-- Как -- полицейским? -- изумился прокурор. Можно было подумать, что если бы я назвал другое занятие, то он поверил бы мне больше.
-- Да так вот, -- выговорил я. -- Охранял общественный порядок от всякого рода насильников и убийц!
-- Разве в двадцать пятом веке есть убийцы? -- спросил кто-то из зала, и мне это понравилось, потому что выступление незаметно приобретало форму диалога, имеющего, как известно, наибольшую убеждающую силу.
-- В двадцать пятом веке есть все! -- многозначительно произнес я. - Вы не можете даже представить, чего нет в двадцать пятом веке!
Председатель постучал молотком по столу.
-- Я бы попросил выступающего говорить по существу рассматриваемого дела.
-- А я и говорю по существу дела! -- парировал я. -- Корни этого дела уходят в двадцать пятый век, поэтому я и говорю теперь о двадцать пятом веке!
-- Пусть рассказывает! -- крикнул кто-то рыночным, если можно так выразиться, голосом.
Председатель поморщился и опустил голову. Больше он меня не перебивал.
-- Когда мне в первый раз предложили отправиться в будущее, то я, так же как и вы теперь, не мог предположить, что там может ожидать меня что-то плохое. Как и вы я думал, что будущее -- это сверкающий рай, что богатства там не меряны и неисчислимы, я думал, что найду в будущем царство справедливости и счастья, в котором нет униженных и все люди -- братья, что насилие для них давно забытая вещь, и что там правит бал одна лишь красота, а на всем лежит печать вдохновения! -- (Краем глаза я следил за слушателями и с удовольствием заметил, что глаза у многих заблестели, а сами они словно бы пригнулись, как бы стали ниже ростом -- верный признак возросшего внимания.) -- Но однако, первое же мое путешествие в будущий рай рассеяло мои иллюзии. Да, двадцать пятый век -- это век изобилия, это век технических чудес, о которых я ничего не могу сказать, потому что многого не понимаю до сих пор, -- и вместе с тем, это век своеобразной и, я бы сказал, устрашающей красоты, потому что... потому что у меня мороз по коже пробегает, когда я вспоминаю некоторые ее проявления. -- При этих словах я передернул плечами, словно мне действительно стало холодно. -- Но главное, что отличает двадцать пятый век -- это не роскошь и не устрашающая красота, и не технические чудеса, которые мы не в силах сегодня понять, и даже не полеты к далеким планетам солнечной системы, на которых человечество основало свои колонии. Нет, главное -- это дух, который витает над этим всем и который, я бы сказал, оплодотворяет это все! -- Быть может, меня и не вполне понимали в тот момент, но я уже не мог остановиться. -- Мы с вами, все вместе, идем по дороге прогресса. Это общепризнанно. Дорога эта очень трудна и опасна, на ней много тупиков, много провалов и опасных вершин; дорога эта требует огромного труда, она требует колоссального напряжения наших сил. Но до сих пор никто не ответил -- куда ведет эта дорога, и должны ли мы, вообще говоря, по ней идти. На каждом этапе своего развития человечество ставит перед собой новые, ясно различимые цели, полагая, что это и есть конечный пункт и что достигнув его, можно будет, наконец, успокоиться и перевести дух, что тогда разрешатся все вопросы и будут удовлетворены вековые чаяния. Но однако, сколько не было поставлено таких ориентиров и сколько их ни было достигнуто, -- количество проблем отнюдь не уменьшилось и человек не стал счастливее. И тут возникает большой вопрос: достижимо ли в принципе счастье для человека? Можно ли поставить такие цели для себя, достижение которых даст нам успокоение, или мы вечно обречены метаться в тщетной борьбе, достигая неизвестно чего и воюя неизвестно с кем? -- Я приостановился и обвел взглядом присутствующих. Все как один смотрели на меня. Лица были серьезны и напряжены. Никто не собирался меня прерывать. -- Так вот я и говорю, -- продолжил я, несколько сбившись с мысли, -- что картина, увиденная мною в двадцать пятом веке повергла меня в крайнее уныние. То, что я там нашел, оказалось настолько безобразно, что одно время я хотел даже покончить с собой.
-- Но ведь вы сказали, что вы нашли там общество изобилия и красоты! - снова крикнул кто-то из зала.
-- Устрашающей красоты, -- поправил я машинально. -- Хотя дело вовсе не в этом.
-- А в чем?
-- Дело в духе... незримо витающем над всем.
Я подождал очередного вопроса, но его не последовало, а у меня вдруг кончились слова -- слишком живо предстали передо мной картины прошлого, то есть, будущего, будь оно проклято!.. Опустив голову, я стоял без движения. Мне вдруг подумалось, что ничего и никому я не смогу доказать, потому... потому что чужой опыт ничему не учит. Учит лишь свой собственный опыт, пережитый самым непосредственным образом. Да и то не всегда и не всех.
-- Вы закончили? -- донеслось от председательского стола.
Я поднял голову.
-- Нет, я не закончил. Я, собственно, только начал.
-- Я бы попросил по возможности сократить свою речь, -- сказал председатель, покашливая в кулак.
Я снова поглядел в зал и увидел, что эти люди ждут от меня некоего откровения. Как бы ни были фантастичны мои слова, люди пытались найти в них нечто... Человек всегда и во всем ищет нечто такое, чему нет названия и чего он сам не до конца понимает. Но сделав очередное открытие, говорит себе: "Нет, однако, я чего-то не то открыл! Надо бы поискать еще." -- И ищет дальше.
-- В общем так, -- произнес я, -- главное: я хотел бы еще раз повторить при всех, что я не убивал этих двоих. Они -- не люди, это специальная органическая масса, имитирующая человеческое тело. Мне ее подбросили специально.
-- Зачем?
-- Чтобы я попал в безвыходное положение и согласился на их условия.
-- Чьи?
