Страница:
– Ты, Ириновна, совсем ку-ку? Пацану тогда лет шестнадцать было. Куда его обновлять? В эмбриона?
– А зачем? – Я все-таки перекидываю себе еще кусок пирога. Ну кусок от большого куска, честное слово.
– Смотреть. – Тимке явно не нравится, что я себя ограничиваю. Понятно же, что он пол-утра с этим пирогом возился, тесто какое-то особое ставил. Это у него вместо отдыха – такая вот готовка, Жека мне рассказывала.
– Кого смотреть? Твоих котов, что ли?
– Ну что ты из себя дурочку-то строишь, а? – раздражается Тимофей, понимая, что добавки я не возьму. – Этого и смотреть… Как он у вас сейчас? Гунька? Тут Старый его в ученики и брал, прямо у меня в рабочей комнате.
– А чего, в Москве рабочих комнат мало? В Ханты ему ближе ехать? Не понимаю я… Ну объясни, а? Ну, Тима-а? – Голосочек у меня подростковый, а интонации и вовсе какие-то… Как у актрисы-травести в образе. Надо будет собой заняться поплотнее.
– Ну вот чего тебе объяснять? Идешь в библиотеку, берешь «Отечественные хроники» за две тысячи второй год и смотришь. Или за две тысячи первый, я не помню.
– А чего смотреть? – снова не понимаю я, радуясь тому, что библиотечная комната в Инкубаторе наверняка большая. Надо будет там посидеть спокойно, себе в палату всяких книжек натащить. У нас же с библиотеками не очень – при институтах и курсах квалификации обычно есть, но там на руки не выдают, только в читальном зале. Вся надежда на домашние, те, что в рабочих комнатах стоят. Так ведь не всякая ведьма разрешит что-то у себя взять. Потому как хорошая литература – дефицит, ее иногда «зачитывают». Ну что делать, нет в мире совершенства.
– То и смотри. У закладки спросишь: «Дело с Волгоградского проспекта», – раз у тебя склероз с прошлой старости не прошел. – Тимка меняет интонации: – Или ты не притворяешься? Лена, только не финти. Что, действительно не помнишь?
– Да помню я, помню. Мне ж в голову не приходило, что наш Гунька – это этот… Думала, он вырос давно.
– Ну а чего ты хочешь-то? У тебя за эти годы столько времени прошло… А он же мирской совсем. Ну или не совсем, – задумывается Кот.
Я тоже задумываюсь, предварительно отодвинув от себя тарелку – а то сейчас, по своей глубокомысленности, что-нибудь еще съем. Селедки вон опять захотелось.
Ну это ж надо, а? Дело с Волгоградского проспекта, оно же во всех новейших учебниках по теории и практике спутничества есть. Бывают у нас… ну не у нас, а у Спутников, такие ситуации, когда их не в ту семью определяют. Спутников-то довольно мало, особенно если с мирскими проблемными семьями сравнивать. Вот при распределении и стараются учесть кучу факторов, просчитать немного вперед судьбу семьи, прикинуть, кому помощь нужнее – если на одного Спутника сразу две или три претендентки. Обычно выбирают не тех, кого жальче, а тех, кого запускать нельзя. Ну в теории это все просто: одной вдове с детьми не поможешь – так ее соседи вытянут или, там, дети сами выберутся, а другой Спутника не выдашь, так либо она сама сопьется и потомство за собой утянет, либо кто из детей в такое вырастет, что сказать страшно. В лучшем случае – в серийного убийцу, в худшем – в пламенного революционера. В оппозиционера, если по-нынешнему…
Самый известный ляп с выбором Спутника в отечественной истории – симбирский промах —1886. Там тоже долго думали, какой семье Спутника отдать, их в той губернии мало было. Выбирали между приютской девочкой с кучей братишек-сестренок и вдовой директора народных училищ с шестью детьми. Отдали девочке, решили, что вдове два старших сына помогут, Саша и Володя, они хваткие были очень… Просчитались.
Ну и, соответственно, дело с Волгоградки – это тоже классический случай, про него на экзаменах часто спрашивают. Там только имена не названы, я поэтому не сразу и поняла. Тоже ситуацию не рассчитали – сам Старый и накосячил. У нас же Спутников многодетным полагается давать или старшим девочкам в большой семье – вроде как льгота у них такая. А там Старый заартачился и выделил Спутника обычной мирской вдове с сынишкой-старшеклассником. Как будто кто Старому диктовал так поступить: вроде спивалась та женщина, а то и что похуже. Выданный ей Спутник, кстати, матерым спецом был, только-только из спячки вышел, отпахав перед этим на своей вахте три смены подряд, еще со стахановских времен.
Что у них там случилось – до сих пор неясно. Вроде бы та вдова-невеста перебрала лишку и с сигаретой уснула: и сама задохнулась, и Спутник угарного газа наглотался, так оба и сгорели. А мальчишка – вот этот наш Гунька – каким-то чудом выжил.
Ну это для мирских такое объяснение подходит, как бытовая криминальная хроника, что ли… Потому что не может Спутникова супруга перепить, на нее же колдовство с первого дня работать начинает. И уж тем более не уснет она с сигаретой: у нас-то, в отличие от мирских, природа другая – на сон три-четыре часа в сутки хватает, в остальное время мы работу работаем. Так что не мог тот Спутник проворонить жену, позволить ей что-то выпить и с сигаретой в постель забраться. Да и сам бы не задохнулся: дым – это же не огонь. Оба только в одном случае погибнуть могли – если кто их, спящих, бензином облил и поджег потом. Именно поджогами – керосином ли, смолою – с нашим братом и сестрой в Черные времена боролись. Но сейчас-то начало двадцать первого века, кому ведьмы помешать могут?
Так что разговоры про тот случай долго среди московского сторожевого народа крутились, а вот действовать надо было быстро. Будущего Гуньку Старый выдернул прямо из больницы, отвел глаза всем – от главврача до журналистов, и долго работал с мальчишкой. Специально увез его сюда, чтобы никто лишний не увидел. К каким выводам Старый пришел – никому не известно, а вот гипотеза о том, что парень родную мать с отчимом порешил, и у нас в сплетнях проскальзывала, и в учебниках тоже. Дескать, тот Спутник-стахановец должен был купировать будущего серийного насильника или вроде того, а мальчишку перемкнуло, он не то мать к новому мужу приревновал, не то нового мужа к матери… Иными словами – задачу-то по благополучию мирских мы решили, но какими жертвами и какой ценой?
Впрочем, были такие, кто в Гунькиной вине сомневался. Стечение обстоятельств – оно ведь у всех бывает – что у мирских, что у нас. Куда удобнее всех собак на малолетку навесить, чем искать кого-то, кому наше ведьмовство поперек горла.
– Тима, а посмотреть на него можно? – прошу я и, чтобы задобрить Тимофея, цапаю себе еще кусочек пирога.
