Декоративное оформление дворца предполагало единую развернутую сюжетно-тематическую программу, организованную по законам риторики[103]. Риторика была в художественной культуре раннего Нового времени универсальной упорядочивающей инстанцией, ответственной за область художественной нормы. Риторика, включающая в себя в свернутом виде и философию, и этику, и эстетику, имела «статус метатекста с автодескриптивной функцией»[104] – организовывала не только художественный, но целостный социо-культурный мир во всех его проявлениями. Сюжетно-тематическая программа дворцовых резиденций аппелировала к истории и мифологии, создавала историко-мифологическую, литературную ауру власти, служила художественным референтом сакральности королевской власти.
Дворцовая резиденция европейского типа представляет собой тотальное художественное пространство, в котором упразднены все хозяйственные функции в пользу единственной – репрезентативной. Еще Виньола при постройки виллы в Карпаролле размышлял над тем, как организовать пространство, чтобы нельзя было увидеть «ни одного из помещений служб и грязных занятий там происходящих». По поводу отсутствия бытовых помещений во дворцах XVII века О. Шуази обронил: «эти дворцы построены не для простых смертных»[105].
Дворцово-парковый комплекс раннего Нового времени является самодостаточным в художественном отношении пространством, грандиозным и цельным «большим произведением» Искусства, в котором работают все его виды и жанры. Дворец создавался как бы на пустом месте, как «на чертежной доске»[106], точнее пространство, на котором строился дворец, мыслилось как пустое и чудесным образом преображенное. Даже если это городской дворец, как флорентийские палаццо XV века, он не учитывал масштаб улиц и кварталов, не вписывался в городской ландшафт, но «накладывался» на него сверху[107]. Точно также не принимался во внимание и деревенский ландшафт: села сносились, а природа перекраивалась в подчинение единому художественному замыслу. Миметическая концепция искусства подразумевала подражание не собственно природе, но законам природы как законам творения. Сама же природа понималась как бесформенная Материя, нуждающаяся в преобразовании Искусством.
Стилистика дворцовых парков, конечно, менялась. Так, важную смысловую роль в Ренессансном парке играли гроты – изображение утробы земли, в которой вызревают формы, и водные потоки, выражающие идею оплодотворяющей силы[108]. Образы творящей материи в Ренессансном парке не имели центра, они были распылены повсюду. В парке эпохи Барокко царила власть геометрии, сдерживающей природную силу, покоряющей ее закону: «прямые линии чертежей, говорящие о своем согласии с абстрактным великим Божьим миром, геометрическая молитва в духе Мальбранша…»[109]. Сложившийся «французский» парк центрирован уходящей в бесконечность осью перспективы, проложенной от точки зрения короля, располагавшейся в центре дворцового фасада прямо на оси симметрии. Именно в барочном парке монарх выступал как аллегорический гарант порядка. В ландшафтном (английском) парке царила искусно созданная естественность. Но и в том, и в другом, и в третьем случае работали законы и правила искусства, каждый раз понимаемые как универсальные. Дворец занимал в этом комплексе центральное место – не всегда в геометрическом, но всегда в сюжетном, смысловом отношении. Если парк семантически олицетворял весь мир[110], то дворец был его «действующей причиной».
В Искусстве Нового времени существенным образом изменились роли дворцов и храмов в культурном ландшафте. В Средневековье храм был центром символически осмысленного пространства. Аналогии власти земной и власти небесной вели к включению резиденций монархов в пространство монастыря, к уподоблению дворца храму. Универсальные законы Красоты уравняли дворцы и храмы в качестве произведений Искусства, что вело к постепенному угасанию символического первородства сакральной, храмовой архитектуры. Параллели между архитектурными решениями и декоративным оформлением дворцов и храмов раннего Нового времени, на которое указывают историки архитектуры[111], мотивировано теперь не желанием уподобить дворец храму или храм дворцу, но универсальностью правил Искусства. Можно говорить о том, что дворец и храм поменялись местами: если в Средневековье дворец был частью церковного комплекса, в котором храм доминировал и художественно, и символически, то в дворцовых ансамблях XVII–XVIII веков ситуация изменилась кардинально – церковь стала частью дворца.
Новый тип резиденции правителя, позволительно назвать дворцом – произведением искусства. Типологическим признаком таких дворцов является их создание по законам и правилам Искусства, которые понимались как универсальные, всеобщие.
Новое время: дворец как идеологема власти
Дворцовая резиденция европейского типа представляет собой тотальное художественное пространство, в котором упразднены все хозяйственные функции в пользу единственной – репрезентативной. Еще Виньола при постройки виллы в Карпаролле размышлял над тем, как организовать пространство, чтобы нельзя было увидеть «ни одного из помещений служб и грязных занятий там происходящих». По поводу отсутствия бытовых помещений во дворцах XVII века О. Шуази обронил: «эти дворцы построены не для простых смертных»[105].
