Разве это не поэзия?
Мы ко многому уже привыкли. Мы не видели старого сельского хозяйства, поэтому мы многое не можем теперь оценить. Взять хотя бы обработку земли. Ты, конечно, видел, как в дни пахоты по полям скользят быстроходные земледробилки. Ты, может быть, бродил по вспаханному полю, похожему на мягкую перину, может быть, брал в руки землю, напоминающую пух? А ведь сколько ума и энергии было затрачено, чтобы добиться этого! Я видела в старых книгах машины, которые назывались тракторами и которые считались в старину последним достижением техники. Эти тракторы ползали по земле со скоростью черепахи, утрамбовывали и деформировали своей тяжестью земли, портили ее, отнимали живородящую силу, и все же люди гордились этими уродами. Все-таки это было лучше коня с сохою…
Ах, если бы старые люди взглянули на наши поля. Вот они-то, я уж за это ручаюсь, они безусловно почувствовали бы в этом поэзию. А новые, физические методы обработки почвы? Честное слово, ты даже не подозреваешь того, что сейчас делается на полях.
Я некоторое время жила в опытном совхозе… Если бы ты, Павел, видел, какие величайшие революции зреют в этом совхозе. Я могла бы рассказывать до утра о новшествах и все-таки не успела бы рассказать всего. Когда я работала там, мы производили опыты повышения плотности атмосферного электричества над полями.
– Гм…
– Тебе непонятно? Видишь ли, процесс ассимиляции и дыхания в растениях зависит от количества ионов в воздухе. С повышением числа ионов 16, а следовательно и электропроводности атмосферы, жизненные процессы протекают более интенсивно.
16Заряженные частицы.
Это зависит от того, что скопление атмосферного электричества способствует повышенному усвоению растениями питательных веществ из воздуха. В этой области мы уже многого добились. Когда же задача будет разрешена окончательно… Знаешь ли ты, что будет тогда?
– Гм…
– Тогда тебе уже не придется никогда в жизни работать на заводах минеральных удобрений. Эти заводы мы закроем навсегда… Поэзия это или проза?… А пересадка?… Однако скажи мне сначала, сколько килограммов зерна, по твоему ученому мнению, требуется для обсеменения гектара земли?
– М-м… Кажется около 100 килограммов.
– Прекрасно. А знаешь ли ты, что в совхозах Северного Кавказа и во многих совхозах Центрально-черноземной области для этой цели идет всего лишь 5 килограммов.
– То есть…
– Вот видишь, ты уже заинтересовался. Ах, Павел, как тебе не стыдно! Ведь у нас теперь почти всюду пользуются методом грядовых культур, а ты об этом как будто и не слышал. Нет, ты обязательно должен посмотреть на работу пересадочных машин. Самых умных машин, я сказала бы.
– Это… действительно интересно!
– Еще бы! Ты посмотрел бы на эти неуклюжие махины, когда они подходят к рассадникам. Огромные и неповоротливые, они осторожно вползают на зелень, бережно опускают железные руки с тысячами пальцев, выдергивают из земли рассаду, едва достигшую 15 сантиметров, и ворча уползают на пахоту. Здесь, так же осторожно продвигаясь вперед, они опускают ростки в пашню и присыпают их землей. Умны - непостижимо. Можешь проверять их, можешь придираться к ним. Они спокойны. На каждом квадратном метре они оставляют ровно 10 ростков. Ни больше, ни меньше. На каждом гектаре 100.000 ростков. Изумительные машины!
– Я, кажется, начинаю чувствовать к ним симпатию,- сказал Павел, - и уж, во всяком случае, при первой встрече с ними попробую взять у них несколько уроков математики.
– Не бесполезно. Тем более, что у них своя точка зрения на математику.
– Вот как!
– Этой самой математике они сейчас обучают все зерновое хозяйство. Если раньше, года три-четыре назад, рекордным урожаем пшеницы считали урожай в 4.800 килограммов, то с применением пересадочных машин - рекордным урожаем называется такое арифметическое действие, когда на один гектар высевается 5 килограммов зерна, а во время уборки снимается 10.000 килограммов. Теперь прими во внимание, что опыты по сокращению вегетационного периода растений в течение уже ближайших лет позволят нам снимать не два урожая в лето, а три. Иначе говоря, один гектар будет давать 30.000 килограммов зерна. Человек тридцатых годов, собиравший с гектара советской земли не более 2.000 килограммов, почувствовал бы в этих цифрах подлинную поэзию.