– А чего там смотреть, Лен? Лежит себе в ноль ноль седьмой лаборатории, у него там два кота сменяются, ничего интересного… Делать нечего – сходи, посмотри, только дверь не открывай – тварюшки этого не любят. Как тебе пирог-то, кстати?
Я не успеваю расточить вполне искренние комплименты – стены столовой, да и всего дома начинают мелко дрожать. Хорошо, что сквозь стеклопакеты шум смягчается, а то бы мы сейчас оглохли тут все. Это на поляну у Инкубатора, на ту самую, где по ночам коты со своими подружками играются, вертолет сел. Обычный такой, желтенький, с государственной символикой на боку и разве что без мигалок: как и полагается транспортному средству, на котором чиновник на охоту, рыбалку или в баньку собрался слетать. У мирского населения – никаких вопросов.
Зато у нас с Тимкой-Котом их предостаточно. Мы с ним оба только и успели в холл выскочить: я с не подкрашенными губами Тимофей и вовсе с кусищем недоеденного пирога – и капустная начинка за ним летела поземкой. Тут-то через гаражный лаз двое красавцев и нарисовались. Пока без носилок: значит, успел их клиент в мирскую смерть уйти, теперь ему трудно оживать будет.
Я одного из прибывших знала немножко – Гришка Мышкин, единственный на всю Россию Отладчик без прозвища. Степенный такой мужчина, представительный. Раньше бы про него сказали, что он на купца похож, а сейчас такого «большой любитель пива» называют, по очертаниям фигуры. Второй – пилот который – тоже не сильно маленьким был, да и внешность имел очень даже фактурную. А я тут перед ними без бровей и с не пророщенными ресницами. Даже как-то неудобно.
Но гости, к счастью, на меня особого внимания не обращали. Они сразу к Тимофею ручкаться полезли. Хлопали друг друга по спинам, тискались всячески, ладони жали – это у многих наших такие привычки еще с советских годов остались, ничего в них зазорного нету.
– Все кулинаришь, Тимох? – Мышкин с блаженным выражением лица потянул пироговый запах.
– И кулинарю, и садоводствую, – подмигнул ему Кот, демонстрируя ломоть пирога. Пилот тем временем молча расшаркивался передо мной – бормотнул чего-то неразборчиво и уставился в стену: стеснялся моего нынешнего вида. Неприятно такое, но так тоже бывает. Ничего страшного.
– А чего не яблочный? – блаженно буркнул Мышкин, дожевывая сдобную корочку.
– А откуда тут яблочки-то? Буду я тебе на начинку ресурс переводить… Давай ближе к делу. Где клиент?
– Спит вечным сном, – отмахнулся пилот, шагая в столовую. – Тим, мы тут тебя малек пограбим в плане продпайка? А то как вылетели, так подзаправиться и не успели.
– Знаю я, как вы заправляетесь… Пока клиента не отгрузим, крепче чая не налью. – И Кот решительно начал разделывать пирог. Пилот уныло кивнул, а вот Мышкин высказал нездоровый энтузиазм и потянулся к самовару. Хотел врачевателя задобрить.
Всем известно, что Тимофей у себя в Инкубаторе из тех самых яблоневых листьев одну такую настоечку гонит, которая для мужского организма крайне благодатная. Те ведуны, кому до спячки далеко, ее на вес золота ценят. Так что, чувствую, из-за того, кто именно сегодня к нам летит, была между Отладчиками небольшая драчка местного масштаба. А может, и нет. Я местных Сторожевых не сильно хорошо знаю, так что про их внутренние расклады ничего лучше не скажу, чем плохое. Мне, правда, сейчас обидно слегка было: чего-то ранехонько к нам летчики заявились, я так про Гуньку толком и не успела лишнего узнать. А за столом теперь совсем другая беседа идет, в которой я и не при делах вроде как.
– Какой у вас груз вообще: целиковый или кусками? – вопрошал Тимофей, укорачивая необозримый пирог.
– Да как тебе, Тим, сказать… – смутился пилот.
– И того и другого достаточно… Там же не ДТП…
– …а граната под машиной.
– Из Москвы он как груз-двести шел…
– …мы даже думали, что вскрывать не станем…
– Гриш, а все собрали-то? А то мне сейчас яблоню попусту гонять туда-сюда… Как она созреет, так у вас в холодильнике сразу лишняя нога найдется.
– Да вроде все…
– Тим, да чего тебе, для братана яблочка жалко? – оскорбился Мышкин, уминая ту заветную селедочку. От нее один запах и луковые окольцовки остались.
– Да не жалко мне… Хорошо, что он один. А то будет, как во Фландрии в пятнадцатом: проваландаемся, да и не успеем.
– А чего там было-то, Тимох? – Мышкин призадумался. Явно пытался вспомнить, где его черт носил в пятнадцатом году и какого века.
– Под Ипром у ребят легкие кусками отваливались.
– Горчичный газ, что ли? – озадачился пилот.
И тут я сообразила, что вроде знаю его немножко, с первой как раз жизни, он тогда, кажется, поручиком был… Или это я путаю? В голове до сих пор картинки из всех трех жизней не улеглись.
– Не, «желтый крест» в семнадцатом был, тогда хлор. Тоже мерзость та еще.
– Через обоссанную тряпку дышать надо, если хлор.
– Тогда не знали. А вот от горчичного только резина спасала, и то не всегда… А тут чего растить?
– Да хрен его знает. Вроде тоже легкие…
– Гортань еще.
– А, ну понятно. Сейчас Варвара подойдет, сообразим, куда его нести. Через два часа начнем, через пять закончим, я так думаю… – протянул Тимка-Кот и снова поинтересовался, как пирог.
Мышкин с пилотом вежливо одобрили выпечку, переглянулись осторожно. Потом пилот, подморгнув мне (вот нахал-то! А приятно!), вкрадчивым голосом поинтересовался:
– Тим, слышь… А яйца тебе никогда отращивать не приходилось?
– Мне приходилось, – отозвалась с лестницы Варенька. – Поручику Дербянскому, когда Севастополь бомбили…
– В первую осаду или во вторую? – заинтересовался Мышкин.
Варенька призадумалась. Даже с лестницы начала спускаться куда медленнее.
– Думаешь, она помнит? – усмехнулся Кот…
– Тимох, да подожди ты… А Дербянский – это кто у нас теперь?
– Да Петруха, кто ж еще-то?
– Из Москвы?
– Из Мытищ. Ты мне тут жо… – Тимофей оглядел меня и Вареньку… – Ручку с пальцем не путай.
– Варвара, ну что, вспомнила, в какую осаду?
– Да нет чего-то…
– Ну и не порть себе мозг, – благословил ее Мышкин. – У хохло… У Петрухи там вечно какой-то кипеж.