Дворцово-парковый комплекс раннего Нового времени является самодостаточным в художественном отношении пространством, грандиозным и цельным «большим произведением» Искусства, в котором работают все его виды и жанры. Дворец создавался как бы на пустом месте, как «на чертежной доске»[106], точнее пространство, на котором строился дворец, мыслилось как пустое и чудесным образом преображенное. Даже если это городской дворец, как флорентийские палаццо XV века, он не учитывал масштаб улиц и кварталов, не вписывался в городской ландшафт, но «накладывался» на него сверху[107]. Точно также не принимался во внимание и деревенский ландшафт: села сносились, а природа перекраивалась в подчинение единому художественному замыслу. Миметическая концепция искусства подразумевала подражание не собственно природе, но законам природы как законам творения. Сама же природа понималась как бесформенная Материя, нуждающаяся в преобразовании Искусством.
Стилистика дворцовых парков, конечно, менялась. Так, важную смысловую роль в Ренессансном парке играли гроты – изображение утробы земли, в которой вызревают формы, и водные потоки, выражающие идею оплодотворяющей силы[108]. Образы творящей материи в Ренессансном парке не имели центра, они были распылены повсюду. В парке эпохи Барокко царила власть геометрии, сдерживающей природную силу, покоряющей ее закону: «прямые линии чертежей, говорящие о своем согласии с абстрактным великим Божьим миром, геометрическая молитва в духе Мальбранша…»[109]. Сложившийся «французский» парк центрирован уходящей в бесконечность осью перспективы, проложенной от точки зрения короля, располагавшейся в центре дворцового фасада прямо на оси симметрии. Именно в барочном парке монарх выступал как аллегорический гарант порядка. В ландшафтном (английском) парке царила искусно созданная естественность. Но и в том, и в другом, и в третьем случае работали законы и правила искусства, каждый раз понимаемые как универсальные. Дворец занимал в этом комплексе центральное место – не всегда в геометрическом, но всегда в сюжетном, смысловом отношении. Если парк семантически олицетворял весь мир[110], то дворец был его «действующей причиной».
В Искусстве Нового времени существенным образом изменились роли дворцов и храмов в культурном ландшафте. В Средневековье храм был центром символически осмысленного пространства. Аналогии власти земной и власти небесной вели к включению резиденций монархов в пространство монастыря, к уподоблению дворца храму. Универсальные законы Красоты уравняли дворцы и храмы в качестве произведений Искусства, что вело к постепенному угасанию символического первородства сакральной, храмовой архитектуры. Параллели между архитектурными решениями и декоративным оформлением дворцов и храмов раннего Нового времени, на которое указывают историки архитектуры[111], мотивировано теперь не желанием уподобить дворец храму или храм дворцу, но универсальностью правил Искусства. Можно говорить о том, что дворец и храм поменялись местами: если в Средневековье дворец был частью церковного комплекса, в котором храм доминировал и художественно, и символически, то в дворцовых ансамблях XVII–XVIII веков ситуация изменилась кардинально – церковь стала частью дворца.
Новый тип резиденции правителя, позволительно назвать дворцом – произведением искусства. Типологическим признаком таких дворцов является их создание по законам и правилам Искусства, которые понимались как универсальные, всеобщие.
Новое время: дворец как идеологема власти
В индустриальной культуре власть лишена сакральной легитимации, нивелирована ее эстетическая окраска. С этой точки зрения дворцовое строительство XIX–XX веков должно выглядеть явным анахронизмом. Дворец «выживает» в индустриальном обществе как идеологема власти, архитектурная декларация политического и социального устройства государства.
Государство индустриального общества это государство демократическое, национальное, бюрократическое, власть в нем носит секуляризованный характер. Демократическим государство является в том смысле, что источником власти, сувереном, выступает не отдельная личность (наследственный монарх), а народ – весь народ. По словам известного политолога К. Шмитта, идея народного суверенитета была «самой сильной идеей» XIX века, а ее столкновение с монархическим принципом – ведущей тенденцией столетия[112]. Как писал И. Валлерстайн, «В те два века, что последовали за французской революцией, эта теоретическая конструкция завоевала весь мир и мало кто оспаривает ее сегодня, несмотря на все попытки … опровергнуть эту доктрину, и, несмотря на многочисленные примеры того, как де факто игнорируется суверенитет народа»[113].
