Около двух тысяч лет назад какой-то индийский купец придумал новый цифровой знак — ноль. Это до сих пор самая ходовая цифра! Я бы соединила ее знаком равенства с именами очень многих мужчин.
После пятого урока он начал подозревать, что знание английского языка не принесет ему славы. Он хотел знать язык, но не желал утруждать себя учебой. Тем не менее он дважды в неделю являлся на занятия с учебником в кармане; часа два читал мне основательную лекцию по скотоводству, вносил условленную почасовую плату и отправлялся восвояси. Это был старый холостяк, посвятивший жизнь самому себе и скотоводству. Выучив английские эквиваленты слов: кормоединица, жирномолочный и случка, — он решил, что может ехать в качестве сельскохозяйственного эксперта в Англию или в Техас. Он служил главным закупщиком в одной мясозаготовительной фирме, а в свободное время увлекался опытами по улучшению пород скота. Языка он не выучил, но зато круг моих познаний в области скотоводства колоссально расширился. Подумать только, какие тирады мне приходилось выслушивать часами!
«Предложение поросят на откорм и свиноматок сильно возросло, коров и быков-производителей в достаточной степени, зато телок и мясных овец еще не хватает. Молочных телят кое-где предлагают, но цена слишком высока. Предложение овец также ограничено, лошадей же, напротив, продают в любом количестве…»
Я проявляла некоторый интерес к «науке о живом мясе», поскольку мне с детства нравились лошади. Однажды вечером, после очень поучительного доклада моего ученика о различных породах лошадей, я задумчиво сказала:
— Чем больше автомобилей, тем меньше конокрадов…
Густые брови агронома надвинулись на глаза, затем встали торчком и соединились с нависавшими на лоб волосами. Он медленно проговорил:
— Что нейти Баранаускас хочет этим сказать?
— Ничего оскорбительного, — ответила я не смущаясь. — Я привела только статистический факт: в Америке лошадей крадут с каждым годом все реже.
— Так. Значит, вы не хотели задеть меня?
— О, нисколько! Но если вы когда-либо участвовали в угоне лошадей, то я могу вас утешить: американский президент Джордж Вашингтон, будучи юношей, тоже оказался замешанным в такого рода проделке.
— Ну, ладно, коли так, — тихо пробормотал он и вдруг выпалил: — Кстати, у вас чертовски красивое лицо, нейти Баранаускас, отличные зубы и… хорошая упитанность.
Он окинул меня оценивающим взглядом скототорговца, и мне вдруг показалось, что он сейчас схватит меня за подбородок, силой раскроет рот и начнет проверять зубы. Его брови зашевелились, как кусты можжевельника при сильном ветре. Затем он кивнул, словно одобряя какие-то свои собственные мысли, и сказал:
— Исключительно хорошая упитанность.
Тут и я стала подозревать, что уроков иностранного языка с него уже довольно. Но я ошибалась, как обычно. Он спросил очень деловито:
— Как это по-английски молодой бычок?
— Bull calf, — ответила я.
— Совершенно верно… Вот я рассказывал вам про бычка, но не успел сообщить, что…
И он поведал мне следующую историю.
— Послушайте, нейти Баранаускас, раз вы почти так же умны, как красивы, то я уж посижу тут еще немного и доложу вам о кое-каких моих идеях. Разведение крупного рогатого скота в нашей стране находится в совершенно запущенном состоянии. Ставились тут опыты по освоению джерсеек, эйрширок, бурых англичанок, голландок и рыжих датчанок. Но все с плохими результатами. Мы должны вывести новую национально-финскую породу. Я сам проделал ряд опытов на одной экспериментальной ферме и достиг обнадеживающих результатов с помощью перекрестного осеменения. Но все случные фирмы и компании быков-производителей восстали против меня! Скотоводы полны предрассудков. Они не хотят поверить, что западнофинская корова и лапландский домашний олень могут дать прекрасное потомство. Вообще, по моим наблюдениям, финская порода скота имеет склонность развиваться в чрезмерно рослую. Коровы теряют гармоничные пропорции тела. Круп у них теперь зачастую слабого строения, а ноги слишком длинны. Соски вымени напоминают парниковые огурцы, а уши — листья ревеня. А удойность? В годы войны удойность резко снижается, молоко становится синеватым и процент жирности падает ниже трех. В мирное время наши коровы, правда, снова раздаиваются, и производительность их сравнительно легко может быть повышена до четырех тысяч килограммов молока в год. Такова, стало быть, типичная финская корова, в жилы которой влилась теперь израильская, шотландская и голландско-датская кровь.
Мое изобретение восстановит равновесие в нашем животноводстве. Новая порода коров будет среднего роста, крепкого строения и равномерной удойности. На ее производительность не будут влиять ни колебания конъюнктуры, ни смена правительств. Она будет доиться, как доится, — будет что подоить и государству. А теперь, нейти Баранаускас, я открою вам секрет. У меня есть собственный бычок. Он спрятан в укромном месте — на одной ферме в Средней Финляндии. Его мать — записанная в племенные книги западная финка, а отец — лапландец, «лапландский олень», так сказать. Красивый и благонравный бычок. Если все мои планы осуществятся, я через несколько лет стану миллионером. Подумайте, нейти Баранаускас, — миллионером!