-- Я про это уже говорил. Меня хотят заставить вернуться в двадцать пятый век, чтобы я продолжил службу в тамошней полиции.
-- Не могут без вас обойтись?
-- Почему же, могут. Но им проще уговорить меня, чем искать другого кандидата. Меня не нужно учить, к тому же, я был хорошим полицейским. Мной были довольны.
-- С хорошими полицейскими так не поступают! -- заметил кто-то.
-- В двадцать пятом веке так могут поступить с кем угодно! -- утвердил я. -- Если бы вы хоть ненадолго перенеслись на четыреста лет вперед (О! Как бы я этого хотел!), то вы, вполне возможно, прокляли бы собственных детей!
Засверкали фотовспышки, застрекотали записывающие устройства - последние мои слова понравились чрезвычайно!
Я решил развить успех.
-- Конечно, меня можно обвинить в консерватизме, можно сказать, что я ретроград, что я отвергаю все новое -- все, чего не могу понять своим ограниченным умом. Но в таком случае следует вынести приговор всем нашим ценностям (я говорю о духовных ценностях), тогда следует сказать, что те моральные устои, которыми мы руководствовались несколько тысячелетий - неверны и ни к чему не ведут (если можно так легко от них отказаться и если под их сенью стало возможно все то, что стало возможно до сих пор), тогда следует сказать, что напрасно Иисус принял мученическую смерть -- его страдания ничего не окупили и никого не спасли! -- В этом месте ропот прошел по залу, но репортеры лишь усилили свою фиксирующую деятельность. -- В будущем двадцать пятом веке, -- витийствовал я, -- будут забыты заповеди Христа! Можно будет убивать и красть, обманывать и соблазнять, можно предавать и завидовать, предаваться унынию и бояться! Нельзя лишь одного -- быть слабым. Слабость - это величайший порок человека будущего, потому что сила будет признана как величайшее его достоинство.
-- Но ведь вы сказали, что вы, дескать, служили в двадцать пятом веке в полиции? Правильно?
-- Правильно.
-- Так чем же вы там занимались, если убивать, по-вашему, там можно, красть -- тоже, грабить, я так понимаю -- в той же мере...
-- Тут нет никакого противоречия, -- стал объяснять я. -- Когда я говорил о забвении христианских заповедей, то имел в виду забвение их внутри нас.
-- Как это?
-- Я говорил в том смысле, что человек будущего в душе не будет считать любое преступление преступлением, хотя и согласен будет понести за него наказание, если неопровержимо докажут его вину. Но в таком случае он будет раскаиваться лишь в том, что плохо замел следы; и окружающие будут осуждать его и смеяться над его неловкостью, но не над самим преступным действием.
-- Но разве это возможно?
-- Возможно. Это существует, и я это видел.
Воцарилось молчание, никто не решался заговорить, и я продолжил:
-- Там и полицейские точно такие. Они оттого и любят набирать блюстителей порядка из прошлого, потому что люди из прошлого -- ангелы по сравнению с ними. "Даже такие как я!" -- хотел добавить я, но не добавил.
-- Значит, в будущем человечество ожидает неминуемый крах? -- спросил молодой человек, обвешанный фотоаппаратами.
-- Почему вы так решили?
-- Но вы же сами сказали, что там нет никакой нравственности!
-- Сказал, ну и что?
-- Но как же? -- озадачился репортеришко. Глаза его сделались круглыми, а лицо приняло обиженный вид.
Я сжалился над ним, а также и над всеми остальными.
-- Да, я говорил и повторяю теперь, что общество будущего абсолютно безнравственно с нашей точки зрения. Но это вовсе не означает, что такому обществу уготован неминуемый крах. Напротив, я был свидетелем необычайной активности тамошнего населения, я видел самую неукротимую энергию и стремительное продвижение вперед! Хотя это и походило немного на активность дикого племени, у которого в один чудесный день исчезли разом все его многочисленные табу, а главный шаман отменил своих бесноватых идолов.
-- Но погодите, как вас понять? -- спросил уже другой репортер. -- Вы то ругаете будущее время, говорите, что там невозможно жить, а то вдруг заявляете о необычайном прогрессе и деловой активности!
-- Когда я говорил о невозможности там жить, то имел в виду исключительно себя. Но все те, кто родятся через четыре сотни лет и кто впитают с молоком матери тамошнюю мораль -- им напротив, жить в двадцать пятом веке будет исключительно легко, -- в каком-то смысле они будут гораздо свободнее нас, свободнее внутренне! -- раскрепощеннее, потому что, если задуматься глубоко, то единственное и самое реальное достижение так называемого прогресса -- это обретение человеком свободы, -- и это есть основная ценность нашей цивилизации.
-- Вы нас вконец запутали, -- пробормотал репортер и сел, потому что до сих пор он стоял на ногах.
-- Я и сам запутался, -- признался я. -- Но я еще раз повторяю, что выражаю исключительно свою точку зрения -- точку зрения человека двадцатого века со всеми его слабостями и недостатками.
-- Так вы считаете, что человек двадцатого века -- слаб и недостоин? - подал голос прокурор.
-- А вы считаете, что это венец природы? -- оборотился я к нему. -- Уж кому, как не вам знать настоящую цену нашего современника.
-- Так что же вы хотите доказать нам?
-- Я хочу доказать, что все мы -- вместе взятые -- ничего не знаем и ничего не стоим, что наш мир породит другой мир, который будет смеяться над нами и плевать на то, что мы именуем моралью, и что за этим миром народится следующий, третий мир, который заплюет мир второй, а за третьим миром последует мир четвертый...
-- Ну, мы это уже проходили, -- заметил председатель. -- Старик Гегель про это написал двести лет назад.
-- Гегель не жил в двадцать пятом веке, -- заметил я. -- Он не был даже в двадцатом веке. Интересно, что бы он о нас подумал.