Демократическое государство индустриального общества – это национальное государство. Сувереном выступает народонаселение страны, осознающее свое национальное единство – общность происхождения, языка, истории. Национальность, понимаемая как гражданство, далеко не всегда совпадает с этническими корнями населения той или иной страны – государствами-нациями становятся в индустриальном мире и моноэтнические, и полиэтнические государства. Принадлежность человека к государству, которая в средневековом обществе имела характер лояльности, личной преданности сюзерену, в индустриальном обществе раскрывается как принадлежность к политическому целому. Национальное сознание является ведущей формой коллективной идентичности, если не отменяющей, то перекрывающей все остальные, а государство-нация становится субъектом политического процесса.
Ю. Хабермас показал, что пониманию нации как народонаселения государства предшествовала т. н. «дворянская нация», поясняя, что в абсолютной монархии дворянство было единственным сословием, имевшим политическое существование[114]. Общность происхождения дворянства связана с сословным единством, инкорпорация представителей «третьего сословия» в политические структуры выглядела как аноблирование, общность языка и истории «дворянской нации» связаны с античным наследием, имевшим статус классического, с универсальными законами Искусства. Придворные общества «старого режима» составляли в этом смысле «национальное» единство. Формирование государства-нации было движением «сверху» – от просвещенной и образованной части «дворянского сословия», от интеллектуальной элиты вниз по социальной лестнице[115].
Государство в индустриальном обществе – это бюрократическое государство или государство чиновников. Как писал Н. Бердяев, на смену «аристократическому принципу культуры», требующему от лиц, стоящих у власти, «подбора качеств», приходит демократический «принцип техники»[116] – требование специализированного научного знания и профессиональной компетентности. Отбор на должности («рекрутирование» по М. Веберу) государственного аппарата и органов власти регламентируется определенными процедурами, требует наличия у кандидата квалификации, подтвержденной формальными свидетельствами. «Бюрократическое правление означает господство на основе знания – в этом заключается его специфически рациональная основа»[117].
Демократия посттрадиционного государства не исключает монархию как форму политического устройства. Структура «демократической монархии» обсуждалась в политических теориях Нового времени[118], отрабатывалось в практике Славной революции в Англии 1688 года[119].
Однако в посттрадиционном обществе институт монархии и личность монарха оказываются разведены. Разделение публичной и приватной сфер жизни могло проявляться в подчеркнутой аскетичности личной жизни монарха в сочетании с репрезентативностью придворных ритуалов (Петр I, Франц Иосиф I). Монарх обрел право на приватную сферу и все чаще стал выступать в роли частного лица – супруга и отца (Николай I), любителя музыки и сочинителя (Лепольд I Габсбург), вплоть до монархов, откровенно тяготившихся своим «профессиональным долгом» и предпочитавших управлению государством романтическую мечту (Людвиг II Баварский) или семейное счастье (Николай II).
С точки зрения императива компетентности монарх в посттрадиционной культуре «с безусловной неизбежностью всегда и постоянно является дилетантом» (М. Вебер)[120], а значит, нуждается в профессионалах и специализированных институтах государственного управления. Сочетание монархии с различными демократическими институтами власти оправдано с точки зрения «технологии» власти в индустриальном мире.
Демократия как идея суверенитета народа не исключает диктатуру как форму правления. По М. Веберу диктатор – это харизматический лидер. Харизматическая власть, как считал М. Вебер, выполняет особую функцию, являясь своего рода катализатором при переходе общества от традиционных форм власти к рациональным, а затем «растворяется» в рационально организованных структурах[121]. По мнению К. Шмитта, оппонента М. Вебера, диктатура – неизбежное следствие демократии. Демократические аргументы, писал К. Шмитт, основаны на ряде тождеств: «тождество правящих и управляемых, тождество субъекта и объекта государственного авторитета, тождество народа и его репрезентации, тождество государства и закона, наконец, тождество количественного (численного большинства и единогласия) и качественного (правильность закона)»[122]. Диктатура в демократическом государстве следует из теоретической и практической возможности отождествить меньшинство с народом и перенести понятие из области количественного в область качественного.
Власть в суверенном национальном демократическом государстве легитимирована представлением о нации-суверене, концептом «воли народа». Идеология демократической власти не лишена иррационального компонента – веры, положенной в основу политического принципа разделения властей и правоты большинства. Но осознание и «разоблачение» иррациональности демократии состоится позже – в общем проекте «разоблачения» культуры модернизма – и станет одним из симптомов конца Нового времени.
Для нашей темы важно то обстоятельство, что государство Нового времени во многих своих моделях и формах преемственно по отношению к абсолютной монархии. Формирование демократической идеи историки описывают как перенос идеи суверенитета с одной личности (наследственного монарха) на весь народ, становление национального самосознания связывают с общностью «дворянской нации», истоки принципа взаимного уравновешивания властей находят в сословно-представительной системе, бюрократизация аппарата управления выглядит как дальнейшее развитие сословно-бюрократического аппарата абсолютной власти, формы межгосударственных отношений между равноправными суверенными партнерами восходят к Вестафальской системе 1648 года.
