Страница:
Девушка вдруг замерла, вглядываясь в массивную стройность ступенчатой башни, расписанной красно-зелеными полудетскими картинками. Четко вырисовываясь на фоне горящего города, она возвышалась даже над клубами жирного, тяжелого дыма, как символ нерушимости и нетленности. И так же неискоренимо в ее памяти было каждое слово, произнесенное Оцмаром. «Зачем ты здесь, равная мне? — обратился он к моне Сэниа вместо приветствия, и голос его был страшен. — Чтобы напомнить мне, кто я?»
— Он признал ее равной себе с первого взгляда… — проговорила она очень тихо, как бы про себя, но все поняли, о ком речь. — Но почему он возненавидел ее? Почему он ее оскорблял, называя…
Но язык не повернулся повторить слова Полуденного Князя: «Злобная, похотливая ведьма! Ты ошиблась, когда твоя алчба повлекла тебя ко мне из твоего проклятого далека, хотя, может быть, мы и были предназначены друг для друга!..»
— И за это она убила его? — тихо, тоже как бы про себя спросил Лронг.
— Нет, — сказала она просто. — Его убила я.
Они отшатнулись от нее — все трое, ненавидевшие своего повелителя и, наверное, не раз желавшие его смерти. Но она не могла позволить, чтобы хотя бы легкая тень лжи легла на память Сэнни.
— Он был хорошим правителем, — после долгого молчания проговорил Рахихорд. — Скоропалительный на месть — по молодости; с безвинными жесток по необходимости, которая частенько давит на властителей этого мира. Ты еще не знаешь этого, юная госпожа нашей дороги. Мир и порядок царили на сей земле, и не было народа, который не завидовал бы нашему…
— А твоя семья? — запальчиво крикнула Таира.
— Я говорил о народе.
— А его бессердечность? Не вы ли мне рассказывали, сколько женщин он загубил?
— Они сами уходили из солнечного мира, потому что не могли добиться его любви, — укоризненно проговорил старый рыцарь.
— А тебя, златокудрая, он любил больше света белого, — напевно протянул шаман, и она поняла, что вот так сейчас начнут слагать песни о великой любви молодого князя. — Тебя, предначертанную…
— Вот именно! И он меня… То есть он хотел…
Она мучительно покраснела, потому что не могла объяснить этим троим мужчинам, каково это — почти голой быть прижатой к углу, когда под лопатками — шершавая стена, а в руке — оружие. Она вспомнила это с ужасающей, одурманивающей четкостью — и вдруг поняла, что сейчас она не выстрелила бы.
— Бедный светлячок, — проговорил Рахихорд, сложив руки на груди, так что они невольно сжались на маленькой серебристой погремушке. — Ты не могла знать, а вот сибилло, старый осел, мог бы догадаться. Я освобождал мальчика, когда его захватили мятежные вассалы. Они ведь тоже боялись за свою землю, потому что неистовый в своих желаниях властитель, достигнув поры мужества, мог найти равную себе — отмеченную, как и он, поцелуем анделиса, и на нашей дороге родились бы чудовища, каких не видел даже ледяной край… Оцмар не мог подарить тебе ничего, кроме бесконечной нежности. Потому что они не просто захватили его в плен — они лишили его мужеской благодати.
XVI. Неоплаканные звери
— Он признал ее равной себе с первого взгляда… — проговорила она очень тихо, как бы про себя, но все поняли, о ком речь. — Но почему он возненавидел ее? Почему он ее оскорблял, называя…
Но язык не повернулся повторить слова Полуденного Князя: «Злобная, похотливая ведьма! Ты ошиблась, когда твоя алчба повлекла тебя ко мне из твоего проклятого далека, хотя, может быть, мы и были предназначены друг для друга!..»
— И за это она убила его? — тихо, тоже как бы про себя спросил Лронг.
— Нет, — сказала она просто. — Его убила я.
Они отшатнулись от нее — все трое, ненавидевшие своего повелителя и, наверное, не раз желавшие его смерти. Но она не могла позволить, чтобы хотя бы легкая тень лжи легла на память Сэнни.
— Он был хорошим правителем, — после долгого молчания проговорил Рахихорд. — Скоропалительный на месть — по молодости; с безвинными жесток по необходимости, которая частенько давит на властителей этого мира. Ты еще не знаешь этого, юная госпожа нашей дороги. Мир и порядок царили на сей земле, и не было народа, который не завидовал бы нашему…
— А твоя семья? — запальчиво крикнула Таира.
— Я говорил о народе.
— А его бессердечность? Не вы ли мне рассказывали, сколько женщин он загубил?
— Они сами уходили из солнечного мира, потому что не могли добиться его любви, — укоризненно проговорил старый рыцарь.
— А тебя, златокудрая, он любил больше света белого, — напевно протянул шаман, и она поняла, что вот так сейчас начнут слагать песни о великой любви молодого князя. — Тебя, предначертанную…
— Вот именно! И он меня… То есть он хотел…
Она мучительно покраснела, потому что не могла объяснить этим троим мужчинам, каково это — почти голой быть прижатой к углу, когда под лопатками — шершавая стена, а в руке — оружие. Она вспомнила это с ужасающей, одурманивающей четкостью — и вдруг поняла, что сейчас она не выстрелила бы.
— Бедный светлячок, — проговорил Рахихорд, сложив руки на груди, так что они невольно сжались на маленькой серебристой погремушке. — Ты не могла знать, а вот сибилло, старый осел, мог бы догадаться. Я освобождал мальчика, когда его захватили мятежные вассалы. Они ведь тоже боялись за свою землю, потому что неистовый в своих желаниях властитель, достигнув поры мужества, мог найти равную себе — отмеченную, как и он, поцелуем анделиса, и на нашей дороге родились бы чудовища, каких не видел даже ледяной край… Оцмар не мог подарить тебе ничего, кроме бесконечной нежности. Потому что они не просто захватили его в плен — они лишили его мужеской благодати.
XVI. Неоплаканные звери
Стиснутая тонкими, врезающимися в тело путами так, что дышать было почти невозможно, мона Сэниа не сразу поняла, что кресло под ней плавно опускается. Она заметила это только тогда, когда над ней бесшумно сошлись створки потолочного люка. Она оказалась в темноте. Позвать своих дружинников? Это нетрудно, и ее голос явственно прозвучит в командорской каюте ее спасительного корабля. Но как объяснить, где она находится? Надо подождать, пока ее отнесут в какую-то берестяную дыру, — она не сомневалась, что слова этого чернокожего фантазера с его бредовыми затеями относятся именно к ней. Но никто не появлялся, а кресло слегка накренилось вперед и плавно заскользило по широкой спирали, ввинчиваясь в темноту. Ее охватило злорадное веселье: этим варварам и в голову не пришло, что они толкнули ее на путь избавления: сейчас ее импровизированные санки наберут скорость, и нужно только представить себе спасительное ничто, через которое они промчатся, чтобы в следующий миг очутиться уже на корабле.
