. Но затем признал свое поражение: — О'кей, у меня нет способ действовать. Поэтому я идти обратно в камера. Что еще нового, а, парень?
— Просто запомни следующее, amigo zonzo [40], — сказал Хаук, искоса глядя на него и быстро производя в уме расчеты. — Может быть, найдется и лучший, чем тюрьма, вариант. Собственно, тактика ваша была не столь уж плоха, хотя исполнение оставляет желать лучшего. Мне понравилась идея с формой и с этими держателями для дверей. Она свидетельствует о присущей вам фантазии и осознании вами необходимости проявлять в своем деле определенную гибкость. Чего вы не сделали, так это не разработали стратегического плана. И не учли того, что может произойти в случае, если такая мразь, как вы, натолкнется на достойного противника... Ты просто не произвел должного анализа, сынок! И еще вот что. Мне потребуются два помощника из тех, кто уже понюхал пороху. Не исключено, что если я поучу вас чуточку уму-разуму, то смогу взять к себе на службу. У вас есть транспортное средство?
— Что?
— Ну машина, автомобиль, средство передвижения, непременно зарегистрированное на имя человека, живого или мертвого, которого можно было бы найти по номеру.
— У нас есть «олдсмобиль» со Средний Запад, зарегистрированный на имя большой шишка, который не подозревать, что у него стоит другой машина — со старый двигатель от «мазда».
— В таком случае в путь, кабальеро! После получасовой тренировки и соответствующей стрижки вы получите приличное занятие с хорошим окладом... Мне понравились ваши униформы: вы проявили смекалку, что может нам в будущем весьма пригодиться.
— Вы чудила, мистер.
— Вовсе нет, сынок. Просто я всегда делал для угнетенных все, что было в моих силах. Это лежит и в основе моих теперешних действий. Вставай же, парень, и держись прямо. Я хочу, чтобы у вас обоих была отличная выправка! И помоги-ка мне поднять твоего приятеля с пола.
— Я обещал Коре выбрать хорошую треску по пути домой, — сообщил юрист бесстрастным тоном своим телохранителям.
— У нас уже есть треска, — откликнулся стоявший слева от Сэма страж, глядя прямо перед собой. В голосе его чувствовалось некоторое недовольство.
— Она скармливает Пэдди Лафферти поджаренный на решетке филей, — добавил сердито страж справа.
— Хорошо, хорошо, мы тоже где-нибудь остановимся и возьмем пару бифштексов, ладно?
— Лучше четыре, — откорректировал Сэма страж слева спокойным, без всяких интонаций тоном. — Мы освобождаемся в восемь часов, и эти гориллы, сменщики наши, непременно учуют запах филея.
— Филей — это кусочек мяса с жирком, — выразил мнение левый охранник, устремляя свой взгляд прямо вперед. И запах его сохраняется довольно долго.
— Пусть так оно и будет: четыре бифштекса и треска, — согласился Дивероу.
— А как насчет картошки? — поинтересовался левый страж. — Кора не очень-то старается в смысле картошки, а картошку все любят.
— После шести Кора не так хорошо готовит картошку, — заметил правый страж, позволяя своим губам раздвинуться в щелочку, слегка напоминающую улыбку, что не нарушило бесстрастности его лица. — Иногда ей трудновато найти духовку.
— Я сам испеку картофель, — отозвался левый страж.
— Мой польский коллега не может жить без этих «картоффеблей».
— Это называется «картофля», приятель... Мой шведский напарник должен был бы остаться в своей Норвегии. Верно, мистер Дивероу?
— Ему решать.