– Вы тоже Крым не любите? – Первый раз за все мое здесь пребывание Варенька проявила хоть какие-то эмоции.
Я ей даже позавидовала. Мне сейчас с таким количеством собеседников сложно общаться. Перегрузка. Да и десны, опять же, нудят – там оставшиеся двадцать восемь зубов в засаде засели. Или уже двадцать семь? Жалко, что нельзя прямо сейчас проверить.
– А за что мне его любить, – начал было хорохориться Мышкин, который половину Второй мировой войны проторчал в каких-то катакомбах. – Мне туда в советские времена в отпуск ездить было – как Матвею на экскурсию в острог.
– Ну ладно, – оборвал его Тимофей. – Пошли, глянем, чего у вас там к чему. Варюш, готовь ноль ноль вторую… Все по полной, только яблони пока не расти…
– Хорошо. – Варенька легко (я тоже так скоро смогу!) вывернулась из-за стола, махнула пушистой сероватой косицей…
– Может, со стола убрать? – подала я наконец голос.
– Сделай милость, – вполне серьезно попросил Тимофей. – Видишь, тут какие дела сейчас.
Пилот с Мышкиным стремительно достучали вилками.
– Гриш, а Гриш? – поинтересовался Кот, направляясь на выход. – Не помнишь, а брыжейка на месте или как?
– А то я в них разбираюсь… – ухмыльнулся Мышкин. – Чего ты вообще из-за мелкой фурнитуры беспокоишься…
– Так, понятно. А позвоночник?
– А вот позвоночник… – призадумался Гриша.
– А неизвестно, что там с позвоночником. Евдокия говорит, они там во «Внуково» два раза гроб роняли.
– Ну, это к счастью, – решил Тимофей.
Пилот, с сожалением вылезая из-за стола, попытался поцеловать мне ручку. Недавняя селедочная закуска его нисколько не смущала. А вот меня – весьма. Сообразив, что поцелуи в его ситуации несколько излишни, пилот снова переменил тему:
– Ты, Тим, раньше времени не решай, что у тебя к счастью, а что наоборот. Помнишь, как в турецкую кампанию Володьке-Косому обе ноги левыми отрастил?
– Не было такого!
– Да брось ты! Он потом до самой спячки тебя…
– А я говорю – не было! – откликнулась Варенька откуда-то из недр ближайшего коридора.
– Ну, значит, и не было, – согласился Мышкин.
– А кого вообще привезли-то? – спохватился Тимофей.
– Я ж говорю, подорванного.
– Да мне не травмы, мне личность установить…
– А то я этих московских знаю…
– Вон, Ленка из Москвы, она, может, подскажет?
– Лен?
– Да? – очень-очень спокойно откликнулась я. Мне еще со слов «во „Внуково“ два раза гроб роняли» было очень не по себе. Ну если б это… Мне бы Дора точно сказала. Или Жека…
– Ленусь, это кто у вас там такой… – Пилот полез в нагрудный карман за какой-то бумажкой. Долго-долго ее искал и еще дольше разворачивал:
– Алту… Алсу… Ну и почерк, бляха-муха… Алтуфьев вроде… Валерий Константинович.
– Не Семен.
– Кто?
– Валера-Таксист. Ну Васька-Извозчик, если вам угодно.
– Не, не знаю такого. Он давно в спячку уходил?
– В шестьдесят седьмом прошлого века… или в шестьдесят девятом…
– Спасибо, Ленок.
Мне всегда казалось, что если в комедиях или водевилях горничная бьет посуду – то это штамп. Или дурной знак?
7
– А зачем? – Я все-таки перекидываю себе еще кусок пирога. Ну кусок от большого куска, честное слово.
– Смотреть. – Тимке явно не нравится, что я себя ограничиваю. Понятно же, что он пол-утра с этим пирогом возился, тесто какое-то особое ставил. Это у него вместо отдыха – такая вот готовка, Жека мне рассказывала.
– Кого смотреть? Твоих котов, что ли?
– Ну что ты из себя дурочку-то строишь, а? – раздражается Тимофей, понимая, что добавки я не возьму. – Этого и смотреть… Как он у вас сейчас? Гунька? Тут Старый его в ученики и брал, прямо у меня в рабочей комнате.
– А чего, в Москве рабочих комнат мало? В Ханты ему ближе ехать? Не понимаю я… Ну объясни, а? Ну, Тима-а? – Голосочек у меня подростковый, а интонации и вовсе какие-то… Как у актрисы-травести в образе. Надо будет собой заняться поплотнее.
– Ну вот чего тебе объяснять? Идешь в библиотеку, берешь «Отечественные хроники» за две тысячи второй год и смотришь. Или за две тысячи первый, я не помню.
– А чего смотреть? – снова не понимаю я, радуясь тому, что библиотечная комната в Инкубаторе наверняка большая. Надо будет там посидеть спокойно, себе в палату всяких книжек натащить. У нас же с библиотеками не очень – при институтах и курсах квалификации обычно есть, но там на руки не выдают, только в читальном зале. Вся надежда на домашние, те, что в рабочих комнатах стоят. Так ведь не всякая ведьма разрешит что-то у себя взять. Потому как хорошая литература – дефицит, ее иногда «зачитывают». Ну что делать, нет в мире совершенства.
– То и смотри. У закладки спросишь: «Дело с Волгоградского проспекта», – раз у тебя склероз с прошлой старости не прошел. – Тимка меняет интонации: – Или ты не притворяешься? Лена, только не финти. Что, действительно не помнишь?
– Да помню я, помню. Мне ж в голову не приходило, что наш Гунька – это этот… Думала, он вырос давно.
– Ну а чего ты хочешь-то? У тебя за эти годы столько времени прошло… А он же мирской совсем. Ну или не совсем, – задумывается Кот.
Я тоже задумываюсь, предварительно отодвинув от себя тарелку – а то сейчас, по своей глубокомысленности, что-нибудь еще съем. Селедки вон опять захотелось.
Ну это ж надо, а? Дело с Волгоградского проспекта, оно же во всех новейших учебниках по теории и практике спутничества есть. Бывают у нас… ну не у нас, а у Спутников, такие ситуации, когда их не в ту семью определяют. Спутников-то довольно мало, особенно если с мирскими проблемными семьями сравнивать. Вот при распределении и стараются учесть кучу факторов, просчитать немного вперед судьбу семьи, прикинуть, кому помощь нужнее – если на одного Спутника сразу две или три претендентки. Обычно выбирают не тех, кого жальче, а тех, кого запускать нельзя. Ну в теории это все просто: одной вдове с детьми не поможешь – так ее соседи вытянут или, там, дети сами выберутся, а другой Спутника не выдашь, так либо она сама сопьется и потомство за собой утянет, либо кто из детей в такое вырастет, что сказать страшно. В лучшем случае – в серийного убийцу, в худшем – в пламенного революционера. В оппозиционера, если по-нынешнему…
Самый известный ляп с выбором Спутника в отечественной истории – симбирский промах —1886. Там тоже долго думали, какой семье Спутника отдать, их в той губернии мало было. Выбирали между приютской девочкой с кучей братишек-сестренок и вдовой директора народных училищ с шестью детьми. Отдали девочке, решили, что вдове два старших сына помогут, Саша и Володя, они хваткие были очень… Просчитались.