-- Наверное то же, что вы подумали о веке двадцать пятом, -- заметил адвокат. Даже здесь он пытался мне помочь. Я улыбнулся ему и грустно вздохнул. Пора было кончать представление. Что бы я не сказал, какие бы аргументы не привел -- ничего тут не изменишь. Сколько их было -- пророков и философов, сколькие предостерегали, увещевали и взывали к нашей совести... Помогло это хоть кому-то?!.. Никому! Ничем! Горы трупов и моря крови -- вот достойная отповедь всем на свете мыслителям. Миллионы умерших от голода, миллионы отчаявшихся и покончивших с собой -- никого из них не спас Христос своей мученической смертью.
Я молчал минуты две, и никто не решался меня потревожить. Наконец я очнулся и обвел затуманенным взором зал. И мне показалось, что пол слегка раскачивается под сидящими, и плоскость, образованная головами, рисует в пространстве медленные круги. Воздух сгущается и синеет, и скапливаются невидимые заряды, насыщают и пронизывают сидящих неосязаемые токи; силовые линии приходят ниоткуда и уходят в никуда, проносясь сквозь времена и расстояния, не задевая ничего и не замечая никого, равнодушные ко всему - невидимые силовые линии, составляющие каркас бесконечности... Две черные бездны расположены по обе стороны, у каждой из них одинаково нет конца, вектор времени теряется в глубинах прошлого, острием своим он направлен вверх, или прямо, или -- все равно куда, -- есть ли конец у него?.. Две великие пустоты вращаются вкруг себя, и затесалась между ними крохотная пылинка, неизвестно откуда взявшаяся и для чего -- сверкнул на миг свет и осветил зародившуюся ни с чего плесень, -- но луч погас, и плесень омертвела, растворилась в ледяной пустоте, и стала тем, чем и была всегда -- ничем.
Так кто же и в чем виноват? Можно ли что-либо и кому угодно доказать?!..
Выступление мое подходило к концу, и к концу подходила вся эта нелепая история. Три недели я пытался доказать окружающим людям... что? Я и сам не вполне это понимал. Вернее, именно теперь я вдруг понял, что доказывать что-то и кому-то нет никакой надобности. Потому что нет абсолютной истины, и нет, потому, абсолютных доказательств. У каждого времени свои ориентиры и свои вершины. Человечество бредет по исторической тропе ничуть не лучше стада баранов, оглядывая бараньими глазами окрестные виды и щипля подножную травку, принимая данную реальность за единственно верную. Но вот -- новый поворот, новые виды и новая трава, новые вожаки и новые правила поведения на нескончаемой жизненной тропе. Так чего и кому я хочу здесь доказать, когда я сам ничегошеньки не знаю, и никто ничего не знает, никто не видит дальше собственного носа, а самые гениальные глядят лишь на два шага вперед. Мораль подобна половой тряпке, которой утирают разбитое в кровь лицо, утешаясь мягкостью материи и ее высокой впитывающей способностью, а в следующий миг эта тряпка может послужить для удушения несогласного с тобой индивида, или просто брошена под ноги, как бесполезная или даже вредная вещь.
-- Конечно, все мною сказанное может быть воспринято с недоверием, - заговорил я вновь, -- единственное, чем я могу подтвердить свои слова -- это то чудо, про которое я говорил вначале.
-- Какое чудо? -- встрепенулись многие.
Я обвел зал с видом превосходства и, одновременно, сожаления. Мне жаль было этих людей -- они так ничего и не поняли. И не меньше мне было жаль самого себя -- я понимал в этой жизни не больше их.
-- Если мне не будет вынесен оправдательный приговор, то я исчезну из этого мира и перенесусь в двадцать пятый век, потому что у меня не останется выбора.
-- То есть как -- перенесетесь? -- приподнялся и закрутил головой прокурор.
Очевидно, он искал машину времени. Но машины времени не было. Для путешествий во времени не нужна никакая машина -- по крайней мере, в том вульгарном смысле, в котором многие ее себе представляют.
-- Для того, чтобы переместиться в двадцать пятый век, мне достаточно произнести одно единственное слово, означающее мое согласие на перемещение. Как только я его произнесу -- я исчезну. И надо полагать -- навсегда.
Данное сообщение явилось новостью для присутствующих, не все приняли ее одинаково. Так репортеры явно обрадовались такому обороту, а все официальные лица, включая и адвоката, вдруг озаботились. Отчасти благодушное настроение, владевшее официальными лицами, резко поменялось на крайнюю озабоченность. Можно было подумать, что у них из под носа уводят законную добычу.
-- Но позвольте, -- все не мог взять в себя в руки прокурор, -- как это вы вдруг исчезнете? Это что, шутка такая?
"Кровожадный тип! -- заметил я про себя. -- Хотя и не верит мне ни на грош, но даже в мыслях не может допустить, что я могу избегнуть наказания."
-- Шутка это или нет -- вы убедитесь, когда будет вынесен приговор и когда я произнесу ключевое слово, -- пообещал я.
-- А что это за слово -- вы можете нам сказать? -- поинтересовался председатель, которого также задело за живое такое необычайное обещание.
-- Нет, не могу, -- усмехнулся я.
-- Почему же?
-- Да потому, что как только я его произнесу, то сразу и исчезну. Неужели непонятно?!
-- А, ну да, как же, теперь понятно, -- забормотал председатель.
Но прокурор не унимался.
-- Ну хотя бы намекните нам!
-- Да зачем это?
-- Ну чтоб мы знали, -- был ответ.
-- Зачем вам это знать? -- начал уже сердиться я.
Прокурор встал в тупик, но тут же нашелся.
-- А мы вас проверим! Когда вы произнесете это слово -- то мы сами увидим -- подействует ли оно.
-- Да вы и так увидите!