Она резко опустила голову, чтобы сосредоточиться, и этого небольшого движения хватило, чтобы кресло потеряло устойчивость, наклонилось… Если бы скорость была поболее, она просто размозжила бы себе голову. Но сейчас перед глазами вспыхнул сноп бенгальских огней, и она потеряла сознание.
Временами она на несколько мгновений приходила в себя, и тогда ей чудились то светящиеся в темноте стрельчатые ворота, то золотые статуи с солнечным диском вместо головы, между которыми она проплывала, чуть покачиваясь, словно летучий змей пес ее в ночных беззвездных небесах. Она собралась с силами и крикнула: «Дружина моя, ко мне! Я в подземелье!» — а может быть, это был только шепот; но ее услыхали, и статуи ожили и тонкими шестами, на которые они опирались, разом ударили по спинке кресла, так что оно закружилось волчком, и она, теряя снова сознание от этой бешеной круговерти, поняла, что действительно плывет, только непонятно — куда, а скорее всего — кружится на месте, неотвратимо погружаясь в подземный водоворот.
Она окончательно пришла в себя оттого, что всякое движение прекратилось. Было по-прежнему темно и очень сыро; мокрые локти и брызги на лице говорили о том, что плаванье ей не почудилось. Она вслушалась в темноту: где-то внизу без плеска, но с глухим рокотом, как это бывает при стремительном течении по очень гладкому руслу, шумела вода; ровность этого гула позволяла надеяться, что она не прибывает. Вряд ли ее ложе случайно наткнулось на какую-то преграду или отмель — оно стояло недвижно, как вкопанное, и достаточно высоко над водой, чтобы это было случайностью.
Попытка пошевелить руками — а вдруг влажные путы ослабли? — успеха не имела. Неужели это и есть конец ее пути? Нет. Слишком нелепо. Все нелепо — а особенно сочетание воды и того, что было названо Берестяным колодцем. Она мучительно всматривалась в темноту… Нет. То, обо что ударялась вода, не могло быть мягкой древесной корой. Это камень. Что-то было не так. Она прищурилась и вдруг поняла, что темнота перестала быть непроглядной. Какие-то едва мерцающие волны плыли перед глазами, а горло щекотал едва уловимый дух драгоценной благовонной смолы. Она подняла глаза и увидела тусклый светящийся комочек, более всего похожий на большой одуванчик, тлеющий медным, с какой-то прозеленью светом. Он кружился прямо над нею в бездонной вышине не то колодца, не то башни; догадаться об этом было нетрудно по слабым отблескам стен. Затем появилась еще одна светящаяся точка, и в их мертвенном кружении мона Сэниа прочла наконец разгадку уготованной ей участи: это была горящая пакля. Не успевшая намокнуть одежда будет очень медленно тлеть на ней — так недалеко от воды!
— Ко мне! На помощь! Я в Берестяном колодце! — кричала она, уже понимая, что слышать ее некому, — поднятые ее первым призывом, джасперяне наверняка уже переворачивают весь дворец, отыскивая вход в подземелье. Но никому из них не придет в голову пуститься вплавь по погруженным во тьму каналам…
А излучающие золотое сияние шары приближались; их было уже около десятка, и каждый раз, когда они касались стен колодца, те занимались ответным огнем — но зловещий поджигатель удалялся, и отблеск разгорающегося пожара тут же затухал. Постепенно к рокоту воды прибавилось нарастающее жужжание; светящиеся шары, снизившись настолько, что до них можно было бы дотянуться рукой — если бы не проклятые веревки! — зависли над связанной женщиной, и она с некоторым облегчением разглядела наконец, что это — громадные светляки, не иначе как спасающиеся от разгорающегося снаружи пожара. Их мерцание сливалось, образуя светящееся облачко, позволяющее рассмотреть эту необычную темницу.
Башня, естественным образом переходящая в подземный колодец, была непредставимо высока; абсолютно гладкие стены, без единой щелки, возможно, и сужались сверху, но здесь, у основания, между ними было шагов семь-восемь. Вот и все. Внизу — невидимая, но ощутимая по влажному дуновению вода.
Оставалось совершенно необъяснимым, почему этот мерцающий трубообразный склеп был назван берестяным. Если только не допустить… А ведь это скорее всего. Просто это другой колодец.
Не берестяной. Золотой.
Теперь она могла сколько угодно кричать, звать на помощь — все было бесполезно. Даже если бы она разорвала свои путы, ни перенестись отсюда хотя бы на один шаг, ни послать прощальное слово она уже не могла. Золото, которое спасло их в подземельях Джаспера, теперь надежно укрыло ее в мерцающей могиле. Круговерть воды, занесшая ее совсем не в то место, которое ей предназначалось, сделало свое дело, а пожар, горький запах которого уже затруднял дыхание, не позволил ее тюремщикам исправить эту ошибку.
Теперь она была отрезана от всего мира — мира этой окаянной Тихри, в котором круглой сиротой оставался ее крошечный Юхани. Она не сумела найти его, и теперь, даже если ему посчастливится выжить, он будет обречен на пожизненное скитание по пыльной дороге, ведущей к солнцу чужой земли, пригретый в варварском караване или еще хуже — в зверинце здешнего убогого князька.
Мысль эта была так нестерпима, что слезы отчаяния покатились по ее щекам, падая на руки, где уже высохли капли подземной реки…
Что-то шевельнулось у нее под плащом. Она вскрикнула — естественный для женщины ужас перед обитателями подземелий, которые на всех планетах имеют почти одинаковый вид. Она, оплакивая разлуку с сыном, не думала о себе, равнодушно готовая задохнуться в дыму или стать погребенной под развалинами этой башни. Но стать жертвой крыс, спасающихся от пожара…
Задержав дыхание, она тихонько опустила глаза — на ее коленях, уютно угнездившись в складках плаща, старательно вылизывал себе шерстку маленький, как белочка, зверек. Она твердо знала, что никогда в жизни не встречалась с такими большеглазыми пушистыми созданиями; но в то же самое время это существо откуда-то ей было знакомо. В переливчатом мерцании светляков она всматривалась в теплую палевую шкурку, кольчатый роскошный хвост, трепещущие вибриссы с бусинками на концах…
И вдруг вспомнила. Этот зверек был точной копией той игрушки, которую она подарила несчастному ребенку, убитому стражником. Только этот, живой, был раза в два крупнее, и, что странно, шерсть его была совершенно сухой значит, он выбрался не из Воды. Изумление ее было настолько велико, что Она невольно прошептала:
— Откуда?..