– Пожалуй, наши поля со временем разрешат и топливный кризис.
– А что? Если взяться за дело как следует, то зерно, как топливо, может быть большим подспорьем в энергетическом хозяйстве… Но неужели ты впервые слышишь о пересадке?
– Представь себе, что это так. Во-первых, я никогда не интересовался сельским хозяйством, а во-вторых, когда я попал на работу в один из агрогородов, то ничего этого не видел.
– Ты работал…
– В районе северных черноземов.
– Ах, так… Ну, тогда для меня все понятно 17. И я могу в таком случае открывать для тебя Америки через каждые пять минут.
17Северные черноземы в районе Тулы, Тамбова и Орла в описываемое нами время являются семеноводческим районом, дающим семена селекционных зерновых растений для всех районов СССР.
Между прочим, сельское хозяйство в это время «районировано» окончательно. Земли, пригодные только для льна, уже не засеваются пшеницей и рожью, а там, где выгоднее садить картофель, уже нельзя встретить ни одного колоса зерновых.
Так, в Московской и Ленинградской областях (в последней на высушенных болотах, главным образом) сельское хозяйство развивается, как кормовая база для разведения молочного скота. Наряду с луговым травосеянием и культурой подсолнечника (силосный норм) здесь также идет развитие и огородных культур.
На Западе, в Белоруссии, сельское хозяйство представляет собой обширные поля корнеплодов, которые являются кормовой базой для широко поставленного здесь свиноводства и беконной промышленности.
Правобережье Украины - область сахарной свеклы.
Об остальных районах мы уже вскользь говорили.
Необычайное благоустройство транспорта позволяет производить обмен продуктами бесперебойно, а это обстоятельство дает возможность пользоваться землей так, как мы мечтали о том в тридцатых годах.
Она откинула волосы назад и, повернув регулятор пара, сказала:
– Вот так же, как ты, я относилась к сельскому хозяйству до того момента, пока не узнала его. Но стоило мне посмотреть одним только глазом на наши поля, и я стала пейзанкой.
Она вдруг рассмеялась.
– Представь себе мое удивление, когда в совхозе лекарственных трав мне предложили заняться… Ну, чем бы ты думал? Тебе никогда не догадаться. Мне предложили удобрять… воздух.
– Что-о?
– Вот так же, как у тебя, очевидно, и у меня полезли глаза на лоб. Почему же, говорю, воздух? А это, говорят мне, участок с чрезвычайно редкими нежными растениями. Мы, говорят, должны их беречь, как свои мозги. Словом, мне вручили баллоны с углекислотой и заставили выпускать ее на гряды. Оказывается, это не так уж глупо, как мне показалось сразу. Дело в том, что углекислота, вылитая на гряды, повышает процент содержания углекислоты в низших слоях воздуха и тем самым придает большую интенсивность процессам усвоения растениями солнечной энергии.
– Позволь, к чему же это делать? Стоит только удобрить землю известью и - пожалуйста - получай углекислоту в любых количествах.
– Когда же растение получает углекислоту еще раз и в другой комбинации, так ты понимаешь, надеюсь, что от этого вторичного воздействия оно становится еще крепче на ноги.
– Скажи мне, - обратился к своей собеседнице Павел, - не рекомендовал ли тебе отец - я говорю о письме - обратить меня в сельскохозяйственную веру.
Кира вспыхнула до корней волос. Закусив губу, она склонилась над конвейером, внезапно заинтересовавшись процессом работы.
– Я угадал?
– Ты хочешь знать содержание письма? - смутилась Кира.
– Да!
– Может быть… со временем… я покажу тебе…
– Что я должен сделать для того…
– Замолчи пожалуйста! - крикнула Кира.
– Хорошо! - комически вздохнул Стельмах,-я не буду говорить о письме. Продолжай.
Кира молчала.
–Ну, что же, - пытался вызвать ее на разговор Павел, - с тех пор, значит, ты смотришь на жизнь глазами маньяка.
– Не совсем, - неохотно ответила Кира, - но я уже и не осуждаю его. После этого урока я начала смотреть совсем иначе на людей, чем когда-то смотрела. Его увлечение конечно ненормально для человека нашего времени, однако таких чудаков, как я убедилась впоследствии, можно встретите на каждом шагу. Для одного весь мир заключен в химические формулы, другой бредит математикой, третьи помешаны на искусстве, ну, а некоторые носятся где-то в межпланетном пространстве.
