Страница:
А чего стоит рослый немец Кевенхюллер, изобретатель самоходной тележки и летательной машины, чье имя до сих пор не забыто в этих северных лесах! Он аристократ как по происхождению, так и по внешности, у него длинные закрученные усы, острая бородка, орлиный нос и узкие глаза, окруженные целой сетью морщин. А вот и великий воин — кузен Кристоффер, покидающий стены кавалерского флигеля только в тех случаях, когда предстоит охота на медведя или какая-нибудь рискованная авантюра; рядом с ним дядюшка Эберхард — философ, перебравшийся в Экебю не ради забав и увеселений, а для того, чтобы на покое, не заботясь о хлебе насущном, продолжать свою большую работу о науке наук.
Последними я назову лучших из этой компании, кроткого благочестивого Лёвенборга, который был слишком хорош для этого мира и плохо разбирался в жизни, и Лильекруна — великого музыканта, у которого был собственный дом; он постоянно скучал по своему дому, но тем не менее оставался в Экебю, ибо душа его требовала богатства и разнообразия впечатлений, иначе жизнь казалась ему невыносимой.
Эти одиннадцать кавалеров были далеко не молоды, кое-кто уже состарился, но одному из кавалеров не было еще и тридцати лет, его душевные и телесные силы были в самом расцвете. Его звали Йёста Берлинг, он был кавалер из кавалеров, лучший оратор, певец, музыкант, охотник, мастер выпить и игрок. Он обладал всеми достоинствами кавалера. Что за человека сделала из него майорша!
Посмотрите-ка на него, когда он стоит на кафедре! Из мрака крыши на него спускаются тяжелые фестоны тьмы. Подобно юному богу, юному светоносцу, обуздавшему хаос, выделяется он на темном фоне, и его голова окружена ореолом светлых волос. Стройный, красивый, томимый жаждой приключений стоит он там.
Речь его полна глубокого смысла.
— Кавалеры, друзья! Приближается полночь, давно уже длится наш пир, и пришло время выпить за тринадцатого участника нашего праздника.
— Друг мой Йёста! — восклицает патрон Юлиус. — Среди нас нет тринадцатого, нас всего двенадцать.
— В Экебю каждый год умирает один человек, — продолжает Йёста все более мрачным тоном. — Один из обитателей кавалерского флигеля умирает, умирает один из веселых, беззаботных, вечно юных. Так что же? Кавалеры не должны стариться. Если наши дрожащие руки не смогут поднять бокала, а наши тускнеющие глаза не смогут различать карт, на что нам тогда жизнь и что мы для жизни? Из тех, кто празднует рождественскую ночь в кузнице Экебю, из этих тринадцати, один должен умереть, но каждый год появляется кто-либо новый, чтобы пополнить наши ряды. Человек, искушенный в искусстве веселья и в картах, человек, умеющий владеть смычком, должен явиться и пополнить наши ряды. Одряхлевшие бабочки должны вовремя уйти из жизни, пока еще сияет летнее солнце. За здоровье тринадцатого!
— Послушай, Йёста, нас ведь только двенадцать, — возражают кавалеры, не поднимая своих стаканов.
Йёста Берлинг, которого все называют поэтом, хотя он никогда не писал стихов, продолжает с невозмутимым спокойствием:
— Кавалеры, друзья! Разве вы забыли, что вы за люди? Ведь благодаря вам в Вермланде царит веселье и радость. Благодаря вам звучат скрипки и не прекращаются танцы, благодаря вам повсюду слышатся песни и музыка. Вы умеете уберечь сердце от золота, а руки от работы. Не будь вас, умерли бы танцы, умерло бы лето и розы, не стало бы песен, и во всем этом благословенном краю не осталось бы ничего, кроме железа и заводов. Радость будет жить до тех пор, пока живы вы. Вот уже шесть лет праздную я рождество в кузнице Экебю, и до сих пор никто еще не отказывался пить за тринадцатого.
— Послушай, Йёста, — кричат ему все, — нас ведь всего двенадцать, как же мы можем пить за тринадцатого?
Лицо Йёсты отражает глубокую печаль.
— Разве нас всего двенадцать? — говорит он. — Но как же это? Неужели мы все умрем, исчезнем с лица земли? Неужели нас в будущем году будет только одиннадцать, а через год десять? Неужели имена наши останутся только в преданиях, а сами кавалеры погибнут? Я вызываю его, тринадцатого, и поднимаю бокал за его здоровье. Со дна морского, из недр земли, с небес, из преисподней вызываю я того, кто пополнит ряды кавалеров.
При этих словах в дымовой трубе что-то зашумело, крышка плавильной печи открылась, и появился тринадцатый. Он лохмат, с хвостом и лошадиными копытами, с рогами и клинообразной бородкой.
При виде его кавалеры с криком вскакивают со своих мест.
В необузданном ликовании восклицает Йёста:
— Вот он, тринадцатый! За здоровье тринадцатого!
Итак, он явился, этот заклятый враг рода человеческого, появился среди отважных, нарушающих покой святой ночи. Вот он — приятель ведьм, летающих на шабаш, тот, кто подписывает договоры кровью на черной бумаге, тот, кто семь суток подряд танцевал с графиней в Иваршнесе, тот, кого не могли изгнать семь пасторов! И вот он явился.
Увидев его, старые авантюристы приходят в смятенье. «За кем он пришел в эту ночь?» — гадают они.
Многие приходят в ужас и уже готовы бежать отсюда, но вскоре становится ясно, что рогатый на сей раз пришел не затем, чтобы увлечь кого-нибудь из них в свое мрачное царство, — его привлекли звон бокалов и песни. В эту святую ночь он хочет веселиться вместе с людьми, забыв на время о своих трудах и заботах.
О кавалеры, кавалеры! Неужели забыли вы, что сейчас рождество? В эту ночь ангелы поют пастухам на полях, а дети лежат в кроватках и боятся заснуть, чтобы не проспать заутреню. Скоро зажгутся огни в церкви Брубю, а в далекой лесной избушке парень уже с вечера наколол смолистых лучин, чтобы освещать любимой девушке дорогу, когда она пойдет в церковь. В домах хозяйки выставили на окна елочные свечи, чтобы зажечь их, когда люди потянутся к заутрене. Кистер [9]во сне повторяет рождественские псалмы, а старый пастор, еще лежа в постели, пробует голос, чтобы провозгласить во время богослужения: «Слава богу на небеси, миру на земле, людям с добрыми помыслами!»
О кавалеры, лучше бы в эту мирную ночь спать вам спокойно в своих постелях, а не водиться с гением зла!
Но они, подражая Йёсте, приветствуют его шумными возгласами. Ему подают бокал, наполненный огненным пуншем. За столом его сажают на почетное место, и все смотрят на него с такой радостью, словно уродливый облик сатира напоминает им нежные черты их возлюбленных прежних лет.