Он встрепенулся и уставился на нее изумленными темно-синими глазами. Потом крошечная пасть раскрылась, и послышались цокающие и шипящие звуки, и, к не меньшему удивлению, мона Сэниа прекрасно поняла, что он сказал:
— Ты воскресила меня, потому что меня коснулась слеза жалости. Я — один из Неоплаканных зверей.
— Не… кем не оплаканных?
— Никем. Разве ты не знаешь, что после того, как люди истребили множество звериных семей, не оставив о них ни памяти, ни сожаления, последний волшебник Ет-Хриер-ет отправился на поиски еще уцелевших обитателей когда-то дремучих лесов нашей земли. И если он находил последнего из своей породы, он относил его в свою пещеру — последнюю пещеру на склоне еще не срытой последней горы. А когда он почувствовал, что оставляет этот мир, то он взял с собой дыхание каждого из нас, завещав, что воскресить нас могут только слезы, пролитые не о себе. Но в нашем мире разучились плакать… Ет-Хриер-ет говорил, что ледяной разум несовместим с горячими слезами.
— Как же тебя зовут?
— Шоёо. Я — последний из породы скользящих шоео.
— Бедный Шоёо! Здесь тоже запахло смертью.
— Да, — печально отозвался Шоёо. — И волшебников тут нет.
Наступило молчание, нарушаемое лишь рокотом воды да жужжанием все прибывающих светляков. Зверек дышал бесшумно.
— Скажи, малыш, — прошептала она с едва затеплившейся надеждой, — острые ли у тебя зубы?
— Я грызу орехи, — облизнувшись при сладком воспоминании, отвечал Шоёо.
— Тогда мы еще можем подумать о спасении. Видишь эту веревку? Перегрызи ее!
Шоёо, не перебирая лапками, на брюшке скользнул вверх и вцепился зубами в тонкий золотистый шнур. Рванул — с ходу не получилось. Мелко дрожа, принялся вгрызаться в неподдающееся вервие. У принцессы мелькнула в голове леденящая мысль, что оно укреплено каким-нибудь заклятием.
— Шоёо, постарайся, другой возможности у нас нет…
Он переменил позу, вцепившись задними лапками в тугой жгут и помогая себе коготками передних. Что-то тоненько зазвенело, точно порвалась струна, и дышать стало немного легче.
— Получается?
— Да, только медленно, — тяжело дыша, отвечал Шоёо. — И вот еще: если я догрызу все до конца, у меня сотрутся зубы и я умру от голода.
— Не бойся, малыш, мы что-нибудь придумаем! Только перегрызи веревку, а там…
Лопнула еще одна невидимая струнка.
— Больно… — прошептал зверек.
— Шоёо, я прошу не о себе — если меня не будет в живых, скорее всего, погибнет и мой маленький сын. Я буду последней в своем роду, Шоёо…
Зверек выгнулся дугой, теперь он дышал не бесшумно, а с остервенением так рвут на клочки смертельного врага. Трудно было представить, что прелестный невесомый в своей пушистости зверек способен на такую ярость.
Тоненько тенькали рвущиеся золотые нити. Клуб дыма ворвался в верхнюю часть башни, светляки разом спикировали вниз и теперь мельтешили где-то над самой водой. Сразу стало темнее.
— Шоёо, если ты не поторопишься, мы просто задохнемся!
Разом лопнуло еще несколько нитей, и мона Сэниа, закусив губы, рванулась изо всех сил. Зверек с писком упал обратно ей на колени, истончившийся шнур врезался в тело — и лопнул. Не давая себе ни секунды на то, чтобы хоть немножко размять затекшие руки, она выхватила из-за пояса кинжал и начала пилить путы на ногах. Только сейчас она поняла, каким же мучением было ее освобождение для крошечного создания! Еще немного усилий… Все. Ноги тоже были свободны. Теперь — как повезет. Если и трубы, по которым утекает отсюда вода, покрыты хотя бы тонким слоем позолоты — это конец. Но если золото только на внутренней стороне башни, то надежда оставалась. Слабенькая, по все же. Она скинула плащ, сунула притихшего Шоёо за пазуху и, набрав побольше смрадного, прогорклого воздуха, бросилась вниз, сквозь мерцающее облачко светляков.
Вода приняла ее почти без всплеска и сразу потащила куда-то вправо, не давая погрузиться на самое дно. Там уже не было канала — только узкое жерло тоннеля, в которое ее втянуло, как еловую шишку. Выбросив руки вперед, она сильным толчком послала свое тело как можно дальше от непроходимой для нее башни. Бессознательно подлаживаясь в такт ударам сердца, она отсчитывала гребки: раз… два… три… четыре… пять — через ничто.
Когда последний из дружинников возвратился в командорский шатер, неся на своем плаще чешуйки неостывшего пепла, Эрм первый преклонил колени, и все последовали его примеру. Так и застыли они, стиснув свои мечи, остриями вонзенные в пол, в безмолвном обряде поминовения. Они не оплакали лорда Асмура, оставшегося на заре их походов в безвестной могиле Серьги Кентавра, и сейчас, опершись лбом о сжатые руки, каждый из них думал о двух командорах.
Это кольцо коленопреклоненных воинов было таким отчужденным в своей скорби, что ни Таира, ни тихриане, как ни горевали по погибшей, не осмелились войти в командорский шатер и разделить с джасперянами их суровый обряд поминовения. Сквозь овальный дверной проем девушка глядела на согбенные фигуры в наглухо застегнутых полускафандрах и не могла заставить себя думать о том, что под одним из них спрятан похищенный амулет. Ощущение нереальности происходящего, не покидающее ее ни на минуту, стало просто нестерпимым, и шелковистое, туго обтягивающее ее платье приобрело вдруг нежную влажность человеческих ладоней; и неповторимый, различимый только ею запах то ли горных цветов с Дороги Строфионов, то ли… И голос. Не слышимый никому голос: «Побереги ее, деллу-уэллу…»
Раздался громкий всплеск — именно таким был звук, с которым ее ручные морские котики выпрыгивали на бортик бассейна. Сейчас она не удивилась бы ничему, даже появлению в командорском шатре обитателей земных океанов. И уже без малейшего изумления она поняла, что фигура в тусклом полускафандре, возникшая прямо на полу, в частоколе обнаженных мечей, — это принцесса, несомненно живая, но вот только надо посмотреть, насколько невредимая.