Двери лифта открылись, и троица вошла внутрь, где, к своему изумлению, обнаружила двоих мужчин в офицерской форме, которые, по-видимому, поднялись наверх по ошибке, поскольку выходить не стали. Вежливо кивнув, Сэм повернулся к закрывающимся дверям и тут же побледнел, широко раскрыв глаза от изумления. Если только его не обманул наметанный глаз юриста, у обоих офицеров, стоявших в глубине кабины, красовались на воротниках рубашек малюсенькие свастики. Притворившись, что у него зачесался затылок, Дивероу начал скрести шею, не сводя взора с их воротников. Так оно и есть: это были крошечные черные эмблемы фашизма! Он на мгновение встретился взглядом с человеком в углу. Тот ухмылялся, но отсутствие нескольких зубов делало его улыбку не слишком дружелюбной. Сэм быстро повернул голову в сторону второго. Растерянность его все усиливалась. И тут внезапно на него снизошло озарение. Пользуясь нью-йоркским языком Бродвея, можно было сказать, что Бостон — город пробы сил. По-видимому, ставилась пьеса из времен Второй мировой войны, — вероятно, у Шуберта или Уилбэра — и эти ребята, должно быть, решили сначала показать свой товар широкой публике, прежде чем представить его на суд театралам. И все же актерам не следовало бы появляться на улице в костюмах, предназначенных для сцены. С другой стороны, он всегда слышал, что актеры принадлежат к особой породе. Некоторые не расставались с образом все двадцать четыре часа в сутки. Разве не было такого английского Отелло, который действительно пытался убить свою Дездемону в еврейской гастрономической лавочке? Кажется, это случилось как-то вечером на Сорок седьмой улице за сандвичем с копченым мясом.
Двери открылись. Дивероу вышел в забитый до отказа людьми коридор и, заняв свое место между двумя телохранителями, огляделся по сторонам, после чего троица, решительно прокладывая себе путь в этой круговерти из человеческих тел и бесчисленных кейсов, выбравшись на широкий тротуар, устремилась к ждавшему их у обочины лимузину Арона Пинку с а.
— Можно было бы подумать, что мы в Белфасте, — так стараемся уберечь себя от этих психов-бомбометателей, — констатировал Пэдди Лафферти.
Трое его пассажиров разместились на заднем сиденье: Дивероу — посредине, его защитники с бочонкообразной грудной клеткой — по бокам. Направляя огромную машину в общий поток автотранспортных средств, шофер спросил Сэма:
— Прямо домой, малыш?
— Нет, Пэдди, — ответил тот. — Придется пару раз остановиться: треска и бифштексы.
— Кора знает свое дело, а, мальчик? Ни она будет держать бифштекс на огне до тех пор, пока ты не напомнишь ей, что его пора снимать. Если же ты этого не сделаешь, то тебе останется только заливать уголечки бурбоном. Впрочем, вам бы лучше заменить вино тремя баночками пива: мне приказано оставаться на месте и доставить тебя обратно к восьми тридцати.
— В таком случае надо купить их пять, — вмешался польский преторианец [41].
— Спасибо, Стош, но зачем так много? — удивился Сэм.
— Успокойтесь: не о вас же речь.
— О да, они их унюхают, и знаете, почему? — пустился в рассуждения швед. — Мясо с жирком начинает шипеть и распространять аромат.
— Хорошо! — воскликнул Дивероу, пытаясь прервать эту беседу, чтобы перейти к более животрепещущей теме. — Итак, треска, пять банок пива, мясо с жирком, которое шипит, когда жарится. И то, что ваши сменщики учуют запах жаркого, — просто прекрасно! Будем считать, что вопрос решен. А теперь, Пэдди, скажите мне, почему Арон хочет снова встретиться со мной в восемь тридцать?
— Эй, парень, ведь это была твоя идея, Сэмми, и миссис Пинкус считает, что ты гвоздь программы.
— Какой программы?
— Тебе же самому пришла в голову фантазия устроить вечер в картинной галерее, не так ли? Я слышал, как она сказала «soiree» [42], а это означает, что тебя надо забрать сегодня вечером, а остальное не важно.
— Вечер в картинной галерее?..
— Помнишь, паренек, ты говорил мне о том твоем клиенте, что помешан на маскарадах и считает почему-то, будто его жена положила на тебя глаз, что, с его точки зрения, совсем неплохо, и ты еще сказал тогда мистеру Пинкусу, что не хочешь идти, а он сообщил об этом миссис Пинкус. Та же где-то прочла, что там будет сенатор, и поэтому решила, что и всем вам тоже необходимо отправиться туда.
— Но это же скопище пиявок, способных лишь высасывать деньги! Стая политических коршунов!
— Это высшее общество, Сэмми.
— Это одно и то же.