Дворец как топос власти также унаследован культурой индустриального общества от предшествующей эпохи. Тип дворцового здания эпохи абсолютных монархий стал прообразом резиденций органов демократической власти, а также отправной точкой развития общественных зданий, типология которых в индустриальном мире стала чрезвычайно разветвленной.
Дворцовое строительство в индустриальном мире разворачивается по нескольким направлениям. Наиболее традиционным его вариантом, угасающим к началу XX века, является строительство резиденций «действующих» монархов.
Разделение профессиональной (публичной) и частной жизни привело к разделению дворцов на два типа – официальные резиденции и частные особняки. Официальные резиденции правящих домов, построенные в XIX веке, носили облик дворца-произведения искусства: Букингемский дворец в Лондоне; Карлтон-Хауз в Лондонском Уэст-энде; «Новый Гофбург» Габсбургов в Вене, Королевский дворец в Праге, Михайловский дворец в Петербурге. В том же духе отстраивались парадные королевские резиденции во вновь образованных монархиях: Старый дворец в Афинах, дворец Сан-Кристобан в Рио де Жанейро, дворец Абдин в Каире[123].
Городские резиденции членов правящего дома утратили многие компоненты «дворцового» облика. Прежде всего, исчез парадный двор и сад – то, что было исключением в XVII–XVIII веках, стало нормой в городах XIX века. Дворец XIX века вынужден встраиваться, втискиваться в плотную сеть городской застройки – становиться в единый фронт улицы, считаться с интересами владельцев соседних участков. Новые загородные резиденции монархов XIX века продолжали называть дворцами, но в стилистике, планировке, организации внутренней жизни они превратились в частные дома. Если дворцы XVII–XVIII веков представляли собой вариации одной художественной модели, то загородные дворцы века XIX отличаются крайней индивидуальностью. Они программно непохожи на «стандартные» дворцовые решения и друг на друга.
Одни подчеркнуто интимны и уютны: Шарлотенхоф в Потсдаме, неоготический коттедж Николая I в Петергофе, неоклассический дворец Итамаранди в Катте, Бразилия. Другие «просты»: бревенчатый загородный дом короля Норвегии Хакона VII в окрестностях Христиании (Осло), загородные виллы Александра III в Финляндии[124]. Третьи романтичны: загородная резиденция Наполеона III замок Пьерфон, замок в Шверине великого герцога Фридриха Франца Мекленбургского, дворец Александра III в Верхней Массандре, дворцы Людвига II Баварского Нойшванштайн, Линдерхоф, Херенкимзее[125].
Королевские, царские, императорские дворцы XIX века, существующие во множестве лиц, утратили не только прежнее единство дворцового облика, но и, что более существенно, роль эстетической доминанты. Еще совсем недавно в дворцовом строительстве разворачивались стилистические и технологические новации, теперь творческий поиск связан с другими типами зданий. Прежде дворцами восхищались, им подражали, теперь дворцы вызывают удивление, иногда недоумение, порой заставляют сомневаться в душевном здоровье заказчиков, как произошло с Людвигом II Баварским.
Городские дворцы представителей правящей семьи остались разновидностью статусного строительства, предполагающего высокое социальное положение и публичные обязанности своих обитателей. Рядом с ними, часто соперничая в роскоши или эстетическом вкусе, появились частные особняки купцов, промышленников, банкиров. Петербург превратился в «город дворцов» не в XVIII, а во второй половине XIX века благодаря чиновникам и купцам, строившим дома «во вкусе Растрелли»[126]. В США на рубеже XIX – XX веков несколько фирм занимались строительством «дворцов для миллионеров». Некоронованные короли Нового света демонстрировали свои неограниченные финансовые возможности, поселяясь в копиях римских палаццо (дом железнодорожного магната Уилларда) или замков Луары (поместье Билтмор У. Вандербилта)[127], устраивая в них «королевские» праздники[128]. Строительство частного особняка дворцового типа означало теперь не сословное право или долг, но финансовые возможности частного лица и претензии частного капитала на публичное признание.
Тиражирование художественных форм, сделавшееся возможным благодаря промышленному производству, вело к вульгаризации дворцового образа, становилось знаком не только богатства, но и безвкусицы. Вариантом общедоступной роскоши стали Палас-отели и Гранд-отели – гостиницы в виде дворцов, т. н. «дешевые дворцы», «ложные дворцы» в смешанном ренессансно-барочном стиле. Родиной палас-отелей была Швейцария, переживавшая в конце XIX века курортный бум[129].
