Страница:
— Но этот сегодняшний незнакомец, этот безумный бродяга назвал меня своим сыном!.. Я могу понять эту одержимость — как ни странно, она свойственна актерам, — но чтобы вот так покончить с собой?! Это же чистое безумие!
— А он и был безумен, ибо слишком много пережил, — сказала Катрин.
— Ты знал его?
— Очень близко, — ответил старый актер Жюльен Виллье. — На Жан-Пьера Жоделя когда-то возлагали большие надежды — у него был прекрасный баритон. После войны мы с твоей матерью пытались его отыскать, но он бесследно исчез. Вообще-то мы знали, что немцы нашли его и отправили в концлагерь, а потому решили, что он пропал без вести, как и тысячи других.
— Но почему вы его разыскивали? Како? отношение он имел к вам? Женщина, которую Жан-Пьер всегда считал своей матерью, опустилась возле него на колени — лицо великой актрисы было все еще прекрасно; голубые, с зеленоватым оттенком глаза смотрели прямо на него.
— Он имел отношение не только к нам, но и к тебе, сынок, — мягко сказала она. — Это твой родной отец.
— О Господи! А значит, вы...
— Твоя родная мать, — спокойно прервал его Виллье-старший, — была актрисой «Комеди»...
— Блистательно талантливая, — добавила Катрин. — В эти годы испытаний ей пришлось выбирать, кем быть: инженю или женой. Оккупация превратила все это в кошмар. Я любила ее, как младшую сестру.
— Пожалуйста, остановитесь! — воскликнул, вскакивая, Жан-Пьер; Катрин тоже поднялась и стала рядом с мужем. — Все это обрушилось на меня так неожиданно и так меня потрясло, я... я не могу этого осмыслить!
— Иногда лучше и не осмысливать всего сразу, сынок, — заметил Виллье-старший. — Потерпи, пока разум не скажет тебе, что готов справиться с этим.
— Я не раз слышал это от тебя, — грустно улыбнулся Жан-Пьер, — когда у меня возникали трудности с изобразительным рядом или с монологом, и смысл ускользал от меня. Ты говорил: «Просто читай спокойно снова и снова. И чудо произойдет». Это был верный совет, Жюльен.
— Педагогика давалась мне лучше, чем актерское мастерство.
— Пожалуй, — мягко согласился Жан-Пьер.
— Как, ты согласен?
— Я только имел в виду, отец, что на сцене ты... ты...
— Тебя слишком интересовала игра твоих партнеров, — вставила Катрин, обменявшись понимающим взглядом с сыном — нет, не сыном.
— А, вы снова в сговоре против меня, как и все эти годы?! Две великие звезды стараются помягче обойтись с неудачником... Ну, ладно! Хватит об этом... Мы отвлеклись от того, что сегодня произошло. Так что ж, может, всё-таки поговорим?
— Ради всего святого, объясните же мне, что все это значит! — воскликнул, нарушив паузу, Жан-Пьер.
Тут в дверь постучали, и на пороге показался ночной сторож.
— Простите, что помешал, но я решил предупредить вас. У артистического подъезда все еще толпятся репортеры. Хотя я сказал им, что вы уже вышли через центральный подъезд, и полицейские подтвердили это, они не поверили. Правда, сюда они не могут попасть.
— Тогда мы еще побудем здесь, а если придется, останемся на ночь — во всяком случае я. В соседней комнате есть диван. Я уже позвонил жене. Она узнала обо всем из «Новостей».
— Хорошо, мсье... Я очень рад снова видеть вас, мадам Виллье, и вас, мсье, несмотря на эти ужасные обстоятельства. Мы всегда тепло вспоминаем вас.
— Спасибо, Шарль, — сказала Катрин. — Вы отлично выглядите, друг мой.
— Я бы выглядел еще лучше, если бы вы вернулись не сцену, мадам. — И поклонившись, старик закрыл за собой дверь.
— Продолжай, отец, что же все-таки случилось?
— Мы все были в Сопротивлении, — начал Жюльен Виллье, садясь на маленький диванчик, — все актеры объединились против врага, который намеревался уничтожить всякое искусство. Наши способности весьма пригодились. Музыканты изобрели особый код и вставляли условные музыкальные фразы в ту или иную мелодию; художники, по требованию немцев, выпускали ежедневные и еженедельные афиши, используя краски и линии для передачи определенной информации. А мы в театре корректировали текст хорошо известных пьес, нередко призывая таким образом к диверсиям...
— Порой получалось весьма забавно, — вставила Катрин, усаживаясь рядом с мужем. — Скажем, в тексте было: «Я встречусь с ней в метро на Монпарнасе». А мы говорили: «Я встречусь с ней на Восточном вокзале — она должна быть там в одиннадцать». Спектакль заканчивался, занавес опускался, немцы в своих роскошных мундирах аплодировали, а группа Сопротивления быстро покидала зал, чтобы совершить диверсию на Восточном вокзале за час до полуночи.
— Да, да, — нетерпеливо проговорил Жан-Пьер. — Я слышал такие истории, но это не то, о чем я вас спрашиваю: Конечно, вам это так же тяжело, как и мне, но, пожалуйста, расскажите все, что я должен знать.
Супруги переглянулись. Катрин кивнула, когда сплелись их руки со вздутыми венами. Жюльен заговорил:
— Жоделя схватили: молодой курьер, не выдержав пытки, выдал его. Гестаповцы окружили дом Жоделя, дожидаясь, когда он вернется, а он в ту ночь был в Гавре — встречался с английскими и американскими агентами, готовившими высадку. Говорили, что, так и не дождавшись Жоделя, командир гестаповцев в ярости ворвался со своей группой в дом и расстрелял твою мать и твоего старшего брата, пятилетнего мальчика. А через несколько часов они взяли Жоделя, но мы сумели сообщить ему, что ты жив.
— О... Боже! — Бледный как смерть Жан-Пьер, закрыв глаза, рухнул на стул. — Чудовища!.. Стой-ка, что ты сейчас сказал? «Говорили...» Значит, это были только слухи? Они не были подтверждены?
— Ты слишком спешишь, Жан-Пьер, — заметила Катрин. — Умение слушать — свойство больших актеров.
— Не надо об этом, мама. Что ты имел в виду, отец, говоря про слухи?
— Немцы не убивали семьи участников Сопротивления, настоящих или подозреваемых. Они придерживались иной тактики: пытали, чтобы получить информацию; использовали их как наживку или отправляли на принудительные работы, а женщин заставляли обслуживать офицерский корпус — твою мать, безусловно, принудили бы к этому.