Ну и, соответственно, дело с Волгоградки – это тоже классический случай, про него на экзаменах часто спрашивают. Там только имена не названы, я поэтому не сразу и поняла. Тоже ситуацию не рассчитали – сам Старый и накосячил. У нас же Спутников многодетным полагается давать или старшим девочкам в большой семье – вроде как льгота у них такая. А там Старый заартачился и выделил Спутника обычной мирской вдове с сынишкой-старшеклассником. Как будто кто Старому диктовал так поступить: вроде спивалась та женщина, а то и что похуже. Выданный ей Спутник, кстати, матерым спецом был, только-только из спячки вышел, отпахав перед этим на своей вахте три смены подряд, еще со стахановских времен.
Что у них там случилось – до сих пор неясно. Вроде бы та вдова-невеста перебрала лишку и с сигаретой уснула: и сама задохнулась, и Спутник угарного газа наглотался, так оба и сгорели. А мальчишка – вот этот наш Гунька – каким-то чудом выжил.
Ну это для мирских такое объяснение подходит, как бытовая криминальная хроника, что ли… Потому что не может Спутникова супруга перепить, на нее же колдовство с первого дня работать начинает. И уж тем более не уснет она с сигаретой: у нас-то, в отличие от мирских, природа другая – на сон три-четыре часа в сутки хватает, в остальное время мы работу работаем. Так что не мог тот Спутник проворонить жену, позволить ей что-то выпить и с сигаретой в постель забраться. Да и сам бы не задохнулся: дым – это же не огонь. Оба только в одном случае погибнуть могли – если кто их, спящих, бензином облил и поджег потом. Именно поджогами – керосином ли, смолою – с нашим братом и сестрой в Черные времена боролись. Но сейчас-то начало двадцать первого века, кому ведьмы помешать могут?
Так что разговоры про тот случай долго среди московского сторожевого народа крутились, а вот действовать надо было быстро. Будущего Гуньку Старый выдернул прямо из больницы, отвел глаза всем – от главврача до журналистов, и долго работал с мальчишкой. Специально увез его сюда, чтобы никто лишний не увидел. К каким выводам Старый пришел – никому не известно, а вот гипотеза о том, что парень родную мать с отчимом порешил, и у нас в сплетнях проскальзывала, и в учебниках тоже. Дескать, тот Спутник-стахановец должен был купировать будущего серийного насильника или вроде того, а мальчишку перемкнуло, он не то мать к новому мужу приревновал, не то нового мужа к матери… Иными словами – задачу-то по благополучию мирских мы решили, но какими жертвами и какой ценой?
Впрочем, были такие, кто в Гунькиной вине сомневался. Стечение обстоятельств – оно ведь у всех бывает – что у мирских, что у нас. Куда удобнее всех собак на малолетку навесить, чем искать кого-то, кому наше ведьмовство поперек горла.
– Тима, а посмотреть на него можно? – прошу я и, чтобы задобрить Тимофея, цапаю себе еще кусочек пирога.
– А чего там смотреть, Лен? Лежит себе в ноль ноль седьмой лаборатории, у него там два кота сменяются, ничего интересного… Делать нечего – сходи, посмотри, только дверь не открывай – тварюшки этого не любят. Как тебе пирог-то, кстати?
Я не успеваю расточить вполне искренние комплименты – стены столовой, да и всего дома начинают мелко дрожать. Хорошо, что сквозь стеклопакеты шум смягчается, а то бы мы сейчас оглохли тут все. Это на поляну у Инкубатора, на ту самую, где по ночам коты со своими подружками играются, вертолет сел. Обычный такой, желтенький, с государственной символикой на боку и разве что без мигалок: как и полагается транспортному средству, на котором чиновник на охоту, рыбалку или в баньку собрался слетать. У мирского населения – никаких вопросов.
Зато у нас с Тимкой-Котом их предостаточно. Мы с ним оба только и успели в холл выскочить: я с не подкрашенными губами Тимофей и вовсе с кусищем недоеденного пирога – и капустная начинка за ним летела поземкой. Тут-то через гаражный лаз двое красавцев и нарисовались. Пока без носилок: значит, успел их клиент в мирскую смерть уйти, теперь ему трудно оживать будет.
Я одного из прибывших знала немножко – Гришка Мышкин, единственный на всю Россию Отладчик без прозвища. Степенный такой мужчина, представительный. Раньше бы про него сказали, что он на купца похож, а сейчас такого «большой любитель пива» называют, по очертаниям фигуры. Второй – пилот который – тоже не сильно маленьким был, да и внешность имел очень даже фактурную. А я тут перед ними без бровей и с не пророщенными ресницами. Даже как-то неудобно.
Но гости, к счастью, на меня особого внимания не обращали. Они сразу к Тимофею ручкаться полезли. Хлопали друг друга по спинам, тискались всячески, ладони жали – это у многих наших такие привычки еще с советских годов остались, ничего в них зазорного нету.
– Все кулинаришь, Тимох? – Мышкин с блаженным выражением лица потянул пироговый запах.
– И кулинарю, и садоводствую, – подмигнул ему Кот, демонстрируя ломоть пирога. Пилот тем временем молча расшаркивался передо мной – бормотнул чего-то неразборчиво и уставился в стену: стеснялся моего нынешнего вида. Неприятно такое, но так тоже бывает. Ничего страшного.
– А чего не яблочный? – блаженно буркнул Мышкин, дожевывая сдобную корочку.
– А откуда тут яблочки-то? Буду я тебе на начинку ресурс переводить… Давай ближе к делу. Где клиент?
– Спит вечным сном, – отмахнулся пилот, шагая в столовую. – Тим, мы тут тебя малек пограбим в плане продпайка? А то как вылетели, так подзаправиться и не успели.
– Знаю я, как вы заправляетесь… Пока клиента не отгрузим, крепче чая не налью. – И Кот решительно начал разделывать пирог. Пилот уныло кивнул, а вот Мышкин высказал нездоровый энтузиазм и потянулся к самовару. Хотел врачевателя задобрить.