Бейренкройц предлагает ему партию в чилле, патрон Юлиус поет для него свои лучшие песни, а Эрнеклу рассказывает ему о прекрасных женщинах, этих чудесных созданиях, которые украшают жизнь.
Рогатый чувствует себя как нельзя лучше; прислонившись спиной к козлам старой кареты, он принимает величественную позу и, взяв своей когтистой лапой полный бокал, подносит его к сведенным улыбкой устам.
Ну а Йёста Берлинг, конечно, произносит целую речь в его честь.
— Ваша милость, — говорит он, — мы здесь, в Экебю, давно ожидаем вас, потому что в другой рай вряд ли вам так уж легко попасть. Здесь, как вашей милости, вероятно, известно, не сеют и не жнут. Здесь жареные воробьи летят прямо в рот, здесь рекой текут горькое пиво и сладкая водка. Здесь злачное место, заметьте себе, ваша милость!
Мы, кавалеры, право же, ждали вас, потому что без вас наша компания была бы неполной. Мы, видите ли, нечто большее, чем то, за что нас принимают: мы те самые двенадцать, о которых поется в старинных преданиях, и мы живем в веках. Нас было двенадцать, когда мы правили миром с окутанной облаками вершины Олимпа, и нас было двенадцать, когда мы, приняв облик птиц, жили на зеленых ветвях древа Игдразиль. Куда нас вели старинные предания, туда мы и шли. Разве не сидели мы, двенадцать могучих рыцарей, вокруг круглого стола короля Артура? И разве не шли мы, двенадцать паладинов, вместе с войсками Карла Великого? Один из нас был Тором, [10]другой — Юпитером. Такими мы остались и сегодня. Под лохмотьями можно всегда разглядеть блеск божества, а под ослиной шкурой львиную гриву. Время дурно обошлось с нами, но пока мы здесь, пусть кузница будет нашим Олимпом, а кавалерский флигель — Валгаллой.
Ваша милость, до сих пор наш состав был неполон. Ведь хорошо известно, что среди двенадцати богов Олимпа всегда должен быть Локи [11]или Прометей. Вот его-то нам и не хватает. Ваша милость, я приветствую вас! Добро пожаловать!
— Хе-хе! — говорит нечистый. — Красивые слова, красивые слова! А у меня нет времени, чтобы ответить! Дела, ребята, дела. Нужно идти дальше, а то бы я охотно остался к вашим услугам на любую роль. Спасибо за приятный вечер, старые шутники! Мы еще встретимся с вами.
Кавалеры спрашивают, куда он направляется, и он отвечает, что благородная майорша, владелица Экебю, ждет его, чтобы возобновить свой контракт.
Кавалеры поражены.
Майорша из Экебю женщина строгая и деловая. На свои широкие плечи она может взвалить целый мешок ржи. Ей нипочем сопровождать обозы с рудой от рудников Бергшлагена до самого Экебю. Она может спать, как мужик-извозчик, на полу сеновала, положив под голову мешок. Зимой она следит за работой углежогов, летом — за лесосплавом по Лёвену. Она женщина властная. Она ругается, как уличный парень, и управляет, как король, своими семью заводами и усадьбами своих соседей, своим собственным приходом и соседними приходами и всем чудесным Вермландом. Но для бездомных кавалеров она всегда как родная мать; они затыкают уши, когда до них доходит молва, будто она состоит в союзе с дьяволом.
Пораженные, они спрашивают рогатого, что за контракт подписала с ним майорша, и он, черномазый, говорит им, что это он подарил майорше ее семь заводов — с условием, чтобы она отдавала ему по одной душе в год.
Кавалеры цепенеют от ужаса.
Они слыхали об этом и раньше, но не верили. Да, действительно, смерть ежегодно уносила из Экебю одного человека, одного из обитателей кавалерского флигеля, — умирал один из веселых, беззаботных, вечно юных. А как же иначе? Кавалеры не должны стариться. Если их дрожащие пальцы не смогут поднять стакана, если их угасающий взор не будет различать карт, для чего им тогда жизнь и что они для жизни? Бабочки должны умереть до захода солнца.
И вот теперь, лишь теперь, они постигают истину.
Горе этой женщине! Не потому ли она так вкусно кормит их, не оттого ли разрешает им пить сколько угодно ее горького пива и сладкой водки, чтобы из пиршественных залов и от игорных столов прямо отправить их в царство тьмы, по одному в год, по одному — в уплату за каждый прошедший год.
Горе этой женщине, горе проклятой ведьме! Сильные, замечательные люди приходят в Экебю — и, оказывается, приходят на свою погибель. Да, она губит их. Их мозг превращается в труху, их легкие в пепел, и в душе их царит мрак, когда, готовые к дальнему странствию, опускаются они на ложе смерти без надежды, погрязшие в грехе.
Горе этой женщине! Всем им уготован один конец; и их самих, и того, кто был лучшим среди них, ожидает одна и та же участь.
Но ужас ненадолго сковывает кавалеров.
— Эй ты, князь тьмы! — кричат они. — Никогда уж не заключать тебе с этой ведьмой подписанного кровью договора: она должна умереть.
Кристиан Берг, могучий капитан, уже взвалил себе на плечо самый тяжелый кузнечный молот: он загонит его по самую рукоятку в голову ведьмы; больше ей не погубить ни одной души.
— А тебя самого, рогатый, мы положим на наковальню и пустим в ход молот, и пока он будет ковать, мы прижмем тебя клещами к наковальне и покажем тебе, как охотиться за душами кавалеров!
Он труслив, этот черный господин, это давно известно, и разговор насчет молота ему явно не по душе. Он останавливает Кристиана Берга и вступает в переговоры с кавалерами:
— Возьмите-ка, кавалеры, семь заводов на этот год себе, а майоршу отдайте мне!
— Он думает, что мы такие же подлые, как она, — возмущается патрон Юлиус. — Подавай нам Экебю и все заводы, а майоршей занимайся сам.
— Что скажешь ты, Йёста, что скажешь ты? — спрашивает кроткий Лёвенборг. — Пусть говорит Йёста Берлинг! Послушаем, что он скажет.
— Все это чепуха, — говорит Йёста Берлинг. — Кавалеры, не давайте себя одурачить! Что мы в сравнении с майоршей? Что бы ни было с нашими душами, я не согласен: никто не заставит нас стать неблагодарными подлецами и поступать, как негодяи и предатели. Слишком долго ел я хлеб майорши, чтобы теперь предавать ее.
— Тогда отправляйся сам в преисподнюю, Йёста, если тебе охота! Мы же предпочитаем царствовать в Экебю.
— Да вы прямо взбесились или рехнулись от пьянства. И вы верите всему этому? Неужели вы думаете, что это и правда черт? Разве вы не видите, что все это просто вранье?