Таира заставила себя встряхнуться, сбрасывая дурман наваждения, и метнулась к еще не вышедшим из оцепенения дружинникам. Первое, что ей бросилось в глаза, была лужа, которая расползалась вокруг тела, затекая под острия мечей.
— Да вы что, остолбенели? — крикнула она, расталкивая их и наклоняясь над принцессой — Помогите перевернуть на спину… Да теплых вещей, одеял! И подогретого вина!
И тогда наконец поднялась необходимая чудовищная суета.
— Так, принесли? А теперь все мужчины — вон!
Откуда-то сверху слетел Кукушонок и принялся помогать девушке расстегивать скафандр, умело орудуя твердым клювом.
— Ой, — вдруг отпрянул он, потряхивая хохолком, — а это еще кто?
— Ой, — как эхо, послышалось в ответ, — а ты сам — тоже Неоплаканный?
Мокрый дрожащий зверек, которого она приняла было за котенка, выполз из складок одежды. Они с Кукушонком разглядывали друг друга в каком-то радостном изумлении.
— Один момент, — пробормотала Таира, ломая ногти на непривычной застежке. — Сначала люди… звери жизнеспособнее.
— Я бы не сказал, — тихонечко прошептал Шоео.
Словно разбуженная его голоском, мона Сэниа приоткрыла глаза. Она безразлично, словно не узнавая, поглядела на зверька, потом ее взгляд остановился на Таире, став сразу каким-то холодным и оценивающим.
— Ты теперь… — проговорила она каким-то простуженным слабым голосом.
— Слушай, не надо об этом, — прервала ее девушка. — Пусть никто не знает!
— Разошли гонцов, — холодно приказала принцесса. — Ищи!
И она снова закрыла глаза.
Некоторое время спустя Таира появилась на орешниковой поляне, куда чтобы не привлекать внимания тех, кто бредет по пролегающей недалеко отсюда дороге, — вынужден был укрыться после пожара корабль джасперян.
— Дайте ей отдохнуть, — сказала она, подходя к дружинникам, расположившимся на уже отцветшей, но еще душистой траве. — С тех пор как мы очутились здесь, она, наверное, и двух часов не проспала. Или нет?
Напряженные лица были хмуры. Одинаково хмуры. Свои защитные одежды они оставили в каютах, и, естественно, ни на одном из них не видно было амулета, который мог бы его выдать. Кое-кто обтирал кожистыми, похожими на табак листьями свой меч. И это не улика — тот, кого хотели найти тихриане, наверняка явился с безупречно чистым оружием. Недаром они предупреждали, что проклятие анделиса делает свою жертву не только необузданной, но и дьявольски хитрой. Ну ладно, договорились же не показывать вида — нужно поговорить о чем-нибудь нейтральном. А аксакалы пусть поглядывают со стороны.
— Да, между прочим, у нас прибавление семейства, — с огромным усилием переходя на беззаботный тон, проговорила она. — Как тебя величать, говорящая зверушка?
— Шоео.
— А почему ты такой грустный? Или мне кажется?
— Нет, не кажется. Я голодный.
— Ну, это мы поправим. Чего тебе хочется, зверушка-норушка?
— Орешка…
— Скюз, слышал? И на мою долю.
— Я тоже разомнусь, — словно и не было безнадежного метания в пламени пожара, заявил Флейж.
Костяная лапа неминучего несчастья сдавила горло.
— Прелестно! Ты — сюда, а ты — туда. Чтобы разненьких.
Она вдруг каким-то сторонним зрением отметила, что распоряжается джасперянами так же легко и властно, как если бы и они были ее подданными. Вот что значит ощущать на своем теле воистину королевское платье. И знак власти, между прочим.
— Это бесполезно, — еще тише пробормотал пригревшийся на ее руках Шоео. Я перегрыз золотую веревку…
Она осторожно двумя пальцами приподняла мордочку зверька — так и есть, крошечная пасть, показавшаяся ей очаровательно-розовой, вся в крови. Она задумчиво поглядела на троих тихриан, расположившихся поодаль, и решительным шагом направилась к ним. Так вот как освободилась Сэнни! А открыв глаза, даже не обмолвилась о том, чего не могла не заметить…
— Достопочтенный сибилло, — не терпящим возражения тоном проговорила она, — ты как-то шутки ради удлинил мои волосы — помнишь? Так вот, отрасти этому верному доброму Шоео его зубы.
— Тварь сия не тихрианского естества, сибилло не уверено… — завел он плаксивым речитативом.
— Заточу. — В ее спокойном топе даже не было угрозы — просто непреложное решение выполнить обещанное.
Во взгляде старого рыцаря Рахихорда блеснуло неподдельное восхищение. Но она тихонечко, одними бровями и ресницами повела в сторону молчаливых воинов, понуро замерших в резной тени орешниковых ветвей, — мол, смотреть не на меня. На них. И повнимательнее. Потом протянула сибилле несчастного зверька, повернулась на пятках, так что расшитое драгоценностями платье раздулось колоколом, и поплыла, едва касаясь травы, к кораблю. Надо посмотреть, как там Сэнни. Тихриане при деле, дружинники в полной растерянности — одинаковой растерянности. Ведь все поиски надо начинать сначала, и никаких отправных точек. Единственное, в чем можно быть уверенным, это то, что Юхани не погиб в пламени, — ведь если бы он был во дворце, Оцмар не утаил бы этого перед смертью…
Она невольно оглянулась на страшный костер, полыхавший совсем близко, километрах в двух отсюда. Иногда сильный порыв ветра доносил до них такой жар, что казалось — роща, обступившая их корабль зеленой подковой, тоже зардеется огнем. Легкие деревянные постройки, похоже, уже догорали; теперь очередь была за подвалами и подземельями, которым выгорать не один день; густой курчавый дым выливался из нетленных стен, сложенных из гигантских камней, точно из переполненной чаши, и густой смрадной пеленой растекался по окрестностям. Но обитатели дворца, и впрямь немногочисленные, уже успели отбежать на спасительное расстояние, и теперь единственными жертвами пожарища были случайные молвь-стрелы, янтарными ракетами прочеркивающие над рощей и, не успев ни свернуть, ни утишить свой стремительный бездумный полет, влетавшие прямо в пламя.