Всем известно, что Тимофей у себя в Инкубаторе из тех самых яблоневых листьев одну такую настоечку гонит, которая для мужского организма крайне благодатная. Те ведуны, кому до спячки далеко, ее на вес золота ценят. Так что, чувствую, из-за того, кто именно сегодня к нам летит, была между Отладчиками небольшая драчка местного масштаба. А может, и нет. Я местных Сторожевых не сильно хорошо знаю, так что про их внутренние расклады ничего лучше не скажу, чем плохое. Мне, правда, сейчас обидно слегка было: чего-то ранехонько к нам летчики заявились, я так про Гуньку толком и не успела лишнего узнать. А за столом теперь совсем другая беседа идет, в которой я и не при делах вроде как.
– Какой у вас груз вообще: целиковый или кусками? – вопрошал Тимофей, укорачивая необозримый пирог.
– Да как тебе, Тим, сказать… – смутился пилот.
– И того и другого достаточно… Там же не ДТП…
– …а граната под машиной.
– Из Москвы он как груз-двести шел…
– …мы даже думали, что вскрывать не станем…
– Гриш, а все собрали-то? А то мне сейчас яблоню попусту гонять туда-сюда… Как она созреет, так у вас в холодильнике сразу лишняя нога найдется.
– Да вроде все…
– Тим, да чего тебе, для братана яблочка жалко? – оскорбился Мышкин, уминая ту заветную селедочку. От нее один запах и луковые окольцовки остались.
– Да не жалко мне… Хорошо, что он один. А то будет, как во Фландрии в пятнадцатом: проваландаемся, да и не успеем.
– А чего там было-то, Тимох? – Мышкин призадумался. Явно пытался вспомнить, где его черт носил в пятнадцатом году и какого века.
– Под Ипром у ребят легкие кусками отваливались.
– Горчичный газ, что ли? – озадачился пилот.
И тут я сообразила, что вроде знаю его немножко, с первой как раз жизни, он тогда, кажется, поручиком был… Или это я путаю? В голове до сих пор картинки из всех трех жизней не улеглись.
– Не, «желтый крест» в семнадцатом был, тогда хлор. Тоже мерзость та еще.
– Через обоссанную тряпку дышать надо, если хлор.
– Тогда не знали. А вот от горчичного только резина спасала, и то не всегда… А тут чего растить?
– Да хрен его знает. Вроде тоже легкие…
– Гортань еще.
– А, ну понятно. Сейчас Варвара подойдет, сообразим, куда его нести. Через два часа начнем, через пять закончим, я так думаю… – протянул Тимка-Кот и снова поинтересовался, как пирог.
Мышкин с пилотом вежливо одобрили выпечку, переглянулись осторожно. Потом пилот, подморгнув мне (вот нахал-то! А приятно!), вкрадчивым голосом поинтересовался:
– Тим, слышь… А яйца тебе никогда отращивать не приходилось?
– Мне приходилось, – отозвалась с лестницы Варенька. – Поручику Дербянскому, когда Севастополь бомбили…
– В первую осаду или во вторую? – заинтересовался Мышкин.
Варенька призадумалась. Даже с лестницы начала спускаться куда медленнее.
– Думаешь, она помнит? – усмехнулся Кот…
– Тимох, да подожди ты… А Дербянский – это кто у нас теперь?
– Да Петруха, кто ж еще-то?
– Из Москвы?
– Из Мытищ. Ты мне тут жо… – Тимофей оглядел меня и Вареньку… – Ручку с пальцем не путай.
– Варвара, ну что, вспомнила, в какую осаду?
– Да нет чего-то…
– Ну и не порть себе мозг, – благословил ее Мышкин. – У хохло… У Петрухи там вечно какой-то кипеж.
– Вы тоже Крым не любите? – Первый раз за все мое здесь пребывание Варенька проявила хоть какие-то эмоции.
Я ей даже позавидовала. Мне сейчас с таким количеством собеседников сложно общаться. Перегрузка. Да и десны, опять же, нудят – там оставшиеся двадцать восемь зубов в засаде засели. Или уже двадцать семь? Жалко, что нельзя прямо сейчас проверить.
– А за что мне его любить, – начал было хорохориться Мышкин, который половину Второй мировой войны проторчал в каких-то катакомбах. – Мне туда в советские времена в отпуск ездить было – как Матвею на экскурсию в острог.
– Ну ладно, – оборвал его Тимофей. – Пошли, глянем, чего у вас там к чему. Варюш, готовь ноль ноль вторую… Все по полной, только яблони пока не расти…
– Хорошо. – Варенька легко (я тоже так скоро смогу!) вывернулась из-за стола, махнула пушистой сероватой косицей…
– Может, со стола убрать? – подала я наконец голос.
– Сделай милость, – вполне серьезно попросил Тимофей. – Видишь, тут какие дела сейчас.
Пилот с Мышкиным стремительно достучали вилками.
– Гриш, а Гриш? – поинтересовался Кот, направляясь на выход. – Не помнишь, а брыжейка на месте или как?
– А то я в них разбираюсь… – ухмыльнулся Мышкин. – Чего ты вообще из-за мелкой фурнитуры беспокоишься…
– Так, понятно. А позвоночник?
– А вот позвоночник… – призадумался Гриша.
– А неизвестно, что там с позвоночником. Евдокия говорит, они там во «Внуково» два раза гроб роняли.
– Ну, это к счастью, – решил Тимофей.
Пилот, с сожалением вылезая из-за стола, попытался поцеловать мне ручку. Недавняя селедочная закуска его нисколько не смущала. А вот меня – весьма. Сообразив, что поцелуи в его ситуации несколько излишни, пилот снова переменил тему:
– Ты, Тим, раньше времени не решай, что у тебя к счастью, а что наоборот. Помнишь, как в турецкую кампанию Володьке-Косому обе ноги левыми отрастил?
– Не было такого!
– Да брось ты! Он потом до самой спячки тебя…
– А я говорю – не было! – откликнулась Варенька откуда-то из недр ближайшего коридора.
– Ну, значит, и не было, – согласился Мышкин.
– А кого вообще привезли-то? – спохватился Тимофей.
– Я ж говорю, подорванного.
– Да мне не травмы, мне личность установить…
– А то я этих московских знаю…
– Вон, Ленка из Москвы, она, может, подскажет?
– Лен?
– Да? – очень-очень спокойно откликнулась я. Мне еще со слов «во „Внуково“ два раза гроб роняли» было очень не по себе. Ну если б это… Мне бы Дора точно сказала. Или Жека…
– Ленусь, это кто у вас там такой… – Пилот полез в нагрудный карман за какой-то бумажкой. Долго-долго ее искал и еще дольше разворачивал:
– Алту… Алсу… Ну и почерк, бляха-муха… Алтуфьев вроде… Валерий Константинович.
– Не Семен.
– Кто?
– Валера-Таксист. Ну Васька-Извозчик, если вам угодно.
– Не, не знаю такого. Он давно в спячку уходил?
– В шестьдесят седьмом прошлого века… или в шестьдесят девятом…
– Спасибо, Ленок.