— Хе-хе, — говорит черный господин, — он и не замечает, что находится на верном пути и скоро сам до всего дойдет; целых семь лет он провел в Экебю и не замечает, как ловко его провели.
— Поберегись, голубчик! Я буду на верном пути, когда суну тебя обратно в печь!
— Как будто это что-нибудь изменит. Чем я плох, не хуже любого другого дьявола! Уж слишком ты несговорчив, Йёста. Ловко же обработала тебя майорша.
— Она ведь спасла меня, — говорит Йёста. — Чем бы был я без нее?
— Ну, ну, рассказывай! Будто она оставила тебя в Экебю без всякой задней мысли! Ты хорошая приманка для многих: у тебя большие дарования. А ты помнишь, как пытался уйти от нее, как ты принял от нее хутор и стал трудиться, чтобы есть свой собственный хлеб? Она каждый день проходила мимо твоего дома, и с ней бывали красивые девушки. Однажды с ней была Марианна Синклер; тогда ты забросил лопату и фартук, Йёста Берлинг, и опять сделался кавалером.
— Там мимо проходила дорога, скотина!
— Да, да, дорога-то, конечно, там проходила. А потом ты попал в Борг домашним учителем Хенрика Дона и едва было не сделался зятем графини Мэрты. Как ты думаешь, кто подстроил, чтобы Эбба Дона узнала, что ты отрешенный от сана пастор, и отказала тебе? Это дело рук майорши. Ей хотелось вернуть тебя в Экебю, Йёста Берлинг.
— Да какое это имеет значение? — говорит Йёста. — Эбба Дона все равно умерла, так или иначе — она бы мне не досталась.
Черный господин подходит вплотную и шипит ему прямо в лицо:
— Умерла? Да, конечно она умерла. Или, вернее, покончила с собой из-за тебя, вот что она сделала; от тебя это тоже скрыли.
— Однако ты хитрый дьявол, — замечает Йёста.
— Я же тебе говорю, что это дело подстроила майорша, чтобы вернуть тебя в кавалерский флигель.
Йёста хохочет.
— Ай да молодчина дьявол! — восклицает он лихо. — Что ж, почему бы и не заключить нам с тобой договор? Стоит ведь только тебе захотеть — и все семь заводов наши.
— Ну вот, это дело! Незачем упускать счастье, когда оно само плывет тебе в руки.
У кавалеров вырывается вздох облегчения. Так уж у них повелось, что они ничего не могли предпринять без Йёсты. Стоило ему не согласиться — и ничего бы из этого дела не вышло. А для обнищавших кавалеров заполучить семь заводов было большим соблазном.
— Но учти, — говорит Йёста, — мы берем эти семь заводов, чтобы спасти свои души, а вовсе не для того, чтобы превратиться в скопидомов-заводчиков, которые только и делают, что пересчитывают свои деньги да взвешивают железо. Из нас не получится сухих мумий с туго завязанной мошной. Мы кавалеры — и хотим навсегда оставаться ими.
— Сама мудрость говорит твоими устами, — бормочет черный господин.
— Что ж, если ты даешь нам семь заводов на один год, мы принимаем их, но учти: если в течение этого времени мы предпримем хоть что-нибудь недостойное кавалера, если мы сделаем что-нибудь разумное или полезное или смалодушничаем, то ты по истечении срока можешь забрать нас всех до единого, всех двенадцать, а заводы отдать кому вздумаешь.
Нечистый восхищенно потирает руки.
— Но если мы поведем себя как настоящие кавалеры, — продолжает Йёста, — ты уже не сможешь возобновить контракт относительно Экебю, и за этот год не видать тебе никакого вознаграждения ни от нас, ни от майорши.
— Это трудное условие, — говорит нечистый. — Послушай, дорогой Йёста, разве мне много нужно? Всего одну душу, одну-единственную жалкую душонку! Вот хотя бы душу майорши, жалко тебе, что ли?
— Таким товаром я не торгую! — возмущенно кричит Йёста. — Но если тебе так нужна чья-нибудь душа, то возьми себе старого Синтрама из Форша: его душа вполне подойдет, готов поручиться.
— Да, да, золотые слова, — говорит черный господин, не моргнув глазом. — Кавалеры это или Синтрам — они друг друга стоят. Удачный у меня получается год.
И вот на черной бумаге, которую положил перед ними нечистый, его гусиным пером пишут они договор кровью из мизинца Йёсты.
Договор заключен, и кавалеры ликуют. Теперь целый год будут они владеть всеми благами жизни, ну а там видно будет.
Раздвигаются стулья, кавалеры становятся вокруг котла и лихо пускаются в пляс. В середине круга, высоко подпрыгивая, пляшет нечистый, а затем падает на пол, растянувшись во весь рост, наклоняет котел и пьет.
Вслед за ним к котлу бросаются Бейренкройц и Йёста Берлинг, а за ними и все остальные; они ложатся вокруг котла, поочередно наклоняют его и пьют. Наконец котел от толчка опрокидывается, и горячий липкий напиток заливает лежащих.
Они вскакивают с проклятиями. Но нечистого уже нет среди них. Одни золотые его обещания витают над кавалерами.
Глава третья
Последними я назову лучших из этой компании, кроткого благочестивого Лёвенборга, который был слишком хорош для этого мира и плохо разбирался в жизни, и Лильекруна — великого музыканта, у которого был собственный дом; он постоянно скучал по своему дому, но тем не менее оставался в Экебю, ибо душа его требовала богатства и разнообразия впечатлений, иначе жизнь казалась ему невыносимой.
Эти одиннадцать кавалеров были далеко не молоды, кое-кто уже состарился, но одному из кавалеров не было еще и тридцати лет, его душевные и телесные силы были в самом расцвете. Его звали Йёста Берлинг, он был кавалер из кавалеров, лучший оратор, певец, музыкант, охотник, мастер выпить и игрок. Он обладал всеми достоинствами кавалера. Что за человека сделала из него майорша!
Посмотрите-ка на него, когда он стоит на кафедре! Из мрака крыши на него спускаются тяжелые фестоны тьмы. Подобно юному богу, юному светоносцу, обуздавшему хаос, выделяется он на темном фоне, и его голова окружена ореолом светлых волос. Стройный, красивый, томимый жаждой приключений стоит он там.
Речь его полна глубокого смысла.
— Кавалеры, друзья! Приближается полночь, давно уже длится наш пир, и пришло время выпить за тринадцатого участника нашего праздника.
— Друг мой Йёста! — восклицает патрон Юлиус. — Среди нас нет тринадцатого, нас всего двенадцать.