И только — символ нерушимости княжеской власти — высилась ступенчатая башня, наполненная сокровищами, как раз между городской стеной и укрывающей корабль рощей, как бы напоминая Таире слова Кадьяна: «…каждому ты дашь втрое против утраченного…» Нет, не сейчас. Погорельцы немного потерпят, здесь нет холодных и страшных ночей. Сначала — поиски того, второго проклятого. После возвращения принцессы это стало первостепенной задачей, если не сказать — бедой. И как бы пригодился сейчас Кадьян с его проницательностью! Но у нее почему-то не было уверенности в том, что ей доведется увидеть это странное, уродливое создание еще раз. Во-первых, он знает, что она никогда не простит ему гибель принцессы, а ему ведь еще неведомо, что она уцелела. И потом — его слова: «Если я служу, то служу честно». Выходит, он сам решает, служить ему или нет. С Оцмаром ему было, видите ли, интересно… А на нее он глядел уныло, как на куклу своего бывшего государя. И ни разу — как на женщину…
И словно в ответ на ее мысли, со стороны горящего города раздался грохот. Видно, огонь добрался до склада то ли пороха — если его здесь, по несчастью, изобрели, — то ли чего-то подобного. Над верхушкой зиккурата взмыл огненный сгусток, на секунду неподвижно завис и ринулся прямо к роще. Когда он закладывал крутой вираж над головами не ожидавших такой напасти людей, она уже знала, что это Гротун. Да, прошло как раз столько времени, чтобы добраться до вершины «лягушечьей» горы. Но слишком мало, чтобы успеть хотя бы взглянуть на хранилище голубого золота…
Меняющая на глазах свой цвет огненная махина снизилась, скользнула брюхом по затлевшей траве и замерла. И джасперяне, и рыцарь Лронг схватились за оружие.
— Отставить. — Она повелительным жестом воздела руки. — Это мой слуга.
И она быстрым шагом направилась к остывающему Гротуну. Задний люк развернул свои лопасти, и горбун соскочил на землю. Надо было успеть поговорить с ним если не без посторонних глаз, то хотя бы без чужих ушей.
— А ты ведь мог не возвращаться, — надменно проговорила она. — Почему ты вернулся, Кадьян? Отвечай, только без всяких придворных изворотов. Попросту.
Он оглянулся на горящий город, и не без растерянности. Было видно, что подобной постановки вопроса он не ожидал.
— Я смотрел сверху на горящее Пятилучье, повелительница, — проговорил он наконец. — Значит, ты будешь строить новый город. Такой город, какие стоят на твоей земле. Если они столь же чудесны, как и корабль, на котором ты прилетела…
— Одним словом, тебе стало интересно, — закончила она за него. — Ведь так?
Он молча поклонился.
— А когда тебе станет неинтересно, ты просто покинешь меня, даже не предупредив?
— Я скажу тебе об этом, повелительница.
— Значит, ты не сможешь мне солгать? А если придется? Есть такое выражение: ложь во спасение. А?
— Тогда я просто промолчу.
— Прелестно! Тогда ответь мне, верный слуга Кадьян: а ты сам не отмечен поцелуем анделиса?
Он изумился так искренне, что она поверила ему прежде, чем услыхала ответ:
Она резко опустила голову, чтобы сосредоточиться, и этого небольшого движения хватило, чтобы кресло потеряло устойчивость, наклонилось… Если бы скорость была поболее, она просто размозжила бы себе голову. Но сейчас перед глазами вспыхнул сноп бенгальских огней, и она потеряла сознание.
Временами она на несколько мгновений приходила в себя, и тогда ей чудились то светящиеся в темноте стрельчатые ворота, то золотые статуи с солнечным диском вместо головы, между которыми она проплывала, чуть покачиваясь, словно летучий змей пес ее в ночных беззвездных небесах. Она собралась с силами и крикнула: «Дружина моя, ко мне! Я в подземелье!» — а может быть, это был только шепот; но ее услыхали, и статуи ожили и тонкими шестами, на которые они опирались, разом ударили по спинке кресла, так что оно закружилось волчком, и она, теряя снова сознание от этой бешеной круговерти, поняла, что действительно плывет, только непонятно — куда, а скорее всего — кружится на месте, неотвратимо погружаясь в подземный водоворот.
Она окончательно пришла в себя оттого, что всякое движение прекратилось. Было по-прежнему темно и очень сыро; мокрые локти и брызги на лице говорили о том, что плаванье ей не почудилось. Она вслушалась в темноту: где-то внизу без плеска, но с глухим рокотом, как это бывает при стремительном течении по очень гладкому руслу, шумела вода; ровность этого гула позволяла надеяться, что она не прибывает. Вряд ли ее ложе случайно наткнулось на какую-то преграду или отмель — оно стояло недвижно, как вкопанное, и достаточно высоко над водой, чтобы это было случайностью.
Попытка пошевелить руками — а вдруг влажные путы ослабли? — успеха не имела. Неужели это и есть конец ее пути? Нет. Слишком нелепо. Все нелепо — а особенно сочетание воды и того, что было названо Берестяным колодцем. Она мучительно всматривалась в темноту… Нет. То, обо что ударялась вода, не могло быть мягкой древесной корой. Это камень. Что-то было не так. Она прищурилась и вдруг поняла, что темнота перестала быть непроглядной. Какие-то едва мерцающие волны плыли перед глазами, а горло щекотал едва уловимый дух драгоценной благовонной смолы. Она подняла глаза и увидела тусклый светящийся комочек, более всего похожий на большой одуванчик, тлеющий медным, с какой-то прозеленью светом. Он кружился прямо над нею в бездонной вышине не то колодца, не то башни; догадаться об этом было нетрудно по слабым отблескам стен. Затем появилась еще одна светящаяся точка, и в их мертвенном кружении мона Сэниа прочла наконец разгадку уготованной ей участи: это была горящая пакля. Не успевшая намокнуть одежда будет очень медленно тлеть на ней — так недалеко от воды!