— Так почему же они убили ее?.. Нет, сначала обо мне. Как я спасся?
— На заре я отправился на встречу в Барбизонский лес. Проходя мимо вашего дома, я увидел выбитые стекла, взломанную дверь и услышал детский плач. Это был ты. Я все понял, конечно же, не пошел ни на какую встречу, схватил тебя и окольными путями погнал на велосипеде в Париж.
— Несколько поздно выражать тебе мою признательность, но вернемся к тому же: почему мою... мою мать и брата убили?
— Ты называешь это не так, сынок, — поправил его Виллье-старший.
— Не так?
— Ты слишком потрясен, а потому не уловил того, что я сказал о той ночи.
— Подожди, папа! Объясни, что ты имел в виду.
— Я сказал: «расстреляли», а ты говоришь: «убили».
— Не понимаю...
— До того как немцы схватили Жоделя, один из тех, кто его прикрывал, работал курьером в министерстве информации. Мы так и не узнали об обстоятельствах, ибо Жодель совершенно спокойно относился к слухам, поскольку их было полно. Слухи распространялись в Париже мгновенно и по любому поводу: ложные, неточные и правдивые. Город был во власти страха и подозрений...
— Это я знаю, отец, — еще более нетерпеливо перебил его Жан-Пьер. — Пожалуйста, объясни мне то, чего я не понимаю. О чем вы так и не узнали, что это за обстоятельства и почему они повлекли за собой убийства, расстрелы.
— Жодель рассказал кое-кому из нас, что в руководстве Сопротивления есть человек-легенда, о ком говорят лишь шепотом и чье имя хранится в глубочайшей тайне. Жодель, однако, утверждал, что знает, кто это, и если сведения его точны, то «человек-легенда» вовсе не герой, а предатель.
— И кто же это был? — спросил Жан-Пьер.
— Жодель так и не назвал его. Однако он все же сказал, что это генерал французской армии, но таких десятки. Жодель утверждал, что если он прав, то немцы нас расстреляют, как только мы раскроем имя генерала. Если же он не прав, и кто-то из нас попытается скомпрометировать этого человека. Сопротивление сочтет нашу группу ненадежной и перестанет нам доверять.
— И что же он собирался делать?
— Он решил пристрелить этого человека, если все подтвердится, и клялся, что может это сделать. И мы по сей день уверены, что этот предатель каким-то образом узнал о подозрениях Жоделя и отдал приказ уничтожить твоего отца и его семью.
— И это все? Ничего больше не было?
— То были страшные времена, сынок, — сказала Катрин Виллье. — Неверное слово, неприязненный взгляд или жест могли повлечь за собой немедленный арест, заключение в тюрьму и даже, случалось, депортацию. Оккупанты, особенно честолюбивые офицеры среднего звена, отличались крайней подозрительностью: они подозревали всех и вся. Каждая удача Сопротивления приводила их в ярость. Опасность грозила всем. С таким адом несравнимы даже самые мрачные фантазии Кафки.
— И до сегодняшнего вечера вы не видели Жоделя?
— Если бы мы его и увидели, то не узнали бы, — ответил Виллье-старший. — Я и сейчас с трудом опознал труп. Годы, конечно, меняют человека, но это же сущий скелет: он наполовину усох и стал ниже ростом, а лицо сморщилось в кулачок, как у мумии.
— А вдруг это не он, отец?
— Нет, это Жодель. Глаза у покойника были открыты, и они синие-синие, как безоблачное небо Средиземноморья... Твои точь-в-точь как у Жан-Пьера.
— У Жан-Пьера? — тихо повторил сын. — Это вы так назвали меня?
— Вообще-то это имя твоего убитого брата, — сказала Катрин, — но бедный малыш погиб, поэтому мы и назвали тебя так в память о Жоделе.
— Значит, вы хорошо относились к нему...
— Мы понимали, что никогда не сможем заменить тебе родителей, — поспешно продолжала Катрин, но старались, как могли. В завещании мы объяснили все, что случилось, но до сегодняшнего вечера нам не хватало духа рассказать тебе об этом. Мы ведь очень любим тебя.
— Ради Бога, перестань, мама, не то я расплачусь. Да может ли кто-нибудь желать лучших родителей, чем вы? Чего мне не дано узнать, того я и не узнаю, но вы навсегда останетесь для меня родителями, не забывайте об этом.
Телефон зазвонил так неожиданно, что они вздрогнули.
— У репортеров ведь нет этого номера? — спросил Жюльен.
— Надеюсь, нет, — ответил Жан-Пьер, потянувшись к трубке. — Его знаете только вы, Жизель и мой агент, даже моему адвокату и, уж конечно, владельцам театра он неизвестен... Да? — откликнулся он гортанным голосом.
— Жан-Пьер? — Это была его жена.
— Да, дорогая.
— Я сомневалась...
— Я тоже, потому и изменил голос. Со мной мама и папа, я вернусь домой, как только разойдутся газетчики.
— Тебе нужно вернуться немедленно.
— Что случилось?
— Пришел один человек...
— В такой час? Кто же это?
— Один американец, он хочет поговорить с тобой о том, что произошло сегодня.
— Сегодня... здесь, в театре?
— Да.
— Думаю, тебе не стоило его впускать, Жизель.
— Боюсь, у меня не было выбора. С ним — Анри Брессар.
— Анри? Какое отношение может иметь случившееся к Кэ-д'Орсей?[15]
— Слыша наш разговор, Анри улыбается со свойственным дипломатам шармом, но он не скажет мне ничего, пока ты не приедешь... Не так ли, Анри?
— Конечно, так, милая Жизель, — донесся до Виллье его голос. — Я сам знаю очень мало или почти ничего.
— Ты слышал, дорогой?
— Да. А что американец? Хам? Ответь «да» или «нет».
— Совсем напротив. Хотя, как сказали бы вы, актеры, в глазах у него «Священное пламя».
— А как насчет папы и мамы? Они тоже должны приехать?
Жизель Виллье спросила об этом своих нежданных гостей.
— Несколько позже, — громко сказал человеке Кэ-д'Орсей. — Мы поговорим с ними позже, Жан-Пьер, — добавил он еще громче. — Не сегодня.
— Расскажешь, в чем дело, — попросил Жюльен сына. Расцеловавшись с ним, он и Катрин направились к одному из двух такси, вызванных по телефону из театра.