— В Экебю каждый год умирает один человек, — продолжает Йёста все более мрачным тоном. — Один из обитателей кавалерского флигеля умирает, умирает один из веселых, беззаботных, вечно юных. Так что же? Кавалеры не должны стариться. Если наши дрожащие руки не смогут поднять бокала, а наши тускнеющие глаза не смогут различать карт, на что нам тогда жизнь и что мы для жизни? Из тех, кто празднует рождественскую ночь в кузнице Экебю, из этих тринадцати, один должен умереть, но каждый год появляется кто-либо новый, чтобы пополнить наши ряды. Человек, искушенный в искусстве веселья и в картах, человек, умеющий владеть смычком, должен явиться и пополнить наши ряды. Одряхлевшие бабочки должны вовремя уйти из жизни, пока еще сияет летнее солнце. За здоровье тринадцатого!
— Послушай, Йёста, нас ведь только двенадцать, — возражают кавалеры, не поднимая своих стаканов.
Йёста Берлинг, которого все называют поэтом, хотя он никогда не писал стихов, продолжает с невозмутимым спокойствием:
— Кавалеры, друзья! Разве вы забыли, что вы за люди? Ведь благодаря вам в Вермланде царит веселье и радость. Благодаря вам звучат скрипки и не прекращаются танцы, благодаря вам повсюду слышатся песни и музыка. Вы умеете уберечь сердце от золота, а руки от работы. Не будь вас, умерли бы танцы, умерло бы лето и розы, не стало бы песен, и во всем этом благословенном краю не осталось бы ничего, кроме железа и заводов. Радость будет жить до тех пор, пока живы вы. Вот уже шесть лет праздную я рождество в кузнице Экебю, и до сих пор никто еще не отказывался пить за тринадцатого.
— Послушай, Йёста, — кричат ему все, — нас ведь всего двенадцать, как же мы можем пить за тринадцатого?
Лицо Йёсты отражает глубокую печаль.
— Разве нас всего двенадцать? — говорит он. — Но как же это? Неужели мы все умрем, исчезнем с лица земли? Неужели нас в будущем году будет только одиннадцать, а через год десять? Неужели имена наши останутся только в преданиях, а сами кавалеры погибнут? Я вызываю его, тринадцатого, и поднимаю бокал за его здоровье. Со дна морского, из недр земли, с небес, из преисподней вызываю я того, кто пополнит ряды кавалеров.
При этих словах в дымовой трубе что-то зашумело, крышка плавильной печи открылась, и появился тринадцатый. Он лохмат, с хвостом и лошадиными копытами, с рогами и клинообразной бородкой.
При виде его кавалеры с криком вскакивают со своих мест.
В необузданном ликовании восклицает Йёста:
— Вот он, тринадцатый! За здоровье тринадцатого!
Итак, он явился, этот заклятый враг рода человеческого, появился среди отважных, нарушающих покой святой ночи. Вот он — приятель ведьм, летающих на шабаш, тот, кто подписывает договоры кровью на черной бумаге, тот, кто семь суток подряд танцевал с графиней в Иваршнесе, тот, кого не могли изгнать семь пасторов! И вот он явился.
Увидев его, старые авантюристы приходят в смятенье. «За кем он пришел в эту ночь?» — гадают они.
Многие приходят в ужас и уже готовы бежать отсюда, но вскоре становится ясно, что рогатый на сей раз пришел не затем, чтобы увлечь кого-нибудь из них в свое мрачное царство, — его привлекли звон бокалов и песни. В эту святую ночь он хочет веселиться вместе с людьми, забыв на время о своих трудах и заботах.
О кавалеры, кавалеры! Неужели забыли вы, что сейчас рождество? В эту ночь ангелы поют пастухам на полях, а дети лежат в кроватках и боятся заснуть, чтобы не проспать заутреню. Скоро зажгутся огни в церкви Брубю, а в далекой лесной избушке парень уже с вечера наколол смолистых лучин, чтобы освещать любимой девушке дорогу, когда она пойдет в церковь. В домах хозяйки выставили на окна елочные свечи, чтобы зажечь их, когда люди потянутся к заутрене. Кистер [9]во сне повторяет рождественские псалмы, а старый пастор, еще лежа в постели, пробует голос, чтобы провозгласить во время богослужения: «Слава богу на небеси, миру на земле, людям с добрыми помыслами!»
О кавалеры, лучше бы в эту мирную ночь спать вам спокойно в своих постелях, а не водиться с гением зла!
Но они, подражая Йёсте, приветствуют его шумными возгласами. Ему подают бокал, наполненный огненным пуншем. За столом его сажают на почетное место, и все смотрят на него с такой радостью, словно уродливый облик сатира напоминает им нежные черты их возлюбленных прежних лет.
Бейренкройц предлагает ему партию в чилле, патрон Юлиус поет для него свои лучшие песни, а Эрнеклу рассказывает ему о прекрасных женщинах, этих чудесных созданиях, которые украшают жизнь.
Рогатый чувствует себя как нельзя лучше; прислонившись спиной к козлам старой кареты, он принимает величественную позу и, взяв своей когтистой лапой полный бокал, подносит его к сведенным улыбкой устам.
Ну а Йёста Берлинг, конечно, произносит целую речь в его честь.
— Ваша милость, — говорит он, — мы здесь, в Экебю, давно ожидаем вас, потому что в другой рай вряд ли вам так уж легко попасть. Здесь, как вашей милости, вероятно, известно, не сеют и не жнут. Здесь жареные воробьи летят прямо в рот, здесь рекой текут горькое пиво и сладкая водка. Здесь злачное место, заметьте себе, ваша милость!
Мы, кавалеры, право же, ждали вас, потому что без вас наша компания была бы неполной. Мы, видите ли, нечто большее, чем то, за что нас принимают: мы те самые двенадцать, о которых поется в старинных преданиях, и мы живем в веках. Нас было двенадцать, когда мы правили миром с окутанной облаками вершины Олимпа, и нас было двенадцать, когда мы, приняв облик птиц, жили на зеленых ветвях древа Игдразиль. Куда нас вели старинные предания, туда мы и шли. Разве не сидели мы, двенадцать могучих рыцарей, вокруг круглого стола короля Артура? И разве не шли мы, двенадцать паладинов, вместе с войсками Карла Великого? Один из нас был Тором, [10]другой — Юпитером. Такими мы остались и сегодня. Под лохмотьями можно всегда разглядеть блеск божества, а под ослиной шкурой львиную гриву. Время дурно обошлось с нами, но пока мы здесь, пусть кузница будет нашим Олимпом, а кавалерский флигель — Валгаллой.
Ваша милость, до сих пор наш состав был неполон. Ведь хорошо известно, что среди двенадцати богов Олимпа всегда должен быть Локи [11]или Прометей. Вот его-то нам и не хватает. Ваша милость, я приветствую вас! Добро пожаловать!
— Хе-хе! — говорит нечистый. — Красивые слова, красивые слова! А у меня нет времени, чтобы ответить! Дела, ребята, дела. Нужно идти дальше, а то бы я охотно остался к вашим услугам на любую роль. Спасибо за приятный вечер, старые шутники! Мы еще встретимся с вами.