Мне всегда казалось, что если в комедиях или водевилях горничная бьет посуду – то это штамп. Или дурной знак?
7
Вода была хорошей. Хлоркой, конечно, отдавала, ну так это же бассейн, что с него взять. В том и позапрошлом обновлениях о такой роскоши даже мечтать не приходилось. То есть в научных работах, естественно, шли всякие рекомендации и прочие дискуссии о том, что, дескать, при омоложении кожи особое внимание следует уделять всяческому смягчению, но… На заборе тоже написано, а там дрова лежат. А кожа – новенькая и розовая – сохла совершенно безбожно, облезала пленочкой, как под крымским напористым солнцем. Ничего толком не помогало – от хитроумных Жекиных тюбиков до элементарного медицинского вазелина. Да и сложно это, постоянно скользкой ходить, когда к тебе липнет абсолютно все – от складок халата до шерсти с пледа.
Вот я и мокла в свое удовольствие под крышей зимнего сада. Тепло, светло, в прозрачном куполе черное глухое небо, по бортам всякая ботаника цветет, в шезлонге Гунька отлеживается – есть с кем поговорить о вечном и пустяковом.
– Гунька-а-а! – звонко кричу я так и не остепенившимся голосом.
– Чегооо? – еще громче откликается будущий ведун, явно наслаждаясь тем, что может наораться всласть после молчания.
– Не придумал?
– Линда?
– Сам ты Линда! – Я в возмущении бью ладонями по воде: – Вот как есть Линда! Типичная натуральная Линда!
Это мы с ним мне имечко придумываем, чтобы на «Л». Скоро паспорт оформлять, а у меня, ну как всегда, ничего не готово. Надо будет еще Жеке позвонить, про имя посоветоваться. Они там с Доркой наверняка что-нибудь придумают: чтобы уютное и на нужную букву. Иначе ведь, правда, стану этой… как меня там Гунька обозвал? Липа?
– Тогда Лана!
– Чего? Это собачья кличка, что ли? Совсем ты, Гуня, охамел… – Я цепляюсь за перекладинку лестницы и покачиваюсь на воде, дрыгая ногами. Ой, ну до чего же пятки розовые, а? Одно удовольствие смотреть…
– Ничего не кличка… – смущается Гунька. – Обычное имя… Так Светлану сокращают иногда…
– Ну ты мирско-о-ой… – выдыхаю я с какими-то не моими, но очень знакомыми интонациями. А, так барышни из моего подъезда говорят. Те, что около гитарных мальчиков сидят. Смешно как…
– А чего? Ты же сейчас Лена, а это не на «эль» вовсе, а на «е».
– Ну с чего ты взял? Я в первой жизни так Леной и была. По тогдашним языковым нормам это вполне допускалось…
– По нормам… – сразу скисает Гунька и косится на учебные пособия. Мотает рыжей башкой, желая отогнать от себя многие знания и многие печали: – А давай тогда Лайма?
– Ты меня еще Грушей назови. Я тебе человек, а не фруктовая лавка! – Я с завистью смотрю на Гунькины кудри. У меня-то на голове причесон под названием «И вот откинулась я с зоны».
– А почему?.. – Гунька осекается. И потом соображает, что лайм – это вообще фрукт такой, на вид – зеленее недозрелого лимона. В основном идет для украшения коктейлей алкогольных и на закуску к ним же. – А может, Лилия?
– Э-э-э? – чего-то я не расслышала, Лия или Лилия. Если второе, то… Мне еще после первой молодости себя Лилей назвать хотелось, но тогда это немного неприличным было, особенно среди столичной богемы. А сейчас ничего, можно. Мои теперешние современники про Маяковского-то вряд ли что-то путное помнят, не говоря уже… В общем, молодец Гунька!
– Надо подумать… – снова расхлябанно тяну я, любуясь, как меняется под водой цвет лака на ногах. Первый раз себе педикюр сделала, уже можно. Отросли ногти. Хорошо-то как.
– Соглашайся давай, а то я еще что-нибудь придумаю, – дурачится Гунька.
Он сейчас любой ерунде радуется – шоковое состояние у парня после всего прожитого и пересмотренного. Оживал с такими выкрутасами, что Тимофей на нем еще одну диссертацию защищать собрался – о проблемах возрождения и обновления полумагического существа. Сердце шут знает с какой попытки прижилось – так что физиономия у Гуньки до сих пор слегка синюшная. Возраст, опять же, резко упал – до шестнадцати вроде. В общем, до того, в котором это недоразумение в ученики взяли. Ну годы – не уши, обратно нарастут, а вот артериальное чего-то там так и не проходит. Так что Гунька по дому ходит мало, да еще и перевязанный крест-накрест платком из серо-черной котовой шерсти: чтобы сердце из груди случайно не выскочило. Вид жалкий и уморительный, как у пленного немца.
– Лен, а если ты Лидией будешь?
– Не, не хочу… Это немодно сейчас.
– Тогда Лариса?
– Ой, не знаю, ее сокращать сложно, а имечко тяжелое, – капризничаю я, понимая, что, скорее всего, стану Лилей.
– Ну тогда я не знаю… – грустнеет Гунька.
– Ничего, я себе сама подберу, – и я с плеском отталкиваюсь от кафельного бортика.
Гунька с завистью смотрит на воду и продолжает копаться в книжках. Совсем ребенок. Да еще и дважды. Вот не повезло-то.
Конечно, после рассказа Тимофея на меня иногда глупенький страх накатывал: а ну как и правда ученик Старого – двойной убийца и тайный маньяк? Но я тогда сама себя утешала тем, что Жеку-то этот ведун недоделанный пальцем не тронул, хотя она его отнюдь не стеснялась, а я тут всего-навсего в закрытом неловком купальнике. Да еще и фигура неисправленная. Ну вот мы ее сейчас… Жалко, что вода здесь ровная, я бы с таким удовольствием волну половила… Давно на море не была, кстати. Лет восемь, а то и больше. В последний раз – еще с Семеном, аккурат за полгода до его женитьбы.
Тут я нырнула как могла, потом на поверхность выбралась и выплюнула вместе с горькой водичкой ненужные воспоминания.
Как же это странно все: руки и ноги у меня как новенькие, кожа вообще Семкины прикосновения помнить не должна, а вот… Одного крошечного хвостика мысли достаточно, чтобы во мне все поджалось и сладко вздрогнуло, словно вместо Гуньки в бесприютном пластиковом шезлонге сидел совсем другой мужчина. Настоящий. А не недообученный недомаг с очень странными пристрастиями. Хотя и симпатичный, чего греха таить.
Но мне сейчас симпатичными все подряд кажутся: гормональный всплеск, организм пробуждается. Тимка от меня аж бегать начал, все вместо себя Варвару подсылает. Хорошо хоть, что в понедельник в Ханты поедем – мне на паспорт фотографироваться надо, Коту, соответственно, проблемы с моими документами у местных Сторожевых решить. А я тем временем немного на натуре поработаю… Кровь во мне еще и от безделья шумит, я уже почти месяц ничего путного не творила – у нас же тут мирских нету, работать не для кого.