Рядом с резиденциями монархов или вместо них вставали здания органов демократической власти, утверждая политический суверенитет государства-нации. Поиски форм для зданий новой власти начались уже во время Французской революции, в 1790–1797 годах было создано много проектов дворца Ассамблеи. В результате Национальная Ассамблея заняла дворец Тюильри, который был по этому случаю переименован в Национальный дворец[130]. После пожара, уничтожившего Тюильри, Ассамблея переехала в Бурбонский дворец. По этому случаю была обновлена монументальная отделка и Э. Делакруа выполнил росписи на темы истории цивилизации.
В результате практически все органы власти во Франции расположились в бывших королевских дворцах или аристократических отелях: резиденцией президента стал Елисейский дворец, Государственный архив расположился в отеле Субиз. Собственный дворец был построен, пожалуй, только для французской Фемиды – новый корпус дворца Правосудия завершил собой исторический комплекс на острове Ситэ, включающий остатки резиденции галльских цезарей, Меровингов, Каппетингов, капеллу Сен-Шапель, связанную с почитанием Людовика Святого[131].
Дворцовый облик отличает в первую очередь здания законодательной и судебной ветвей власти. Им в большинстве случаев официально присваивалось имя дворца – дворцы парламента, дворцы правосудия.
Дворцовые композиции эпохи абсолютизма становились образцом пространственно-планировочной композиции для вновь строящихся правительственных зданий. Парадная лестница – главное звено системы интерьеров, обширные вестибюли, холлы, галереи, залы заседаний – все это было парафразом парадных дворцовых анфилад. Интерьеры дворцов Парламентов и дворцов Юстиции украшались с подчеркнутой репрезентативностью и назидательностью.
Выбор стилистического прототипа играл в архитектуре XIX века важную идеологическую роль, помещая новые типы зданий и, соответственно, новые социальные институты в исторический контекст. Архитектура правительственных дворцов свидетельствовала об укорененности демократической власти в истории государства, в истории цивилизации.
Готические формы английского парламента – Весминстерского дворца, возведенного после опустошительного пожара 1834 года, были для современников утверждением средневековых корней парламентаризма. Сам О. Пьюджин в своей «Апологии возрождения христианской архитектуры в Англии» доказывал, что готика соответствует британскому национальному характеру[132]. В формах неоготики построено «огромное» здание суда на Флит-Стрит в Лондоне, отличающееся «неуклюжей и наивной живописностью»[133], Парламентский дворец в Будапеште, парламентский комплекс в Оттаве. В последнем случае готические формы отсылали еще и к образцу метрополии – Канада по сей день формально управляется английской королевой[134].
Идея античных истоков демократической цивилизации питала правительственный «неогрек»: дворец Справедливости (суд) в Лионе[135], дворец Юстиции в Генте, здание парламента в Вене, в котором, как писал К. Зитте, за фасадом в духе «греческого ренессанса» находился «бароккальный дворец»[136]. Идея античных корней демократии была последовательно раскрыта в декорации Венского парламента[137].
Надо заметить, что откровенная дидактичность монументальной декорации правительственных дворцов к концу XIX века ощущалась как безнадежно устаревшая, но идеологически оправданная. Автор книги о дворце Юстиции в Париже, описав многочисленные композиции на тему «Закона покровительствующего» и «Закона карающего», «Святого Людовика, творящего суд под дубом» и «Людовика XVI с адвокатами, обязанными защищать его перед Конвентом», предложил одеть богиню Правосудия в модный наряд и заменить зеркало истины у ее ног на фотообъектив[138].
К образам «золотого века» абсолютизма отсылали ренессансные и барочные формы дворцов Юстиции в Мюнхене, Вене, Риме, Федерального суда в Лозанне, Прусского ландтага и Рейхстага в Берлине, Федерального дворца в Берне, парламента в Стокгольме. Образцом для такого типа правительственных зданий считается дворец юстиции в Брюсселе, о котором выразительно высказался Поль Верлен: «нечто вавилонское и микеланжеловское с долей Пиранези. И всплеск – всплеск безумия… Извне – колосс, внутри – монстр. Оно хочет быть огромным – и оно огромно»[139].
Государство индустриального общества это государство демократическое, национальное, бюрократическое, власть в нем носит секуляризованный характер. Демократическим государство является в том смысле, что источником власти, сувереном, выступает не отдельная личность (наследственный монарх), а народ – весь народ. По словам известного политолога К. Шмитта, идея народного суверенитета была «самой сильной идеей» XIX века, а ее столкновение с монархическим принципом – ведущей тенденцией столетия[112]. Как писал И. Валлерстайн, «В те два века, что последовали за французской революцией, эта теоретическая конструкция завоевала весь мир и мало кто оспаривает ее сегодня, несмотря на все попытки … опровергнуть эту доктрину, и, несмотря на многочисленные примеры того, как де факто игнорируется суверенитет народа»[113].