— Ко мне! На помощь! Я в Берестяном колодце! — кричала она, уже понимая, что слышать ее некому, — поднятые ее первым призывом, джасперяне наверняка уже переворачивают весь дворец, отыскивая вход в подземелье. Но никому из них не придет в голову пуститься вплавь по погруженным во тьму каналам…
А излучающие золотое сияние шары приближались; их было уже около десятка, и каждый раз, когда они касались стен колодца, те занимались ответным огнем — но зловещий поджигатель удалялся, и отблеск разгорающегося пожара тут же затухал. Постепенно к рокоту воды прибавилось нарастающее жужжание; светящиеся шары, снизившись настолько, что до них можно было бы дотянуться рукой — если бы не проклятые веревки! — зависли над связанной женщиной, и она с некоторым облегчением разглядела наконец, что это — громадные светляки, не иначе как спасающиеся от разгорающегося снаружи пожара. Их мерцание сливалось, образуя светящееся облачко, позволяющее рассмотреть эту необычную темницу.
Башня, естественным образом переходящая в подземный колодец, была непредставимо высока; абсолютно гладкие стены, без единой щелки, возможно, и сужались сверху, но здесь, у основания, между ними было шагов семь-восемь. Вот и все. Внизу — невидимая, но ощутимая по влажному дуновению вода.
Оставалось совершенно необъяснимым, почему этот мерцающий трубообразный склеп был назван берестяным. Если только не допустить… А ведь это скорее всего. Просто это другой колодец.
Не берестяной. Золотой.
Теперь она могла сколько угодно кричать, звать на помощь — все было бесполезно. Даже если бы она разорвала свои путы, ни перенестись отсюда хотя бы на один шаг, ни послать прощальное слово она уже не могла. Золото, которое спасло их в подземельях Джаспера, теперь надежно укрыло ее в мерцающей могиле. Круговерть воды, занесшая ее совсем не в то место, которое ей предназначалось, сделало свое дело, а пожар, горький запах которого уже затруднял дыхание, не позволил ее тюремщикам исправить эту ошибку.
Теперь она была отрезана от всего мира — мира этой окаянной Тихри, в котором круглой сиротой оставался ее крошечный Юхани. Она не сумела найти его, и теперь, даже если ему посчастливится выжить, он будет обречен на пожизненное скитание по пыльной дороге, ведущей к солнцу чужой земли, пригретый в варварском караване или еще хуже — в зверинце здешнего убогого князька.
Мысль эта была так нестерпима, что слезы отчаяния покатились по ее щекам, падая на руки, где уже высохли капли подземной реки…
Что-то шевельнулось у нее под плащом. Она вскрикнула — естественный для женщины ужас перед обитателями подземелий, которые на всех планетах имеют почти одинаковый вид. Она, оплакивая разлуку с сыном, не думала о себе, равнодушно готовая задохнуться в дыму или стать погребенной под развалинами этой башни. Но стать жертвой крыс, спасающихся от пожара…
Задержав дыхание, она тихонько опустила глаза — на ее коленях, уютно угнездившись в складках плаща, старательно вылизывал себе шерстку маленький, как белочка, зверек. Она твердо знала, что никогда в жизни не встречалась с такими большеглазыми пушистыми созданиями; но в то же самое время это существо откуда-то ей было знакомо. В переливчатом мерцании светляков она всматривалась в теплую палевую шкурку, кольчатый роскошный хвост, трепещущие вибриссы с бусинками на концах…
И вдруг вспомнила. Этот зверек был точной копией той игрушки, которую она подарила несчастному ребенку, убитому стражником. Только этот, живой, был раза в два крупнее, и, что странно, шерсть его была совершенно сухой значит, он выбрался не из Воды. Изумление ее было настолько велико, что Она невольно прошептала:
— Откуда?..
Он встрепенулся и уставился на нее изумленными темно-синими глазами. Потом крошечная пасть раскрылась, и послышались цокающие и шипящие звуки, и, к не меньшему удивлению, мона Сэниа прекрасно поняла, что он сказал:
— Ты воскресила меня, потому что меня коснулась слеза жалости. Я — один из Неоплаканных зверей.
— Не… кем не оплаканных?
— Никем. Разве ты не знаешь, что после того, как люди истребили множество звериных семей, не оставив о них ни памяти, ни сожаления, последний волшебник Ет-Хриер-ет отправился на поиски еще уцелевших обитателей когда-то дремучих лесов нашей земли. И если он находил последнего из своей породы, он относил его в свою пещеру — последнюю пещеру на склоне еще не срытой последней горы. А когда он почувствовал, что оставляет этот мир, то он взял с собой дыхание каждого из нас, завещав, что воскресить нас могут только слезы, пролитые не о себе. Но в нашем мире разучились плакать… Ет-Хриер-ет говорил, что ледяной разум несовместим с горячими слезами.
— Как же тебя зовут?
— Шоёо. Я — последний из породы скользящих шоео.
— Бедный Шоёо! Здесь тоже запахло смертью.
— Да, — печально отозвался Шоёо. — И волшебников тут нет.
Наступило молчание, нарушаемое лишь рокотом воды да жужжанием все прибывающих светляков. Зверек дышал бесшумно.
— Скажи, малыш, — прошептала она с едва затеплившейся надеждой, — острые ли у тебя зубы?
— Я грызу орехи, — облизнувшись при сладком воспоминании, отвечал Шоёо.
— Тогда мы еще можем подумать о спасении. Видишь эту веревку? Перегрызи ее!
Шоёо, не перебирая лапками, на брюшке скользнул вверх и вцепился зубами в тонкий золотистый шнур. Рванул — с ходу не получилось. Мелко дрожа, принялся вгрызаться в неподдающееся вервие. У принцессы мелькнула в голове леденящая мысль, что оно укреплено каким-нибудь заклятием.
— Шоёо, постарайся, другой возможности у нас нет…
Он переменил позу, вцепившись задними лапками в тугой жгут и помогая себе коготками передних. Что-то тоненько зазвенело, точно порвалась струна, и дышать стало немного легче.
— Получается?
— Да, только медленно, — тяжело дыша, отвечал Шоёо. — И вот еще: если я догрызу все до конца, у меня сотрутся зубы и я умру от голода.
— Не бойся, малыш, мы что-нибудь придумаем! Только перегрызи веревку, а там…
Лопнула еще одна невидимая струнка.
— Больно… — прошептал зверек.
— Шоёо, я прошу не о себе — если меня не будет в живых, скорее всего, погибнет и мой маленький сын. Я буду последней в своем роду, Шоёо…
Зверек выгнулся дугой, теперь он дышал не бесшумно, а с остервенением так рвут на клочки смертельного врага. Трудно было представить, что прелестный невесомый в своей пушистости зверек способен на такую ярость.