Жан-Пьер сел во второе и дал шоферу свой адрес возле парка Монсо.
— Это Дру Лэтем, Жан-Пьер, — офицер по специальным поручениям отдела американской разведки или — для непосвященных — отдела консульских операций. Судя по сведениям из наших источников, он находится в двойном подчинении — Госдепартамента и ЦРУ... Бог мой, хоть я и дипломат, но ума не приложу, как эти две организации могут сотрудничать.
— Это не всегда легко, господин первый секретарь, но мы справляемся, — приветливо отозвался Лэтем. Его французский был не слишком беглым.
— Быть может, лучше перейти на английский? — предложила Жизель Виллье. — Мы все свободно им владеем.
— Очень признателен вам, — ответил американец. — Мне бы не хотелось быть недопонятым.
— Этого не произойдет, — сказал Виллье, — но учтите, пожалуйста, что мы — я, в частности, — должны понять, что привело вас сюда сегодня, в эту страшную ночь. За сегодняшний вечер я услышал много такого, о чем никогда не подозревал. Вы собираетесь к этому добавить что-то, мсье?
— О чем ты, Жан-Пьер? — вмешалась Жизель.
— Пусть он ответит. — Виллье пристально смотрел на американца своими большими синими глазами.
— Возможно, да, а возможно, нет, — ответил разведчик. — Я знаю, что вы разговаривали с родителями, но понятия не имею о чем.
— Разумеется. Но вы можете предположить о чем, не так ли?
— Признаться, могу, хотя и не знаю, много ли вам рассказали. События сегодняшнего вечера указывают на то, что вы никогда не слышали о Жан-Пьере Жоделе.
— Совершенно верно, — сказал актер.
— В Сюртэ[16], где тоже ничего не знали и долго вас расспрашивали, убеждены, что вы говорите правду.
— Почему это удивляет вас, мсье Лэтем? Я действительно говорил правду.
— А теперь ситуация изменилась?
— Да.
— Перестаньте говорить загадками! — воскликнула Жизель. — О чем, о какой правде идет речь?
— Успокойся, Жизель. Как говорят американцы, мы на одной волне.
— Не поставить ли на этом точку? — спросил Лэтем. — Может, вы предпочли бы поговорить со мной наедине?
— Нет, конечно нет. Моя жена имеет право знать все, а Анри, наш близкий друг, привык держать язык за зубами.
— Так давайте же сядем, — решительно сказала Жизель. — Все это слишком запутано. — Когда все уселись, Жизель добавила: — Пожалуйста, продолжайте, мсье Лэтем, и прошу вас, не так туманно.
— Интересно, — сказал Брессар тоном правительственного чиновника, — кто такой этот Жодель и почему Жан-Пьер вообще должен что-то знать о нем?
— Прости, Анри, — перебил его актер, — твой вопрос вполне уместен, но прежде мне хотелось выяснить, почему мсье Лэтем счел возможным прибегнуть к твоим услугам, чтобы встретиться со мной.
— Только потому, что вы друзья, — ответил американец. — Собственно, несколько недель тому назад, когда я упомянул Анри, что не могу достать билеты на вашу пьесу, он любезно попросил вас оставить для меня в кассе два билета.
— А, да, помню... Вот почему ваша фамилия показалась мне знакомой. Но после сегодняшних событий я не сумел связать одно с другим. «Два билета на имя Лэтема...» Да, помню.
— Вы потрясли меня, сэр...
— Благодарю вас, — прервал американца Жан-Пьер и, внимательно посмотрев на него, перевел взгляд на Брессара. — Так, значит, вы с Анри давно знакомы.
— Главным образом формально, — сказал Брессар. — Кажется, мы только однажды обедали вместе, да и то после совещания, которое, в сущности, ничего не решило.
— Между вашими двумя правительствами, — громко заметила Жизель.
— Да, — подтвердил Брессар.
— И о чем же вы совещаетесь с мсье Лэтемом, Анри, если это не секрет? — не отступалась Жизель.
— Конечно нет, дорогая, — ответил Брессар. — В основном о щекотливых ситуациях, о событиях прошлых или нынешних, которые могут причинить ущерб нашим правительствам или поставить Их в трудное положение.
— А сегодняшнее событие подпадает под эту категорию?
— На этот вопрос, Жизель, должен ответить Дру, и я так же, как и вы, хочу услышать, что он скажет. Около часа тому назад он вытащил меня из постели, настаивая, чтобы я — во имя нашего общего блага — немедленно отвез его к вам. Когда я спросил зачем, он дал мне понять, что только с разрешения Жан-Пьера может сообщить мне информацию, имеющую отношение к событиям сегодняшнего вечера.
— Потому-то вы и предложили мне поговорить с вами наедине, верно, мсье Лэтем? — спросил Виллье.
— Да, сэр.
— Значит, ваше появление здесь сегодня, в эту страшную ночь, объясняется тайными деловыми соображениями, n'est-ce pas?[17]
— Боюсь, что так, — сказал американец.
— Несмотря на поздний час и трагедию, о которой мы упоминали несколько минут назад?
— Конечно да, — сказал Лэтем. — Для нас важна каждая минута — особенно для меня, если уж быть точным.
— А я и хочу знать все точно, мсье.
— Хорошо, выскажусь прямо. Мой брат — куратор Центрального разведывательного управления. Он был послан с тайным заданием в Австрию, в горы Хаусрюк, где ему предстояло провести наблюдение за довольно многочисленной неонацистской организацией, и вот уже полтора месяца о нем ничего не известно.
— Понимаю ваше беспокойство, Дру, — прервал его Брессар, — но какое это имеет отношение к сегодняшнему вечеру — к этой страшной ночи, как назвал ее Жан-Пьер?
Американец молча смотрел на Виллье.
— Безумный старик, покончивший с собой в театре, — мой отец, — спокойно произнес тот, — мой родной отец. Много лет назад, во время войны, он был в Сопротивлении. Нацисты выследили его, сломали, довели до безумия.
Жизель ахнула, рука ее легла на плечо мужа.
— И нацисты появились снова, — сказал Лэтем, — их численность и влияние все более возрастают; в это трудно поверить.
— Предположим, что вы правы, — вставил Брессар. — Но какое это имеет отношение к Кэ-д'Орсей? Вы сказали: «Ради нашего общего блага». Объясните, что это значит, мой друг!