Вы смущены, не правда ли? Так было со многими. Вот потому-то я и открыл вам свою тайну. Я хочу основать собственную национально-финскую фирму быков-производителей! Поскольку новая порода выведена мною, я намерен ее запатентовать и уже придумал название — «калевальская». Но это еще не все. Если министерство сельского хозяйства или какой-нибудь культурно-благотворительный фонд поддержит меня экономически, я начну зарабатывать деньги уже через два года. По моим подсчетам, мне потребуется десять калевальских быков, чтобы открыть случные пункты во всех концах страны. Как вам должно быть известно, нейти Баранаускас, уже двухгодовалые быки могут быть с успехом использованы. Случки надо распределить равномерно по времени, и тогда один бык за год сможет покрыть сто коров, а раз у меня будет десять быков, это значит тысяча покрытий в год! Если за быком хорошо ухаживать, создать ему благоприятные условия, чтобы он больше никаких забот не знал, он будет делать свое дело десять, а то и двенадцать лет. А мне останется только посматривать со стороны да собирать с коровьих хозяев денежки в свой карман! Кроме этой идеи, у меня есть и другие. Получив от вас еще несколько уроков английского языка, я поеду в Америку и ознакомлюсь с методами искусственного осеменения. Я уверен, что в данном случае одно новое ухищрение лучше, чем целый мешок старых.
Мой верный ученик закончил свой увлекательный рассказ, поднял брови на лоб и обдал меня взглядом калевальского племенного быка. Вдруг он встал, приблизился ко мне и сказал с тяжелым вздохом:
— Нейти Баранаускас, вы красивы, чертовски красивы. И хорошего сложения. Вы кому угодно можете понравиться.
С этими словами он снял пиджак и придал своим мыслям игривый оборот:
— Нейти Баранаускас… А что, если…
Я открыла ящик стола и, вынув оттуда пистолет, спокойно сказала:
— Господин агроном, наденьте ваш пиджак, уплатите за урок и удалитесь как можно скорее. Должна сказать также, что в дальнейшем вам нет смысла приходить ко мне на уроки английского языка.
Бедняга побледнел, последовал моему совету и поспешил к дверям. Я невольно бросила взгляд на его ноги и заметила, что он ступает носками внутрь. Не выпуская пистолета, я спросила:
— Постойте, прежде чем вы уйдете искать себе подходящих коров, ответьте: в каком месяце и какого числа вы родились?
— П-пятнадцатого сентября, — ответил он в замешательстве.
— Значит, под знаком Девы! — воскликнула я невольно. — Хорошо. Прощайте. Благодарю вас…
Дверь открылась и закрылась. Мой прилежный ученик, снявший с себя пиджак, чтобы объясниться в любви к учительнице, ушел ни с чем. Я поспешила проветрить комнату — мне казалось, что он оставил после себя запах хлева. Многие годы потом мне вспоминался этот редкостный экземпляр мужской породы. Как это пел Рунеберг:
К числу этих несчастных принадлежал один знаменитый актер. Женщинам не стоило соперничать из-за его любви: все равно больше всех он любил самого себя. Он никогда не пытался ухаживать за мною. Успех преисполнил величием его голову и живот, однако платить за уроки он был не в состоянии. Промучившись с ним целый месяц, я наконец прекратила благотворительность. От него у меня долго болела голова, потому что он злоупотреблял необычайно крепкими духами. Незадолго до «зимней войны» этот герой рампы покончил жизнь самоубийством… Это был самый замечательный и последний из его подвигов.
Особенно трудным случаем оказался один моложавый юрист, которому я месяца два давала уроки испанского языка. Он приходил каждый понедельник в семнадцать часов, снимал ботинки и ложился на диван, уверяя, что может сосредоточиться не иначе, как в горизонтальном положении. Юрист обладал несомненными способностями к иностранным языкам, но зато у него были свои недостатки, как, впрочем, у каждого человека. Он страдал сильной потливостью ног. Вернее, мне пришлось страдать из-за потливости его ног, ибо сам он был совершенно лишен обоняния. Этот господин мог в течение года носить во внутреннем кармане пиджака бутерброд с рокфором или лимбургским сыром и ни на миг не почувствовать запаха. Он всегда приходил в хорошее настроение, испортив настроение мне. Если я открывала окно, он жаловался на сквозняк; если я просила его надеть ботинки, жаловался на больные мозоли. Я должна была приспосабливаться к капризам моего ученика. Наконец он получил место чиновника при финском посольстве в одном маленьком южноамериканском государстве. После знакомства с этим редкостным человеком я совершенно не переношу сыра.
Постепенно, однако, мне стала надоедать работа учительницы; она привлекала в мой дом либо уставших от одиночества женатых мужчин, либо бедную жаждущую знаний молодежь, которая не имела средств на оплату уроков. За зиму у меня побывало сотни две учеников. Многие приходили всего один раз и пропадали навсегда, заметив сразу, что легче чистить зубы через нос, чем выучить иностранный язык.
Подведя весной итоги, я обнаружила, что доход от побочного заработка равнялся моей зарплате за полгода. Я поспешила поместить эти деньги в банк, но не на сберегательную книжку, а, последовав совету одного дельного коллеги, купила на них акции. Во мне вдруг проснулось вполне человеческое стремление к коллекционированию: я стала собирать деньги. Любопытно, я никогда и нигде не слыхала, чтобы монетному двору приходилось рекламировать свою продукцию.
Благодаря педагогической деятельности я познакомилась с определенным кругом хельсинкских господ. Их отличала одна характерная черта: они больше всего давали той женщине, от которой меньше всего получали. Во время прогулок по весенним улицам Хельсинки я испытывала маленькую гордость, когда мои бывшие ученики останавливались, чтобы приветствовать меня. Тогда мне не приходила на память пословица о том, что гордость предшествует падению. Однако в скором времени я совсем перестала гордиться моим знакомством с мужчинами. Но об этом после.