-- Э-э нет! А вдруг у вас не получится, и вы скажете потом, что произнесли не то слово и что пошутили, а это свое слово произнесете потом, когда захотите?!
Я задумался на секунду, и был вынужден признать наличие некоторого смысла в подобном раскладе. Да и в принципе, чего мне было бояться?..
Попросив лист бумаги и карандаш, я написал размашисто точно посередине восемь букв и поставил восклицательный знак, потом вручил бумагу охраннику, чтобы он отнес ее на председательский стол.
Охранник взял лист двумя пальцами, словно боялся заразиться смертельной болезнью, и потащил его через зал. Женщины бледнели, когда он проходил рядом, мужчины провожали охранника немигающими стеклянными глазами. Наконец он дошел до стола и положил на самый край опасный документ, во все время перехода он не спускал с бумаги воспаленного взора.
Теперь уже председатель, выпучив глаза, смотрел на страшный бумажный документ. Челюсть его отвисла, лицо сделалось серым, туловище сгорбилось... - довольно неприятное зрелище.
-- Не бойтесь ничего, -- усмехнулся я. -- Слово закодировано на меня одного.
К председательскому столу приблизился с опаской судебный секретарь, за ним прокурор, а потом не выдержал и адвокат. Все вместе они стояли возле председателя и читали устрашающий документ.
-- Да что там такое? -- крикнули из зала. Раздалось несколько смешков.
Председатель поднял голову и, кашлянув для уверенности, спросил:
-- Так это и есть ваше волшебное слово?
-- Да, -- ответил я, -- это оно и есть. Как только я произнесу его вслух, так сразу исчезну из этого мира и перенесусь в мир иной. Но это произойдет, напоминаю, если только я буду признан виновным.
-- Так-так, -- проговорил председатель и посмотрел на прокурора. -- Что будем делать?
Тот сделал неопределенный жест.
-- Не знаю.
-- Пусть присяжные выносят свой приговор! -- подсказал я, и был безусловно прав, потому что после того, как обвиняемый сказал последнее слово, все слушания заканчиваются и в дело, согласно закона, вступает суд присяжных -- ему предстоит в специально отведенной комнате, приняв во внимание все обстоятельства, вынести свой вердикт.
Я, признаться, не питал особых надежд на суд присяжных. Чего можно ожидать от людей, которые играючи осуждают человека на долгий срок или даже на смерть, а потом как ни в чем не бывало возвращаются к своим обычным занятиям? Чего можно ожидать от людей, для которых юриспруденция -- темный лес, а в суд они ходят как завсегдатаи в клуб. Я не ждал от суда присяжных ничего хорошего... и был в корне не прав!
Произошло одно из немногих событий, выбивающихся из глубокого и широкого потока зла и несправедливости, в котором тонет честной мир. События эти -- совершающиеся вопреки многочисленным мешающим обстоятельствам и благодаря некой высшей справедливости, -- чрезвычайно редки и не могут исправить ситуацию целиком, но происходят они не вовсе напрасно и память о них, надо полагать, долго служит утешением для тех, кто утешения ищет.
Когда суд присяжных вернулся в зал заседаний, все взволнованно поднялись, сразу чего-то испугавшись. Я тоже встал и наравне с другими ощутил волнение, хотя, если разобраться, бояться мне было нечего. Но и всем остальным, если разобраться, тоже было нечего опасаться. И тем не менее все перепугались, не исключая и прокурора, который обычно сам внушал присутствующим страх, даже если они и не были ни в чем виноваты.
Итак, суд присяжных вошел среди гробовой тишины в зал заседаний и занял свои места на специально огороженном месте. Вперед вышла молодая симпатичная женщина и, когда председатель задал ей традиционный вопрос о том, что решили присяжные, произнесла, глядя перед собой широко раскрытыми глазами:
-- Не виновен!
Это было как гром среди ясного неба! Мне показалось, что на мгновенье померк дневной свет, и я оглох на несколько секунд.
-- Не виновен! -- прокатилось по всем рядам. "Невиновен!" -- повторил я про себя. Зал со всеми людьми, со скамейками и с барьерами, с окнами, с потолками, со столом председателя и с самим председателем, с прокурором и с адвокатом, и вместе со мной -- куда-то накренился, все здание повело вбок, и я схватился за перегородку, чтобы не упасть.
"НЕ ВИНОВЕН!" -- отдавалось звонко в моей голове.
Произошло движение в рядах, я наблюдал происходящее словно во сне, или -- сквозь толщу воды, -- внезапно я поглупел и обессилел, я не до конца понимал, что со мной происходит и где я нахожусь. Видел, как встали с передних скамеек репортеры и двинулись, с микрофонами наперевес, в мою сторону. Но тут поднялся во весь свой рост председатель и что-то прокричал громовым голосом, -- репортеры, испугавшись, повернули назад. Председатель посмотрел огненными глазами на меня. Рот его раскрылся, из него вырвались какие-то звуки. Я стоял и ничего не мог понять. Рот снова раскрылся, и снова до моих ушей долетели слова, смысл которых я никак не мог принять в себя.
В этот миг ко мне подошел адвокат, защищавший меня до конца и несмотря ни на что. Взял осторожно за руку, приблизил лицо, и я скорее угадал, чем услышал, чего от меня добиваются.
"Согласны ли вы с решением суда? -- проговорили его губы. -- Согласны ли вы?"
Я смотрел на него с неизъяснимым блаженством.
"Согласен ли я? Согласен ли?!.."
О да, конечно! Конечно я согласен! Конечно, конечно согласен! И набрав в легкие побольше воздуха, расправив плечи и подняв голову, чтобы слышали все, я крикнул в сияющую высоту:
-- Я СОГЛАСЕН!
И в ту же секунду весь зал вместе с окнами и со скамейками, со столами и стульями, с охранниками, с председателем и его секретарем, с присяжными заседателями, с прокурором и с адвокатом, и вместе со всем миром, что глядел на меня через мутное окно -- исчез! И я оказался в месте ином...