А так хочется, что сил никаких нет: хоть снег на поляне растапливай и цветы не по погоде там выращивай, как в одной мирской сказке. Тоже небось не на пустом месте придумали. Наверняка кто-то случайно углядел, как наши зимой у ученика практическую работу принимают. В той сказке под Рождество дело было – как раз у наших зимняя сессия.
Гунька, кстати, тоже к сессии готовился – мы же с ним в начале декабря должны обратно вернуться, у него там времени в обрез будет. Вот он сейчас и блаженствует: сидит, обложившись научными пособиями, читает их спокойно. Я ему даже завидую слегка – мне учеба всегда нравилась. И наша, по работе, и обычная – от женской гимназии до курсов повышения квалификации учителей.
Из всех доступных мне развлечений по душе пришлись только плавание и стопка дисков с каким-то несусветным сериалом: там два братика (по задумке, мирские, а по поступкам – очень даже наоборот) гоняются за всякой нечистью, убивая ее всеми доступными и не очень способами. На компромисс ни разу не пошли – всех губят без разбора, от Черных колдунов (и откуда им в наше время взяться? Для кого Контрибуция назначена?) до вполне мирных полтергейстов, которые, если по сути разбирать, это что-то вроде нашего реквизита. Ну как обертки от петард – отработали колдовство, а прибрать за собой забыли. Неаккуратно, конечно, но так почти все начинающие косячат (а мирские потом пугаются). Или не пугаются, а вот такие сериалы снимают. Первые пару серий смешно на это все смотреть, а потом приедается.
Ску-учно мне: в библиотеку не тянет совсем, а с девчонками тоже все обговорила, Евдокия мою Лилю одобрила, а Дора опять начала мне свою южную Лию советовать. Дескать, была у нее одна такая знакомая когда-то, ей крайне в браке повезло, несмотря на всякие проблемы со здоровьем и внешностью и очень красивую младшую сестренку Раечку. Тьфу ты! Хотя Дорка не из глазливых.
Так что иду общаться с Гунькой: все-таки он мне ученик, хоть и временный. Надо следить за его этим… общегуманитарным развитием, вот.
– Павлик, что ты сейчас читаешь? Покажи?
– Учебники… – скрипучим голосом объясняет Гунька. И ерзает по шезлонгу так, будто хочет в самый дальний угол забиться.
Сама вижу, что не «Пещеру Лихтвейса». Поперек шезлонга вон какой академический кирпич валяется. Весь липкими разноцветными закладочками утыкан – и сверху, и снизу, и сбоку. Я за первую попавшуюся потянула, да так и ахнула: «Контрибуция – совокупность реализованных во времени рецептов, являющихся долговременной стратегией счастья, направленной на объект…»
Тьфу. Это Гуньке теорию надо сдавать по такой нечитабельной дряни. Учебник Лурье, издание 1973 года, бедный мальчик.
В мое время по Козловскому сдавали, там старое издание, еще мамулино, 1785 года… Понятия четкие, во рту как карамельки катаются. «Контрибуция есть благодеяние…»
– Гунь, когда экзамен-то?
– Да в январе…
– Ты к тому времени все забудешь.
– Да я и сейчас не помню… – потупился Гунька.
Как же с этими учениками трудно – вечно они тебе в глаза не смотрят. Потому что так предписано. А кому и кем – за давностью веков все и забыли давно.
– Это учебник дурной…
– Какой уж есть, у меня другого не было. – Гунька тянется за тонюсенькой книжкой, которую я под той томиной не разглядела. Вот там что-то любопытное, кажется. Сейчас почитаю, вот только одну вещь уточню.
Вот я и мокла в свое удовольствие под крышей зимнего сада. Тепло, светло, в прозрачном куполе черное глухое небо, по бортам всякая ботаника цветет, в шезлонге Гунька отлеживается – есть с кем поговорить о вечном и пустяковом.
– Гунька-а-а! – звонко кричу я так и не остепенившимся голосом.
– Чегооо? – еще громче откликается будущий ведун, явно наслаждаясь тем, что может наораться всласть после молчания.
– Не придумал?
– Линда?
– Сам ты Линда! – Я в возмущении бью ладонями по воде: – Вот как есть Линда! Типичная натуральная Линда!
Это мы с ним мне имечко придумываем, чтобы на «Л». Скоро паспорт оформлять, а у меня, ну как всегда, ничего не готово. Надо будет еще Жеке позвонить, про имя посоветоваться. Они там с Доркой наверняка что-нибудь придумают: чтобы уютное и на нужную букву. Иначе ведь, правда, стану этой… как меня там Гунька обозвал? Липа?
– Тогда Лана!
– Чего? Это собачья кличка, что ли? Совсем ты, Гуня, охамел… – Я цепляюсь за перекладинку лестницы и покачиваюсь на воде, дрыгая ногами. Ой, ну до чего же пятки розовые, а? Одно удовольствие смотреть…
– Ничего не кличка… – смущается Гунька. – Обычное имя… Так Светлану сокращают иногда…
– Ну ты мирско-о-ой… – выдыхаю я с какими-то не моими, но очень знакомыми интонациями. А, так барышни из моего подъезда говорят. Те, что около гитарных мальчиков сидят. Смешно как…
– А чего? Ты же сейчас Лена, а это не на «эль» вовсе, а на «е».
– Ну с чего ты взял? Я в первой жизни так Леной и была. По тогдашним языковым нормам это вполне допускалось…
– По нормам… – сразу скисает Гунька и косится на учебные пособия. Мотает рыжей башкой, желая отогнать от себя многие знания и многие печали: – А давай тогда Лайма?
– Ты меня еще Грушей назови. Я тебе человек, а не фруктовая лавка! – Я с завистью смотрю на Гунькины кудри. У меня-то на голове причесон под названием «И вот откинулась я с зоны».
– А почему?.. – Гунька осекается. И потом соображает, что лайм – это вообще фрукт такой, на вид – зеленее недозрелого лимона. В основном идет для украшения коктейлей алкогольных и на закуску к ним же. – А может, Лилия?
– Э-э-э? – чего-то я не расслышала, Лия или Лилия. Если второе, то… Мне еще после первой молодости себя Лилей назвать хотелось, но тогда это немного неприличным было, особенно среди столичной богемы. А сейчас ничего, можно. Мои теперешние современники про Маяковского-то вряд ли что-то путное помнят, не говоря уже… В общем, молодец Гунька!
– Надо подумать… – снова расхлябанно тяну я, любуясь, как меняется под водой цвет лака на ногах. Первый раз себе педикюр сделала, уже можно. Отросли ногти. Хорошо-то как.