— Я настоял, чтобы вас известили об этом завтра на информационном совещании в нашем посольстве, и Вашингтон согласился. А пока скажу лишь то, что я знаю: деньги, которые перекачиваются через Швейцарию в Австрию для растущего нацистского движения, поступают от людей, живущих во Франции. От кого именно, неизвестно, но суммы огромные — миллионы и миллионы долларов. И идут они фанатикам, которые возрождают свою партию — гитлеровскую партию в изгнании, — но возрождают по-прежнему в Германии, в глубокой тайне.
— Итак, по-вашему, здесь существует такая же организация? — спросил Брессар.
— Предатель, о котором кричал Жодель, — прошептал изумленный Жан-Пьер Виллье, склонившись вперед, — французский генерал!
— Или то, что он создал, — сказал Лэтем.
— Ради всего святого, о чем вы говорите! — воскликнула Жизель. — Вновь обретенный отец, Сопротивление, нацисты, миллионы долларов, перекачанные фанатикам, окопавшимся в горах! Какое-то безумие — c'ist foil!
— Может, изложите все по порядку, мистер Лэтем? — мягко попросил актер. — А я попытаюсь восполнить ваш рассказ тем, о чем сегодня узнал.
Глава 2
— А он и был безумен, ибо слишком много пережил, — сказала Катрин.
— Ты знал его?
— Очень близко, — ответил старый актер Жюльен Виллье. — На Жан-Пьера Жоделя когда-то возлагали большие надежды — у него был прекрасный баритон. После войны мы с твоей матерью пытались его отыскать, но он бесследно исчез. Вообще-то мы знали, что немцы нашли его и отправили в концлагерь, а потому решили, что он пропал без вести, как и тысячи других.
— Но почему вы его разыскивали? Како? отношение он имел к вам? Женщина, которую Жан-Пьер всегда считал своей матерью, опустилась возле него на колени — лицо великой актрисы было все еще прекрасно; голубые, с зеленоватым оттенком глаза смотрели прямо на него.
— Он имел отношение не только к нам, но и к тебе, сынок, — мягко сказала она. — Это твой родной отец.
— О Господи! А значит, вы...
— Твоя родная мать, — спокойно прервал его Виллье-старший, — была актрисой «Комеди»...
— Блистательно талантливая, — добавила Катрин. — В эти годы испытаний ей пришлось выбирать, кем быть: инженю или женой. Оккупация превратила все это в кошмар. Я любила ее, как младшую сестру.
— Пожалуйста, остановитесь! — воскликнул, вскакивая, Жан-Пьер; Катрин тоже поднялась и стала рядом с мужем. — Все это обрушилось на меня так неожиданно и так меня потрясло, я... я не могу этого осмыслить!
— Иногда лучше и не осмысливать всего сразу, сынок, — заметил Виллье-старший. — Потерпи, пока разум не скажет тебе, что готов справиться с этим.
— Я не раз слышал это от тебя, — грустно улыбнулся Жан-Пьер, — когда у меня возникали трудности с изобразительным рядом или с монологом, и смысл ускользал от меня. Ты говорил: «Просто читай спокойно снова и снова. И чудо произойдет». Это был верный совет, Жюльен.
— Педагогика давалась мне лучше, чем актерское мастерство.
— Пожалуй, — мягко согласился Жан-Пьер.
— Как, ты согласен?
— Я только имел в виду, отец, что на сцене ты... ты...
— Тебя слишком интересовала игра твоих партнеров, — вставила Катрин, обменявшись понимающим взглядом с сыном — нет, не сыном.
— А, вы снова в сговоре против меня, как и все эти годы?! Две великие звезды стараются помягче обойтись с неудачником... Ну, ладно! Хватит об этом... Мы отвлеклись от того, что сегодня произошло. Так что ж, может, всё-таки поговорим?
— Ради всего святого, объясните же мне, что все это значит! — воскликнул, нарушив паузу, Жан-Пьер.
Тут в дверь постучали, и на пороге показался ночной сторож.
— Простите, что помешал, но я решил предупредить вас. У артистического подъезда все еще толпятся репортеры. Хотя я сказал им, что вы уже вышли через центральный подъезд, и полицейские подтвердили это, они не поверили. Правда, сюда они не могут попасть.
— Тогда мы еще побудем здесь, а если придется, останемся на ночь — во всяком случае я. В соседней комнате есть диван. Я уже позвонил жене. Она узнала обо всем из «Новостей».
— Хорошо, мсье... Я очень рад снова видеть вас, мадам Виллье, и вас, мсье, несмотря на эти ужасные обстоятельства. Мы всегда тепло вспоминаем вас.
— Спасибо, Шарль, — сказала Катрин. — Вы отлично выглядите, друг мой.
— Я бы выглядел еще лучше, если бы вы вернулись не сцену, мадам. — И поклонившись, старик закрыл за собой дверь.
— Продолжай, отец, что же все-таки случилось?
— Мы все были в Сопротивлении, — начал Жюльен Виллье, садясь на маленький диванчик, — все актеры объединились против врага, который намеревался уничтожить всякое искусство. Наши способности весьма пригодились. Музыканты изобрели особый код и вставляли условные музыкальные фразы в ту или иную мелодию; художники, по требованию немцев, выпускали ежедневные и еженедельные афиши, используя краски и линии для передачи определенной информации. А мы в театре корректировали текст хорошо известных пьес, нередко призывая таким образом к диверсиям...
— Порой получалось весьма забавно, — вставила Катрин, усаживаясь рядом с мужем. — Скажем, в тексте было: «Я встречусь с ней в метро на Монпарнасе». А мы говорили: «Я встречусь с ней на Восточном вокзале — она должна быть там в одиннадцать». Спектакль заканчивался, занавес опускался, немцы в своих роскошных мундирах аплодировали, а группа Сопротивления быстро покидала зал, чтобы совершить диверсию на Восточном вокзале за час до полуночи.
— Да, да, — нетерпеливо проговорил Жан-Пьер. — Я слышал такие истории, но это не то, о чем я вас спрашиваю: Конечно, вам это так же тяжело, как и мне, но, пожалуйста, расскажите все, что я должен знать.
Супруги переглянулись. Катрин кивнула, когда сплелись их руки со вздутыми венами. Жюльен заговорил:
— Жоделя схватили: молодой курьер, не выдержав пытки, выдал его. Гестаповцы окружили дом Жоделя, дожидаясь, когда он вернется, а он в ту ночь был в Гавре — встречался с английскими и американскими агентами, готовившими высадку. Говорили, что, так и не дождавшись Жоделя, командир гестаповцев в ярости ворвался со своей группой в дом и расстрелял твою мать и твоего старшего брата, пятилетнего мальчика. А через несколько часов они взяли Жоделя, но мы сумели сообщить ему, что ты жив.