Демократическое государство индустриального общества – это национальное государство. Сувереном выступает народонаселение страны, осознающее свое национальное единство – общность происхождения, языка, истории. Национальность, понимаемая как гражданство, далеко не всегда совпадает с этническими корнями населения той или иной страны – государствами-нациями становятся в индустриальном мире и моноэтнические, и полиэтнические государства. Принадлежность человека к государству, которая в средневековом обществе имела характер лояльности, личной преданности сюзерену, в индустриальном обществе раскрывается как принадлежность к политическому целому. Национальное сознание является ведущей формой коллективной идентичности, если не отменяющей, то перекрывающей все остальные, а государство-нация становится субъектом политического процесса.
Ю. Хабермас показал, что пониманию нации как народонаселения государства предшествовала т. н. «дворянская нация», поясняя, что в абсолютной монархии дворянство было единственным сословием, имевшим политическое существование[114]. Общность происхождения дворянства связана с сословным единством, инкорпорация представителей «третьего сословия» в политические структуры выглядела как аноблирование, общность языка и истории «дворянской нации» связаны с античным наследием, имевшим статус классического, с универсальными законами Искусства. Придворные общества «старого режима» составляли в этом смысле «национальное» единство. Формирование государства-нации было движением «сверху» – от просвещенной и образованной части «дворянского сословия», от интеллектуальной элиты вниз по социальной лестнице[115].
Государство в индустриальном обществе – это бюрократическое государство или государство чиновников. Как писал Н. Бердяев, на смену «аристократическому принципу культуры», требующему от лиц, стоящих у власти, «подбора качеств», приходит демократический «принцип техники»[116] – требование специализированного научного знания и профессиональной компетентности. Отбор на должности («рекрутирование» по М. Веберу) государственного аппарата и органов власти регламентируется определенными процедурами, требует наличия у кандидата квалификации, подтвержденной формальными свидетельствами. «Бюрократическое правление означает господство на основе знания – в этом заключается его специфически рациональная основа»[117].
Демократия посттрадиционного государства не исключает монархию как форму политического устройства. Структура «демократической монархии» обсуждалась в политических теориях Нового времени[118], отрабатывалось в практике Славной революции в Англии 1688 года[119].
Однако в посттрадиционном обществе институт монархии и личность монарха оказываются разведены. Разделение публичной и приватной сфер жизни могло проявляться в подчеркнутой аскетичности личной жизни монарха в сочетании с репрезентативностью придворных ритуалов (Петр I, Франц Иосиф I). Монарх обрел право на приватную сферу и все чаще стал выступать в роли частного лица – супруга и отца (Николай I), любителя музыки и сочинителя (Лепольд I Габсбург), вплоть до монархов, откровенно тяготившихся своим «профессиональным долгом» и предпочитавших управлению государством романтическую мечту (Людвиг II Баварский) или семейное счастье (Николай II).
С точки зрения императива компетентности монарх в посттрадиционной культуре «с безусловной неизбежностью всегда и постоянно является дилетантом» (М. Вебер)[120], а значит, нуждается в профессионалах и специализированных институтах государственного управления. Сочетание монархии с различными демократическими институтами власти оправдано с точки зрения «технологии» власти в индустриальном мире.
Демократия как идея суверенитета народа не исключает диктатуру как форму правления. По М. Веберу диктатор – это харизматический лидер. Харизматическая власть, как считал М. Вебер, выполняет особую функцию, являясь своего рода катализатором при переходе общества от традиционных форм власти к рациональным, а затем «растворяется» в рационально организованных структурах[121]. По мнению К. Шмитта, оппонента М. Вебера, диктатура – неизбежное следствие демократии. Демократические аргументы, писал К. Шмитт, основаны на ряде тождеств: «тождество правящих и управляемых, тождество субъекта и объекта государственного авторитета, тождество народа и его репрезентации, тождество государства и закона, наконец, тождество количественного (численного большинства и единогласия) и качественного (правильность закона)»[122]. Диктатура в демократическом государстве следует из теоретической и практической возможности отождествить меньшинство с народом и перенести понятие из области количественного в область качественного.
Власть в суверенном национальном демократическом государстве легитимирована представлением о нации-суверене, концептом «воли народа». Идеология демократической власти не лишена иррационального компонента – веры, положенной в основу политического принципа разделения властей и правоты большинства. Но осознание и «разоблачение» иррациональности демократии состоится позже – в общем проекте «разоблачения» культуры модернизма – и станет одним из симптомов конца Нового времени.