Кавалеры спрашивают, куда он направляется, и он отвечает, что благородная майорша, владелица Экебю, ждет его, чтобы возобновить свой контракт.
Кавалеры поражены.
Майорша из Экебю женщина строгая и деловая. На свои широкие плечи она может взвалить целый мешок ржи. Ей нипочем сопровождать обозы с рудой от рудников Бергшлагена до самого Экебю. Она может спать, как мужик-извозчик, на полу сеновала, положив под голову мешок. Зимой она следит за работой углежогов, летом — за лесосплавом по Лёвену. Она женщина властная. Она ругается, как уличный парень, и управляет, как король, своими семью заводами и усадьбами своих соседей, своим собственным приходом и соседними приходами и всем чудесным Вермландом. Но для бездомных кавалеров она всегда как родная мать; они затыкают уши, когда до них доходит молва, будто она состоит в союзе с дьяволом.
Пораженные, они спрашивают рогатого, что за контракт подписала с ним майорша, и он, черномазый, говорит им, что это он подарил майорше ее семь заводов — с условием, чтобы она отдавала ему по одной душе в год.
Кавалеры цепенеют от ужаса.
Они слыхали об этом и раньше, но не верили. Да, действительно, смерть ежегодно уносила из Экебю одного человека, одного из обитателей кавалерского флигеля, — умирал один из веселых, беззаботных, вечно юных. А как же иначе? Кавалеры не должны стариться. Если их дрожащие пальцы не смогут поднять стакана, если их угасающий взор не будет различать карт, для чего им тогда жизнь и что они для жизни? Бабочки должны умереть до захода солнца.
И вот теперь, лишь теперь, они постигают истину.
Горе этой женщине! Не потому ли она так вкусно кормит их, не оттого ли разрешает им пить сколько угодно ее горького пива и сладкой водки, чтобы из пиршественных залов и от игорных столов прямо отправить их в царство тьмы, по одному в год, по одному — в уплату за каждый прошедший год.
Горе этой женщине, горе проклятой ведьме! Сильные, замечательные люди приходят в Экебю — и, оказывается, приходят на свою погибель. Да, она губит их. Их мозг превращается в труху, их легкие в пепел, и в душе их царит мрак, когда, готовые к дальнему странствию, опускаются они на ложе смерти без надежды, погрязшие в грехе.
Горе этой женщине! Всем им уготован один конец; и их самих, и того, кто был лучшим среди них, ожидает одна и та же участь.
Но ужас ненадолго сковывает кавалеров.
— Эй ты, князь тьмы! — кричат они. — Никогда уж не заключать тебе с этой ведьмой подписанного кровью договора: она должна умереть.
Кристиан Берг, могучий капитан, уже взвалил себе на плечо самый тяжелый кузнечный молот: он загонит его по самую рукоятку в голову ведьмы; больше ей не погубить ни одной души.
— А тебя самого, рогатый, мы положим на наковальню и пустим в ход молот, и пока он будет ковать, мы прижмем тебя клещами к наковальне и покажем тебе, как охотиться за душами кавалеров!
Он труслив, этот черный господин, это давно известно, и разговор насчет молота ему явно не по душе. Он останавливает Кристиана Берга и вступает в переговоры с кавалерами:
— Возьмите-ка, кавалеры, семь заводов на этот год себе, а майоршу отдайте мне!
— Он думает, что мы такие же подлые, как она, — возмущается патрон Юлиус. — Подавай нам Экебю и все заводы, а майоршей занимайся сам.
— Что скажешь ты, Йёста, что скажешь ты? — спрашивает кроткий Лёвенборг. — Пусть говорит Йёста Берлинг! Послушаем, что он скажет.
— Все это чепуха, — говорит Йёста Берлинг. — Кавалеры, не давайте себя одурачить! Что мы в сравнении с майоршей? Что бы ни было с нашими душами, я не согласен: никто не заставит нас стать неблагодарными подлецами и поступать, как негодяи и предатели. Слишком долго ел я хлеб майорши, чтобы теперь предавать ее.
— Тогда отправляйся сам в преисподнюю, Йёста, если тебе охота! Мы же предпочитаем царствовать в Экебю.
— Да вы прямо взбесились или рехнулись от пьянства. И вы верите всему этому? Неужели вы думаете, что это и правда черт? Разве вы не видите, что все это просто вранье?
— Хе-хе, — говорит черный господин, — он и не замечает, что находится на верном пути и скоро сам до всего дойдет; целых семь лет он провел в Экебю и не замечает, как ловко его провели.
— Поберегись, голубчик! Я буду на верном пути, когда суну тебя обратно в печь!
— Как будто это что-нибудь изменит. Чем я плох, не хуже любого другого дьявола! Уж слишком ты несговорчив, Йёста. Ловко же обработала тебя майорша.
— Она ведь спасла меня, — говорит Йёста. — Чем бы был я без нее?
— Ну, ну, рассказывай! Будто она оставила тебя в Экебю без всякой задней мысли! Ты хорошая приманка для многих: у тебя большие дарования. А ты помнишь, как пытался уйти от нее, как ты принял от нее хутор и стал трудиться, чтобы есть свой собственный хлеб? Она каждый день проходила мимо твоего дома, и с ней бывали красивые девушки. Однажды с ней была Марианна Синклер; тогда ты забросил лопату и фартук, Йёста Берлинг, и опять сделался кавалером.
— Там мимо проходила дорога, скотина!
— Да, да, дорога-то, конечно, там проходила. А потом ты попал в Борг домашним учителем Хенрика Дона и едва было не сделался зятем графини Мэрты. Как ты думаешь, кто подстроил, чтобы Эбба Дона узнала, что ты отрешенный от сана пастор, и отказала тебе? Это дело рук майорши. Ей хотелось вернуть тебя в Экебю, Йёста Берлинг.
— Да какое это имеет значение? — говорит Йёста. — Эбба Дона все равно умерла, так или иначе — она бы мне не досталась.
Черный господин подходит вплотную и шипит ему прямо в лицо:
— Умерла? Да, конечно она умерла. Или, вернее, покончила с собой из-за тебя, вот что она сделала; от тебя это тоже скрыли.
— Однако ты хитрый дьявол, — замечает Йёста.
— Я же тебе говорю, что это дело подстроила майорша, чтобы вернуть тебя в кавалерский флигель.
Йёста хохочет.
— Ай да молодчина дьявол! — восклицает он лихо. — Что ж, почему бы и не заключить нам с тобой договор? Стоит ведь только тебе захотеть — и все семь заводов наши.
— Ну вот, это дело! Незачем упускать счастье, когда оно само плывет тебе в руки.
У кавалеров вырывается вздох облегчения. Так уж у них повелось, что они ничего не могли предпринять без Йёсты. Стоило ему не согласиться — и ничего бы из этого дела не вышло. А для обнищавших кавалеров заполучить семь заводов было большим соблазном.