-- Да так вот, -- выговорил я. -- Охранял общественный порядок от всякого рода насильников и убийц!
-- Разве в двадцать пятом веке есть убийцы? -- спросил кто-то из зала, и мне это понравилось, потому что выступление незаметно приобретало форму диалога, имеющего, как известно, наибольшую убеждающую силу.
-- В двадцать пятом веке есть все! -- многозначительно произнес я. - Вы не можете даже представить, чего нет в двадцать пятом веке!
Председатель постучал молотком по столу.
-- Я бы попросил выступающего говорить по существу рассматриваемого дела.
-- А я и говорю по существу дела! -- парировал я. -- Корни этого дела уходят в двадцать пятый век, поэтому я и говорю теперь о двадцать пятом веке!
-- Пусть рассказывает! -- крикнул кто-то рыночным, если можно так выразиться, голосом.
Председатель поморщился и опустил голову. Больше он меня не перебивал.
-- Когда мне в первый раз предложили отправиться в будущее, то я, так же как и вы теперь, не мог предположить, что там может ожидать меня что-то плохое. Как и вы я думал, что будущее -- это сверкающий рай, что богатства там не меряны и неисчислимы, я думал, что найду в будущем царство справедливости и счастья, в котором нет униженных и все люди -- братья, что насилие для них давно забытая вещь, и что там правит бал одна лишь красота, а на всем лежит печать вдохновения! -- (Краем глаза я следил за слушателями и с удовольствием заметил, что глаза у многих заблестели, а сами они словно бы пригнулись, как бы стали ниже ростом -- верный признак возросшего внимания.) -- Но однако, первое же мое путешествие в будущий рай рассеяло мои иллюзии. Да, двадцать пятый век -- это век изобилия, это век технических чудес, о которых я ничего не могу сказать, потому что многого не понимаю до сих пор, -- и вместе с тем, это век своеобразной и, я бы сказал, устрашающей красоты, потому что... потому что у меня мороз по коже пробегает, когда я вспоминаю некоторые ее проявления. -- При этих словах я передернул плечами, словно мне действительно стало холодно. -- Но главное, что отличает двадцать пятый век -- это не роскошь и не устрашающая красота, и не технические чудеса, которые мы не в силах сегодня понять, и даже не полеты к далеким планетам солнечной системы, на которых человечество основало свои колонии. Нет, главное -- это дух, который витает над этим всем и который, я бы сказал, оплодотворяет это все! -- Быть может, меня и не вполне понимали в тот момент, но я уже не мог остановиться. -- Мы с вами, все вместе, идем по дороге прогресса. Это общепризнанно. Дорога эта очень трудна и опасна, на ней много тупиков, много провалов и опасных вершин; дорога эта требует огромного труда, она требует колоссального напряжения наших сил. Но до сих пор никто не ответил -- куда ведет эта дорога, и должны ли мы, вообще говоря, по ней идти. На каждом этапе своего развития человечество ставит перед собой новые, ясно различимые цели, полагая, что это и есть конечный пункт и что достигнув его, можно будет, наконец, успокоиться и перевести дух, что тогда разрешатся все вопросы и будут удовлетворены вековые чаяния. Но однако, сколько не было поставлено таких ориентиров и сколько их ни было достигнуто, -- количество проблем отнюдь не уменьшилось и человек не стал счастливее. И тут возникает большой вопрос: достижимо ли в принципе счастье для человека? Можно ли поставить такие цели для себя, достижение которых даст нам успокоение, или мы вечно обречены метаться в тщетной борьбе, достигая неизвестно чего и воюя неизвестно с кем? -- Я приостановился и обвел взглядом присутствующих. Все как один смотрели на меня. Лица были серьезны и напряжены. Никто не собирался меня прерывать. -- Так вот я и говорю, -- продолжил я, несколько сбившись с мысли, -- что картина, увиденная мною в двадцать пятом веке повергла меня в крайнее уныние. То, что я там нашел, оказалось настолько безобразно, что одно время я хотел даже покончить с собой.
-- Но ведь вы сказали, что вы нашли там общество изобилия и красоты! - снова крикнул кто-то из зала.
-- Устрашающей красоты, -- поправил я машинально. -- Хотя дело вовсе не в этом.
-- А в чем?
-- Дело в духе... незримо витающем над всем.
Я подождал очередного вопроса, но его не последовало, а у меня вдруг кончились слова -- слишком живо предстали передо мной картины прошлого, то есть, будущего, будь оно проклято!.. Опустив голову, я стоял без движения. Мне вдруг подумалось, что ничего и никому я не смогу доказать, потому... потому что чужой опыт ничему не учит. Учит лишь свой собственный опыт, пережитый самым непосредственным образом. Да и то не всегда и не всех.
-- Вы закончили? -- донеслось от председательского стола.
Я поднял голову.
-- Нет, я не закончил. Я, собственно, только начал.
-- Я бы попросил по возможности сократить свою речь, -- сказал председатель, покашливая в кулак.
Я снова поглядел в зал и увидел, что эти люди ждут от меня некоего откровения. Как бы ни были фантастичны мои слова, люди пытались найти в них нечто... Человек всегда и во всем ищет нечто такое, чему нет названия и чего он сам не до конца понимает. Но сделав очередное открытие, говорит себе: "Нет, однако, я чего-то не то открыл! Надо бы поискать еще." -- И ищет дальше.
-- В общем так, -- произнес я, -- главное: я хотел бы еще раз повторить при всех, что я не убивал этих двоих. Они -- не люди, это специальная органическая масса, имитирующая человеческое тело. Мне ее подбросили специально.
-- Зачем?
-- Чтобы я попал в безвыходное положение и согласился на их условия.
-- Чьи?
-- Я про это уже говорил. Меня хотят заставить вернуться в двадцать пятый век, чтобы я продолжил службу в тамошней полиции.
-- Не могут без вас обойтись?
-- Почему же, могут. Но им проще уговорить меня, чем искать другого кандидата. Меня не нужно учить, к тому же, я был хорошим полицейским. Мной были довольны.
-- С хорошими полицейскими так не поступают! -- заметил кто-то.
-- В двадцать пятом веке так могут поступить с кем угодно! -- утвердил я. -- Если бы вы хоть ненадолго перенеслись на четыреста лет вперед (О! Как бы я этого хотел!), то вы, вполне возможно, прокляли бы собственных детей!
Засверкали фотовспышки, застрекотали записывающие устройства - последние мои слова понравились чрезвычайно!
Я решил развить успех.
-- Конечно, меня можно обвинить в консерватизме, можно сказать, что я ретроград, что я отвергаю все новое -- все, чего не могу понять своим ограниченным умом. Но в таком случае следует вынести приговор всем нашим ценностям (я говорю о духовных ценностях), тогда следует сказать, что те моральные устои, которыми мы руководствовались несколько тысячелетий - неверны и ни к чему не ведут (если можно так легко от них отказаться и если под их сенью стало возможно все то, что стало возможно до сих пор), тогда следует сказать, что напрасно Иисус принял мученическую смерть -- его страдания ничего не окупили и никого не спасли! -- В этом месте ропот прошел по залу, но репортеры лишь усилили свою фиксирующую деятельность. -- В будущем двадцать пятом веке, -- витийствовал я, -- будут забыты заповеди Христа! Можно будет убивать и красть, обманывать и соблазнять, можно предавать и завидовать, предаваться унынию и бояться! Нельзя лишь одного -- быть слабым. Слабость - это величайший порок человека будущего, потому что сила будет признана как величайшее его достоинство.
-- Но ведь вы сказали, что вы, дескать, служили в двадцать пятом веке в полиции? Правильно?
-- Правильно.
-- Так чем же вы там занимались, если убивать, по-вашему, там можно, красть -- тоже, грабить, я так понимаю -- в той же мере...
-- Тут нет никакого противоречия, -- стал объяснять я. -- Когда я говорил о забвении христианских заповедей, то имел в виду забвение их внутри нас.
-- Как это?
-- Я говорил в том смысле, что человек будущего в душе не будет считать любое преступление преступлением, хотя и согласен будет понести за него наказание, если неопровержимо докажут его вину. Но в таком случае он будет раскаиваться лишь в том, что плохо замел следы; и окружающие будут осуждать его и смеяться над его неловкостью, но не над самим преступным действием.
-- Но разве это возможно?
-- Возможно. Это существует, и я это видел.
Воцарилось молчание, никто не решался заговорить, и я продолжил:
-- Там и полицейские точно такие. Они оттого и любят набирать блюстителей порядка из прошлого, потому что люди из прошлого -- ангелы по сравнению с ними. "Даже такие как я!" -- хотел добавить я, но не добавил.
-- Значит, в будущем человечество ожидает неминуемый крах? -- спросил молодой человек, обвешанный фотоаппаратами.
-- Почему вы так решили?
-- Но вы же сами сказали, что там нет никакой нравственности!
-- Сказал, ну и что?
-- Но как же? -- озадачился репортеришко. Глаза его сделались круглыми, а лицо приняло обиженный вид.
Я сжалился над ним, а также и над всеми остальными.
-- Да, я говорил и повторяю теперь, что общество будущего абсолютно безнравственно с нашей точки зрения. Но это вовсе не означает, что такому обществу уготован неминуемый крах. Напротив, я был свидетелем необычайной активности тамошнего населения, я видел самую неукротимую энергию и стремительное продвижение вперед! Хотя это и походило немного на активность дикого племени, у которого в один чудесный день исчезли разом все его многочисленные табу, а главный шаман отменил своих бесноватых идолов.
-- Но погодите, как вас понять? -- спросил уже другой репортер. -- Вы то ругаете будущее время, говорите, что там невозможно жить, а то вдруг заявляете о необычайном прогрессе и деловой активности!
-- Когда я говорил о невозможности там жить, то имел в виду исключительно себя. Но все те, кто родятся через четыре сотни лет и кто впитают с молоком матери тамошнюю мораль -- им напротив, жить в двадцать пятом веке будет исключительно легко, -- в каком-то смысле они будут гораздо свободнее нас, свободнее внутренне! -- раскрепощеннее, потому что, если задуматься глубоко, то единственное и самое реальное достижение так называемого прогресса -- это обретение человеком свободы, -- и это есть основная ценность нашей цивилизации.
-- Вы нас вконец запутали, -- пробормотал репортер и сел, потому что до сих пор он стоял на ногах.
-- Я и сам запутался, -- признался я. -- Но я еще раз повторяю, что выражаю исключительно свою точку зрения -- точку зрения человека двадцатого века со всеми его слабостями и недостатками.
-- Так вы считаете, что человек двадцатого века -- слаб и недостоин? - подал голос прокурор.
-- А вы считаете, что это венец природы? -- оборотился я к нему. -- Уж кому, как не вам знать настоящую цену нашего современника.
-- Так что же вы хотите доказать нам?
-- Я хочу доказать, что все мы -- вместе взятые -- ничего не знаем и ничего не стоим, что наш мир породит другой мир, который будет смеяться над нами и плевать на то, что мы именуем моралью, и что за этим миром народится следующий, третий мир, который заплюет мир второй, а за третьим миром последует мир четвертый...
-- Ну, мы это уже проходили, -- заметил председатель. -- Старик Гегель про это написал двести лет назад.
-- Гегель не жил в двадцать пятом веке, -- заметил я. -- Он не был даже в двадцатом веке. Интересно, что бы он о нас подумал.
-- Наверное то же, что вы подумали о веке двадцать пятом, -- заметил адвокат. Даже здесь он пытался мне помочь. Я улыбнулся ему и грустно вздохнул. Пора было кончать представление. Что бы я не сказал, какие бы аргументы не привел -- ничего тут не изменишь. Сколько их было -- пророков и философов, сколькие предостерегали, увещевали и взывали к нашей совести... Помогло это хоть кому-то?!.. Никому! Ничем! Горы трупов и моря крови -- вот достойная отповедь всем на свете мыслителям. Миллионы умерших от голода, миллионы отчаявшихся и покончивших с собой -- никого из них не спас Христос своей мученической смертью.
Я молчал минуты две, и никто не решался меня потревожить. Наконец я очнулся и обвел затуманенным взором зал. И мне показалось, что пол слегка раскачивается под сидящими, и плоскость, образованная головами, рисует в пространстве медленные круги. Воздух сгущается и синеет, и скапливаются невидимые заряды, насыщают и пронизывают сидящих неосязаемые токи; силовые линии приходят ниоткуда и уходят в никуда, проносясь сквозь времена и расстояния, не задевая ничего и не замечая никого, равнодушные ко всему - невидимые силовые линии, составляющие каркас бесконечности... Две черные бездны расположены по обе стороны, у каждой из них одинаково нет конца, вектор времени теряется в глубинах прошлого, острием своим он направлен вверх, или прямо, или -- все равно куда, -- есть ли конец у него?.. Две великие пустоты вращаются вкруг себя, и затесалась между ними крохотная пылинка, неизвестно откуда взявшаяся и для чего -- сверкнул на миг свет и осветил зародившуюся ни с чего плесень, -- но луч погас, и плесень омертвела, растворилась в ледяной пустоте, и стала тем, чем и была всегда -- ничем.
Так кто же и в чем виноват? Можно ли что-либо и кому угодно доказать?!..
Выступление мое подходило к концу, и к концу подходила вся эта нелепая история. Три недели я пытался доказать окружающим людям... что? Я и сам не вполне это понимал. Вернее, именно теперь я вдруг понял, что доказывать что-то и кому-то нет никакой надобности. Потому что нет абсолютной истины, и нет, потому, абсолютных доказательств. У каждого времени свои ориентиры и свои вершины. Человечество бредет по исторической тропе ничуть не лучше стада баранов, оглядывая бараньими глазами окрестные виды и щипля подножную травку, принимая данную реальность за единственно верную. Но вот -- новый поворот, новые виды и новая трава, новые вожаки и новые правила поведения на нескончаемой жизненной тропе. Так чего и кому я хочу здесь доказать, когда я сам ничегошеньки не знаю, и никто ничего не знает, никто не видит дальше собственного носа, а самые гениальные глядят лишь на два шага вперед. Мораль подобна половой тряпке, которой утирают разбитое в кровь лицо, утешаясь мягкостью материи и ее высокой впитывающей способностью, а в следующий миг эта тряпка может послужить для удушения несогласного с тобой индивида, или просто брошена под ноги, как бесполезная или даже вредная вещь.
-- Конечно, все мною сказанное может быть воспринято с недоверием, - заговорил я вновь, -- единственное, чем я могу подтвердить свои слова -- это то чудо, про которое я говорил вначале.
-- Какое чудо? -- встрепенулись многие.
Я обвел зал с видом превосходства и, одновременно, сожаления. Мне жаль было этих людей -- они так ничего и не поняли. И не меньше мне было жаль самого себя -- я понимал в этой жизни не больше их.
-- Если мне не будет вынесен оправдательный приговор, то я исчезну из этого мира и перенесусь в двадцать пятый век, потому что у меня не останется выбора.
-- То есть как -- перенесетесь? -- приподнялся и закрутил головой прокурор.
Очевидно, он искал машину времени. Но машины времени не было. Для путешествий во времени не нужна никакая машина -- по крайней мере, в том вульгарном смысле, в котором многие ее себе представляют.
-- Для того, чтобы переместиться в двадцать пятый век, мне достаточно произнести одно единственное слово, означающее мое согласие на перемещение. Как только я его произнесу -- я исчезну. И надо полагать -- навсегда.
Данное сообщение явилось новостью для присутствующих, не все приняли ее одинаково. Так репортеры явно обрадовались такому обороту, а все официальные лица, включая и адвоката, вдруг озаботились. Отчасти благодушное настроение, владевшее официальными лицами, резко поменялось на крайнюю озабоченность. Можно было подумать, что у них из под носа уводят законную добычу.
-- Но позвольте, -- все не мог взять в себя в руки прокурор, -- как это вы вдруг исчезнете? Это что, шутка такая?
"Кровожадный тип! -- заметил я про себя. -- Хотя и не верит мне ни на грош, но даже в мыслях не может допустить, что я могу избегнуть наказания."
-- Шутка это или нет -- вы убедитесь, когда будет вынесен приговор и когда я произнесу ключевое слово, -- пообещал я.
-- А что это за слово -- вы можете нам сказать? -- поинтересовался председатель, которого также задело за живое такое необычайное обещание.
-- Нет, не могу, -- усмехнулся я.
-- Почему же?
-- Да потому, что как только я его произнесу, то сразу и исчезну. Неужели непонятно?!
-- А, ну да, как же, теперь понятно, -- забормотал председатель.
Но прокурор не унимался.
-- Ну хотя бы намекните нам!
-- Да зачем это?
-- Ну чтоб мы знали, -- был ответ.
-- Зачем вам это знать? -- начал уже сердиться я.
Прокурор встал в тупик, но тут же нашелся.
-- А мы вас проверим! Когда вы произнесете это слово -- то мы сами увидим -- подействует ли оно.
-- Да вы и так увидите!
-- Э-э нет! А вдруг у вас не получится, и вы скажете потом, что произнесли не то слово и что пошутили, а это свое слово произнесете потом, когда захотите?!