– Прекрасно, очень прекрасно! - сердито заметил Павел, - но если ты будешь невоздержана на язык, то я захвачу тебя в сферический гараж и сделаю звездопоклонницей.
– Что ж, может быть и твоя работа не менее интересна.
– Я думаю! - гордо сказал Павел.
* * *
* * *
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
* * *
* * *
* * *
* * *
Мы ко многому уже привыкли. Мы не видели старого сельского хозяйства, поэтому мы многое не можем теперь оценить. Взять хотя бы обработку земли. Ты, конечно, видел, как в дни пахоты по полям скользят быстроходные земледробилки. Ты, может быть, бродил по вспаханному полю, похожему на мягкую перину, может быть, брал в руки землю, напоминающую пух? А ведь сколько ума и энергии было затрачено, чтобы добиться этого! Я видела в старых книгах машины, которые назывались тракторами и которые считались в старину последним достижением техники. Эти тракторы ползали по земле со скоростью черепахи, утрамбовывали и деформировали своей тяжестью земли, портили ее, отнимали живородящую силу, и все же люди гордились этими уродами. Все-таки это было лучше коня с сохою…
Ах, если бы старые люди взглянули на наши поля. Вот они-то, я уж за это ручаюсь, они безусловно почувствовали бы в этом поэзию. А новые, физические методы обработки почвы? Честное слово, ты даже не подозреваешь того, что сейчас делается на полях.
Я некоторое время жила в опытном совхозе… Если бы ты, Павел, видел, какие величайшие революции зреют в этом совхозе. Я могла бы рассказывать до утра о новшествах и все-таки не успела бы рассказать всего. Когда я работала там, мы производили опыты повышения плотности атмосферного электричества над полями.
– Гм…
– Тебе непонятно? Видишь ли, процесс ассимиляции и дыхания в растениях зависит от количества ионов в воздухе. С повышением числа ионов 16, а следовательно и электропроводности атмосферы, жизненные процессы протекают более интенсивно.
16Заряженные частицы.
Это зависит от того, что скопление атмосферного электричества способствует повышенному усвоению растениями питательных веществ из воздуха. В этой области мы уже многого добились. Когда же задача будет разрешена окончательно… Знаешь ли ты, что будет тогда?
– Гм…
– Тогда тебе уже не придется никогда в жизни работать на заводах минеральных удобрений. Эти заводы мы закроем навсегда… Поэзия это или проза?… А пересадка?… Однако скажи мне сначала, сколько килограммов зерна, по твоему ученому мнению, требуется для обсеменения гектара земли?
– М-м… Кажется около 100 килограммов.
– Прекрасно. А знаешь ли ты, что в совхозах Северного Кавказа и во многих совхозах Центрально-черноземной области для этой цели идет всего лишь 5 килограммов.
– То есть…
– Вот видишь, ты уже заинтересовался. Ах, Павел, как тебе не стыдно! Ведь у нас теперь почти всюду пользуются методом грядовых культур, а ты об этом как будто и не слышал. Нет, ты обязательно должен посмотреть на работу пересадочных машин. Самых умных машин, я сказала бы.
– Это… действительно интересно!
– Еще бы! Ты посмотрел бы на эти неуклюжие махины, когда они подходят к рассадникам. Огромные и неповоротливые, они осторожно вползают на зелень, бережно опускают железные руки с тысячами пальцев, выдергивают из земли рассаду, едва достигшую 15 сантиметров, и ворча уползают на пахоту. Здесь, так же осторожно продвигаясь вперед, они опускают ростки в пашню и присыпают их землей. Умны - непостижимо. Можешь проверять их, можешь придираться к ним. Они спокойны. На каждом квадратном метре они оставляют ровно 10 ростков. Ни больше, ни меньше. На каждом гектаре 100.000 ростков. Изумительные машины!
– Я, кажется, начинаю чувствовать к ним симпатию,- сказал Павел, - и уж, во всяком случае, при первой встрече с ними попробую взять у них несколько уроков математики.
– Не бесполезно. Тем более, что у них своя точка зрения на математику.
– Вот как!
– Этой самой математике они сейчас обучают все зерновое хозяйство. Если раньше, года три-четыре назад, рекордным урожаем пшеницы считали урожай в 4.800 килограммов, то с применением пересадочных машин - рекордным урожаем называется такое арифметическое действие, когда на один гектар высевается 5 килограммов зерна, а во время уборки снимается 10.000 килограммов. Теперь прими во внимание, что опыты по сокращению вегетационного периода растений в течение уже ближайших лет позволят нам снимать не два урожая в лето, а три. Иначе говоря, один гектар будет давать 30.000 килограммов зерна. Человек тридцатых годов, собиравший с гектара советской земли не более 2.000 килограммов, почувствовал бы в этих цифрах подлинную поэзию.