— Но учти, — говорит Йёста, — мы берем эти семь заводов, чтобы спасти свои души, а вовсе не для того, чтобы превратиться в скопидомов-заводчиков, которые только и делают, что пересчитывают свои деньги да взвешивают железо. Из нас не получится сухих мумий с туго завязанной мошной. Мы кавалеры — и хотим навсегда оставаться ими.
— Сама мудрость говорит твоими устами, — бормочет черный господин.
— Что ж, если ты даешь нам семь заводов на один год, мы принимаем их, но учти: если в течение этого времени мы предпримем хоть что-нибудь недостойное кавалера, если мы сделаем что-нибудь разумное или полезное или смалодушничаем, то ты по истечении срока можешь забрать нас всех до единого, всех двенадцать, а заводы отдать кому вздумаешь.
Нечистый восхищенно потирает руки.
— Но если мы поведем себя как настоящие кавалеры, — продолжает Йёста, — ты уже не сможешь возобновить контракт относительно Экебю, и за этот год не видать тебе никакого вознаграждения ни от нас, ни от майорши.
— Это трудное условие, — говорит нечистый. — Послушай, дорогой Йёста, разве мне много нужно? Всего одну душу, одну-единственную жалкую душонку! Вот хотя бы душу майорши, жалко тебе, что ли?
— Таким товаром я не торгую! — возмущенно кричит Йёста. — Но если тебе так нужна чья-нибудь душа, то возьми себе старого Синтрама из Форша: его душа вполне подойдет, готов поручиться.
— Да, да, золотые слова, — говорит черный господин, не моргнув глазом. — Кавалеры это или Синтрам — они друг друга стоят. Удачный у меня получается год.
И вот на черной бумаге, которую положил перед ними нечистый, его гусиным пером пишут они договор кровью из мизинца Йёсты.
Договор заключен, и кавалеры ликуют. Теперь целый год будут они владеть всеми благами жизни, ну а там видно будет.
Раздвигаются стулья, кавалеры становятся вокруг котла и лихо пускаются в пляс. В середине круга, высоко подпрыгивая, пляшет нечистый, а затем падает на пол, растянувшись во весь рост, наклоняет котел и пьет.
Вслед за ним к котлу бросаются Бейренкройц и Йёста Берлинг, а за ними и все остальные; они ложатся вокруг котла, поочередно наклоняют его и пьют. Наконец котел от толчка опрокидывается, и горячий липкий напиток заливает лежащих.
Они вскакивают с проклятиями. Но нечистого уже нет среди них. Одни золотые его обещания витают над кавалерами.
Глава третья
РОЖДЕСТВЕНСКИЙ ОБЕД
На рождество майорша Самселиус дает в Экебю званый обед.
Хозяйкой сидит она за столом, накрытом на пятьдесят персон. Она сидит во всем своем блеске и великолепии. Здесь не место для овчинного полушубка, полосатой шерстяной юбки и глиняной трубки. Она шуршит шелками, на ее обнаженных руках тяжелые золотые браслеты, ее белая шея увита жемчугом.
Но где же кавалеры, где те, которые пили в кузнице за здоровье новых хозяев Экебю?
В углу у кафельной печи за особым столом сидят кавалеры; в такой день для них не находится места за общим столом. Угощение доходит туда с запозданием, вино посылается скупо, красивые женщины не бросают туда своих взглядов, не слышно острот Йёсты.
Но кавалеры покорны, как прирученные жеребята, как укрощенные дикие звери. Всего час спали они в эту ночь, а затем поехали к заутрене. Дорогу им освещали факелы и звезды. Они смотрели на рождественские свечи, слушали рождественские псалмы и улыбались, как дети. Они забыли про ночь, проведенную в кузнице, как забывается дурной сон.
Сильна и могущественна майорша из Экебю. Кто осмелится поднять на нее руку, кто осмелится сказать хоть слово против нее? Уж конечно не нищие кавалеры, которые многие годы едят ее хлеб и спят под ее крышей. Она сажает их, куда ей заблагорассудится, она может в любой момент запереть свою дверь перед ними, и они все равно не посмеют уйти из-под ее власти. Боже упаси! Что за жизнь ждет их вне Экебю.
За большим столом царит веселье: там сияют прелестные глаза Марианны Синклер, там раздается серебристый смех веселой графини Дона.
Но кавалеры мрачны. Разве справедливо, что тех, кто так предан майорше, не пригласили за один стол с остальными гостями? Что же, они так и будут сидеть за этим столом в углу за печкой? Точно кавалеры недостойны находиться в обществе порядочных людей!
Майорша с надменным видом сидит между графом из Борга и пробстом из Бру. Кавалеры опускают головы, точно обиженные дети. И вот постепенно в их памяти оживают события рождественской ночи.
Не до забавных затей и веселых шуток тем, кто сидит за столом у печки. Злоба и мысли прошлой ночи понемногу овладевают умами. Напрасно патрон Юлиус пытается развеселить их, уверяя могучего капитана Кристиана Берга, будто жареных рябчиков, которыми обносят сейчас гостей за большим столом, все равно не хватит на всех присутствующих, — шутки его успеха не имеют.
— Их не хватит на всех, — уверяет он. — Я же знаю, сколько их всего закупили. Но будь спокоен, капитан Кристиан, они нашли выход — и для нас, сидящих за маленьким столом, нажарили ворон.
Губы полковника Бейренкройца под грозными усами искривляются лишь едва заметной усмешкой, а у Йёсты весь день такой вид, точно он замышляет кого-нибудь убить.
— Для кавалеров любое угощение сойдет, — замечает он.
И вот наконец на маленький стол подается целое блюдо превосходных рябчиков.
Но капитан Кристиан Берг раздражен: всю свою жизнь ненавидит он ворон, этих противных каркающих птиц.
Он так ненавидел этих тварей, что осенью напяливал на себя всякие женские тряпки и делался всеобщим посмешищем только ради того, чтобы подобраться к ним на расстояние ружейного выстрела, когда они клевали хлеб на полях.
Весной он выслеживал и убивал их в то время, когда они исполняли танец любви на обнаженных полях. Он отыскивал летом их гнезда и вышвыривал галдящих, еще не оперившихся птенцов или разбивал полувысиженные яйца.
Он рванул к себе блюдо с рябчиками.
— Ты думаешь, я не узнаю их? — рявкнул он на слугу. — Ты думаешь, мне обязательно нужно услышать карканье, чтобы узнать их? Тьфу, черт! Подумать только: предложить Кристиану Бергу ворону! Тьфу, черт!
Одного за другим хватает он рябчиков с блюда и швыряет их о стену.
— Тьфу, черт! — кричит он при этом так, что все стены дрожат. — Предложить Кристиану Бергу ворону! Тьфу, черт!
И точно так же, как он швырял беспомощных воронят о скалы, со свистом швыряет он рябчиков одного за другим о стену.