— О... Боже! — Бледный как смерть Жан-Пьер, закрыв глаза, рухнул на стул. — Чудовища!.. Стой-ка, что ты сейчас сказал? «Говорили...» Значит, это были только слухи? Они не были подтверждены?
— Ты слишком спешишь, Жан-Пьер, — заметила Катрин. — Умение слушать — свойство больших актеров.
— Не надо об этом, мама. Что ты имел в виду, отец, говоря про слухи?
— Немцы не убивали семьи участников Сопротивления, настоящих или подозреваемых. Они придерживались иной тактики: пытали, чтобы получить информацию; использовали их как наживку или отправляли на принудительные работы, а женщин заставляли обслуживать офицерский корпус — твою мать, безусловно, принудили бы к этому.
— Так почему же они убили ее?.. Нет, сначала обо мне. Как я спасся?
— На заре я отправился на встречу в Барбизонский лес. Проходя мимо вашего дома, я увидел выбитые стекла, взломанную дверь и услышал детский плач. Это был ты. Я все понял, конечно же, не пошел ни на какую встречу, схватил тебя и окольными путями погнал на велосипеде в Париж.
— Несколько поздно выражать тебе мою признательность, но вернемся к тому же: почему мою... мою мать и брата убили?
— Ты называешь это не так, сынок, — поправил его Виллье-старший.
— Не так?
— Ты слишком потрясен, а потому не уловил того, что я сказал о той ночи.
— Подожди, папа! Объясни, что ты имел в виду.
— Я сказал: «расстреляли», а ты говоришь: «убили».
— Не понимаю...
— До того как немцы схватили Жоделя, один из тех, кто его прикрывал, работал курьером в министерстве информации. Мы так и не узнали об обстоятельствах, ибо Жодель совершенно спокойно относился к слухам, поскольку их было полно. Слухи распространялись в Париже мгновенно и по любому поводу: ложные, неточные и правдивые. Город был во власти страха и подозрений...
— Это я знаю, отец, — еще более нетерпеливо перебил его Жан-Пьер. — Пожалуйста, объясни мне то, чего я не понимаю. О чем вы так и не узнали, что это за обстоятельства и почему они повлекли за собой убийства, расстрелы.
— Жодель рассказал кое-кому из нас, что в руководстве Сопротивления есть человек-легенда, о ком говорят лишь шепотом и чье имя хранится в глубочайшей тайне. Жодель, однако, утверждал, что знает, кто это, и если сведения его точны, то «человек-легенда» вовсе не герой, а предатель.
— И кто же это был? — спросил Жан-Пьер.
— Жодель так и не назвал его. Однако он все же сказал, что это генерал французской армии, но таких десятки. Жодель утверждал, что если он прав, то немцы нас расстреляют, как только мы раскроем имя генерала. Если же он не прав, и кто-то из нас попытается скомпрометировать этого человека. Сопротивление сочтет нашу группу ненадежной и перестанет нам доверять.
— И что же он собирался делать?
— Он решил пристрелить этого человека, если все подтвердится, и клялся, что может это сделать. И мы по сей день уверены, что этот предатель каким-то образом узнал о подозрениях Жоделя и отдал приказ уничтожить твоего отца и его семью.
— И это все? Ничего больше не было?
— То были страшные времена, сынок, — сказала Катрин Виллье. — Неверное слово, неприязненный взгляд или жест могли повлечь за собой немедленный арест, заключение в тюрьму и даже, случалось, депортацию. Оккупанты, особенно честолюбивые офицеры среднего звена, отличались крайней подозрительностью: они подозревали всех и вся. Каждая удача Сопротивления приводила их в ярость. Опасность грозила всем. С таким адом несравнимы даже самые мрачные фантазии Кафки.
— И до сегодняшнего вечера вы не видели Жоделя?
— Если бы мы его и увидели, то не узнали бы, — ответил Виллье-старший. — Я и сейчас с трудом опознал труп. Годы, конечно, меняют человека, но это же сущий скелет: он наполовину усох и стал ниже ростом, а лицо сморщилось в кулачок, как у мумии.
— А вдруг это не он, отец?
— Нет, это Жодель. Глаза у покойника были открыты, и они синие-синие, как безоблачное небо Средиземноморья... Твои точь-в-точь как у Жан-Пьера.
— У Жан-Пьера? — тихо повторил сын. — Это вы так назвали меня?
— Вообще-то это имя твоего убитого брата, — сказала Катрин, — но бедный малыш погиб, поэтому мы и назвали тебя так в память о Жоделе.
— Значит, вы хорошо относились к нему...
— Мы понимали, что никогда не сможем заменить тебе родителей, — поспешно продолжала Катрин, но старались, как могли. В завещании мы объяснили все, что случилось, но до сегодняшнего вечера нам не хватало духа рассказать тебе об этом. Мы ведь очень любим тебя.
— Ради Бога, перестань, мама, не то я расплачусь. Да может ли кто-нибудь желать лучших родителей, чем вы? Чего мне не дано узнать, того я и не узнаю, но вы навсегда останетесь для меня родителями, не забывайте об этом.
Телефон зазвонил так неожиданно, что они вздрогнули.
— У репортеров ведь нет этого номера? — спросил Жюльен.
— Надеюсь, нет, — ответил Жан-Пьер, потянувшись к трубке. — Его знаете только вы, Жизель и мой агент, даже моему адвокату и, уж конечно, владельцам театра он неизвестен... Да? — откликнулся он гортанным голосом.
— Жан-Пьер? — Это была его жена.
— Да, дорогая.
— Я сомневалась...
— Я тоже, потому и изменил голос. Со мной мама и папа, я вернусь домой, как только разойдутся газетчики.
— Тебе нужно вернуться немедленно.
— Что случилось?
— Пришел один человек...
— В такой час? Кто же это?
— Один американец, он хочет поговорить с тобой о том, что произошло сегодня.
— Сегодня... здесь, в театре?
— Да.
— Думаю, тебе не стоило его впускать, Жизель.
— Боюсь, у меня не было выбора. С ним — Анри Брессар.
— Анри? Какое отношение может иметь случившееся к Кэ-д'Орсей?[15]
— Слыша наш разговор, Анри улыбается со свойственным дипломатам шармом, но он не скажет мне ничего, пока ты не приедешь... Не так ли, Анри?