Для нашей темы важно то обстоятельство, что государство Нового времени во многих своих моделях и формах преемственно по отношению к абсолютной монархии. Формирование демократической идеи историки описывают как перенос идеи суверенитета с одной личности (наследственного монарха) на весь народ, становление национального самосознания связывают с общностью «дворянской нации», истоки принципа взаимного уравновешивания властей находят в сословно-представительной системе, бюрократизация аппарата управления выглядит как дальнейшее развитие сословно-бюрократического аппарата абсолютной власти, формы межгосударственных отношений между равноправными суверенными партнерами восходят к Вестафальской системе 1648 года.
Дворец как топос власти также унаследован культурой индустриального общества от предшествующей эпохи. Тип дворцового здания эпохи абсолютных монархий стал прообразом резиденций органов демократической власти, а также отправной точкой развития общественных зданий, типология которых в индустриальном мире стала чрезвычайно разветвленной.
Дворцовое строительство в индустриальном мире разворачивается по нескольким направлениям. Наиболее традиционным его вариантом, угасающим к началу XX века, является строительство резиденций «действующих» монархов.
Разделение профессиональной (публичной) и частной жизни привело к разделению дворцов на два типа – официальные резиденции и частные особняки. Официальные резиденции правящих домов, построенные в XIX веке, носили облик дворца-произведения искусства: Букингемский дворец в Лондоне; Карлтон-Хауз в Лондонском Уэст-энде; «Новый Гофбург» Габсбургов в Вене, Королевский дворец в Праге, Михайловский дворец в Петербурге. В том же духе отстраивались парадные королевские резиденции во вновь образованных монархиях: Старый дворец в Афинах, дворец Сан-Кристобан в Рио де Жанейро, дворец Абдин в Каире[123].
Городские резиденции членов правящего дома утратили многие компоненты «дворцового» облика. Прежде всего, исчез парадный двор и сад – то, что было исключением в XVII–XVIII веках, стало нормой в городах XIX века. Дворец XIX века вынужден встраиваться, втискиваться в плотную сеть городской застройки – становиться в единый фронт улицы, считаться с интересами владельцев соседних участков. Новые загородные резиденции монархов XIX века продолжали называть дворцами, но в стилистике, планировке, организации внутренней жизни они превратились в частные дома. Если дворцы XVII–XVIII веков представляли собой вариации одной художественной модели, то загородные дворцы века XIX отличаются крайней индивидуальностью. Они программно непохожи на «стандартные» дворцовые решения и друг на друга.
Одни подчеркнуто интимны и уютны: Шарлотенхоф в Потсдаме, неоготический коттедж Николая I в Петергофе, неоклассический дворец Итамаранди в Катте, Бразилия. Другие «просты»: бревенчатый загородный дом короля Норвегии Хакона VII в окрестностях Христиании (Осло), загородные виллы Александра III в Финляндии[124]. Третьи романтичны: загородная резиденция Наполеона III замок Пьерфон, замок в Шверине великого герцога Фридриха Франца Мекленбургского, дворец Александра III в Верхней Массандре, дворцы Людвига II Баварского Нойшванштайн, Линдерхоф, Херенкимзее[125].
Королевские, царские, императорские дворцы XIX века, существующие во множестве лиц, утратили не только прежнее единство дворцового облика, но и, что более существенно, роль эстетической доминанты. Еще совсем недавно в дворцовом строительстве разворачивались стилистические и технологические новации, теперь творческий поиск связан с другими типами зданий. Прежде дворцами восхищались, им подражали, теперь дворцы вызывают удивление, иногда недоумение, порой заставляют сомневаться в душевном здоровье заказчиков, как произошло с Людвигом II Баварским.
Городские дворцы представителей правящей семьи остались разновидностью статусного строительства, предполагающего высокое социальное положение и публичные обязанности своих обитателей. Рядом с ними, часто соперничая в роскоши или эстетическом вкусе, появились частные особняки купцов, промышленников, банкиров. Петербург превратился в «город дворцов» не в XVIII, а во второй половине XIX века благодаря чиновникам и купцам, строившим дома «во вкусе Растрелли»[126]. В США на рубеже XIX – XX веков несколько фирм занимались строительством «дворцов для миллионеров». Некоронованные короли Нового света демонстрировали свои неограниченные финансовые возможности, поселяясь в копиях римских палаццо (дом железнодорожного магната Уилларда) или замков Луары (поместье Билтмор У. Вандербилта)[127], устраивая в них «королевские» праздники[128]. Строительство частного особняка дворцового типа означало теперь не сословное право или долг, но финансовые возможности частного лица и претензии частного капитала на публичное признание.