ххх
На своем веку я встречала мужчин, которые боялись мухи в тарелке, но не моргая глотали целого быка. Человек, о котором я хочу рассказать, спокойно глотал и то и другое. Это был здоровяк, уроженец Хяме, по образованию агроном, желавший учиться английскому языку. Краснощекий, он чем-то сам напоминал быка, тянущего плуг, а его густые рыжеватые брови были похожи на болотные кочки. Он уже расстался с лучшими гадами молодости, но не с мечтами. А мечтал он не о земельной собственности, для ограждения которой обычно используют закладную, не о маленькой красной избушке на берегу озера, украшенной, по философу Метерлинку, самым гуманистическим орнаментом — бедностью, не об автомобиле «паккард», с помощью которого некоторые деятели эпохи кризиса доказывали нерентабельность сельского хозяйства, — его мечтой был хороший, породистый бык.После пятого урока он начал подозревать, что знание английского языка не принесет ему славы. Он хотел знать язык, но не желал утруждать себя учебой. Тем не менее он дважды в неделю являлся на занятия с учебником в кармане; часа два читал мне основательную лекцию по скотоводству, вносил условленную почасовую плату и отправлялся восвояси. Это был старый холостяк, посвятивший жизнь самому себе и скотоводству. Выучив английские эквиваленты слов: кормоединица, жирномолочный и случка, — он решил, что может ехать в качестве сельскохозяйственного эксперта в Англию или в Техас. Он служил главным закупщиком в одной мясозаготовительной фирме, а в свободное время увлекался опытами по улучшению пород скота. Языка он не выучил, но зато круг моих познаний в области скотоводства колоссально расширился. Подумать только, какие тирады мне приходилось выслушивать часами!
«Предложение поросят на откорм и свиноматок сильно возросло, коров и быков-производителей в достаточной степени, зато телок и мясных овец еще не хватает. Молочных телят кое-где предлагают, но цена слишком высока. Предложение овец также ограничено, лошадей же, напротив, продают в любом количестве…»
Я проявляла некоторый интерес к «науке о живом мясе», поскольку мне с детства нравились лошади. Однажды вечером, после очень поучительного доклада моего ученика о различных породах лошадей, я задумчиво сказала:
— Чем больше автомобилей, тем меньше конокрадов…
Густые брови агронома надвинулись на глаза, затем встали торчком и соединились с нависавшими на лоб волосами. Он медленно проговорил:
— Что нейти Баранаускас хочет этим сказать?
— Ничего оскорбительного, — ответила я не смущаясь. — Я привела только статистический факт: в Америке лошадей крадут с каждым годом все реже.
— Так. Значит, вы не хотели задеть меня?
— О, нисколько! Но если вы когда-либо участвовали в угоне лошадей, то я могу вас утешить: американский президент Джордж Вашингтон, будучи юношей, тоже оказался замешанным в такого рода проделке.
— Ну, ладно, коли так, — тихо пробормотал он и вдруг выпалил: — Кстати, у вас чертовски красивое лицо, нейти Баранаускас, отличные зубы и… хорошая упитанность.
Он окинул меня оценивающим взглядом скототорговца, и мне вдруг показалось, что он сейчас схватит меня за подбородок, силой раскроет рот и начнет проверять зубы. Его брови зашевелились, как кусты можжевельника при сильном ветре. Затем он кивнул, словно одобряя какие-то свои собственные мысли, и сказал:
— Исключительно хорошая упитанность.
Тут и я стала подозревать, что уроков иностранного языка с него уже довольно. Но я ошибалась, как обычно. Он спросил очень деловито:
— Как это по-английски молодой бычок?
— Bull calf, — ответила я.
— Совершенно верно… Вот я рассказывал вам про бычка, но не успел сообщить, что…
И он поведал мне следующую историю.
— Послушайте, нейти Баранаускас, раз вы почти так же умны, как красивы, то я уж посижу тут еще немного и доложу вам о кое-каких моих идеях. Разведение крупного рогатого скота в нашей стране находится в совершенно запущенном состоянии. Ставились тут опыты по освоению джерсеек, эйрширок, бурых англичанок, голландок и рыжих датчанок. Но все с плохими результатами. Мы должны вывести новую национально-финскую породу. Я сам проделал ряд опытов на одной экспериментальной ферме и достиг обнадеживающих результатов с помощью перекрестного осеменения. Но все случные фирмы и компании быков-производителей восстали против меня! Скотоводы полны предрассудков. Они не хотят поверить, что западнофинская корова и лапландский домашний олень могут дать прекрасное потомство. Вообще, по моим наблюдениям, финская порода скота имеет склонность развиваться в чрезмерно рослую. Коровы теряют гармоничные пропорции тела. Круп у них теперь зачастую слабого строения, а ноги слишком длинны. Соски вымени напоминают парниковые огурцы, а уши — листья ревеня. А удойность? В годы войны удойность резко снижается, молоко становится синеватым и процент жирности падает ниже трех. В мирное время наши коровы, правда, снова раздаиваются, и производительность их сравнительно легко может быть повышена до четырех тысяч килограммов молока в год. Такова, стало быть, типичная финская корова, в жилы которой влилась теперь израильская, шотландская и голландско-датская кровь.
Мое изобретение восстановит равновесие в нашем животноводстве. Новая порода коров будет среднего роста, крепкого строения и равномерной удойности. На ее производительность не будут влиять ни колебания конъюнктуры, ни смена правительств. Она будет доиться, как доится, — будет что подоить и государству. А теперь, нейти Баранаускас, я открою вам секрет. У меня есть собственный бычок. Он спрятан в укромном месте — на одной ферме в Средней Финляндии. Его мать — записанная в племенные книги западная финка, а отец — лапландец, «лапландский олень», так сказать. Красивый и благонравный бычок. Если все мои планы осуществятся, я через несколько лет стану миллионером. Подумайте, нейти Баранаускас, — миллионером!