— Так нам тоже возвращаться с тобой, Пэдди? — спросил Дивероу охранник справа.
— Нет, Кнут, на вас у меня не будет времени. Ты возьми машину мистера Дивероу, ваши сменщики последуют за нами в своей.
— Но при чем тут время? — выразил свое недоумение Стош. — Ты просто ссадишь нас в центре. Машину мистера Дивероу заносит на поворотах.
— Ты ее не починил, Сэм?
— Я забыл.
— Тебе придется примириться с этим, Стош. Боссу больше всего нравится самому править своим маленьким «бьюиком», как вот теперь, когда он едет из офиса. Но миссис это не по душе. Это ее колымага, с выписанной на ее имя лицензионной карточкой, что только раздражает его, особенно в такие дни, когда предстоит попойка, как сегодня вечером.
— Пиявки и политики... — пробормотал Сэм.
— Это ведь одно и то же, да? — спросил Кнут.
«Неплохо, — подумал Хаукинз, — если не считать цвета парика: слишком уж он рыжий, и к тому же волосы сзади чересчур длинные».
Зато очки в тонкой стальной оправе были безупречны. Пристроившись на его орлином носу, они придавали ему вид рассеянного жреца науки, мыслителя, который, в отличие от сноровистого, полного холодной энергии военного, никогда бы не смог без посторонней помощи найти туалет в запруженном толпою аэропорту. Так что все шло как следует: отсутствие какого бы то ни было сходства с военными как раз и составляло основу основ стратегического плана Хаука. Необходимо было скрыть даже малейшие признаки его профессиональной принадлежности: город Бостон, как известно, — заповедная территория интеллектуалов. Ему предстояло утвердиться в новой роли на ближайшие двенадцать часов — время, достаточное для того, чтобы вновь познакомиться с Сэмом Дивероу и присмотреться к нему в его собственной среде.
Кажется, у Сэма имелись какие-то несущественные возражения, касавшиеся их встреч, И хотя сама мысль об этом была Маку неприятна и мучительна, он не исключал возможности того, что ему придется захватить Дивероу силой. Хаук стремился как можно быстрее заполучить необходимые ему юридические «верительные грамоты» Сэма: нельзя было терять ни минуты, хотя, вполне вероятно, несколько часов уйдет только на то, чтобы уговорить строптивого юриста присоединиться к святому делу...
«Впрочем, слово „святое“ лучше вычеркнуть из лексикона, — решил генерал, — поскольку оно может оживить воспоминания, которые не стоило бы ворошить».
Мак вымыл руки, потом снял очки и смочил лицо. Делал он это осторожно, чтобы не повредить рыжеватого парика, сидевшего слишком свободно. В дорожном мешке имелся тюбик специального клея для париков, и когда он вселится в отель...
Но как только Хаук почувствовал, что рядом с ним кто-то стоит, все мысли о не вполне удачном парике мгновенно испарились. Поднявшись от умывальника, он увидел мужчину, человека в униформе. Уродливая ухмылка незнакомца открывала отсутствие нескольких зубов.
Беглый взгляд направо показал, что еще один субъект в такой же точно униформе занят тем, что заталкивает пару резиновых держателей под дверь мужского туалета. Дальнейшая, мгновенно произведенная оценка обоих типов выявила тот факт, что на единственной аэролинии, с которой они, возможно, были связаны, не имелось ни самолетов, ни пассажиров, а только легковушки, чтобы удирать от полиции, да отметины на теле, полученные во время потасовок и грабежей.
— Вы немножко освежеваться этой вода, а, — произнес участливо злоумышленник с сильно выраженным испанским акцентом, приглаживая свои темные волосы, выбившиеся из-под козырька его офицерской фуражки. — Знаете, это очень хорошо для вы плеснуть немношко агва на лицо после длинный полет, а?
— О да, парень! — приблизился второй лиходей, также в офицерской фуражке, непристойнейшим образом сдвинутой набок. — Это лучше, чем сунуть твой голова в унитаз, ведь верно?
— Что вы хотите сказать этим? — поинтересовался бывший армейский генерал, переводя взгляд с одного разбойника на другого. Вид расстегнутых воротников их рубашек под форменными мундирами встревожил его.
— Ну, это не очень хороший мысль сунуть твой голова в унитаз, а?
— В этом я полностью согласен с вами, — ответил Хаук, внезапно подумав о том, что прежде считал невозможным. — Уж не собираетесь ли вы устраивать тут соревнование в остроте интеллекта? Или, может, собираетесь все же?
— У нас достаточно мозги и доброта, чтобы не дать сунуть твой голова в унитаз, потому что это был бы не умно, да?
— Не думаю, что это было бы умно. Человек, который поджидает меня здесь, не должен был бы набирать таких бойцов, как вы. Я его достаточно хорошо вымуштровал для этого.
— Эй, парень! — сказал второй ряженый офицером, надвигаясь на Хаука с другой стороны. — Ты пытаться меня оскорбить? Может быть, тебе не нравится, как мы говорить? Мы недостаточно хороши для тебя?
— Давай-ка выложим все начистоту, soldados estupidos! [39]Никогда за все те годы, что служил я в армии, для меня не имели значения раса, религия или цвет кожи человека, и не по этим признакам оценивал я солдат. Я продвинул гораздо больше цветных, китаезов и испаноязычных ребят в офицерский корпус, чем кто бы то ни было другой, занимавший тот же пост, что и я, но не потому, что они были цветными, китаезами или испаноязычными парнями, а потому, что они были лучшими! Ясно?.. Так вот, вы им и в подметки не годитесь! Вы, писуны!
— Я считаю, что мы поговорить достаточно, парень, — бросил первый бандит, вытаскивая из-под мундира нож с длинным лезвием. Улыбка его исчезла. — Пистолет делать слишком большой шум. Давай твой бумажник, часы и все, что мы, кто говорить по испанский язык, считать ценный вещь.
— Должен признать, наглости вам не занимать, — ответил Маккензи Хаукинз. — Но объясните, почему я должен это делать?
— А это тебе недостаточный?! — завопил переставший улыбаться грабитель, размахивая ножом перед носом Хаука.
— Должно быть, вы шутите?
С изумленным выражением лица Хаук, резко повернувшись, схватил разбойника за запястье и повернул его руку против часовой стрелки с такой силой, что оружие полетело вниз. И в то же мгновение он двинул левым локтем в горло грабителя, стоявшего у него за спиной. Тот пришел в замешательство, и генерал, воспользовавшись этим, нанес ему еще удар, уже в лоб. И только после этого он снова уделил внимание головорезу с выбитыми зубами, который, лежа на полу, нянчил свою сильно пострадавшую руку. — Отлично, ослы! Вы прошли краткий курс по отражению атаки противника.
— Что... парень? — пробормотал первый злоумышленник, пытаясь дотянуться до ножа, который Хаукинз прижал ногой к кафелю пола. Но затем признал свое поражение: — О'кей, у меня нет способ действовать. Поэтому я идти обратно в камера. Что еще нового, а, парень?
— Просто запомни следующее, amigo zonzo [40], — сказал Хаук, искоса глядя на него и быстро производя в уме расчеты. — Может быть, найдется и лучший, чем тюрьма, вариант. Собственно, тактика ваша была не столь уж плоха, хотя исполнение оставляет желать лучшего. Мне понравилась идея с формой и с этими держателями для дверей. Она свидетельствует о присущей вам фантазии и осознании вами необходимости проявлять в своем деле определенную гибкость. Чего вы не сделали, так это не разработали стратегического плана. И не учли того, что может произойти в случае, если такая мразь, как вы, натолкнется на достойного противника... Ты просто не произвел должного анализа, сынок! И еще вот что. Мне потребуются два помощника из тех, кто уже понюхал пороху. Не исключено, что если я поучу вас чуточку уму-разуму, то смогу взять к себе на службу. У вас есть транспортное средство?
— Что?
— Ну машина, автомобиль, средство передвижения, непременно зарегистрированное на имя человека, живого или мертвого, которого можно было бы найти по номеру.
— У нас есть «олдсмобиль» со Средний Запад, зарегистрированный на имя большой шишка, который не подозревать, что у него стоит другой машина — со старый двигатель от «мазда».
— В таком случае в путь, кабальеро! После получасовой тренировки и соответствующей стрижки вы получите приличное занятие с хорошим окладом... Мне понравились ваши униформы: вы проявили смекалку, что может нам в будущем весьма пригодиться.
— Вы чудила, мистер.
— Вовсе нет, сынок. Просто я всегда делал для угнетенных все, что было в моих силах. Это лежит и в основе моих теперешних действий. Вставай же, парень, и держись прямо. Я хочу, чтобы у вас обоих была отличная выправка! И помоги-ка мне поднять твоего приятеля с пола.
* * *
Голова медленно возникла из-за правой створки тяжелой, поблескивавшей лаком двери, которая вела в офис «Арон Пинкус ассошиэйтс», помещавшийся на самом верхнем этаже современной конструкции здания. Взглянув осторожно направо, потом налево, он повторил это упражнение и только потом кивнул. Мгновенно в коридор вышли двое крепко скроенных людей в коричневых костюмах и встали лицом к лифту в конце холла на таком расстоянии друг от друга, чтобы Сэм мог свободно протиснуться между ними.— Я обещал Коре выбрать хорошую треску по пути домой, — сообщил юрист бесстрастным тоном своим телохранителям.
— У нас уже есть треска, — откликнулся стоявший слева от Сэма страж, глядя прямо перед собой. В голосе его чувствовалось некоторое недовольство.
— Она скармливает Пэдди Лафферти поджаренный на решетке филей, — добавил сердито страж справа.
— Хорошо, хорошо, мы тоже где-нибудь остановимся и возьмем пару бифштексов, ладно?
— Лучше четыре, — откорректировал Сэма страж слева спокойным, без всяких интонаций тоном. — Мы освобождаемся в восемь часов, и эти гориллы, сменщики наши, непременно учуют запах филея.
— Филей — это кусочек мяса с жирком, — выразил мнение левый охранник, устремляя свой взгляд прямо вперед. И запах его сохраняется довольно долго.
— Пусть так оно и будет: четыре бифштекса и треска, — согласился Дивероу.
— А как насчет картошки? — поинтересовался левый страж. — Кора не очень-то старается в смысле картошки, а картошку все любят.
— После шести Кора не так хорошо готовит картошку, — заметил правый страж, позволяя своим губам раздвинуться в щелочку, слегка напоминающую улыбку, что не нарушило бесстрастности его лица. — Иногда ей трудновато найти духовку.
— Я сам испеку картофель, — отозвался левый страж.
— Мой польский коллега не может жить без этих «картоффеблей».
— Это называется «картофля», приятель... Мой шведский напарник должен был бы остаться в своей Норвегии. Верно, мистер Дивероу?
— Ему решать.
Двери лифта открылись, и троица вошла внутрь, где, к своему изумлению, обнаружила двоих мужчин в офицерской форме, которые, по-видимому, поднялись наверх по ошибке, поскольку выходить не стали. Вежливо кивнув, Сэм повернулся к закрывающимся дверям и тут же побледнел, широко раскрыв глаза от изумления. Если только его не обманул наметанный глаз юриста, у обоих офицеров, стоявших в глубине кабины, красовались на воротниках рубашек малюсенькие свастики. Притворившись, что у него зачесался затылок, Дивероу начал скрести шею, не сводя взора с их воротников. Так оно и есть: это были крошечные черные эмблемы фашизма! Он на мгновение встретился взглядом с человеком в углу. Тот ухмылялся, но отсутствие нескольких зубов делало его улыбку не слишком дружелюбной. Сэм быстро повернул голову в сторону второго. Растерянность его все усиливалась. И тут внезапно на него снизошло озарение. Пользуясь нью-йоркским языком Бродвея, можно было сказать, что Бостон — город пробы сил. По-видимому, ставилась пьеса из времен Второй мировой войны, — вероятно, у Шуберта или Уилбэра — и эти ребята, должно быть, решили сначала показать свой товар широкой публике, прежде чем представить его на суд театралам. И все же актерам не следовало бы появляться на улице в костюмах, предназначенных для сцены. С другой стороны, он всегда слышал, что актеры принадлежат к особой породе. Некоторые не расставались с образом все двадцать четыре часа в сутки. Разве не было такого английского Отелло, который действительно пытался убить свою Дездемону в еврейской гастрономической лавочке? Кажется, это случилось как-то вечером на Сорок седьмой улице за сандвичем с копченым мясом.