Тоненько тенькали рвущиеся золотые нити. Клуб дыма ворвался в верхнюю часть башни, светляки разом спикировали вниз и теперь мельтешили где-то над самой водой. Сразу стало темнее.
— Шоёо, если ты не поторопишься, мы просто задохнемся!
Разом лопнуло еще несколько нитей, и мона Сэниа, закусив губы, рванулась изо всех сил. Зверек с писком упал обратно ей на колени, истончившийся шнур врезался в тело — и лопнул. Не давая себе ни секунды на то, чтобы хоть немножко размять затекшие руки, она выхватила из-за пояса кинжал и начала пилить путы на ногах. Только сейчас она поняла, каким же мучением было ее освобождение для крошечного создания! Еще немного усилий… Все. Ноги тоже были свободны. Теперь — как повезет. Если и трубы, по которым утекает отсюда вода, покрыты хотя бы тонким слоем позолоты — это конец. Но если золото только на внутренней стороне башни, то надежда оставалась. Слабенькая, по все же. Она скинула плащ, сунула притихшего Шоёо за пазуху и, набрав побольше смрадного, прогорклого воздуха, бросилась вниз, сквозь мерцающее облачко светляков.
Вода приняла ее почти без всплеска и сразу потащила куда-то вправо, не давая погрузиться на самое дно. Там уже не было канала — только узкое жерло тоннеля, в которое ее втянуло, как еловую шишку. Выбросив руки вперед, она сильным толчком послала свое тело как можно дальше от непроходимой для нее башни. Бессознательно подлаживаясь в такт ударам сердца, она отсчитывала гребки: раз… два… три… четыре… пять — через ничто.
Когда последний из дружинников возвратился в командорский шатер, неся на своем плаще чешуйки неостывшего пепла, Эрм первый преклонил колени, и все последовали его примеру. Так и застыли они, стиснув свои мечи, остриями вонзенные в пол, в безмолвном обряде поминовения. Они не оплакали лорда Асмура, оставшегося на заре их походов в безвестной могиле Серьги Кентавра, и сейчас, опершись лбом о сжатые руки, каждый из них думал о двух командорах.
Это кольцо коленопреклоненных воинов было таким отчужденным в своей скорби, что ни Таира, ни тихриане, как ни горевали по погибшей, не осмелились войти в командорский шатер и разделить с джасперянами их суровый обряд поминовения. Сквозь овальный дверной проем девушка глядела на согбенные фигуры в наглухо застегнутых полускафандрах и не могла заставить себя думать о том, что под одним из них спрятан похищенный амулет. Ощущение нереальности происходящего, не покидающее ее ни на минуту, стало просто нестерпимым, и шелковистое, туго обтягивающее ее платье приобрело вдруг нежную влажность человеческих ладоней; и неповторимый, различимый только ею запах то ли горных цветов с Дороги Строфионов, то ли… И голос. Не слышимый никому голос: «Побереги ее, деллу-уэллу…»
Раздался громкий всплеск — именно таким был звук, с которым ее ручные морские котики выпрыгивали на бортик бассейна. Сейчас она не удивилась бы ничему, даже появлению в командорском шатре обитателей земных океанов. И уже без малейшего изумления она поняла, что фигура в тусклом полускафандре, возникшая прямо на полу, в частоколе обнаженных мечей, — это принцесса, несомненно живая, но вот только надо посмотреть, насколько невредимая.
Таира заставила себя встряхнуться, сбрасывая дурман наваждения, и метнулась к еще не вышедшим из оцепенения дружинникам. Первое, что ей бросилось в глаза, была лужа, которая расползалась вокруг тела, затекая под острия мечей.
— Да вы что, остолбенели? — крикнула она, расталкивая их и наклоняясь над принцессой — Помогите перевернуть на спину… Да теплых вещей, одеял! И подогретого вина!
И тогда наконец поднялась необходимая чудовищная суета.
— Так, принесли? А теперь все мужчины — вон!
Откуда-то сверху слетел Кукушонок и принялся помогать девушке расстегивать скафандр, умело орудуя твердым клювом.
— Ой, — вдруг отпрянул он, потряхивая хохолком, — а это еще кто?
— Ой, — как эхо, послышалось в ответ, — а ты сам — тоже Неоплаканный?
Мокрый дрожащий зверек, которого она приняла было за котенка, выполз из складок одежды. Они с Кукушонком разглядывали друг друга в каком-то радостном изумлении.
— Один момент, — пробормотала Таира, ломая ногти на непривычной застежке. — Сначала люди… звери жизнеспособнее.
— Я бы не сказал, — тихонечко прошептал Шоео.
Словно разбуженная его голоском, мона Сэниа приоткрыла глаза. Она безразлично, словно не узнавая, поглядела на зверька, потом ее взгляд остановился на Таире, став сразу каким-то холодным и оценивающим.
— Ты теперь… — проговорила она каким-то простуженным слабым голосом.
— Слушай, не надо об этом, — прервала ее девушка. — Пусть никто не знает!
— Разошли гонцов, — холодно приказала принцесса. — Ищи!
И она снова закрыла глаза.
Некоторое время спустя Таира появилась на орешниковой поляне, куда чтобы не привлекать внимания тех, кто бредет по пролегающей недалеко отсюда дороге, — вынужден был укрыться после пожара корабль джасперян.
— Дайте ей отдохнуть, — сказала она, подходя к дружинникам, расположившимся на уже отцветшей, но еще душистой траве. — С тех пор как мы очутились здесь, она, наверное, и двух часов не проспала. Или нет?
Напряженные лица были хмуры. Одинаково хмуры. Свои защитные одежды они оставили в каютах, и, естественно, ни на одном из них не видно было амулета, который мог бы его выдать. Кое-кто обтирал кожистыми, похожими на табак листьями свой меч. И это не улика — тот, кого хотели найти тихриане, наверняка явился с безупречно чистым оружием. Недаром они предупреждали, что проклятие анделиса делает свою жертву не только необузданной, но и дьявольски хитрой. Ну ладно, договорились же не показывать вида — нужно поговорить о чем-нибудь нейтральном. А аксакалы пусть поглядывают со стороны.
— Да, между прочим, у нас прибавление семейства, — с огромным усилием переходя на беззаботный тон, проговорила она. — Как тебя величать, говорящая зверушка?
— Шоео.