Капает соус и жир, раздавленные птицы валяются на полу.
Кавалеры ликуют.
Раздается разгневанный голос майорши.
— Выведите его! — кричит она слугам.
Но никто не решается подойти к нему. Как-никак — это ведь Кристиан Берг, знаменитый силач.
— Выведите его!
Он слышит ее возглас и, страшный в своем гневе, оборачивается к майорше, точно медведь, оставляющий упавшего врага, чтобы броситься на нового. Он приближается к подковообразному столу. Тяжело громыхают по полу шаги великана. Он останавливается прямо перед майоршей, их разделяет лишь стол.
— Выведите его! — снова кричит майорша.
Но он взбешен, его нахмуренный лоб, его огромные сжатые кулаки нагоняют страх. Он огромен и силен, этот великан. Гости и слуги дрожат и не решаются подступиться к нему. Да и кто посмеет тронуть его сейчас, когда злоба помутила его рассудок?
Он стоит перед майоршей и грозит ей кулаком.
— Я взял ворону и швырнул ее о стену. Скажи, разве я не прав?
— Убирайся вон, капитан!
— Цыц, баба! Угощать Кристиана Берга воронами! Черт тебя подери вместе с твоими проклятыми семью...
— Тысяча чертей, Кристиан Берг, не ругайся! Никто здесь, кроме меня, не имеет права ругаться.
— Ты думаешь, я боюсь тебя, ведьма? Думаешь, я не знаю, каким путем получила ты свои семь заводов?
— Замолчи, капитан!
— Альтрингер, умирая, завещал их твоему мужу за то, что ты была его любовницей.
— Да замолчишь ли ты?
— За то, что ты была ему верной любовницей, Маргарета Самселиус. А майор принял эти семь заводов и предоставил тебе управлять ими и ни о чем не заботился. Не обошлось без сатаны во всем этом деле. Но теперь тебе конец!
Майорша садится, она бледна и дрожит. Странным, приглушенным голосом она подтверждает:
— Да, теперь мне конец, и это дело твоих рук, Кристиан Берг.
Капитан Кристиан вздрагивает от звука этого голоса, черты лица его искажаются, и к глазам подступают слезы.
— Я пьян, — кричит он, — я сам не понимаю, что говорю, я ничего не сказал. Собакой и рабом — вот чем я был для нее в течение сорока лет. Всю свою жизнь я служил Маргарете Сельсинг. Я не скажу о ней ничего дурного. Разве могу я сказать что-нибудь дурное о прекрасной Маргарете Сельсинг! Ведь я же пес, охраняющий ее двери, я раб, безропотно сносящий ее иго. Она может топтать меня, она может бить меня! Вы видите, я молчу и терплю! Я люблю ее вот уже сорок лет. Как могу я сказать о ней что-нибудь дурное?
И — удивительное дело! — великан бросается перед ней на колени и молит о прощении. Она сидит по другую сторону стола, но он подползает к ней на коленях, он склоняется перед ней и целует подол ее платья, орошая пол слезами.
За столом, недалеко от майорши, сидит коренастый, крепкий мужчина. У него всклокоченные волосы, маленькие раскосые глазки и выдающийся вперед подбородок. Этот неразговорчивый человек напоминает медведя. Он предпочитает молча идти своим путем и не любит, когда люди суются в его дела. Это майор Самселиус.
Услыхав оскорбительные слова капитана Кристиана, он поднимается, а вслед за ним поднимаются майорша и все пятьдесят гостей. Женщины плачут в ужасе перед тем, что должно случиться, мужчины стоят в растерянности, а у ног майорши лежит капитан Кристиан, целуя подол ее платья и орошая пол слезами.
Майор сжимает в кулаки свои огромные волосатые руки и медленно поднимает их.
Майорша первая нарушает молчание. Голос у нее приглушенный, не такой, как обычно.
— Ты украл меня, — восклицает она. — Ты пришел, как разбойник, и взял меня. Дома меня принудили стать твоей женой побоями, голодом и попреками. Я поступила с тобой так, как ты этого заслужил.
Майор сжимает свои широкие кулаки. Майорша отступает на несколько шагов, а затем продолжает:
— Живой угорь извивается под ножом, отданная поневоле замуж ищет себе любовника. Неужели ты станешь меня бить за то, что случилось двадцать лет назад? Почему не бил ты меня тогда? Разве ты не помнишь, как он жил в Экебю, а мы в Шё? Разве ты не помнишь, как он нам помогал в нашей бедности? Как мы ездили в его экипажах и пили его вино? Разве мы что-нибудь от тебя скрывали? Разве его слуги не были твоими слугами? Разве его золото не отягощало твоих карманов? Разве ты не принял от него семь заводов? Тогда ты молчал и принимал все, — но тогда, именно тогда, ты должен был бить меня, Бернт Самселиус.
Хозяйкой сидит она за столом, накрытом на пятьдесят персон. Она сидит во всем своем блеске и великолепии. Здесь не место для овчинного полушубка, полосатой шерстяной юбки и глиняной трубки. Она шуршит шелками, на ее обнаженных руках тяжелые золотые браслеты, ее белая шея увита жемчугом.
Но где же кавалеры, где те, которые пили в кузнице за здоровье новых хозяев Экебю?
В углу у кафельной печи за особым столом сидят кавалеры; в такой день для них не находится места за общим столом. Угощение доходит туда с запозданием, вино посылается скупо, красивые женщины не бросают туда своих взглядов, не слышно острот Йёсты.
Но кавалеры покорны, как прирученные жеребята, как укрощенные дикие звери. Всего час спали они в эту ночь, а затем поехали к заутрене. Дорогу им освещали факелы и звезды. Они смотрели на рождественские свечи, слушали рождественские псалмы и улыбались, как дети. Они забыли про ночь, проведенную в кузнице, как забывается дурной сон.
Сильна и могущественна майорша из Экебю. Кто осмелится поднять на нее руку, кто осмелится сказать хоть слово против нее? Уж конечно не нищие кавалеры, которые многие годы едят ее хлеб и спят под ее крышей. Она сажает их, куда ей заблагорассудится, она может в любой момент запереть свою дверь перед ними, и они все равно не посмеют уйти из-под ее власти. Боже упаси! Что за жизнь ждет их вне Экебю.
За большим столом царит веселье: там сияют прелестные глаза Марианны Синклер, там раздается серебристый смех веселой графини Дона.
Но кавалеры мрачны. Разве справедливо, что тех, кто так предан майорше, не пригласили за один стол с остальными гостями? Что же, они так и будут сидеть за этим столом в углу за печкой? Точно кавалеры недостойны находиться в обществе порядочных людей!
Майорша с надменным видом сидит между графом из Борга и пробстом из Бру. Кавалеры опускают головы, точно обиженные дети. И вот постепенно в их памяти оживают события рождественской ночи.