Двери открылись. Дивероу вышел в забитый до отказа людьми коридор и, заняв свое место между двумя телохранителями, огляделся по сторонам, после чего троица, решительно прокладывая себе путь в этой круговерти из человеческих тел и бесчисленных кейсов, выбравшись на широкий тротуар, устремилась к ждавшему их у обочины лимузину Арона Пинку с а.
— Можно было бы подумать, что мы в Белфасте, — так стараемся уберечь себя от этих психов-бомбометателей, — констатировал Пэдди Лафферти.
Трое его пассажиров разместились на заднем сиденье: Дивероу — посредине, его защитники с бочонкообразной грудной клеткой — по бокам. Направляя огромную машину в общий поток автотранспортных средств, шофер спросил Сэма:
— Прямо домой, малыш?
— Нет, Пэдди, — ответил тот. — Придется пару раз остановиться: треска и бифштексы.
— Кора знает свое дело, а, мальчик? Ни она будет держать бифштекс на огне до тех пор, пока ты не напомнишь ей, что его пора снимать. Если же ты этого не сделаешь, то тебе останется только заливать уголечки бурбоном. Впрочем, вам бы лучше заменить вино тремя баночками пива: мне приказано оставаться на месте и доставить тебя обратно к восьми тридцати.
— В таком случае надо купить их пять, — вмешался польский преторианец [41].
— Спасибо, Стош, но зачем так много? — удивился Сэм.
— Успокойтесь: не о вас же речь.
— О да, они их унюхают, и знаете, почему? — пустился в рассуждения швед. — Мясо с жирком начинает шипеть и распространять аромат.
— Хорошо! — воскликнул Дивероу, пытаясь прервать эту беседу, чтобы перейти к более животрепещущей теме. — Итак, треска, пять банок пива, мясо с жирком, которое шипит, когда жарится. И то, что ваши сменщики учуют запах жаркого, — просто прекрасно! Будем считать, что вопрос решен. А теперь, Пэдди, скажите мне, почему Арон хочет снова встретиться со мной в восемь тридцать?
— Эй, парень, ведь это была твоя идея, Сэмми, и миссис Пинкус считает, что ты гвоздь программы.
— Какой программы?
— Тебе же самому пришла в голову фантазия устроить вечер в картинной галерее, не так ли? Я слышал, как она сказала «soiree» [42], а это означает, что тебя надо забрать сегодня вечером, а остальное не важно.
— Вечер в картинной галерее?..
— Помнишь, паренек, ты говорил мне о том твоем клиенте, что помешан на маскарадах и считает почему-то, будто его жена положила на тебя глаз, что, с его точки зрения, совсем неплохо, и ты еще сказал тогда мистеру Пинкусу, что не хочешь идти, а он сообщил об этом миссис Пинкус. Та же где-то прочла, что там будет сенатор, и поэтому решила, что и всем вам тоже необходимо отправиться туда.
— Но это же скопище пиявок, способных лишь высасывать деньги! Стая политических коршунов!
— Это высшее общество, Сэмми.
— Это одно и то же.
— Так нам тоже возвращаться с тобой, Пэдди? — спросил Дивероу охранник справа.
— Нет, Кнут, на вас у меня не будет времени. Ты возьми машину мистера Дивероу, ваши сменщики последуют за нами в своей.
— Но при чем тут время? — выразил свое недоумение Стош. — Ты просто ссадишь нас в центре. Машину мистера Дивероу заносит на поворотах.
— Ты ее не починил, Сэм?
— Я забыл.
— Тебе придется примириться с этим, Стош. Боссу больше всего нравится самому править своим маленьким «бьюиком», как вот теперь, когда он едет из офиса. Но миссис это не по душе. Это ее колымага, с выписанной на ее имя лицензионной карточкой, что только раздражает его, особенно в такие дни, когда предстоит попойка, как сегодня вечером.
— Пиявки и политики... — пробормотал Сэм.
— Это ведь одно и то же, да? — спросил Кнут.