— Конечно, так, милая Жизель, — донесся до Виллье его голос. — Я сам знаю очень мало или почти ничего.
— Ты слышал, дорогой?
— Да. А что американец? Хам? Ответь «да» или «нет».
— Совсем напротив. Хотя, как сказали бы вы, актеры, в глазах у него «Священное пламя».
— А как насчет папы и мамы? Они тоже должны приехать?
Жизель Виллье спросила об этом своих нежданных гостей.
— Несколько позже, — громко сказал человеке Кэ-д'Орсей. — Мы поговорим с ними позже, Жан-Пьер, — добавил он еще громче. — Не сегодня.
* * *
Актер и его родители вышли через центральный подъезд, тогда как сторож сказал прессе, что Виллье скоро выйдет через артистический.— Расскажешь, в чем дело, — попросил Жюльен сына. Расцеловавшись с ним, он и Катрин направились к одному из двух такси, вызванных по телефону из театра.
Жан-Пьер сел во второе и дал шоферу свой адрес возле парка Монсо.
* * *
Вступление было кратким и тревожным. Анри Брессар, первый секретарь министерства иностранных дел Франции и близкий давний друг Виллье-младшего, спокойно заговорил, указав на своего спутника, высокого американца лет тридцати с небольшим, темного шатена с резкими чертами лица и ясными серыми глазами, настораживающе оживленными по контрасту с его мягкой улыбкой.— Это Дру Лэтем, Жан-Пьер, — офицер по специальным поручениям отдела американской разведки или — для непосвященных — отдела консульских операций. Судя по сведениям из наших источников, он находится в двойном подчинении — Госдепартамента и ЦРУ... Бог мой, хоть я и дипломат, но ума не приложу, как эти две организации могут сотрудничать.
— Это не всегда легко, господин первый секретарь, но мы справляемся, — приветливо отозвался Лэтем. Его французский был не слишком беглым.
— Быть может, лучше перейти на английский? — предложила Жизель Виллье. — Мы все свободно им владеем.
— Очень признателен вам, — ответил американец. — Мне бы не хотелось быть недопонятым.
— Этого не произойдет, — сказал Виллье, — но учтите, пожалуйста, что мы — я, в частности, — должны понять, что привело вас сюда сегодня, в эту страшную ночь. За сегодняшний вечер я услышал много такого, о чем никогда не подозревал. Вы собираетесь к этому добавить что-то, мсье?
— О чем ты, Жан-Пьер? — вмешалась Жизель.
— Пусть он ответит. — Виллье пристально смотрел на американца своими большими синими глазами.
— Возможно, да, а возможно, нет, — ответил разведчик. — Я знаю, что вы разговаривали с родителями, но понятия не имею о чем.
— Разумеется. Но вы можете предположить о чем, не так ли?
— Признаться, могу, хотя и не знаю, много ли вам рассказали. События сегодняшнего вечера указывают на то, что вы никогда не слышали о Жан-Пьере Жоделе.
— Совершенно верно, — сказал актер.
— В Сюртэ[16], где тоже ничего не знали и долго вас расспрашивали, убеждены, что вы говорите правду.
— Почему это удивляет вас, мсье Лэтем? Я действительно говорил правду.
— А теперь ситуация изменилась?
— Да.
— Перестаньте говорить загадками! — воскликнула Жизель. — О чем, о какой правде идет речь?
— Успокойся, Жизель. Как говорят американцы, мы на одной волне.
— Не поставить ли на этом точку? — спросил Лэтем. — Может, вы предпочли бы поговорить со мной наедине?
— Нет, конечно нет. Моя жена имеет право знать все, а Анри, наш близкий друг, привык держать язык за зубами.
— Так давайте же сядем, — решительно сказала Жизель. — Все это слишком запутано. — Когда все уселись, Жизель добавила: — Пожалуйста, продолжайте, мсье Лэтем, и прошу вас, не так туманно.
— Интересно, — сказал Брессар тоном правительственного чиновника, — кто такой этот Жодель и почему Жан-Пьер вообще должен что-то знать о нем?
— Прости, Анри, — перебил его актер, — твой вопрос вполне уместен, но прежде мне хотелось выяснить, почему мсье Лэтем счел возможным прибегнуть к твоим услугам, чтобы встретиться со мной.
— Только потому, что вы друзья, — ответил американец. — Собственно, несколько недель тому назад, когда я упомянул Анри, что не могу достать билеты на вашу пьесу, он любезно попросил вас оставить для меня в кассе два билета.
— А, да, помню... Вот почему ваша фамилия показалась мне знакомой. Но после сегодняшних событий я не сумел связать одно с другим. «Два билета на имя Лэтема...» Да, помню.
— Вы потрясли меня, сэр...
— Благодарю вас, — прервал американца Жан-Пьер и, внимательно посмотрев на него, перевел взгляд на Брессара. — Так, значит, вы с Анри давно знакомы.
— Главным образом формально, — сказал Брессар. — Кажется, мы только однажды обедали вместе, да и то после совещания, которое, в сущности, ничего не решило.
— Между вашими двумя правительствами, — громко заметила Жизель.
— Да, — подтвердил Брессар.
— И о чем же вы совещаетесь с мсье Лэтемом, Анри, если это не секрет? — не отступалась Жизель.
— Конечно нет, дорогая, — ответил Брессар. — В основном о щекотливых ситуациях, о событиях прошлых или нынешних, которые могут причинить ущерб нашим правительствам или поставить Их в трудное положение.
— А сегодняшнее событие подпадает под эту категорию?
— На этот вопрос, Жизель, должен ответить Дру, и я так же, как и вы, хочу услышать, что он скажет. Около часа тому назад он вытащил меня из постели, настаивая, чтобы я — во имя нашего общего блага — немедленно отвез его к вам. Когда я спросил зачем, он дал мне понять, что только с разрешения Жан-Пьера может сообщить мне информацию, имеющую отношение к событиям сегодняшнего вечера.
— Потому-то вы и предложили мне поговорить с вами наедине, верно, мсье Лэтем? — спросил Виллье.
— Да, сэр.
— Значит, ваше появление здесь сегодня, в эту страшную ночь, объясняется тайными деловыми соображениями, n'est-ce pas?[17]
— Боюсь, что так, — сказал американец.
— Несмотря на поздний час и трагедию, о которой мы упоминали несколько минут назад?
— Конечно да, — сказал Лэтем. — Для нас важна каждая минута — особенно для меня, если уж быть точным.
— А я и хочу знать все точно, мсье.