Не до забавных затей и веселых шуток тем, кто сидит за столом у печки. Злоба и мысли прошлой ночи понемногу овладевают умами. Напрасно патрон Юлиус пытается развеселить их, уверяя могучего капитана Кристиана Берга, будто жареных рябчиков, которыми обносят сейчас гостей за большим столом, все равно не хватит на всех присутствующих, — шутки его успеха не имеют.
— Их не хватит на всех, — уверяет он. — Я же знаю, сколько их всего закупили. Но будь спокоен, капитан Кристиан, они нашли выход — и для нас, сидящих за маленьким столом, нажарили ворон.
Губы полковника Бейренкройца под грозными усами искривляются лишь едва заметной усмешкой, а у Йёсты весь день такой вид, точно он замышляет кого-нибудь убить.
— Для кавалеров любое угощение сойдет, — замечает он.
И вот наконец на маленький стол подается целое блюдо превосходных рябчиков.
Но капитан Кристиан Берг раздражен: всю свою жизнь ненавидит он ворон, этих противных каркающих птиц.
Он так ненавидел этих тварей, что осенью напяливал на себя всякие женские тряпки и делался всеобщим посмешищем только ради того, чтобы подобраться к ним на расстояние ружейного выстрела, когда они клевали хлеб на полях.
Весной он выслеживал и убивал их в то время, когда они исполняли танец любви на обнаженных полях. Он отыскивал летом их гнезда и вышвыривал галдящих, еще не оперившихся птенцов или разбивал полувысиженные яйца.
Он рванул к себе блюдо с рябчиками.
— Ты думаешь, я не узнаю их? — рявкнул он на слугу. — Ты думаешь, мне обязательно нужно услышать карканье, чтобы узнать их? Тьфу, черт! Подумать только: предложить Кристиану Бергу ворону! Тьфу, черт!
Одного за другим хватает он рябчиков с блюда и швыряет их о стену.
— Тьфу, черт! — кричит он при этом так, что все стены дрожат. — Предложить Кристиану Бергу ворону! Тьфу, черт!
И точно так же, как он швырял беспомощных воронят о скалы, со свистом швыряет он рябчиков одного за другим о стену.
Капает соус и жир, раздавленные птицы валяются на полу.
Кавалеры ликуют.
Раздается разгневанный голос майорши.
— Выведите его! — кричит она слугам.
Но никто не решается подойти к нему. Как-никак — это ведь Кристиан Берг, знаменитый силач.
— Выведите его!
Он слышит ее возглас и, страшный в своем гневе, оборачивается к майорше, точно медведь, оставляющий упавшего врага, чтобы броситься на нового. Он приближается к подковообразному столу. Тяжело громыхают по полу шаги великана. Он останавливается прямо перед майоршей, их разделяет лишь стол.
— Выведите его! — снова кричит майорша.
Но он взбешен, его нахмуренный лоб, его огромные сжатые кулаки нагоняют страх. Он огромен и силен, этот великан. Гости и слуги дрожат и не решаются подступиться к нему. Да и кто посмеет тронуть его сейчас, когда злоба помутила его рассудок?
Он стоит перед майоршей и грозит ей кулаком.
— Я взял ворону и швырнул ее о стену. Скажи, разве я не прав?
— Убирайся вон, капитан!
— Цыц, баба! Угощать Кристиана Берга воронами! Черт тебя подери вместе с твоими проклятыми семью...
— Тысяча чертей, Кристиан Берг, не ругайся! Никто здесь, кроме меня, не имеет права ругаться.
— Ты думаешь, я боюсь тебя, ведьма? Думаешь, я не знаю, каким путем получила ты свои семь заводов?
— Замолчи, капитан!
— Альтрингер, умирая, завещал их твоему мужу за то, что ты была его любовницей.
— Да замолчишь ли ты?
— За то, что ты была ему верной любовницей, Маргарета Самселиус. А майор принял эти семь заводов и предоставил тебе управлять ими и ни о чем не заботился. Не обошлось без сатаны во всем этом деле. Но теперь тебе конец!
Майорша садится, она бледна и дрожит. Странным, приглушенным голосом она подтверждает:
— Да, теперь мне конец, и это дело твоих рук, Кристиан Берг.
Капитан Кристиан вздрагивает от звука этого голоса, черты лица его искажаются, и к глазам подступают слезы.
— Я пьян, — кричит он, — я сам не понимаю, что говорю, я ничего не сказал. Собакой и рабом — вот чем я был для нее в течение сорока лет. Всю свою жизнь я служил Маргарете Сельсинг. Я не скажу о ней ничего дурного. Разве могу я сказать что-нибудь дурное о прекрасной Маргарете Сельсинг! Ведь я же пес, охраняющий ее двери, я раб, безропотно сносящий ее иго. Она может топтать меня, она может бить меня! Вы видите, я молчу и терплю! Я люблю ее вот уже сорок лет. Как могу я сказать о ней что-нибудь дурное?
И — удивительное дело! — великан бросается перед ней на колени и молит о прощении. Она сидит по другую сторону стола, но он подползает к ней на коленях, он склоняется перед ней и целует подол ее платья, орошая пол слезами.
За столом, недалеко от майорши, сидит коренастый, крепкий мужчина. У него всклокоченные волосы, маленькие раскосые глазки и выдающийся вперед подбородок. Этот неразговорчивый человек напоминает медведя. Он предпочитает молча идти своим путем и не любит, когда люди суются в его дела. Это майор Самселиус.
Услыхав оскорбительные слова капитана Кристиана, он поднимается, а вслед за ним поднимаются майорша и все пятьдесят гостей. Женщины плачут в ужасе перед тем, что должно случиться, мужчины стоят в растерянности, а у ног майорши лежит капитан Кристиан, целуя подол ее платья и орошая пол слезами.
Майор сжимает в кулаки свои огромные волосатые руки и медленно поднимает их.
Майорша первая нарушает молчание. Голос у нее приглушенный, не такой, как обычно.
— Ты украл меня, — восклицает она. — Ты пришел, как разбойник, и взял меня. Дома меня принудили стать твоей женой побоями, голодом и попреками. Я поступила с тобой так, как ты этого заслужил.
Майор сжимает свои широкие кулаки. Майорша отступает на несколько шагов, а затем продолжает:
— Живой угорь извивается под ножом, отданная поневоле замуж ищет себе любовника. Неужели ты станешь меня бить за то, что случилось двадцать лет назад? Почему не бил ты меня тогда? Разве ты не помнишь, как он жил в Экебю, а мы в Шё? Разве ты не помнишь, как он нам помогал в нашей бедности? Как мы ездили в его экипажах и пили его вино? Разве мы что-нибудь от тебя скрывали? Разве его слуги не были твоими слугами? Разве его золото не отягощало твоих карманов? Разве ты не принял от него семь заводов? Тогда ты молчал и принимал все, — но тогда, именно тогда, ты должен был бить меня, Бернт Самселиус.