– Соглашайся давай, а то я еще что-нибудь придумаю, – дурачится Гунька.
Он сейчас любой ерунде радуется – шоковое состояние у парня после всего прожитого и пересмотренного. Оживал с такими выкрутасами, что Тимофей на нем еще одну диссертацию защищать собрался – о проблемах возрождения и обновления полумагического существа. Сердце шут знает с какой попытки прижилось – так что физиономия у Гуньки до сих пор слегка синюшная. Возраст, опять же, резко упал – до шестнадцати вроде. В общем, до того, в котором это недоразумение в ученики взяли. Ну годы – не уши, обратно нарастут, а вот артериальное чего-то там так и не проходит. Так что Гунька по дому ходит мало, да еще и перевязанный крест-накрест платком из серо-черной котовой шерсти: чтобы сердце из груди случайно не выскочило. Вид жалкий и уморительный, как у пленного немца.
– Лен, а если ты Лидией будешь?
– Не, не хочу… Это немодно сейчас.
– Тогда Лариса?
– Ой, не знаю, ее сокращать сложно, а имечко тяжелое, – капризничаю я, понимая, что, скорее всего, стану Лилей.
– Ну тогда я не знаю… – грустнеет Гунька.
– Ничего, я себе сама подберу, – и я с плеском отталкиваюсь от кафельного бортика.
Гунька с завистью смотрит на воду и продолжает копаться в книжках. Совсем ребенок. Да еще и дважды. Вот не повезло-то.
Конечно, после рассказа Тимофея на меня иногда глупенький страх накатывал: а ну как и правда ученик Старого – двойной убийца и тайный маньяк? Но я тогда сама себя утешала тем, что Жеку-то этот ведун недоделанный пальцем не тронул, хотя она его отнюдь не стеснялась, а я тут всего-навсего в закрытом неловком купальнике. Да еще и фигура неисправленная. Ну вот мы ее сейчас… Жалко, что вода здесь ровная, я бы с таким удовольствием волну половила… Давно на море не была, кстати. Лет восемь, а то и больше. В последний раз – еще с Семеном, аккурат за полгода до его женитьбы.
Тут я нырнула как могла, потом на поверхность выбралась и выплюнула вместе с горькой водичкой ненужные воспоминания.
Как же это странно все: руки и ноги у меня как новенькие, кожа вообще Семкины прикосновения помнить не должна, а вот… Одного крошечного хвостика мысли достаточно, чтобы во мне все поджалось и сладко вздрогнуло, словно вместо Гуньки в бесприютном пластиковом шезлонге сидел совсем другой мужчина. Настоящий. А не недообученный недомаг с очень странными пристрастиями. Хотя и симпатичный, чего греха таить.
Но мне сейчас симпатичными все подряд кажутся: гормональный всплеск, организм пробуждается. Тимка от меня аж бегать начал, все вместо себя Варвару подсылает. Хорошо хоть, что в понедельник в Ханты поедем – мне на паспорт фотографироваться надо, Коту, соответственно, проблемы с моими документами у местных Сторожевых решить. А я тем временем немного на натуре поработаю… Кровь во мне еще и от безделья шумит, я уже почти месяц ничего путного не творила – у нас же тут мирских нету, работать не для кого.
А так хочется, что сил никаких нет: хоть снег на поляне растапливай и цветы не по погоде там выращивай, как в одной мирской сказке. Тоже небось не на пустом месте придумали. Наверняка кто-то случайно углядел, как наши зимой у ученика практическую работу принимают. В той сказке под Рождество дело было – как раз у наших зимняя сессия.
Гунька, кстати, тоже к сессии готовился – мы же с ним в начале декабря должны обратно вернуться, у него там времени в обрез будет. Вот он сейчас и блаженствует: сидит, обложившись научными пособиями, читает их спокойно. Я ему даже завидую слегка – мне учеба всегда нравилась. И наша, по работе, и обычная – от женской гимназии до курсов повышения квалификации учителей.
Из всех доступных мне развлечений по душе пришлись только плавание и стопка дисков с каким-то несусветным сериалом: там два братика (по задумке, мирские, а по поступкам – очень даже наоборот) гоняются за всякой нечистью, убивая ее всеми доступными и не очень способами. На компромисс ни разу не пошли – всех губят без разбора, от Черных колдунов (и откуда им в наше время взяться? Для кого Контрибуция назначена?) до вполне мирных полтергейстов, которые, если по сути разбирать, это что-то вроде нашего реквизита. Ну как обертки от петард – отработали колдовство, а прибрать за собой забыли. Неаккуратно, конечно, но так почти все начинающие косячат (а мирские потом пугаются). Или не пугаются, а вот такие сериалы снимают. Первые пару серий смешно на это все смотреть, а потом приедается.
Ску-учно мне: в библиотеку не тянет совсем, а с девчонками тоже все обговорила, Евдокия мою Лилю одобрила, а Дора опять начала мне свою южную Лию советовать. Дескать, была у нее одна такая знакомая когда-то, ей крайне в браке повезло, несмотря на всякие проблемы со здоровьем и внешностью и очень красивую младшую сестренку Раечку. Тьфу ты! Хотя Дорка не из глазливых.
Так что иду общаться с Гунькой: все-таки он мне ученик, хоть и временный. Надо следить за его этим… общегуманитарным развитием, вот.
– Павлик, что ты сейчас читаешь? Покажи?
– Учебники… – скрипучим голосом объясняет Гунька. И ерзает по шезлонгу так, будто хочет в самый дальний угол забиться.
Сама вижу, что не «Пещеру Лихтвейса». Поперек шезлонга вон какой академический кирпич валяется. Весь липкими разноцветными закладочками утыкан – и сверху, и снизу, и сбоку. Я за первую попавшуюся потянула, да так и ахнула: «Контрибуция – совокупность реализованных во времени рецептов, являющихся долговременной стратегией счастья, направленной на объект…»
Тьфу. Это Гуньке теорию надо сдавать по такой нечитабельной дряни. Учебник Лурье, издание 1973 года, бедный мальчик.
В мое время по Козловскому сдавали, там старое издание, еще мамулино, 1785 года… Понятия четкие, во рту как карамельки катаются. «Контрибуция есть благодеяние…»
– Гунь, когда экзамен-то?
– Да в январе…
– Ты к тому времени все забудешь.
– Да я и сейчас не помню… – потупился Гунька.
Как же с этими учениками трудно – вечно они тебе в глаза не смотрят. Потому что так предписано. А кому и кем – за давностью веков все и забыли давно.
– Это учебник дурной…
– Какой уж есть, у меня другого не было. – Гунька тянется за тонюсенькой книжкой, которую я под той томиной не разглядела. Вот там что-то любопытное, кажется. Сейчас почитаю, вот только одну вещь уточню.