— А почему ты такой грустный? Или мне кажется?
— Нет, не кажется. Я голодный.
— Ну, это мы поправим. Чего тебе хочется, зверушка-норушка?
— Орешка…
— Скюз, слышал? И на мою долю.
— Я тоже разомнусь, — словно и не было безнадежного метания в пламени пожара, заявил Флейж.
Костяная лапа неминучего несчастья сдавила горло.
— Прелестно! Ты — сюда, а ты — туда. Чтобы разненьких.
Она вдруг каким-то сторонним зрением отметила, что распоряжается джасперянами так же легко и властно, как если бы и они были ее подданными. Вот что значит ощущать на своем теле воистину королевское платье. И знак власти, между прочим.
— Это бесполезно, — еще тише пробормотал пригревшийся на ее руках Шоео. Я перегрыз золотую веревку…
Она осторожно двумя пальцами приподняла мордочку зверька — так и есть, крошечная пасть, показавшаяся ей очаровательно-розовой, вся в крови. Она задумчиво поглядела на троих тихриан, расположившихся поодаль, и решительным шагом направилась к ним. Так вот как освободилась Сэнни! А открыв глаза, даже не обмолвилась о том, чего не могла не заметить…
— Достопочтенный сибилло, — не терпящим возражения тоном проговорила она, — ты как-то шутки ради удлинил мои волосы — помнишь? Так вот, отрасти этому верному доброму Шоео его зубы.
— Тварь сия не тихрианского естества, сибилло не уверено… — завел он плаксивым речитативом.
— Заточу. — В ее спокойном топе даже не было угрозы — просто непреложное решение выполнить обещанное.
Во взгляде старого рыцаря Рахихорда блеснуло неподдельное восхищение. Но она тихонечко, одними бровями и ресницами повела в сторону молчаливых воинов, понуро замерших в резной тени орешниковых ветвей, — мол, смотреть не на меня. На них. И повнимательнее. Потом протянула сибилле несчастного зверька, повернулась на пятках, так что расшитое драгоценностями платье раздулось колоколом, и поплыла, едва касаясь травы, к кораблю. Надо посмотреть, как там Сэнни. Тихриане при деле, дружинники в полной растерянности — одинаковой растерянности. Ведь все поиски надо начинать сначала, и никаких отправных точек. Единственное, в чем можно быть уверенным, это то, что Юхани не погиб в пламени, — ведь если бы он был во дворце, Оцмар не утаил бы этого перед смертью…
Она невольно оглянулась на страшный костер, полыхавший совсем близко, километрах в двух отсюда. Иногда сильный порыв ветра доносил до них такой жар, что казалось — роща, обступившая их корабль зеленой подковой, тоже зардеется огнем. Легкие деревянные постройки, похоже, уже догорали; теперь очередь была за подвалами и подземельями, которым выгорать не один день; густой курчавый дым выливался из нетленных стен, сложенных из гигантских камней, точно из переполненной чаши, и густой смрадной пеленой растекался по окрестностям. Но обитатели дворца, и впрямь немногочисленные, уже успели отбежать на спасительное расстояние, и теперь единственными жертвами пожарища были случайные молвь-стрелы, янтарными ракетами прочеркивающие над рощей и, не успев ни свернуть, ни утишить свой стремительный бездумный полет, влетавшие прямо в пламя.
И только — символ нерушимости княжеской власти — высилась ступенчатая башня, наполненная сокровищами, как раз между городской стеной и укрывающей корабль рощей, как бы напоминая Таире слова Кадьяна: «…каждому ты дашь втрое против утраченного…» Нет, не сейчас. Погорельцы немного потерпят, здесь нет холодных и страшных ночей. Сначала — поиски того, второго проклятого. После возвращения принцессы это стало первостепенной задачей, если не сказать — бедой. И как бы пригодился сейчас Кадьян с его проницательностью! Но у нее почему-то не было уверенности в том, что ей доведется увидеть это странное, уродливое создание еще раз. Во-первых, он знает, что она никогда не простит ему гибель принцессы, а ему ведь еще неведомо, что она уцелела. И потом — его слова: «Если я служу, то служу честно». Выходит, он сам решает, служить ему или нет. С Оцмаром ему было, видите ли, интересно… А на нее он глядел уныло, как на куклу своего бывшего государя. И ни разу — как на женщину…
И словно в ответ на ее мысли, со стороны горящего города раздался грохот. Видно, огонь добрался до склада то ли пороха — если его здесь, по несчастью, изобрели, — то ли чего-то подобного. Над верхушкой зиккурата взмыл огненный сгусток, на секунду неподвижно завис и ринулся прямо к роще. Когда он закладывал крутой вираж над головами не ожидавших такой напасти людей, она уже знала, что это Гротун. Да, прошло как раз столько времени, чтобы добраться до вершины «лягушечьей» горы. Но слишком мало, чтобы успеть хотя бы взглянуть на хранилище голубого золота…
Меняющая на глазах свой цвет огненная махина снизилась, скользнула брюхом по затлевшей траве и замерла. И джасперяне, и рыцарь Лронг схватились за оружие.
— Отставить. — Она повелительным жестом воздела руки. — Это мой слуга.
И она быстрым шагом направилась к остывающему Гротуну. Задний люк развернул свои лопасти, и горбун соскочил на землю. Надо было успеть поговорить с ним если не без посторонних глаз, то хотя бы без чужих ушей.
— А ты ведь мог не возвращаться, — надменно проговорила она. — Почему ты вернулся, Кадьян? Отвечай, только без всяких придворных изворотов. Попросту.
Он оглянулся на горящий город, и не без растерянности. Было видно, что подобной постановки вопроса он не ожидал.
— Я смотрел сверху на горящее Пятилучье, повелительница, — проговорил он наконец. — Значит, ты будешь строить новый город. Такой город, какие стоят на твоей земле. Если они столь же чудесны, как и корабль, на котором ты прилетела…
— Одним словом, тебе стало интересно, — закончила она за него. — Ведь так?
Он молча поклонился.
— А когда тебе станет неинтересно, ты просто покинешь меня, даже не предупредив?
— Я скажу тебе об этом, повелительница.
— Значит, ты не сможешь мне солгать? А если придется? Есть такое выражение: ложь во спасение. А?
— Тогда я просто промолчу.
— Прелестно! Тогда ответь мне, верный слуга Кадьян: а ты сам не отмечен поцелуем анделиса?
Он изумился так искренне, что она поверила ему прежде, чем услыхала ответ: