Страница:
Возвращаться к таким людям никогда не хотелось, потому и не долетали до Анны телеграммы, будь они даже из другого созвездия.
Но не все было в жизни печально. Много случалось и смешного. Однажды в редакцию поступила жалоба, мол, по какому праву журналистка написала, что урну для голосования принесли в дом старейшей жительнице села Таисии Ивановне Петровой?
– Машке Богачевой уже 87 лет, а никто не считает ее самой старой. Вы меня оскорбили, извинитесь, пожалуйста.
Извинилась Анна, куда же деваться?
В другой раз написала в зарисовке, что молодая горожанка Алена встречала мужа с фронта в голубом платье. В райком тут же полетела жалоба, что Алена была одета в тот день в белое платье с голубым по полю горошком.
Хади спросил, жива ли мама Анны, где нынче ее братья? Как поживает подруга Ольга?
– Мама здорова. С братьями все в порядке. В институт не пошли, но уже работают.
– А Ольга?
Неплохо жила Ольга. Летала с мужем в Париж, Нью-Йорк. Рассказывать дальше не хотелось. Когда Иван тяжело заболел, тут же – развод. Теперь однокурсница замужем за его начальником. И часто, как прежде, Ольга норовила разрушить отношения между другими людьми. От зависти, что ли?
– У нашей делегации сегодня траур, – сказал невесело Хади.
– В чем дело?
– Мухаммед погиб.
В университете студенты-южане устроили забастовку и потребовали, чтобы на собрания не приглашали больше братьев-мусульман, по требованию которых недавно в стране даже казнили старого уважаемого муллу лишь за искажения, с чьей-то точки зрения, толкований Корана. Но ректор братьев-мусульман приглашал по требованию правительства, которое уже полностью стояло за то, чтобы все сферы жизни, светские и научные, даже там, где жили анимисты и христиане, зависели бы от норм мусульманской морали.
На юге, однако, верили не в Коран, а в духи предков, как, положим, люди из племени Ним. Народ Нуэр разговаривал с ветром, небом, птицами. У народа Шиллук божеством считался их король. Действовала на юге и католическая церковь.
Но правительство требовало всюду внедрять мусульманство. Мухаммед, находившийся в это время в Хартуме, был разъярен, когда узнал, что в его вузе забастовка, хотел немедленно наказать студентов и решил срочно лететь к месту событий. Летчик отказывался, говорил, что в песчаную бурю не летают, хабуб есть хабуб. Но Мухаммед настоял.
– Неужели погиб в авиационной катастрофе?
– К сожалению, летчик тоже.
Выходит, что ретивость Мухаммеда, уж больно не хотелось ему терять дворец, доверие и любовь вышестоящих, впервые обернулась для него злом. То, что прежде приносило большую удачу, в другой жизни карьериста и погубило. Впрочем, кто его знает? Может, лишь таким и дает жизнь трассу, лишь таким разрешает взлет? Ну, бывают случайности, и что же?
– Мы так много говорим о других, – поворачивается Хади к Анне. – Может, поговорим о себе? Скажи, что случилось тогда?
Этого-то Анне не хочется. Боль и через сто лет боль. Не залюбила жизнь, на том и точка. Пусть теперь не каждый день ее нравится, зато каждый миг стерпится. Когда-то ей хотелось поговорить с деревом, под которым Хади, возможно, прятался от жары, с пика Коммунизма увидеть, что происходит в Африке нынче? Но когда перебирала предыдущие события, то отворачивалась от прежней жизни навсегда.
Ждать двоих и никого не дождаться, каково? Каково это – споткнуться, упасть и порвать душу так, чтобы потом тайком штопать, цеплять ее кое-как нитками целую жизнь?
«Как мало им было нужно!» – часто с обидой думала она, вспоминая обоих. Тепла и любви к ним сохранилось еще так много, будто в вулканическом подземелье, что хоть лавой извергай их за ненадобностью. Но поговорить, а тем более рассказать о своей беде в том райцентре, где так переживают за огурцы и погоду, было абсолютно не с кем.
Университетский мир с его обширнейшей географией и проблемами в масштабах целой планеты тут был чужд и казался бы несуразным.
– Почему ты мне написала, что малыш умер, а другим сказала, что он живой?
Съежилась ли Анна в этот момент, испугалась? Нет, беды в жизни ее уже было столько, что теперь не до страха. У катастрофы, в конце концов, два автора. У той беды были два родителя. И пусть не только она знает все до конца.
Перед выпускными экзаменами в коридоре неожиданно встретился Халим, который вдруг остановился и любезно поклонился.
– Как живешь? – скабрезно улыбаясь, спросил он. – Ты подумала, зачем черным парням – белые жены? Нам своих девушек девать некуда. Мы делаем все, чтобы вас и рядом с ними не было.
Неподалеку обсуждали свои проблемы вьетнамки. В шелковых, голубых и розовых платьях они были такими свежими, веселыми, за версту видно, что ни одна проблема еще не удушила их молодые чистые души.
– Никогда Хади не остался бы с тобой. Чушь это все.
– Почему?
– Хочешь знать правду, не боишься?
В жизни у каждого человека много сквозняков, но чем еще можно напугать женщину после известия о том, что умер ее ребенок?
– Когда вечерами Хади уходил от нас, он говорил, ну, я пошел к своей шлюхе.
– Не может быть! – вскричала Анна, весь мир которой перекручивался в это мгновение по спирали, кинулся вверх-вниз, перевернулся слева-направо, вывернулся наизнанку, показав вдруг самую что ни на есть черную сердцевину ядра.
Что думалось в этот горький момент ей? А промелькнула мысль о том, что неужели и тут лишь пошлость? Забота только о собственном благополучии? Почему же мужчине доступны все параметры необъятного мира, если ему это позволяет сознание, а женщине выпадает одно: не жена, так непременно – подленькое «шлюха». У всех народов и во все времена. И в войну, и в мирное время. И на севере, и на юге планеты… И у физиков, и у якобы лириков. Ну, хоть когда-нибудь сдуется этот пузырь мужского превосходства над всем тем, что не укладывается в стандарт малограмотного самца и его узколобых представлений о жизни? Неужели между мужчиной и женщиной – совершенно еще неизведанный, не изученный до конца ни одним психологом огромный космический мир?
Почему в древнем зороастризме женщина не имела права находиться в одном доме с мужчиной, если вдруг заболевала? Конфуций, которому в Китае поклоняются пять тысяч лет, считал, что у женщины нет души, она – лишь тело. В течение тысяч лет убийство жены не считалось в этой стране преступлением. И никакого наказания убийце не предназначалось.
Джон Байрон напомнил всему человечеству: «знать не хотят мусульмане, что есть и у женщин душа…».
Женщине не разрешается молиться внутри мечети, потому что она, видите ли, грязная. По Корану мать – это лишь контейнер для вынашивания ребенка, не имеет права на собственных детей. Все они принадлежат только мужчине. Коран (сура 4, аят 38) советует избивать своих непокорных жен.
Святой Томас в христианстве говорил, что «истинным христианином можно стать, лишь не прикасаясь ни к какой женщине». Апостол Павел отмечал, что «в женщине – начало греха, и из-за нее все мы вкусим смерть». Католики объявили женщину колдуньей и сожгли чуть ли не половину женщин Европы. В православии старцы также называли женщину «сосудами греха».
В роскошном храме небольшого греческого городка Макаона на церковном соборе высшие служители христианской церкви из разных стран, в расшитых золотых одеждах, ежедневно вели бурные дебаты.. Через несколько месяцев участники собора с большим трудом решили вопрос: человек ли женщина? После горячих дебатов большинством в один голос, лишь в один голос, «святые отцы» наконец-то признали, что женщина… все-таки человек.
Буддисты читали молитвы: – «живи и радуйся, что ты не родился женщиной». В синагоге женщине не разрешается сидеть рядом с мужчиной, она должна, как собачка, знать свое место на коврике. В иудаизме последнее слово во время развода остается за мужчиной, даже если он убийца.
Сам Будда в джатаке «О заклинании тоски» сказал: «Брат мой, ведь женщины – сластолюбивы, бездумны, подвержены пороку, в роду людском – они низшие. Как ты можешь испытывать любовную тоску по женщине».
На северах старой России жену выгоняли из чума рожать на снег даже в метель. В Саудовской Аравии, в Нигерии, Афганистане женщину забивают камнями за измену. Во всех религиях мира женщину одели в черные мешки и колпаки, а то и намордники натянули им на лица. В христианстве она считается грязной сорок дней после родов. Продление рода человеческого, выходит, грязь? И даже в Советском Союзе, где так много сделали для равного положения женщины в обществе, матери, воспитывающей дочь, дают жилплощадь меньше, чем той, у которой родился сын.
«Ну, за что во всем и всегда унижение? Что же это за люди, из века в век прорабатывавшие и утверждавшие во многих письменных религиозных источниках такое подлое отношение к женщине? Почему только в светской литературе – у Флобера, Бальзака, Льва Толстого – можно увидеть красивое, возвышенное, и по-человечески понятное восприятие женской судьбы?». Значит, в этом мире, обдумывала Анна, абсолютно некого любить, некому довериться, не к кому прислониться, а можно только скучно и примитивно прижиться около какого-нибудь мужчины?
Как же трудно всякое мгновение жизни, поняла она в эту минуту, оставаться над ситуацией, а не под нею. Несмотря на грязь бытовухи, то и дело норовящей разорвать тебя на куски либо засунуть в отхожую с дерьмом. Как остаться такой же, какой ты из неземного пространства влетела когда-то под эти звезды? Как, перемолов обиды, все же вести за собою, а не тащиться за мелкой местечковой сферой, сквозь которую видно в этом мире так мало! Как же дерзок и велик тот, кто все-таки, несмотря на ограниченность житейских возможностей, ведет других к высотам, а не к бегу в преисподнюю!
– Знаешь, почему Хади скверно говорил о тебе? – напомнил о себе Халим и продолжил: – Он тебе сказал, что женат?
– Перед отъездом.
– Видишь, я правду говорю. Ему надо было в глазах друзей оправдаться, что с тобой у него лишь мелкая интрижка, но дома – все по-настоящему, на высоте! После таких слов не женятся. Твой удел – муж-алкоголик и тупица-начальник.
Качествами палача Халим обладал сверх нормы.
– Ах, вот как!
– Там сын уже родился. Мальчику три месяца. Его, как мне написали, искупали в отваре из коры баобаба, чтоб он рос здоровым и крепким.
Анна поперхнулась. Они когда-то вместе с Хади… выясняли мир, столько спорили, так загорались при виде друг друга… Теперь ясно… Хотя выяснять уже нечего. Он просто… «Что просто? – спросила она себя. – Да не любил».
– Вот тебя жизнь и наказала за то, что ты посягнула на чужое, – спокойно продолжал Халим. – Ты хотела причинить горе арабской девушке, но аллах этого не допустил, потому и погиб твой ребенок. К тому же шариат не разрешает мусульманину жениться на неверной. Весь его род был бы против. Знаешь, что они тебе устроили бы? Тебя ждал бы такой ад.
– Это я-то неверная? И мой ребенок неверный? А ты, значит, правильный, такой, какой нужно? Ах ты, гнида…
И в ответ запальчивое, гневное, страшное, мол, запоете вы сейчас матушку-репку!
– Погиб? Уж нет! Он живой! – выкрикнула Анна, желая казнить Халима, а заодно и Хади, за неожиданно открывшееся его лицемерие и коварство. Ведь она его жалела, щадила, уберегала от выходок националистов, помогала во многом, как могла, упрятывала от зла. Встречаясь, они уже тем самым вдвоем вышли на баррикады против расизма, но вот сейчас на этих баррикадах Анна одна. Осмеянная со всех сторон. За лучшее, что было в их душах, ее омерзительно, на весь коридор одну отчитывал в эту минуту черный расист.
– Так и передай в свою Нубию, – выкрикнула она Халиму в лицо, – мальчик живой. Он в больнице. Просто очень больной…
Ляпнула в истерике Анна, а воробей этот трагический, несуразный, мгновенно выпорхнувший, уже полетел с ветки на ветку, с дерева на дерево, из переулка в переулок, из страны в страну. Кумушек ведь по миру обоих полов на земле великое множество. Ей некому было поведать о своей беде, а труднее еще признаться в том, что все не так, что впопыхах, с горя, из-за огромной беды оговорила себя, и настолько нынче одинока, что и поделиться не с кем.
Зато охотно делились друг с другом ее бывшие однокурсники и друзья. В итоге Анну нигде не брали на работу. Она в их глазах читала постоянный шепот о том, что вон идет злодейка, которая бросила дите в детском доме. И те расисты, которые еще вчера травили ее за отношения с Хади, вдруг стали в пику ей хором жалеть несчастного чернокожего ребенка.
Стоило Анне принести в редакцию очерк, как в глазах окружающих, как ей казалось, уже мерцал мираж с очертаниями несчастного брошенного дитя.
Жизнь превратилась в ад, напоминала раскаленную сковородку. Утром не хотелось просыпаться, выходить из комнаты, за порогом которой, казалось, уже плескался океан, тот самый Ледовитый, в котором через мгновение легко утонуть. Совсем. Все, что люди не дочитали в книгах, не додумали, не поднялись хоть на какие-то высоты, не проглядели с умом и чувством какие-то ситуации, всю грязь своих душ они теперь вытирали об Анну.
Устав от безысходности, она махнула на все рукой и назло, как ей казалось, всем, из глубоко затаенной вредности, никогда уже не отрицала, что да, мальчик жив, он – есть, просто пока что не рядом с нею.
А сама она не хотела этого же? Примирилась ли с потерей хоть на минуту? Миф, коли он самый дорогой в твоей жизни, может в таком случае казаться реальностью. Притом надолго.
Это была величайшая трагедия, однако нет худа и без добра. Благодаря этому мифу она узнала, кто в этой жизни порядочен, а кто подлец, горячо заинтересованный лишь в том, чтобы под любым предлогом сбить с ног коллегу по перу, придавить к полу того, кто невзначай вдруг возвысится. А уж эти циничные редакционные поговорки: «уважаем только тех, кто не пишет», «это написано хорошо, но у вас нет имени», «не читали, и в принципе не подойдет»…
Вот и пойми, о каком принципе идет речь? Оставалось одно: работать так, чтобы ничья беспринципность не могла уже подцепить тебя ногой, будто орех на обочине. Портативных носилок в жизни, оказывается, не бывает. И плавать ежедневно приходится не только в лягушатнике.
Но благодаря этому еще таившемуся в недрах ее души мифу Анна отчасти не чувствовала себя одинокой: ей было с кем разговаривать. Ее мальчик был всегда рядом, всегда внимательный и добрый. И как-то незримо, даже несуществующий, таинственно связывал ее с Хади.
Конечно, она уже понимала, насколько бесцеремонной и неосуществимой была их мечта, которой предстояло воплотиться в жизнь, как-то магически перелетев через хребты и континенты, сквозь десятки чужих жизней и обстоятельств, одолев при этом расизм с двух сторон. Но им это оказалось не под силу, впереди все же была такая стена, которую никоим образом не пробить и ничего в жизни не изменить.
Потому Анна и уехала в далекий райцентр, чтобы там, в лесах, на лужайках, у незнакомой реки хоть немного отойти душой. И там даже с этим трудным, созданным ею же мифом, жить было легче. Она и на новом месте подсмеивалась вместе со своим собеседником над несуразностями будней, сетовала на холод или простуду, радовалась удаче на грибной полянке. Но чем дальше, будто по лесным чудным тропкам, уходила она в новую жизнь, ее дружок, хоть и очень дорогой, как-то незаметно и тихо из ее жизни ушел.
Но вот нынче спустя даже много лет как тяжело говорить правду! Притом обоим. И мужчине. И женщине. Которых когда-то и зачем-то объединила судьба. До чего же трудно до конца выговаривать истину.
– Значит, твои слова о том, что ребенок живой, – обман? – вскричал гневно Хади. – Что ты натворила, хоть понимаешь? Меня за душу тряс Рахман и требовал, чтобы я срочно ехал к тебе, а я не мог тебя найти. Он хотел меня избить. О, аллах, ты моя ошибка! Главная ошибка в моей жизни.
– А ты не моя ошибка? – взъярилась Анна. – Зачем ты вступал в отношения с девушкой, если знал, что женат? Почему сам не пожалел свою молодую жену? И меня тоже. Или девушки других национальностей для вас – расходный материал, чтобы скрасить жизнь в вашем временном одиночестве? Халим наврал, что ты в своей арабской компании худо обо мне говорил?
Хади вскочил со скамейки, потом как-то странно обмяк.
– Было, – признался вдруг он. – Говорил. Был дураком, во всем разобрался позднее. Уже когда улетел. Когда понял, что жена по сватовству, лишь потому, что она родственница, и жена по любви – это как между небом и землей.
– Значит, все-таки говорил? – упорно лезла на рожон Анна, спрашивая при этом: – Халим не врал? Ты хоть понял, что в основании любого женского вранья всегда лежит мужская подлость?
Они зло глядели друг на друга, готовые, как самые яростные враги, схватиться в жестокой битве и, пожалуй, даже оторвать друг другу головы.
– Я два года назад прилетал в Москву, везде тебя искал: ездил на твой факультет, приезжал к поезду, на котором работает твоя мама, просил проводников передать твоей маме, что я ищу тебя, везде оставлял записки…
Хади обеими руками взволнованно гладил свою густую шапочку волос.
– Зачем я это делал? – поднял голову он, тоскливо обвел взглядом деревья. – Зачем?
– Ты приехал за мной, потому что развелся с женой? – задала ему перекрестный вопрос Анна.
– Нет, – мотнув отрицательно головой, сказал он и по-прежнему глядел на Анну то ли наивным, то ли лукавым взглядом, теперь уж и не поймешь, чего же в нем от этих качеств больше.
– Тогда зачем ты меня искал? Чтобы еще поиздеваться? Ты сказал «жди», а сам ни одного дня не ждал. Зачем я тебе хоть когда-нибудь была нужна?
В ответ он молча развел руками, опустил голову, шаркнул ногой по асфальту.
– Ну, вот что, товарищ дорогой, – поднялась мгновенно женщина и резко махнула рукой. – Вон из моей жизни! Чтоб я тебя больше не видела. Еще появишься в моей стране, я тебя уже в воздухе пристрелю! Ни тяти, ни мамы в России больше сказать не сможешь!
Как чепуху, как глупость, смущенно теребит она в руках ненужные розы и швыряет их на лавочку.
– А если ты появишься в моей стране, я тебя крокодилам скормлю! – выкрикнул в ответ Хади. – Я тоже устрою тебе… Прямо сейчас…Чтоб и не дышала больше.
– Ты мне?..
– Дура, я же тебя любил! Мне нужно было время, чтоб во всем разобраться. Меня, мальчишку, женили на родственнице. Вскоре я улетел в Москву. Как можно сразу отказаться от всех родственников, от мамы, которая мечтала видеть меня мужем своей племянницы, девочки, которая росла со мной в одном дворе?
– Разобрался? Только почему все осталось по-прежнему, а наши отношения раздавили лишь меня?
Они одновременно соскочили со скамейки, будто их в центрифуге прокрутило, будто каждого ударило башкой об асфальт, потом подкинуло к облаку. Но вот Анна махнула рукой, провались, мол, все пропадом, и как бешеная понеслась домой… На север. Хади размеренно и тяжело шел к гостинице «Пекин». На юг.
– Что ж ты творишь, я же с тобой всю жизнь разговариваю… – крикнул он ей на прощанье.
– Мне что с этого? – также громко, на всю улицу ответила она.
Как видим, звезды не только сводят, но и разводят. И они иногда так устают от людей, что тоже машут на все рукой. Да, Венера когда-то пообещала великую радость этим двоим, но жизнь, дерзкая и самовольная, отчего-то не исполнила ее обещаний. Хорошо хоть, что по-прежнему сияет на ночном небе эта заманчивая планета, заговаривая с каждым мужчиной и женщиной, не считаясь вовсе ни с их разноплеменностью, ни с разнотой воззрений. Только ее красота да игра, вероятно, еще и спасают от безнадежности мир.
Может, высота, которую задает Венера, нужна хотя бы для того, чтобы человек изо всех сил карабкался ввысь, а не копошился бы годами под гниющей листвой и черными корнями в злобе, мелочности и пустоте?
Жизнь отчего-то мало кому позволяет достичь обещанного… Впрочем, может, эта абсурдная недосягаемость и есть главная ее задача? Может быть, код, ухороненный плутовкой на дубах, секвойях и семи баобабах, рассчитан для Анны и Хади на более длительную разгадку во времени? Зачем же тогда она, женщина, поторопилась?
«А сон? К чему эта просьба ночной тени в белых платках, коли главный персонаж истории и не собирался что-то менять?».
– Ничего не хочу больше о нем знать! – еще раз твердо сказала себе Анна, взяла командировку и улетела из Москвы.
Машина из аэропорта мчится и мчится. Вдоль дороги – виноградники, дувалы, сберкассы, аллеи роз, планшеты с наглядной агитацией, школы, кинотеатры.
– Наконец-то приехали, – сказал водитель и показал рукой на вышедшего из конторы мужчину.
– Это Абиддин, агроном. Он тут хозяин и во всем поможет. Вам надо отдохнуть, вид у вас усталый.
В конторе совхоза никого. Все в поле, бухгалтерия – на обеде. Абиддин подошел к телефону, долго с кем-то разговаривал:
– Ключ у оконной рамы? Спасибо… Гостья у тебя только одну ночь будет. Не волнуйся, плов я приготовлю…
Лучи, падающие косячками сквозь плотные занавески, высветили жилище небольшое, метра три на четыре, скромное – стол, деревянная кровать и трюмо, но такое обжитое, понятное – шелковые платья под марлевой занавеской на стене, книги на тумбочке, будто обладательница их давно знакома, будто не раз тут пришлось бывать, говорить, волноваться.
– О, Мухтасар купила палас! – восхитился агроном, заметив под ногами мягкий светло-желтый ковер. – Хозяйственная девушка, ничего не скажешь.
Абиддин подошел к трюмо, на котором манила темным лаком пудреница, мерцал флакон с розовой водой, а из небольшого рога торчали женские заколки.
– Вот и похвалил, а тут столько всего уходит на ветер…
В доказательство своего агроном уже громко и насмешливо читал надпись на флаконе:
– Желе. Для ухода за кожей. Лицо и руки становятся мягкими, гладкими. Сделано в ГДР.
– Вай, что я говорил? – торжествующе поднял брови он. – Глядеть не хочется…
Сам же от трюмо не отходил, все разглядывал да разглядывал, и на его лице читалось иное: «Как же тут интересно, невозможно хотя бы чуть-чуть не потрогать».
– О, Мухтасар, о, легкомысленная! Она восточная пери или колхозный бригадир? Забыла, что ли?
Он передохнул и продолжил:
– У меня семь детей, из них четыре дочери, еще жена, и им все это тоже нужно? Вай…
– Конечно, нужно! Носить надо прямо сегодня. И ничего не прятать.
На пороге стояла девушка с золотыми сережками в ушах, однако в пыльном платье. Видно, что прямо с поля.
– Знакомьтесь, – представил Анне хозяйку комнаты Абиддин. – Бригадир Закирова. Окончила институт хлопководства. Завтра поведет комбайн – у нас уже начинается сбор хлопка.
Поскольку на Востоке плов готовят мужчины, он мгновенно ушел во двор и начал между кирпичами разжигать огонь.
Пока девушка переодевалась в яркое платье из хан-атласа, Анна листала тоненький сборник стихов Омара Хайяма, который лежал на столе, и натолкнулась на отмеченные его владелицей строки:
– Мухтасар, о наших женщинах расскажи! – крикнул агроном, закладывая в варево рис. – Какие они у нас красивые, добрые!
– Я их терпеть не могу! – ответила гневно девушка.
– Что? – выпрямился Абиддин. – Разве можно так? У них же много детей, они о них заботятся!
– Видела я, как они заботятся. В какой дом ни зайди, нет кроватей, дети спят на полу, вповалку, без простыней, укрываются одним одеялом. А стирают его через три-четыре года.
Мухтасар восторга своего начальника не разделяет и рассказывает о том, какие сельские женщины глупые и жадные.
– И ни одной книги в доме!
«Не преувеличено ли это?», – подумала Анна, но вслух спросила иное:
– Может в этих семьях каждая копейка на счету?
– Бывает, конечно, – вроде соглашается Мухтасар, но и возражает: – Я по ведомости вижу, сколько они получают. Нельзя сказать, что у населения нет денег. Машину у нас непременно купят, а вилку, ложку – нет. Женщины закупают десятками метров плюш. Платят за невесту большой калым, а купить себе пододеяльник, полотенце, простыню и не подумают.
Поварешка Абиддина уже минуту сердито моталась в воздухе, он пытался хоть как-то урезонить бригадира, но та закусила удила и выпалила:
– Я еще с твоей женой разберусь!
– Марьям не трогай! – выкрикнул нервно агроном. – Чем она тебе не пришлась?
– Мы недавно большую денежную премию давали, дарили колхозницам ночные рубашки, полотенца, домашние тапочки. Радуемся в правлении, что сделали доброе, захожу в дом к вам и что же?..
– Что? – сердито выпрямился мужчина.
– Марьям опять босиком по холодному полу ходит, опять во всем доме ни одного полотенца.
– Неправда, она в калошах ходит! – защитил свою жену агроном.
Но не все было в жизни печально. Много случалось и смешного. Однажды в редакцию поступила жалоба, мол, по какому праву журналистка написала, что урну для голосования принесли в дом старейшей жительнице села Таисии Ивановне Петровой?
– Машке Богачевой уже 87 лет, а никто не считает ее самой старой. Вы меня оскорбили, извинитесь, пожалуйста.
Извинилась Анна, куда же деваться?
В другой раз написала в зарисовке, что молодая горожанка Алена встречала мужа с фронта в голубом платье. В райком тут же полетела жалоба, что Алена была одета в тот день в белое платье с голубым по полю горошком.
Хади спросил, жива ли мама Анны, где нынче ее братья? Как поживает подруга Ольга?
– Мама здорова. С братьями все в порядке. В институт не пошли, но уже работают.
– А Ольга?
Неплохо жила Ольга. Летала с мужем в Париж, Нью-Йорк. Рассказывать дальше не хотелось. Когда Иван тяжело заболел, тут же – развод. Теперь однокурсница замужем за его начальником. И часто, как прежде, Ольга норовила разрушить отношения между другими людьми. От зависти, что ли?
– У нашей делегации сегодня траур, – сказал невесело Хади.
– В чем дело?
– Мухаммед погиб.
В университете студенты-южане устроили забастовку и потребовали, чтобы на собрания не приглашали больше братьев-мусульман, по требованию которых недавно в стране даже казнили старого уважаемого муллу лишь за искажения, с чьей-то точки зрения, толкований Корана. Но ректор братьев-мусульман приглашал по требованию правительства, которое уже полностью стояло за то, чтобы все сферы жизни, светские и научные, даже там, где жили анимисты и христиане, зависели бы от норм мусульманской морали.
На юге, однако, верили не в Коран, а в духи предков, как, положим, люди из племени Ним. Народ Нуэр разговаривал с ветром, небом, птицами. У народа Шиллук божеством считался их король. Действовала на юге и католическая церковь.
Но правительство требовало всюду внедрять мусульманство. Мухаммед, находившийся в это время в Хартуме, был разъярен, когда узнал, что в его вузе забастовка, хотел немедленно наказать студентов и решил срочно лететь к месту событий. Летчик отказывался, говорил, что в песчаную бурю не летают, хабуб есть хабуб. Но Мухаммед настоял.
– Неужели погиб в авиационной катастрофе?
– К сожалению, летчик тоже.
Выходит, что ретивость Мухаммеда, уж больно не хотелось ему терять дворец, доверие и любовь вышестоящих, впервые обернулась для него злом. То, что прежде приносило большую удачу, в другой жизни карьериста и погубило. Впрочем, кто его знает? Может, лишь таким и дает жизнь трассу, лишь таким разрешает взлет? Ну, бывают случайности, и что же?
– Мы так много говорим о других, – поворачивается Хади к Анне. – Может, поговорим о себе? Скажи, что случилось тогда?
Этого-то Анне не хочется. Боль и через сто лет боль. Не залюбила жизнь, на том и точка. Пусть теперь не каждый день ее нравится, зато каждый миг стерпится. Когда-то ей хотелось поговорить с деревом, под которым Хади, возможно, прятался от жары, с пика Коммунизма увидеть, что происходит в Африке нынче? Но когда перебирала предыдущие события, то отворачивалась от прежней жизни навсегда.
Ждать двоих и никого не дождаться, каково? Каково это – споткнуться, упасть и порвать душу так, чтобы потом тайком штопать, цеплять ее кое-как нитками целую жизнь?
«Как мало им было нужно!» – часто с обидой думала она, вспоминая обоих. Тепла и любви к ним сохранилось еще так много, будто в вулканическом подземелье, что хоть лавой извергай их за ненадобностью. Но поговорить, а тем более рассказать о своей беде в том райцентре, где так переживают за огурцы и погоду, было абсолютно не с кем.
Университетский мир с его обширнейшей географией и проблемами в масштабах целой планеты тут был чужд и казался бы несуразным.
– Почему ты мне написала, что малыш умер, а другим сказала, что он живой?
Съежилась ли Анна в этот момент, испугалась? Нет, беды в жизни ее уже было столько, что теперь не до страха. У катастрофы, в конце концов, два автора. У той беды были два родителя. И пусть не только она знает все до конца.
Перед выпускными экзаменами в коридоре неожиданно встретился Халим, который вдруг остановился и любезно поклонился.
– Как живешь? – скабрезно улыбаясь, спросил он. – Ты подумала, зачем черным парням – белые жены? Нам своих девушек девать некуда. Мы делаем все, чтобы вас и рядом с ними не было.
Неподалеку обсуждали свои проблемы вьетнамки. В шелковых, голубых и розовых платьях они были такими свежими, веселыми, за версту видно, что ни одна проблема еще не удушила их молодые чистые души.
– Никогда Хади не остался бы с тобой. Чушь это все.
– Почему?
– Хочешь знать правду, не боишься?
В жизни у каждого человека много сквозняков, но чем еще можно напугать женщину после известия о том, что умер ее ребенок?
– Когда вечерами Хади уходил от нас, он говорил, ну, я пошел к своей шлюхе.
– Не может быть! – вскричала Анна, весь мир которой перекручивался в это мгновение по спирали, кинулся вверх-вниз, перевернулся слева-направо, вывернулся наизнанку, показав вдруг самую что ни на есть черную сердцевину ядра.
Что думалось в этот горький момент ей? А промелькнула мысль о том, что неужели и тут лишь пошлость? Забота только о собственном благополучии? Почему же мужчине доступны все параметры необъятного мира, если ему это позволяет сознание, а женщине выпадает одно: не жена, так непременно – подленькое «шлюха». У всех народов и во все времена. И в войну, и в мирное время. И на севере, и на юге планеты… И у физиков, и у якобы лириков. Ну, хоть когда-нибудь сдуется этот пузырь мужского превосходства над всем тем, что не укладывается в стандарт малограмотного самца и его узколобых представлений о жизни? Неужели между мужчиной и женщиной – совершенно еще неизведанный, не изученный до конца ни одним психологом огромный космический мир?
Почему в древнем зороастризме женщина не имела права находиться в одном доме с мужчиной, если вдруг заболевала? Конфуций, которому в Китае поклоняются пять тысяч лет, считал, что у женщины нет души, она – лишь тело. В течение тысяч лет убийство жены не считалось в этой стране преступлением. И никакого наказания убийце не предназначалось.
Джон Байрон напомнил всему человечеству: «знать не хотят мусульмане, что есть и у женщин душа…».
Женщине не разрешается молиться внутри мечети, потому что она, видите ли, грязная. По Корану мать – это лишь контейнер для вынашивания ребенка, не имеет права на собственных детей. Все они принадлежат только мужчине. Коран (сура 4, аят 38) советует избивать своих непокорных жен.
Святой Томас в христианстве говорил, что «истинным христианином можно стать, лишь не прикасаясь ни к какой женщине». Апостол Павел отмечал, что «в женщине – начало греха, и из-за нее все мы вкусим смерть». Католики объявили женщину колдуньей и сожгли чуть ли не половину женщин Европы. В православии старцы также называли женщину «сосудами греха».
В роскошном храме небольшого греческого городка Макаона на церковном соборе высшие служители христианской церкви из разных стран, в расшитых золотых одеждах, ежедневно вели бурные дебаты.. Через несколько месяцев участники собора с большим трудом решили вопрос: человек ли женщина? После горячих дебатов большинством в один голос, лишь в один голос, «святые отцы» наконец-то признали, что женщина… все-таки человек.
Буддисты читали молитвы: – «живи и радуйся, что ты не родился женщиной». В синагоге женщине не разрешается сидеть рядом с мужчиной, она должна, как собачка, знать свое место на коврике. В иудаизме последнее слово во время развода остается за мужчиной, даже если он убийца.
Сам Будда в джатаке «О заклинании тоски» сказал: «Брат мой, ведь женщины – сластолюбивы, бездумны, подвержены пороку, в роду людском – они низшие. Как ты можешь испытывать любовную тоску по женщине».
На северах старой России жену выгоняли из чума рожать на снег даже в метель. В Саудовской Аравии, в Нигерии, Афганистане женщину забивают камнями за измену. Во всех религиях мира женщину одели в черные мешки и колпаки, а то и намордники натянули им на лица. В христианстве она считается грязной сорок дней после родов. Продление рода человеческого, выходит, грязь? И даже в Советском Союзе, где так много сделали для равного положения женщины в обществе, матери, воспитывающей дочь, дают жилплощадь меньше, чем той, у которой родился сын.
«Ну, за что во всем и всегда унижение? Что же это за люди, из века в век прорабатывавшие и утверждавшие во многих письменных религиозных источниках такое подлое отношение к женщине? Почему только в светской литературе – у Флобера, Бальзака, Льва Толстого – можно увидеть красивое, возвышенное, и по-человечески понятное восприятие женской судьбы?». Значит, в этом мире, обдумывала Анна, абсолютно некого любить, некому довериться, не к кому прислониться, а можно только скучно и примитивно прижиться около какого-нибудь мужчины?
Как же трудно всякое мгновение жизни, поняла она в эту минуту, оставаться над ситуацией, а не под нею. Несмотря на грязь бытовухи, то и дело норовящей разорвать тебя на куски либо засунуть в отхожую с дерьмом. Как остаться такой же, какой ты из неземного пространства влетела когда-то под эти звезды? Как, перемолов обиды, все же вести за собою, а не тащиться за мелкой местечковой сферой, сквозь которую видно в этом мире так мало! Как же дерзок и велик тот, кто все-таки, несмотря на ограниченность житейских возможностей, ведет других к высотам, а не к бегу в преисподнюю!
– Знаешь, почему Хади скверно говорил о тебе? – напомнил о себе Халим и продолжил: – Он тебе сказал, что женат?
– Перед отъездом.
– Видишь, я правду говорю. Ему надо было в глазах друзей оправдаться, что с тобой у него лишь мелкая интрижка, но дома – все по-настоящему, на высоте! После таких слов не женятся. Твой удел – муж-алкоголик и тупица-начальник.
Качествами палача Халим обладал сверх нормы.
– Ах, вот как!
– Там сын уже родился. Мальчику три месяца. Его, как мне написали, искупали в отваре из коры баобаба, чтоб он рос здоровым и крепким.
Анна поперхнулась. Они когда-то вместе с Хади… выясняли мир, столько спорили, так загорались при виде друг друга… Теперь ясно… Хотя выяснять уже нечего. Он просто… «Что просто? – спросила она себя. – Да не любил».
– Вот тебя жизнь и наказала за то, что ты посягнула на чужое, – спокойно продолжал Халим. – Ты хотела причинить горе арабской девушке, но аллах этого не допустил, потому и погиб твой ребенок. К тому же шариат не разрешает мусульманину жениться на неверной. Весь его род был бы против. Знаешь, что они тебе устроили бы? Тебя ждал бы такой ад.
– Это я-то неверная? И мой ребенок неверный? А ты, значит, правильный, такой, какой нужно? Ах ты, гнида…
И в ответ запальчивое, гневное, страшное, мол, запоете вы сейчас матушку-репку!
– Погиб? Уж нет! Он живой! – выкрикнула Анна, желая казнить Халима, а заодно и Хади, за неожиданно открывшееся его лицемерие и коварство. Ведь она его жалела, щадила, уберегала от выходок националистов, помогала во многом, как могла, упрятывала от зла. Встречаясь, они уже тем самым вдвоем вышли на баррикады против расизма, но вот сейчас на этих баррикадах Анна одна. Осмеянная со всех сторон. За лучшее, что было в их душах, ее омерзительно, на весь коридор одну отчитывал в эту минуту черный расист.
– Так и передай в свою Нубию, – выкрикнула она Халиму в лицо, – мальчик живой. Он в больнице. Просто очень больной…
Ляпнула в истерике Анна, а воробей этот трагический, несуразный, мгновенно выпорхнувший, уже полетел с ветки на ветку, с дерева на дерево, из переулка в переулок, из страны в страну. Кумушек ведь по миру обоих полов на земле великое множество. Ей некому было поведать о своей беде, а труднее еще признаться в том, что все не так, что впопыхах, с горя, из-за огромной беды оговорила себя, и настолько нынче одинока, что и поделиться не с кем.
Зато охотно делились друг с другом ее бывшие однокурсники и друзья. В итоге Анну нигде не брали на работу. Она в их глазах читала постоянный шепот о том, что вон идет злодейка, которая бросила дите в детском доме. И те расисты, которые еще вчера травили ее за отношения с Хади, вдруг стали в пику ей хором жалеть несчастного чернокожего ребенка.
Стоило Анне принести в редакцию очерк, как в глазах окружающих, как ей казалось, уже мерцал мираж с очертаниями несчастного брошенного дитя.
Жизнь превратилась в ад, напоминала раскаленную сковородку. Утром не хотелось просыпаться, выходить из комнаты, за порогом которой, казалось, уже плескался океан, тот самый Ледовитый, в котором через мгновение легко утонуть. Совсем. Все, что люди не дочитали в книгах, не додумали, не поднялись хоть на какие-то высоты, не проглядели с умом и чувством какие-то ситуации, всю грязь своих душ они теперь вытирали об Анну.
Устав от безысходности, она махнула на все рукой и назло, как ей казалось, всем, из глубоко затаенной вредности, никогда уже не отрицала, что да, мальчик жив, он – есть, просто пока что не рядом с нею.
А сама она не хотела этого же? Примирилась ли с потерей хоть на минуту? Миф, коли он самый дорогой в твоей жизни, может в таком случае казаться реальностью. Притом надолго.
Это была величайшая трагедия, однако нет худа и без добра. Благодаря этому мифу она узнала, кто в этой жизни порядочен, а кто подлец, горячо заинтересованный лишь в том, чтобы под любым предлогом сбить с ног коллегу по перу, придавить к полу того, кто невзначай вдруг возвысится. А уж эти циничные редакционные поговорки: «уважаем только тех, кто не пишет», «это написано хорошо, но у вас нет имени», «не читали, и в принципе не подойдет»…
Вот и пойми, о каком принципе идет речь? Оставалось одно: работать так, чтобы ничья беспринципность не могла уже подцепить тебя ногой, будто орех на обочине. Портативных носилок в жизни, оказывается, не бывает. И плавать ежедневно приходится не только в лягушатнике.
Но благодаря этому еще таившемуся в недрах ее души мифу Анна отчасти не чувствовала себя одинокой: ей было с кем разговаривать. Ее мальчик был всегда рядом, всегда внимательный и добрый. И как-то незримо, даже несуществующий, таинственно связывал ее с Хади.
Конечно, она уже понимала, насколько бесцеремонной и неосуществимой была их мечта, которой предстояло воплотиться в жизнь, как-то магически перелетев через хребты и континенты, сквозь десятки чужих жизней и обстоятельств, одолев при этом расизм с двух сторон. Но им это оказалось не под силу, впереди все же была такая стена, которую никоим образом не пробить и ничего в жизни не изменить.
Потому Анна и уехала в далекий райцентр, чтобы там, в лесах, на лужайках, у незнакомой реки хоть немного отойти душой. И там даже с этим трудным, созданным ею же мифом, жить было легче. Она и на новом месте подсмеивалась вместе со своим собеседником над несуразностями будней, сетовала на холод или простуду, радовалась удаче на грибной полянке. Но чем дальше, будто по лесным чудным тропкам, уходила она в новую жизнь, ее дружок, хоть и очень дорогой, как-то незаметно и тихо из ее жизни ушел.
Но вот нынче спустя даже много лет как тяжело говорить правду! Притом обоим. И мужчине. И женщине. Которых когда-то и зачем-то объединила судьба. До чего же трудно до конца выговаривать истину.
– Значит, твои слова о том, что ребенок живой, – обман? – вскричал гневно Хади. – Что ты натворила, хоть понимаешь? Меня за душу тряс Рахман и требовал, чтобы я срочно ехал к тебе, а я не мог тебя найти. Он хотел меня избить. О, аллах, ты моя ошибка! Главная ошибка в моей жизни.
– А ты не моя ошибка? – взъярилась Анна. – Зачем ты вступал в отношения с девушкой, если знал, что женат? Почему сам не пожалел свою молодую жену? И меня тоже. Или девушки других национальностей для вас – расходный материал, чтобы скрасить жизнь в вашем временном одиночестве? Халим наврал, что ты в своей арабской компании худо обо мне говорил?
Хади вскочил со скамейки, потом как-то странно обмяк.
– Было, – признался вдруг он. – Говорил. Был дураком, во всем разобрался позднее. Уже когда улетел. Когда понял, что жена по сватовству, лишь потому, что она родственница, и жена по любви – это как между небом и землей.
– Значит, все-таки говорил? – упорно лезла на рожон Анна, спрашивая при этом: – Халим не врал? Ты хоть понял, что в основании любого женского вранья всегда лежит мужская подлость?
Они зло глядели друг на друга, готовые, как самые яростные враги, схватиться в жестокой битве и, пожалуй, даже оторвать друг другу головы.
– Я два года назад прилетал в Москву, везде тебя искал: ездил на твой факультет, приезжал к поезду, на котором работает твоя мама, просил проводников передать твоей маме, что я ищу тебя, везде оставлял записки…
Хади обеими руками взволнованно гладил свою густую шапочку волос.
– Зачем я это делал? – поднял голову он, тоскливо обвел взглядом деревья. – Зачем?
– Ты приехал за мной, потому что развелся с женой? – задала ему перекрестный вопрос Анна.
– Нет, – мотнув отрицательно головой, сказал он и по-прежнему глядел на Анну то ли наивным, то ли лукавым взглядом, теперь уж и не поймешь, чего же в нем от этих качеств больше.
– Тогда зачем ты меня искал? Чтобы еще поиздеваться? Ты сказал «жди», а сам ни одного дня не ждал. Зачем я тебе хоть когда-нибудь была нужна?
В ответ он молча развел руками, опустил голову, шаркнул ногой по асфальту.
– Ну, вот что, товарищ дорогой, – поднялась мгновенно женщина и резко махнула рукой. – Вон из моей жизни! Чтоб я тебя больше не видела. Еще появишься в моей стране, я тебя уже в воздухе пристрелю! Ни тяти, ни мамы в России больше сказать не сможешь!
Как чепуху, как глупость, смущенно теребит она в руках ненужные розы и швыряет их на лавочку.
– А если ты появишься в моей стране, я тебя крокодилам скормлю! – выкрикнул в ответ Хади. – Я тоже устрою тебе… Прямо сейчас…Чтоб и не дышала больше.
– Ты мне?..
– Дура, я же тебя любил! Мне нужно было время, чтоб во всем разобраться. Меня, мальчишку, женили на родственнице. Вскоре я улетел в Москву. Как можно сразу отказаться от всех родственников, от мамы, которая мечтала видеть меня мужем своей племянницы, девочки, которая росла со мной в одном дворе?
– Разобрался? Только почему все осталось по-прежнему, а наши отношения раздавили лишь меня?
Они одновременно соскочили со скамейки, будто их в центрифуге прокрутило, будто каждого ударило башкой об асфальт, потом подкинуло к облаку. Но вот Анна махнула рукой, провались, мол, все пропадом, и как бешеная понеслась домой… На север. Хади размеренно и тяжело шел к гостинице «Пекин». На юг.