— Хорошо, выскажусь прямо. Мой брат — куратор Центрального разведывательного управления. Он был послан с тайным заданием в Австрию, в горы Хаусрюк, где ему предстояло провести наблюдение за довольно многочисленной неонацистской организацией, и вот уже полтора месяца о нем ничего не известно.
— Понимаю ваше беспокойство, Дру, — прервал его Брессар, — но какое это имеет отношение к сегодняшнему вечеру — к этой страшной ночи, как назвал ее Жан-Пьер?
Американец молча смотрел на Виллье.
— Безумный старик, покончивший с собой в театре, — мой отец, — спокойно произнес тот, — мой родной отец. Много лет назад, во время войны, он был в Сопротивлении. Нацисты выследили его, сломали, довели до безумия.
Жизель ахнула, рука ее легла на плечо мужа.
— И нацисты появились снова, — сказал Лэтем, — их численность и влияние все более возрастают; в это трудно поверить.
— Предположим, что вы правы, — вставил Брессар. — Но какое это имеет отношение к Кэ-д'Орсей? Вы сказали: «Ради нашего общего блага». Объясните, что это значит, мой друг!
— Я настоял, чтобы вас известили об этом завтра на информационном совещании в нашем посольстве, и Вашингтон согласился. А пока скажу лишь то, что я знаю: деньги, которые перекачиваются через Швейцарию в Австрию для растущего нацистского движения, поступают от людей, живущих во Франции. От кого именно, неизвестно, но суммы огромные — миллионы и миллионы долларов. И идут они фанатикам, которые возрождают свою партию — гитлеровскую партию в изгнании, — но возрождают по-прежнему в Германии, в глубокой тайне.
— Итак, по-вашему, здесь существует такая же организация? — спросил Брессар.
— Предатель, о котором кричал Жодель, — прошептал изумленный Жан-Пьер Виллье, склонившись вперед, — французский генерал!
— Или то, что он создал, — сказал Лэтем.
— Ради всего святого, о чем вы говорите! — воскликнула Жизель. — Вновь обретенный отец, Сопротивление, нацисты, миллионы долларов, перекачанные фанатикам, окопавшимся в горах! Какое-то безумие — c'ist foil!
— Может, изложите все по порядку, мистер Лэтем? — мягко попросил актер. — А я попытаюсь восполнить ваш рассказ тем, о чем сегодня узнал.
Глава 2
— Из архивных материалов, которыми мы располагаем, — начал Лэтем, — известно, что в июне сорок шестого года в наше посольство неоднократно — и всегда с наступлением темноты — приходил репатриант, бывший участник Сопротивления, называвший себя то Жаном Фруазаном, то Пьером Жоделем. Он утверждал, что ему заткнули глотку в парижских судах, где он пытался рассказать о предательской деятельности одного из вождей Сопротивления. Этим предателем, по его словам, был французский генерал, находившийся под домашним арестом по решению, принятому германским верховным командованием в отношении ваших высших военных чинов, которые оставались в оккупированной Франции. БОР, проведя расследование, пришло к выводу, что Фруазан-Жодель — человек психически неуравновешенный, как сотни, если не тысячи тех, кто прошел через концлагеря.
— БОР — это Бюро особых расследований, — пояснил Брессар, заметив недоумение супругов Виллье. — Его создали американцы для выявления и преследования военных преступников.
— Простите, я думал, вы знаете, — сказал Лэтем. — Бюро активно сотрудничало во Франции с вашими властями.
— Это его официальное название, — заметила Жизель, — а я слыхала другие: охотники за коллаборационистами, разоблачители свиней, да и как только их не называли.
— Продолжайте, пожалуйста. — Жан-Пьер нахмурился, недовольный тем, что его собеседника прервали. — Значит, к Жоделю не прислушались, сочтя его за сумасшедшего, — только и всего?
— Решение было тщательно взвешено, если вы это имеете в виду. Его тщательно допросили, три человека, взяв у него показания, сверили их. Эта стандартная процедура...
— Так, значит, вы располагаете необходимой информацией, — вставил Виллье. — Кто же этот генерал?
— Мы не знаем...
— Не знаете? — воскликнул Брессар. — Mon Dien[18], не потеряли же вы эти материалы!
— Мы ничего не теряли, Анри, эти материалы у нас выкрали.
— Но вы же ссылались на архивные документы! — воскликнула Жизель.
— Я сказал: «Из архивных материалов, которыми мы располагаем», — поправил ее Лэтем. — Вы можете внести в картотеку определенного периода чью-то фамилию, и на карточке будут вкратце изложены факты, заставившие провести расследование и принять по делу окончательное решение. Материалы допросов и показаний хранятся в засекреченных папках. Вот такая-то папка и была изъята. Почему — неизвестно, хотя теперь, пожалуй, мы знаем причину.
— Но вы знали обо мне, — прервал его Жан-Пьер. — Откуда?
— Картотека Бюро постоянно пополняется новыми сведениями. Года три назад пьяный Жодель подошел к американскому послу у театра «Лисеум», где вы играли в какой-то пьесе...
— "Меня зовут Аквилон"! — вставил Брессар. — Ты был там просто великолепен!
— Помолчи, Анри... Продолжайте же, мистер Лэтем.
— Жодель кричал, что вы великий актер, называл вас своим сыном и спрашивал, почему американцы не верят ему! Разумеется, Жоделя оттащили от посла, которого швейцар проводил к лимузину, сказав ему, что этот бродяга-пьяница — ваш фанатичный поклонник, всегда околачивающийся возле театров, где вы играете.
— Но я никогда не видел его. Почему?
— Швейцар объяснил и это. Едва вы появлялись в дверях артистического подъезда, он удирал.
— Но это лишено всякого смысла! — возразила Жизель.
— Боюсь, что нет, дорогая, — сказал Жан-Пьер, печально посмотрев на жену. — Во всяком случае, то, что я узнал сегодня... Итак, мсье, — продолжал актер, — из-за этого странного, но не такого уж неслыханного случая мое имя попало... как вы это назвали?.. В обычную картотеку разведки?
— Только в связи с фактом необычного поведения, к которому не следует серьезно относиться.
— Но вы-то отнеслись серьезно, n'est-ce pas?