Я задумался на секунду, и был вынужден признать наличие некоторого смысла в подобном раскладе. Да и в принципе, чего мне было бояться?..
Попросив лист бумаги и карандаш, я написал размашисто точно посередине восемь букв и поставил восклицательный знак, потом вручил бумагу охраннику, чтобы он отнес ее на председательский стол.
Охранник взял лист двумя пальцами, словно боялся заразиться смертельной болезнью, и потащил его через зал. Женщины бледнели, когда он проходил рядом, мужчины провожали охранника немигающими стеклянными глазами. Наконец он дошел до стола и положил на самый край опасный документ, во все время перехода он не спускал с бумаги воспаленного взора.
Теперь уже председатель, выпучив глаза, смотрел на страшный бумажный документ. Челюсть его отвисла, лицо сделалось серым, туловище сгорбилось... - довольно неприятное зрелище.
-- Не бойтесь ничего, -- усмехнулся я. -- Слово закодировано на меня одного.
К председательскому столу приблизился с опаской судебный секретарь, за ним прокурор, а потом не выдержал и адвокат. Все вместе они стояли возле председателя и читали устрашающий документ.
-- Да что там такое? -- крикнули из зала. Раздалось несколько смешков.
Председатель поднял голову и, кашлянув для уверенности, спросил:
-- Так это и есть ваше волшебное слово?
-- Да, -- ответил я, -- это оно и есть. Как только я произнесу его вслух, так сразу исчезну из этого мира и перенесусь в мир иной. Но это произойдет, напоминаю, если только я буду признан виновным.
-- Так-так, -- проговорил председатель и посмотрел на прокурора. -- Что будем делать?
Тот сделал неопределенный жест.
-- Не знаю.
-- Пусть присяжные выносят свой приговор! -- подсказал я, и был безусловно прав, потому что после того, как обвиняемый сказал последнее слово, все слушания заканчиваются и в дело, согласно закона, вступает суд присяжных -- ему предстоит в специально отведенной комнате, приняв во внимание все обстоятельства, вынести свой вердикт.
Я, признаться, не питал особых надежд на суд присяжных. Чего можно ожидать от людей, которые играючи осуждают человека на долгий срок или даже на смерть, а потом как ни в чем не бывало возвращаются к своим обычным занятиям? Чего можно ожидать от людей, для которых юриспруденция -- темный лес, а в суд они ходят как завсегдатаи в клуб. Я не ждал от суда присяжных ничего хорошего... и был в корне не прав!
Произошло одно из немногих событий, выбивающихся из глубокого и широкого потока зла и несправедливости, в котором тонет честной мир. События эти -- совершающиеся вопреки многочисленным мешающим обстоятельствам и благодаря некой высшей справедливости, -- чрезвычайно редки и не могут исправить ситуацию целиком, но происходят они не вовсе напрасно и память о них, надо полагать, долго служит утешением для тех, кто утешения ищет.
Когда суд присяжных вернулся в зал заседаний, все взволнованно поднялись, сразу чего-то испугавшись. Я тоже встал и наравне с другими ощутил волнение, хотя, если разобраться, бояться мне было нечего. Но и всем остальным, если разобраться, тоже было нечего опасаться. И тем не менее все перепугались, не исключая и прокурора, который обычно сам внушал присутствующим страх, даже если они и не были ни в чем виноваты.
Итак, суд присяжных вошел среди гробовой тишины в зал заседаний и занял свои места на специально огороженном месте. Вперед вышла молодая симпатичная женщина и, когда председатель задал ей традиционный вопрос о том, что решили присяжные, произнесла, глядя перед собой широко раскрытыми глазами:
-- Не виновен!
Это было как гром среди ясного неба! Мне показалось, что на мгновенье померк дневной свет, и я оглох на несколько секунд.
-- Не виновен! -- прокатилось по всем рядам. "Невиновен!" -- повторил я про себя. Зал со всеми людьми, со скамейками и с барьерами, с окнами, с потолками, со столом председателя и с самим председателем, с прокурором и с адвокатом, и вместе со мной -- куда-то накренился, все здание повело вбок, и я схватился за перегородку, чтобы не упасть.
"НЕ ВИНОВЕН!" -- отдавалось звонко в моей голове.
Произошло движение в рядах, я наблюдал происходящее словно во сне, или -- сквозь толщу воды, -- внезапно я поглупел и обессилел, я не до конца понимал, что со мной происходит и где я нахожусь. Видел, как встали с передних скамеек репортеры и двинулись, с микрофонами наперевес, в мою сторону. Но тут поднялся во весь свой рост председатель и что-то прокричал громовым голосом, -- репортеры, испугавшись, повернули назад. Председатель посмотрел огненными глазами на меня. Рот его раскрылся, из него вырвались какие-то звуки. Я стоял и ничего не мог понять. Рот снова раскрылся, и снова до моих ушей долетели слова, смысл которых я никак не мог принять в себя.
В этот миг ко мне подошел адвокат, защищавший меня до конца и несмотря ни на что. Взял осторожно за руку, приблизил лицо, и я скорее угадал, чем услышал, чего от меня добиваются.
"Согласны ли вы с решением суда? -- проговорили его губы. -- Согласны ли вы?"
Я смотрел на него с неизъяснимым блаженством.
"Согласен ли я? Согласен ли?!.."
О да, конечно! Конечно я согласен! Конечно, конечно согласен! И набрав в легкие побольше воздуха, расправив плечи и подняв голову, чтобы слышали все, я крикнул в сияющую высоту:
-- Я СОГЛАСЕН!
И в ту же секунду весь зал вместе с окнами и со скамейками, со столами и стульями, с охранниками, с председателем и его секретарем, с присяжными заседателями, с прокурором и с адвокатом, и вместе со всем миром, что глядел на меня через мутное окно -- исчез! И я оказался в месте ином...