– Что ж ты творишь, я же с тобой всю жизнь разговариваю… – крикнул он ей на прощанье.
– Мне что с этого? – также громко, на всю улицу ответила она.
Как видим, звезды не только сводят, но и разводят. И они иногда так устают от людей, что тоже машут на все рукой. Да, Венера когда-то пообещала великую радость этим двоим, но жизнь, дерзкая и самовольная, отчего-то не исполнила ее обещаний. Хорошо хоть, что по-прежнему сияет на ночном небе эта заманчивая планета, заговаривая с каждым мужчиной и женщиной, не считаясь вовсе ни с их разноплеменностью, ни с разнотой воззрений. Только ее красота да игра, вероятно, еще и спасают от безнадежности мир.
Может, высота, которую задает Венера, нужна хотя бы для того, чтобы человек изо всех сил карабкался ввысь, а не копошился бы годами под гниющей листвой и черными корнями в злобе, мелочности и пустоте?
Жизнь отчего-то мало кому позволяет достичь обещанного… Впрочем, может, эта абсурдная недосягаемость и есть главная ее задача? Может быть, код, ухороненный плутовкой на дубах, секвойях и семи баобабах, рассчитан для Анны и Хади на более длительную разгадку во времени? Зачем же тогда она, женщина, поторопилась?
«А сон? К чему эта просьба ночной тени в белых платках, коли главный персонаж истории и не собирался что-то менять?».
– Ничего не хочу больше о нем знать! – еще раз твердо сказала себе Анна, взяла командировку и улетела из Москвы.
Машина из аэропорта мчится и мчится. Вдоль дороги – виноградники, дувалы, сберкассы, аллеи роз, планшеты с наглядной агитацией, школы, кинотеатры.
– Наконец-то приехали, – сказал водитель и показал рукой на вышедшего из конторы мужчину.
– Это Абиддин, агроном. Он тут хозяин и во всем поможет. Вам надо отдохнуть, вид у вас усталый.
В конторе совхоза никого. Все в поле, бухгалтерия – на обеде. Абиддин подошел к телефону, долго с кем-то разговаривал:
– Ключ у оконной рамы? Спасибо… Гостья у тебя только одну ночь будет. Не волнуйся, плов я приготовлю…
Лучи, падающие косячками сквозь плотные занавески, высветили жилище небольшое, метра три на четыре, скромное – стол, деревянная кровать и трюмо, но такое обжитое, понятное – шелковые платья под марлевой занавеской на стене, книги на тумбочке, будто обладательница их давно знакома, будто не раз тут пришлось бывать, говорить, волноваться.
– О, Мухтасар купила палас! – восхитился агроном, заметив под ногами мягкий светло-желтый ковер. – Хозяйственная девушка, ничего не скажешь.
Абиддин подошел к трюмо, на котором манила темным лаком пудреница, мерцал флакон с розовой водой, а из небольшого рога торчали женские заколки.
– Вот и похвалил, а тут столько всего уходит на ветер…
В доказательство своего агроном уже громко и насмешливо читал надпись на флаконе:
– Желе. Для ухода за кожей. Лицо и руки становятся мягкими, гладкими. Сделано в ГДР.
– Вай, что я говорил? – торжествующе поднял брови он. – Глядеть не хочется…
Сам же от трюмо не отходил, все разглядывал да разглядывал, и на его лице читалось иное: «Как же тут интересно, невозможно хотя бы чуть-чуть не потрогать».
– О, Мухтасар, о, легкомысленная! Она восточная пери или колхозный бригадир? Забыла, что ли?
Он передохнул и продолжил:
– У меня семь детей, из них четыре дочери, еще жена, и им все это тоже нужно? Вай…
– Конечно, нужно! Носить надо прямо сегодня. И ничего не прятать.
На пороге стояла девушка с золотыми сережками в ушах, однако в пыльном платье. Видно, что прямо с поля.
– Знакомьтесь, – представил Анне хозяйку комнаты Абиддин. – Бригадир Закирова. Окончила институт хлопководства. Завтра поведет комбайн – у нас уже начинается сбор хлопка.
Поскольку на Востоке плов готовят мужчины, он мгновенно ушел во двор и начал между кирпичами разжигать огонь.
Пока девушка переодевалась в яркое платье из хан-атласа, Анна листала тоненький сборник стихов Омара Хайяма, который лежал на столе, и натолкнулась на отмеченные его владелицей строки:
В открытую дверь видно было, как подошел к арыку старик, окопал приствольный круг росшего около него тутовника.
В мире временном, сущность которого – тлен,
Не сдавайся вещам несущественным в плен,
Сущим в мире считай только дух вездесущий,
Чуждый всяких вещественных перемен.
– Мухтасар, о наших женщинах расскажи! – крикнул агроном, закладывая в варево рис. – Какие они у нас красивые, добрые!
– Я их терпеть не могу! – ответила гневно девушка.
– Что? – выпрямился Абиддин. – Разве можно так? У них же много детей, они о них заботятся!
– Видела я, как они заботятся. В какой дом ни зайди, нет кроватей, дети спят на полу, вповалку, без простыней, укрываются одним одеялом. А стирают его через три-четыре года.
Мухтасар восторга своего начальника не разделяет и рассказывает о том, какие сельские женщины глупые и жадные.
– И ни одной книги в доме!
«Не преувеличено ли это?», – подумала Анна, но вслух спросила иное:
– Может в этих семьях каждая копейка на счету?
– Бывает, конечно, – вроде соглашается Мухтасар, но и возражает: – Я по ведомости вижу, сколько они получают. Нельзя сказать, что у населения нет денег. Машину у нас непременно купят, а вилку, ложку – нет. Женщины закупают десятками метров плюш. Платят за невесту большой калым, а купить себе пододеяльник, полотенце, простыню и не подумают.
Поварешка Абиддина уже минуту сердито моталась в воздухе, он пытался хоть как-то урезонить бригадира, но та закусила удила и выпалила:
– Я еще с твоей женой разберусь!
– Марьям не трогай! – выкрикнул нервно агроном. – Чем она тебе не пришлась?
– Мы недавно большую денежную премию давали, дарили колхозницам ночные рубашки, полотенца, домашние тапочки. Радуемся в правлении, что сделали доброе, захожу в дом к вам и что же?..
– Что? – сердито выпрямился мужчина.
– Марьям опять босиком по холодному полу ходит, опять во всем доме ни одного полотенца.
– Неправда, она в калошах ходит! – защитил свою жену агроном.