– Пожалуй, наши поля со временем разрешат и топливный кризис.
– А что? Если взяться за дело как следует, то зерно, как топливо, может быть большим подспорьем в энергетическом хозяйстве… Но неужели ты впервые слышишь о пересадке?
– Представь себе, что это так. Во-первых, я никогда не интересовался сельским хозяйством, а во-вторых, когда я попал на работу в один из агрогородов, то ничего этого не видел.
– Ты работал…
– В районе северных черноземов.
– Ах, так… Ну, тогда для меня все понятно 17. И я могу в таком случае открывать для тебя Америки через каждые пять минут.
17Северные черноземы в районе Тулы, Тамбова и Орла в описываемое нами время являются семеноводческим районом, дающим семена селекционных зерновых растений для всех районов СССР.
Между прочим, сельское хозяйство в это время «районировано» окончательно. Земли, пригодные только для льна, уже не засеваются пшеницей и рожью, а там, где выгоднее садить картофель, уже нельзя встретить ни одного колоса зерновых.
Так, в Московской и Ленинградской областях (в последней на высушенных болотах, главным образом) сельское хозяйство развивается, как кормовая база для разведения молочного скота. Наряду с луговым травосеянием и культурой подсолнечника (силосный норм) здесь также идет развитие и огородных культур.
На Западе, в Белоруссии, сельское хозяйство представляет собой обширные поля корнеплодов, которые являются кормовой базой для широко поставленного здесь свиноводства и беконной промышленности.
Правобережье Украины - область сахарной свеклы.
Об остальных районах мы уже вскользь говорили.
Необычайное благоустройство транспорта позволяет производить обмен продуктами бесперебойно, а это обстоятельство дает возможность пользоваться землей так, как мы мечтали о том в тридцатых годах.
Она откинула волосы назад и, повернув регулятор пара, сказала:
– Вот так же, как ты, я относилась к сельскому хозяйству до того момента, пока не узнала его. Но стоило мне посмотреть одним только глазом на наши поля, и я стала пейзанкой.
Она вдруг рассмеялась.
– Представь себе мое удивление, когда в совхозе лекарственных трав мне предложили заняться… Ну, чем бы ты думал? Тебе никогда не догадаться. Мне предложили удобрять… воздух.
– Что-о?
– Вот так же, как у тебя, очевидно, и у меня полезли глаза на лоб. Почему же, говорю, воздух? А это, говорят мне, участок с чрезвычайно редкими нежными растениями. Мы, говорят, должны их беречь, как свои мозги. Словом, мне вручили баллоны с углекислотой и заставили выпускать ее на гряды. Оказывается, это не так уж глупо, как мне показалось сразу. Дело в том, что углекислота, вылитая на гряды, повышает процент содержания углекислоты в низших слоях воздуха и тем самым придает большую интенсивность процессам усвоения растениями солнечной энергии.
– Позволь, к чему же это делать? Стоит только удобрить землю известью и - пожалуйста - получай углекислоту в любых количествах.
– Когда же растение получает углекислоту еще раз и в другой комбинации, так ты понимаешь, надеюсь, что от этого вторичного воздействия оно становится еще крепче на ноги.
– Скажи мне, - обратился к своей собеседнице Павел, - не рекомендовал ли тебе отец - я говорю о письме - обратить меня в сельскохозяйственную веру.
Кира вспыхнула до корней волос. Закусив губу, она склонилась над конвейером, внезапно заинтересовавшись процессом работы.
– Я угадал?
– Ты хочешь знать содержание письма? - смутилась Кира.
– Да!
– Может быть… со временем… я покажу тебе…
– Что я должен сделать для того…
– Замолчи пожалуйста! - крикнула Кира.
– Хорошо! - комически вздохнул Стельмах,-я не буду говорить о письме. Продолжай.
Кира молчала.
–Ну, что же, - пытался вызвать ее на разговор Павел, - с тех пор, значит, ты смотришь на жизнь глазами маньяка.