Вы смущены, не правда ли? Так было со многими. Вот потому-то я и открыл вам свою тайну. Я хочу основать собственную национально-финскую фирму быков-производителей! Поскольку новая порода выведена мною, я намерен ее запатентовать и уже придумал название — «калевальская». Но это еще не все. Если министерство сельского хозяйства или какой-нибудь культурно-благотворительный фонд поддержит меня экономически, я начну зарабатывать деньги уже через два года. По моим подсчетам, мне потребуется десять калевальских быков, чтобы открыть случные пункты во всех концах страны. Как вам должно быть известно, нейти Баранаускас, уже двухгодовалые быки могут быть с успехом использованы. Случки надо распределить равномерно по времени, и тогда один бык за год сможет покрыть сто коров, а раз у меня будет десять быков, это значит тысяча покрытий в год! Если за быком хорошо ухаживать, создать ему благоприятные условия, чтобы он больше никаких забот не знал, он будет делать свое дело десять, а то и двенадцать лет. А мне останется только посматривать со стороны да собирать с коровьих хозяев денежки в свой карман! Кроме этой идеи, у меня есть и другие. Получив от вас еще несколько уроков английского языка, я поеду в Америку и ознакомлюсь с методами искусственного осеменения. Я уверен, что в данном случае одно новое ухищрение лучше, чем целый мешок старых.
Мой верный ученик закончил свой увлекательный рассказ, поднял брови на лоб и обдал меня взглядом калевальского племенного быка. Вдруг он встал, приблизился ко мне и сказал с тяжелым вздохом:
— Нейти Баранаускас, вы красивы, чертовски красивы. И хорошего сложения. Вы кому угодно можете понравиться.
С этими словами он снял пиджак и придал своим мыслям игривый оборот:
— Нейти Баранаускас… А что, если…
Я открыла ящик стола и, вынув оттуда пистолет, спокойно сказала:
— Господин агроном, наденьте ваш пиджак, уплатите за урок и удалитесь как можно скорее. Должна сказать также, что в дальнейшем вам нет смысла приходить ко мне на уроки английского языка.
Бедняга побледнел, последовал моему совету и поспешил к дверям. Я невольно бросила взгляд на его ноги и заметила, что он ступает носками внутрь. Не выпуская пистолета, я спросила:
— Постойте, прежде чем вы уйдете искать себе подходящих коров, ответьте: в каком месяце и какого числа вы родились?
— П-пятнадцатого сентября, — ответил он в замешательстве.
— Значит, под знаком Девы! — воскликнула я невольно. — Хорошо. Прощайте. Благодарю вас…
Дверь открылась и закрылась. Мой прилежный ученик, снявший с себя пиджак, чтобы объясниться в любви к учительнице, ушел ни с чем. Я поспешила проветрить комнату — мне казалось, что он оставил после себя запах хлева. Многие годы потом мне вспоминался этот редкостный экземпляр мужской породы. Как это пел Рунеберг:
Мужчины теряют свое сердце быстро и так же быстро обретают его вновь. Они строят воздушные замки и обвиняют женщин в том, что эти замки не становятся реальностью. Несмотря ни на что, мужчины воображают себя невесть какими героями и до глубокой старости не желают сложить своего оружия.
Густую тень его бровей
Я буду помнить вечно.
ххх
Я продолжала давать уроки английского языка, ибо это доставляло мне приличное дополнение к месячной зарплате. Правда, я теряла время — а иногда и терпение, — слушая бессмысленный лепет невежд, но все же конечный результат оказывался в мою пользу. Большую часть моих учеников составляли мужчины, мечтавшие об успехе. Они были необычайно откровенны. Сколько молодых людей верило, что можно из помощника кладовщика превратиться в директора, выучив тысячу английских слов! Некоторые женатые люди, заболевая тоской по дому и семейному покою, приходили ко мне, чтобы провести вечер и тем самым подействовать на мятежный дух своих жен. Многие из них не раз думали о том, как было бы хорошо, если бы у Адама все ребра оставались целы!К числу этих несчастных принадлежал один знаменитый актер. Женщинам не стоило соперничать из-за его любви: все равно больше всех он любил самого себя. Он никогда не пытался ухаживать за мною. Успех преисполнил величием его голову и живот, однако платить за уроки он был не в состоянии. Промучившись с ним целый месяц, я наконец прекратила благотворительность. От него у меня долго болела голова, потому что он злоупотреблял необычайно крепкими духами. Незадолго до «зимней войны» этот герой рампы покончил жизнь самоубийством… Это был самый замечательный и последний из его подвигов.
Особенно трудным случаем оказался один моложавый юрист, которому я месяца два давала уроки испанского языка. Он приходил каждый понедельник в семнадцать часов, снимал ботинки и ложился на диван, уверяя, что может сосредоточиться не иначе, как в горизонтальном положении. Юрист обладал несомненными способностями к иностранным языкам, но зато у него были свои недостатки, как, впрочем, у каждого человека. Он страдал сильной потливостью ног. Вернее, мне пришлось страдать из-за потливости его ног, ибо сам он был совершенно лишен обоняния. Этот господин мог в течение года носить во внутреннем кармане пиджака бутерброд с рокфором или лимбургским сыром и ни на миг не почувствовать запаха. Он всегда приходил в хорошее настроение, испортив настроение мне. Если я открывала окно, он жаловался на сквозняк; если я просила его надеть ботинки, жаловался на больные мозоли. Я должна была приспосабливаться к капризам моего ученика. Наконец он получил место чиновника при финском посольстве в одном маленьком южноамериканском государстве. После знакомства с этим редкостным человеком я совершенно не переношу сыра.
Постепенно, однако, мне стала надоедать работа учительницы; она привлекала в мой дом либо уставших от одиночества женатых мужчин, либо бедную жаждущую знаний молодежь, которая не имела средств на оплату уроков. За зиму у меня побывало сотни две учеников. Многие приходили всего один раз и пропадали навсегда, заметив сразу, что легче чистить зубы через нос, чем выучить иностранный язык.
Подведя весной итоги, я обнаружила, что доход от побочного заработка равнялся моей зарплате за полгода. Я поспешила поместить эти деньги в банк, но не на сберегательную книжку, а, последовав совету одного дельного коллеги, купила на них акции. Во мне вдруг проснулось вполне человеческое стремление к коллекционированию: я стала собирать деньги. Любопытно, я никогда и нигде не слыхала, чтобы монетному двору приходилось рекламировать свою продукцию.
Благодаря педагогической деятельности я познакомилась с определенным кругом хельсинкских господ. Их отличала одна характерная черта: они больше всего давали той женщине, от которой меньше всего получали. Во время прогулок по весенним улицам Хельсинки я испытывала маленькую гордость, когда мои бывшие ученики останавливались, чтобы приветствовать меня. Тогда мне не приходила на память пословица о том, что гордость предшествует падению. Однако в скором времени я совсем перестала гордиться моим знакомством с мужчинами. Но об этом после.
Глава третья
«СВИН И КОМПАНИЯ»
Фирма «ПОТС и Кo» вышла из затруднений кризисных годов просто великолепно. При помощи маленьких взяток фирма получила большие подряды на поставки топлива и других материалов нескольким общественно полезным учреждениям. В то самое время, когда коммерческие обороты конкурентов сокращались, «ПОТС и Кo» увеличивала сбыт и подводила блестящие итоги своей деятельности. Компания умело использовала общественные интересы ради собственной выгоды. Директора компании, сидя за рулем столь успешно движущегося предприятия, естественно, не успевали следить за светофорами честности, а потому пришлось взять на службу двух опытных юристов, которые отлично знали «правила игры» как в деловой жизни, так и в политике: у бедных берут голоса, а у богатых — деньги. Мне не за что особенно благодарить директоров компании, которые очень осторожно и скупо раздавали благодарности, но зато были расточительно щедры на взыскания. Многие жители Хельсинки до сих пор еще помнят генерального директора Сеппо Свина и его кузена Симо Сяхля (бывшего Свина), долгие годы занимавшего пост вице-директора компании. Но, поскольку оба Свина уже давно не подвизаются на закопченной арене угольной торговли, я, вероятно, все-таки должна попытаться хотя бы в нескольких словах рассказать о них.
Сеппо Свин (ныне Суккула) живет в настоящее время на Канарских островах, куда переселился после того, как отсидел несколько лет в тюрьме, и, вероятно, больше не вернется в Финляндию штопать свою потрепанную честь. Симо Сяхля тем более уже не удастся исправить свою подмоченную репутацию, поскольку он умер от свинцового отравления в какой-то частной клинике осенью 1947 года. Точнее говоря, он сгрыз слишком много карандашей. Чтобы читателям были понятны некоторые мои последующие шаги, я лишь коротко — так как описывать я не умею — попытаюсь охарактеризовать этих двоюродных братьев. Если определять биологически, они относятся к семейству двуруких млекопитающих и, следовательно, выполняют свои естественные функции на высшей ступеньке животного царства.
Сеппо Свин еще очень молодым взобрался на кресло генерального директора «ПОТС и Кo». Он был коротеньким, пикником, и познал горечь утраты волос уже в двадцатипятилетнем возрасте. Поэтому он бережно начесывал реденькие сохранившиеся пряди с затылка на крышку черепа, которая блестела, как ледяная дорожка перед началом конькобежных соревнований. Низкий широкий лоб и толстый курносый нос, два упрямых жестких пучка волос, которые, казалось, вырывались наружу из ноздрей, — все это придавало ему сходство с собакой-боксером. Я сначала думала, что он не сбривает эти усы просто потому, что ничего не видит у себя под носом. Но со временем для меня стало ясно назначение этой подносной растительности: она должна была маскировать и несколько скрадывать неестественную длину его верхней губы. Одевался директор щеголевато, носил цветные ботинки и яркие галстуки, тщательно полировал ногти и поливал духами свой носовой платок.
Самая характерная черта коротеньких мужчин — властолюбие. Поэтому я никогда не удивлялась тому, что Сеппо Свин постоянно говорил о «своей», «собственной» фирме, хотя собственно ему принадлежала лишь одна шестая часть акций компании. На заседаниях правления он всегда диктовал решения в протокол. Сеппо Свин не терпел возражений и особых мнений, однако это не мешало ему с удовольствием говорить о демократии. Слово «демократия», удачно сказанное в нужный момент, сделало его членом муниципалитета, а также членом Общества друзей служебных собак, членом Общества Финляндия — Никарагуа, членом Общества покровительства эскимосам и председателем Финско-берберского объединения. Кроме того, он занимал еще много ответственных и выборных постов. Он вечно спешил, как спешат люди, главным занятием которых является представительство, а главной задачей — представлять самих себя. Когда он около полудня приходил наконец в свой директорский кабинет, то чувствовал себя до того усталым, что не мог даже поднять ноги на стол. Все служащие боялись его, не исключая и вице-директора компании Симо Сяхля, которого господь наградил счастливым даром красноречия. Его речи успешно соперничали с пантомимой: он мог говорить много и ничего не сказать.
Симо Сяхля был лет на двадцать старше своего двоюродного брата. Он тоже всегда спешил, но его спешка напоминала исторический роман: это было опирающееся на реальность произведение фантазии. Худощавый, высокого роста, с благородной сединой и преждевременно состарившейся душой иезуита, он великолепно умел пресмыкаться перед вышестоящими, но с подчиненными был жесток и груб. Я чувствовала к нему какую-то жалость, ибо слабые и больные люди всегда располагали мое сердце к милосердию. Его слабость состояла в бесхарактерности. Он имел смелость быть самим собой лишь на фотографии для паспорта, в бане и в ватерклозете. У него была неизлечимая болезнь: он все время грыз карандаши, сгрызая начисто, без остатка по полдюжины в день, отчего страдал вечными головными болями. Сторонний наблюдатель, пожалуй, мог подумать, что головная боль — это единственное, что удерживается в голове вице-директора. Он пытался изгнать боль при помощи аспирина, который секретарша приносила ему из аптеки в пакетах по полкило. Лицо этой медленно чахнущей жертвы карандашей напоминало безжизненную восковую маску, маску цвета грязной замши, за которой скрывался одинокий человек. Его единственным другом было собственное отражение в зеркале, ибо никто не доверял ему, даже его жена, почему-то уверенная, что муж способен ей изменить.
Таковы были боссы компании, под начальством которых я работала около четырех лет. Правда, они довольно долго оставляли меня в покое и как сотрудницу, и как женщину. Вечно страдавший головными болями вице-директор уже давным-давно распрощался с эротикой и мелким воровством любовных наслаждений. То, чему он научился в молодости, он в старости забыл. Генеральный директор, напротив, первое время пытался немножко волочиться за мной, но, заметив безнадежность своих покушений, перестал меня замечать. Он был самолюбив. Я поверила, что он уважает мою невинность, тем более что его личная секретарша — очень хорошенькая и очаровательно наивная женщина — шпионила не за страх, а за совесть, следила за каждым шагом своего патрона, куда бы он ни направлялся. Однако моей уверенности было суждено поколебаться. Когда секретарша Свина летом уехала в отпуск (компания оплатила ей заграничную поездку), ее шеф буквально на следующий день стал «изнывать от тоски». Общеизвестно, что тоска толкает мужчину на поиски развлечений, а «развлекаться» для них — значит делать такое, что вообще делать не следует. По этой причине любовь собственной жены развлекает их, как правило, очень редко, поскольку она дозволенная. Эта любовь не веселила и моего почтенного начальника, который стал теперь обращать особенное внимание на мои наряды, а мы, женщины, знаем, как решительно женская одежда влияет на нравственность мужчин.
Сеппо Свин был один из тех представителей мужской грубости и хамства, которые начинают супружеские отношения насилием, а затем жалуются на холодность жены. И вот он надумал пополнить свежим табачком опустошенный кисет своей эротики, найдя новый объект среди персонала служащих компании! Он плохо знал женщин, но был о них совершенно твердого мнения. Я испытала это на себе вскоре после Иванова дня, когда он пригласил меня на так называемый деловой завтрак. Было забавно наблюдать, как важность самовластного директора растворялась в алкоголе и возникал сюжет для сатиры. Он пытался быть воодушевленным, но его вдохновение плохо держалось на ногах. И я услышала — в который раз! — обычную иеремиаду захмелевшего женатого мужчины: жена его не понимает, дети распущенны, а теща совершенно невыносима. Он завидовал Адаму, у которого не было тещи, и одному своему другу, у которого, говорят, идеальная жена (до замужества она была натурщицей у художника). Слушая директора, я подумала о том, что для него брак либо порт-убежище на случай бури, либо просто бытовое удобство. Я начала немножко лучше понимать его. Его жажда обладать властью вне дома была ненасытна, потому что дома у него не было никакой власти. Он был женат на крупной, энергичной женщине, которая была на целый фут выше мужа и весила на тридцать кило больше его.
Я с опаской взглянула на часы. Время завтрака уже окончилось, а в конторе меня ждала груда писем, требующих перевода на английский язык. Было просто досадно сидеть в обществе начальника за трапезой в рабочее время и слушать сказки, которые гораздо старше самого рассказчика. Я знала, что в конторе вокруг моего пустующего стола поднимается волна возбужденного шепота. Одиннадцать одиноких или ожидающих женщин горячо обсуждали отношения, возникшие между генеральным директором и сотрудницей отдела иностранной корреспонденции. Низкая зависть вербовала к себе на службу низменные страсти, из предположений создавались факты. Я знала моих сослуживиц, которые ни в коем случае не стали бы противостоять искушению, боясь, что оно может не повториться. Они были готовы обоими глазами заглянуть в замочную скважину, лишь бы увидеть нечто такое, что им уже издавна известно. Зависть сплотила их всех против меня. Я была в их глазах счастливейшей женщиной на свете, поскольку я добилась благосклонности директора. Они были в некотором роде правы, так как шеф обрадовал меня следующим сообщением:
— Нейти Баранаускас, вы леди, вы настоящая американская леди. Поэтому я решил повысить вам месячный оклад.
Я выразила обычную благодарность и снова взглянула на часы. Тогда мой кавалер раскрыл прейскурант вин, в котором были все настроения и все жанры — от элегии до оды, — и сказал, милостиво улыбаясь:
— Вам сегодня больше не надо идти в контору. И у меня тоже случайно оказалось свободное время. Вечером, правда, заседание Тигриного общества, но я смогу руководить им по телефону.
Он принялся изучать прейскурант вин, считая опечатками все слова, которых не понимал. Алкоголь имеет обыкновение пользоваться огромным количеством псевдонимов. В ресторанах социальное положение людей определяют на основании марок заказываемых вин. Мой шеф, однако, не зная марок, выбирал, руководствуясь ценами, так как он привык всегда мыслить экономически. Я же чувствовала себя в большом затруднении, поскольку все алкогольные напитки были мне одинаково противны. Я питала отвращение к опьяняющим веществам и к пьяным людям.
Мой сотрапезник был уже в том состоянии духа, когда человек может устоять против чего угодно, но только не против соблазна. Он пересел поближе ко мне и начал говорить слова, за которые следовало бы штрафовать смехом. Он знал по опыту, что ухаживание за женщиной надо начинать с лести, поэтому он стал превозносить мою красоту и отличное знание языков. «Все это только предисловие к объяснению в любви», — подумала я. И не ошиблась: не прошло и минуты, как он сказал, что нуждается в нежности. Он прикинулся поэтичным — боже упаси нас от поэтичных мужчин! — и перешел на «ты».
— Минна, я могу сделать тебя очень счастливой, — прошептал он липким и тягучим голосом. — Ты ни в чем не будешь нуждаться.
Я отстранила его противную мягкую руку, обладавшую, видимо, природной склонностью к ощупыванию женских коленей, и пригрозила, что встану из-за стола. Он уставился на меня безжизненными рыбьими глазами, скрипнул своими искусственными зубами, пригнул жирную шею, на которой ясно обозначились горизонтальные и вертикальные складки зажиточности, сжал кулаки и громко воскликнул:
— Нейти Баранаускас! Я не терплю, когда мне противятся!
— Рабочий день уже окончен, — ответила я сухо, — а в свое свободное время я имею право делать, что хочу.
Я оскорбила его чувство собственного достоинства — бог знает, откуда оно у него завелось! — и теперь он хотел мужественным жестом поправить дело. Он начал пить коньяк — рюмка за рюмкой, — все более пьянея. Наверно, в тот вечер у него не было заседания церковного совета, а то вряд ли он стал бы так запасаться ощущением силы и смелости.
Сеппо Свин (ныне Суккула) живет в настоящее время на Канарских островах, куда переселился после того, как отсидел несколько лет в тюрьме, и, вероятно, больше не вернется в Финляндию штопать свою потрепанную честь. Симо Сяхля тем более уже не удастся исправить свою подмоченную репутацию, поскольку он умер от свинцового отравления в какой-то частной клинике осенью 1947 года. Точнее говоря, он сгрыз слишком много карандашей. Чтобы читателям были понятны некоторые мои последующие шаги, я лишь коротко — так как описывать я не умею — попытаюсь охарактеризовать этих двоюродных братьев. Если определять биологически, они относятся к семейству двуруких млекопитающих и, следовательно, выполняют свои естественные функции на высшей ступеньке животного царства.
Сеппо Свин еще очень молодым взобрался на кресло генерального директора «ПОТС и Кo». Он был коротеньким, пикником, и познал горечь утраты волос уже в двадцатипятилетнем возрасте. Поэтому он бережно начесывал реденькие сохранившиеся пряди с затылка на крышку черепа, которая блестела, как ледяная дорожка перед началом конькобежных соревнований. Низкий широкий лоб и толстый курносый нос, два упрямых жестких пучка волос, которые, казалось, вырывались наружу из ноздрей, — все это придавало ему сходство с собакой-боксером. Я сначала думала, что он не сбривает эти усы просто потому, что ничего не видит у себя под носом. Но со временем для меня стало ясно назначение этой подносной растительности: она должна была маскировать и несколько скрадывать неестественную длину его верхней губы. Одевался директор щеголевато, носил цветные ботинки и яркие галстуки, тщательно полировал ногти и поливал духами свой носовой платок.
Самая характерная черта коротеньких мужчин — властолюбие. Поэтому я никогда не удивлялась тому, что Сеппо Свин постоянно говорил о «своей», «собственной» фирме, хотя собственно ему принадлежала лишь одна шестая часть акций компании. На заседаниях правления он всегда диктовал решения в протокол. Сеппо Свин не терпел возражений и особых мнений, однако это не мешало ему с удовольствием говорить о демократии. Слово «демократия», удачно сказанное в нужный момент, сделало его членом муниципалитета, а также членом Общества друзей служебных собак, членом Общества Финляндия — Никарагуа, членом Общества покровительства эскимосам и председателем Финско-берберского объединения. Кроме того, он занимал еще много ответственных и выборных постов. Он вечно спешил, как спешат люди, главным занятием которых является представительство, а главной задачей — представлять самих себя. Когда он около полудня приходил наконец в свой директорский кабинет, то чувствовал себя до того усталым, что не мог даже поднять ноги на стол. Все служащие боялись его, не исключая и вице-директора компании Симо Сяхля, которого господь наградил счастливым даром красноречия. Его речи успешно соперничали с пантомимой: он мог говорить много и ничего не сказать.
Симо Сяхля был лет на двадцать старше своего двоюродного брата. Он тоже всегда спешил, но его спешка напоминала исторический роман: это было опирающееся на реальность произведение фантазии. Худощавый, высокого роста, с благородной сединой и преждевременно состарившейся душой иезуита, он великолепно умел пресмыкаться перед вышестоящими, но с подчиненными был жесток и груб. Я чувствовала к нему какую-то жалость, ибо слабые и больные люди всегда располагали мое сердце к милосердию. Его слабость состояла в бесхарактерности. Он имел смелость быть самим собой лишь на фотографии для паспорта, в бане и в ватерклозете. У него была неизлечимая болезнь: он все время грыз карандаши, сгрызая начисто, без остатка по полдюжины в день, отчего страдал вечными головными болями. Сторонний наблюдатель, пожалуй, мог подумать, что головная боль — это единственное, что удерживается в голове вице-директора. Он пытался изгнать боль при помощи аспирина, который секретарша приносила ему из аптеки в пакетах по полкило. Лицо этой медленно чахнущей жертвы карандашей напоминало безжизненную восковую маску, маску цвета грязной замши, за которой скрывался одинокий человек. Его единственным другом было собственное отражение в зеркале, ибо никто не доверял ему, даже его жена, почему-то уверенная, что муж способен ей изменить.
Таковы были боссы компании, под начальством которых я работала около четырех лет. Правда, они довольно долго оставляли меня в покое и как сотрудницу, и как женщину. Вечно страдавший головными болями вице-директор уже давным-давно распрощался с эротикой и мелким воровством любовных наслаждений. То, чему он научился в молодости, он в старости забыл. Генеральный директор, напротив, первое время пытался немножко волочиться за мной, но, заметив безнадежность своих покушений, перестал меня замечать. Он был самолюбив. Я поверила, что он уважает мою невинность, тем более что его личная секретарша — очень хорошенькая и очаровательно наивная женщина — шпионила не за страх, а за совесть, следила за каждым шагом своего патрона, куда бы он ни направлялся. Однако моей уверенности было суждено поколебаться. Когда секретарша Свина летом уехала в отпуск (компания оплатила ей заграничную поездку), ее шеф буквально на следующий день стал «изнывать от тоски». Общеизвестно, что тоска толкает мужчину на поиски развлечений, а «развлекаться» для них — значит делать такое, что вообще делать не следует. По этой причине любовь собственной жены развлекает их, как правило, очень редко, поскольку она дозволенная. Эта любовь не веселила и моего почтенного начальника, который стал теперь обращать особенное внимание на мои наряды, а мы, женщины, знаем, как решительно женская одежда влияет на нравственность мужчин.
Сеппо Свин был один из тех представителей мужской грубости и хамства, которые начинают супружеские отношения насилием, а затем жалуются на холодность жены. И вот он надумал пополнить свежим табачком опустошенный кисет своей эротики, найдя новый объект среди персонала служащих компании! Он плохо знал женщин, но был о них совершенно твердого мнения. Я испытала это на себе вскоре после Иванова дня, когда он пригласил меня на так называемый деловой завтрак. Было забавно наблюдать, как важность самовластного директора растворялась в алкоголе и возникал сюжет для сатиры. Он пытался быть воодушевленным, но его вдохновение плохо держалось на ногах. И я услышала — в который раз! — обычную иеремиаду захмелевшего женатого мужчины: жена его не понимает, дети распущенны, а теща совершенно невыносима. Он завидовал Адаму, у которого не было тещи, и одному своему другу, у которого, говорят, идеальная жена (до замужества она была натурщицей у художника). Слушая директора, я подумала о том, что для него брак либо порт-убежище на случай бури, либо просто бытовое удобство. Я начала немножко лучше понимать его. Его жажда обладать властью вне дома была ненасытна, потому что дома у него не было никакой власти. Он был женат на крупной, энергичной женщине, которая была на целый фут выше мужа и весила на тридцать кило больше его.
Я с опаской взглянула на часы. Время завтрака уже окончилось, а в конторе меня ждала груда писем, требующих перевода на английский язык. Было просто досадно сидеть в обществе начальника за трапезой в рабочее время и слушать сказки, которые гораздо старше самого рассказчика. Я знала, что в конторе вокруг моего пустующего стола поднимается волна возбужденного шепота. Одиннадцать одиноких или ожидающих женщин горячо обсуждали отношения, возникшие между генеральным директором и сотрудницей отдела иностранной корреспонденции. Низкая зависть вербовала к себе на службу низменные страсти, из предположений создавались факты. Я знала моих сослуживиц, которые ни в коем случае не стали бы противостоять искушению, боясь, что оно может не повториться. Они были готовы обоими глазами заглянуть в замочную скважину, лишь бы увидеть нечто такое, что им уже издавна известно. Зависть сплотила их всех против меня. Я была в их глазах счастливейшей женщиной на свете, поскольку я добилась благосклонности директора. Они были в некотором роде правы, так как шеф обрадовал меня следующим сообщением:
— Нейти Баранаускас, вы леди, вы настоящая американская леди. Поэтому я решил повысить вам месячный оклад.
Я выразила обычную благодарность и снова взглянула на часы. Тогда мой кавалер раскрыл прейскурант вин, в котором были все настроения и все жанры — от элегии до оды, — и сказал, милостиво улыбаясь:
— Вам сегодня больше не надо идти в контору. И у меня тоже случайно оказалось свободное время. Вечером, правда, заседание Тигриного общества, но я смогу руководить им по телефону.
Он принялся изучать прейскурант вин, считая опечатками все слова, которых не понимал. Алкоголь имеет обыкновение пользоваться огромным количеством псевдонимов. В ресторанах социальное положение людей определяют на основании марок заказываемых вин. Мой шеф, однако, не зная марок, выбирал, руководствуясь ценами, так как он привык всегда мыслить экономически. Я же чувствовала себя в большом затруднении, поскольку все алкогольные напитки были мне одинаково противны. Я питала отвращение к опьяняющим веществам и к пьяным людям.
Мой сотрапезник был уже в том состоянии духа, когда человек может устоять против чего угодно, но только не против соблазна. Он пересел поближе ко мне и начал говорить слова, за которые следовало бы штрафовать смехом. Он знал по опыту, что ухаживание за женщиной надо начинать с лести, поэтому он стал превозносить мою красоту и отличное знание языков. «Все это только предисловие к объяснению в любви», — подумала я. И не ошиблась: не прошло и минуты, как он сказал, что нуждается в нежности. Он прикинулся поэтичным — боже упаси нас от поэтичных мужчин! — и перешел на «ты».
— Минна, я могу сделать тебя очень счастливой, — прошептал он липким и тягучим голосом. — Ты ни в чем не будешь нуждаться.
Я отстранила его противную мягкую руку, обладавшую, видимо, природной склонностью к ощупыванию женских коленей, и пригрозила, что встану из-за стола. Он уставился на меня безжизненными рыбьими глазами, скрипнул своими искусственными зубами, пригнул жирную шею, на которой ясно обозначились горизонтальные и вертикальные складки зажиточности, сжал кулаки и громко воскликнул:
— Нейти Баранаускас! Я не терплю, когда мне противятся!
— Рабочий день уже окончен, — ответила я сухо, — а в свое свободное время я имею право делать, что хочу.
Я оскорбила его чувство собственного достоинства — бог знает, откуда оно у него завелось! — и теперь он хотел мужественным жестом поправить дело. Он начал пить коньяк — рюмка за рюмкой, — все более пьянея. Наверно, в тот вечер у него не было заседания церковного совета, а то вряд ли он стал бы так запасаться ощущением силы и смелости.