Тиражирование художественных форм, сделавшееся возможным благодаря промышленному производству, вело к вульгаризации дворцового образа, становилось знаком не только богатства, но и безвкусицы. Вариантом общедоступной роскоши стали Палас-отели и Гранд-отели – гостиницы в виде дворцов, т. н. «дешевые дворцы», «ложные дворцы» в смешанном ренессансно-барочном стиле. Родиной палас-отелей была Швейцария, переживавшая в конце XIX века курортный бум[129].
Рядом с резиденциями монархов или вместо них вставали здания органов демократической власти, утверждая политический суверенитет государства-нации. Поиски форм для зданий новой власти начались уже во время Французской революции, в 1790–1797 годах было создано много проектов дворца Ассамблеи. В результате Национальная Ассамблея заняла дворец Тюильри, который был по этому случаю переименован в Национальный дворец[130]. После пожара, уничтожившего Тюильри, Ассамблея переехала в Бурбонский дворец. По этому случаю была обновлена монументальная отделка и Э. Делакруа выполнил росписи на темы истории цивилизации.
В результате практически все органы власти во Франции расположились в бывших королевских дворцах или аристократических отелях: резиденцией президента стал Елисейский дворец, Государственный архив расположился в отеле Субиз. Собственный дворец был построен, пожалуй, только для французской Фемиды – новый корпус дворца Правосудия завершил собой исторический комплекс на острове Ситэ, включающий остатки резиденции галльских цезарей, Меровингов, Каппетингов, капеллу Сен-Шапель, связанную с почитанием Людовика Святого[131].
Дворцовый облик отличает в первую очередь здания законодательной и судебной ветвей власти. Им в большинстве случаев официально присваивалось имя дворца – дворцы парламента, дворцы правосудия.
Дворцовые композиции эпохи абсолютизма становились образцом пространственно-планировочной композиции для вновь строящихся правительственных зданий. Парадная лестница – главное звено системы интерьеров, обширные вестибюли, холлы, галереи, залы заседаний – все это было парафразом парадных дворцовых анфилад. Интерьеры дворцов Парламентов и дворцов Юстиции украшались с подчеркнутой репрезентативностью и назидательностью.
Выбор стилистического прототипа играл в архитектуре XIX века важную идеологическую роль, помещая новые типы зданий и, соответственно, новые социальные институты в исторический контекст. Архитектура правительственных дворцов свидетельствовала об укорененности демократической власти в истории государства, в истории цивилизации.
Готические формы английского парламента – Весминстерского дворца, возведенного после опустошительного пожара 1834 года, были для современников утверждением средневековых корней парламентаризма. Сам О. Пьюджин в своей «Апологии возрождения христианской архитектуры в Англии» доказывал, что готика соответствует британскому национальному характеру[132]. В формах неоготики построено «огромное» здание суда на Флит-Стрит в Лондоне, отличающееся «неуклюжей и наивной живописностью»[133], Парламентский дворец в Будапеште, парламентский комплекс в Оттаве. В последнем случае готические формы отсылали еще и к образцу метрополии – Канада по сей день формально управляется английской королевой[134].
Идея античных истоков демократической цивилизации питала правительственный «неогрек»: дворец Справедливости (суд) в Лионе[135], дворец Юстиции в Генте, здание парламента в Вене, в котором, как писал К. Зитте, за фасадом в духе «греческого ренессанса» находился «бароккальный дворец»[136]. Идея античных корней демократии была последовательно раскрыта в декорации Венского парламента[137].
Надо заметить, что откровенная дидактичность монументальной декорации правительственных дворцов к концу XIX века ощущалась как безнадежно устаревшая, но идеологически оправданная. Автор книги о дворце Юстиции в Париже, описав многочисленные композиции на тему «Закона покровительствующего» и «Закона карающего», «Святого Людовика, творящего суд под дубом» и «Людовика XVI с адвокатами, обязанными защищать его перед Конвентом», предложил одеть богиню Правосудия в модный наряд и заменить зеркало истины у ее ног на фотообъектив[138].
К образам «золотого века» абсолютизма отсылали ренессансные и барочные формы дворцов Юстиции в Мюнхене, Вене, Риме, Федерального суда в Лозанне, Прусского ландтага и Рейхстага в Берлине, Федерального дворца в Берне, парламента в Стокгольме. Образцом для такого типа правительственных зданий считается дворец юстиции в Брюсселе, о котором выразительно высказался Поль Верлен: «нечто вавилонское и микеланжеловское с долей Пиранези. И всплеск – всплеск безумия… Извне – колосс, внутри – монстр. Оно хочет быть огромным – и оно огромно»[139].