— Прошу вас понять меня, сэр, — сказал Лэтем, нагнувшись вперед. — Пять недель и четыре дня тому назад моему брату предстояло вступить в контакт с его связным в Мюнхене. Это было специально оговорено, не приблизительно, а точно: весь план разработан в пределах двенадцати часов плюс несколько минут. Трехгодичная, сугубо секретная, чрезвычайно рискованная операция подходила к концу, финиш близился, переброска брата в Штаты была подготовлена. Когда прошла неделя, а от него мы не получили никаких сообщений, я вылетел в Вашингтон и стал просматривать всю существующую у нас информацию об операции, которую проводил Гарри — это мой брат, Гарри Лэтем. По той или иной причине, вероятно, потому, что это была старая запись, я запомнил эпизод у театра «Лисеум». Вы удивились, как это вообще попало в картотеку. Знаменитым актерам и актрисам часто докучают обожатели, поклонники — мы без конца читаем об этом.
— Кажется, именно об этом я и сказал, — перебил его Виллье. — Это явление, сопутствующее нашей профессии и в основном безобидное.
— Я тоже так считал, сэр. Тогда почему же этот случай был занесен в картотеку?
— И вы нашли ответ?
— Не совсем, но понял, что следует найти Жоделя. Приехав в Париж две недели назад, я искал его повсюду, во всех закоулках Монпарнаса, во всех трущобах.
— Зачем? — спросила Жизель. — Что вас к этому привело? И прежде всего — почему имя моего мужа оказалось в картотеке Вашингтона?
— Я спрашивал себя об этом, миссис Виллье. Поэтому, находясь в Вашингтоне, я разыскал бывшего посла, работавшего с прежней администрацией, и спросил его. Ведь информация не могла быть направлена в разведку без его ведома.
— И что же сказал мой старый друг посол? — не без иронии полюбопытствовал Брессар.
— БОР — это Бюро особых расследований, — пояснил Брессар, заметив недоумение супругов Виллье. — Его создали американцы для выявления и преследования военных преступников.
— Простите, я думал, вы знаете, — сказал Лэтем. — Бюро активно сотрудничало во Франции с вашими властями.
— Это его официальное название, — заметила Жизель, — а я слыхала другие: охотники за коллаборационистами, разоблачители свиней, да и как только их не называли.
— Продолжайте, пожалуйста. — Жан-Пьер нахмурился, недовольный тем, что его собеседника прервали. — Значит, к Жоделю не прислушались, сочтя его за сумасшедшего, — только и всего?
— Решение было тщательно взвешено, если вы это имеете в виду. Его тщательно допросили, три человека, взяв у него показания, сверили их. Эта стандартная процедура...
— Так, значит, вы располагаете необходимой информацией, — вставил Виллье. — Кто же этот генерал?
— Мы не знаем...
— Не знаете? — воскликнул Брессар. — Mon Dien[18], не потеряли же вы эти материалы!
— Мы ничего не теряли, Анри, эти материалы у нас выкрали.
— Но вы же ссылались на архивные документы! — воскликнула Жизель.
— Я сказал: «Из архивных материалов, которыми мы располагаем», — поправил ее Лэтем. — Вы можете внести в картотеку определенного периода чью-то фамилию, и на карточке будут вкратце изложены факты, заставившие провести расследование и принять по делу окончательное решение. Материалы допросов и показаний хранятся в засекреченных папках. Вот такая-то папка и была изъята. Почему — неизвестно, хотя теперь, пожалуй, мы знаем причину.
— Но вы знали обо мне, — прервал его Жан-Пьер. — Откуда?
— Картотека Бюро постоянно пополняется новыми сведениями. Года три назад пьяный Жодель подошел к американскому послу у театра «Лисеум», где вы играли в какой-то пьесе...
— "Меня зовут Аквилон"! — вставил Брессар. — Ты был там просто великолепен!
— Помолчи, Анри... Продолжайте же, мистер Лэтем.
— Жодель кричал, что вы великий актер, называл вас своим сыном и спрашивал, почему американцы не верят ему! Разумеется, Жоделя оттащили от посла, которого швейцар проводил к лимузину, сказав ему, что этот бродяга-пьяница — ваш фанатичный поклонник, всегда околачивающийся возле театров, где вы играете.
— Но я никогда не видел его. Почему?
— Швейцар объяснил и это. Едва вы появлялись в дверях артистического подъезда, он удирал.
— Но это лишено всякого смысла! — возразила Жизель.
— Боюсь, что нет, дорогая, — сказал Жан-Пьер, печально посмотрев на жену. — Во всяком случае, то, что я узнал сегодня... Итак, мсье, — продолжал актер, — из-за этого странного, но не такого уж неслыханного случая мое имя попало... как вы это назвали?.. В обычную картотеку разведки?
— Только в связи с фактом необычного поведения, к которому не следует серьезно относиться.
— Но вы-то отнеслись серьезно, n'est-ce pas?
— Прошу вас понять меня, сэр, — сказал Лэтем, нагнувшись вперед. — Пять недель и четыре дня тому назад моему брату предстояло вступить в контакт с его связным в Мюнхене. Это было специально оговорено, не приблизительно, а точно: весь план разработан в пределах двенадцати часов плюс несколько минут. Трехгодичная, сугубо секретная, чрезвычайно рискованная операция подходила к концу, финиш близился, переброска брата в Штаты была подготовлена. Когда прошла неделя, а от него мы не получили никаких сообщений, я вылетел в Вашингтон и стал просматривать всю существующую у нас информацию об операции, которую проводил Гарри — это мой брат, Гарри Лэтем. По той или иной причине, вероятно, потому, что это была старая запись, я запомнил эпизод у театра «Лисеум». Вы удивились, как это вообще попало в картотеку. Знаменитым актерам и актрисам часто докучают обожатели, поклонники — мы без конца читаем об этом.
— Кажется, именно об этом я и сказал, — перебил его Виллье. — Это явление, сопутствующее нашей профессии и в основном безобидное.
— Я тоже так считал, сэр. Тогда почему же этот случай был занесен в картотеку?
— И вы нашли ответ?
— Не совсем, но понял, что следует найти Жоделя. Приехав в Париж две недели назад, я искал его повсюду, во всех закоулках Монпарнаса, во всех трущобах.
— Зачем? — спросила Жизель. — Что вас к этому привело? И прежде всего — почему имя моего мужа оказалось в картотеке Вашингтона?
— Я спрашивал себя об этом, миссис Виллье. Поэтому, находясь в Вашингтоне, я разыскал бывшего посла, работавшего с прежней администрацией, и спросил его. Ведь информация не могла быть направлена в разведку без его ведома.
— И что же сказал мой старый друг посол? — не без иронии полюбопытствовал Брессар.