– Не совсем, - неохотно ответила Кира, - но я уже и не осуждаю его. После этого урока я начала смотреть совсем иначе на людей, чем когда-то смотрела. Его увлечение конечно ненормально для человека нашего времени, однако таких чудаков, как я убедилась впоследствии, можно встретите на каждом шагу. Для одного весь мир заключен в химические формулы, другой бредит математикой, третьи помешаны на искусстве, ну, а некоторые носятся где-то в межпланетном пространстве.
– Прекрасно, очень прекрасно! - сердито заметил Павел, - но если ты будешь невоздержана на язык, то я захвачу тебя в сферический гараж и сделаю звездопоклонницей.
– Что ж, может быть и твоя работа не менее интересна.
– Я думаю! - гордо сказал Павел.
* * *
Случилось так, что они встречались почти каждый день. Они вместе обедали и вечерами подолгу болтали о том, что приходило им в голову.
Кира была не только остроумной собеседницей, но и хорошим приятелем. Разносторонне образованная, она, как и большинство людей ее возраста, прекрасно знала технику, увлекалась медициной, рисовала, обладала солидными знаниями в области точных наук, была неравнодушна к поэзии.
Но кажется более всего она любила музыку.
Нередко после ужина они заходили в отель «Звездные пути», где остановилась Кира, открывали настежь окна, выдвигали кабинетный рояль на середину… Тонкие и сильные пальцы Киры погружались в белые клавиши; рояль шумно вздыхал, гудел, точно прибой в рассветный час, и вдруг осыпал полумрак весенними мелодиями. Откинувшись назад, Кира смотрела широко открытыми глазами в лицо Павла и звучным голосом импровизировала:
– Ты видишь сад… Он белый, белый… От цветов… от радости… Над садом ласковое голубое небо… Летят птицы… Это весна, Павел… Слышишь радостное курлыканье журавлей… Чувствуешь, как теплый ветер дует в твои ресницы… Прохладные ветви деревьев касаются жаркого лица… Цветет земля… Шумят весенние ручьи…
В полумраке комнаты она походила на белую птицу из сказок древних. Медленно раскачиваясь телом, она неутомимыми руками создавала хрупкий, стеклянный мир, который гремел под напором весенних ветров.
– Все голубое, голубое… Дали призрачны… Море ласковое… Огромный мир дышит спокойно и мудро… И над миром несется песня… Радуйтесь… Каждое мгновенье прекрасно… Веселитесь… День чист… Белые сады клонятся к земле под тяжестью цветов…
Она вскакивала, со смехом подбегала к Павлу.
– Ну? Что ты скажешь?
– Это недурно!
– Тебе понравилось?
– Да, это мне нравится, но не слишком ли прозрачна музыка?
Тогда она подбегала к роялю снова:
– Ну, вот, послушай это.
Горячая музыка вспыхивала под ее пальцами. Беспокойная и тяжелая, она смущала, наполняла сердце тревогой.
– Это человек… Это огромный, сильный человек… В туманах, во мгле поднимается он… Теплая и сонная земля качается под его ногами… В мироздании по неведомым путям стремительно летит Земля… И на Земле человек… Зорким взглядом он смотрит по сторонам… Земля… Миры… Человек огромен… Человек могуч… Он встает во весь рост, и вселенная пропадает за его плечами… Связка стальных тросов шуршит в его руках… Он поднимает голову…
Музыка нарастает. В тяжелую и беспокойную ритмику внезапно врывается взрыв.
– Довольно! Я устала!
Тогда они выходили на балкон и молча сидели, вдыхая эротический запах лилий, прислушиваясь к шуму моря.
Высоко над головами в темном южном небе дрожали зеленые мохнатые звезды, проносились, сверкая прожекторами, ночные самолеты. В темных садах бродил приглушенный смех. На пляже гремела песня. Она то взлетала высоко вверх и неожиданной ракетой сверкала и рассыпалась, то вдруг повисала где-то вдали одной нотой щемящей сердце. Вверху шуршали крылья аэроптеров, любителей ночных прогулок.
– Хорошо все-таки жить! - вздыхала Кира.
Иногда в рассветный час она врывалась к Павлу, заставляла его одеваться и тащила на пляж.
– Довольно спать! - кричала она. - Мир проснулся и вода тепла… Можно уже купаться.
Они бежали к морю.
Сильные и здоровые, они возились, поднимая тучи брызг. Фыркая, точно тюлени, плавали в розовой от зари воде, уплывали далеко от берега, пели песни, кричали, смеялись, потом усталые, мокрые, взбирались на скалы.
Огромное солнце вставало над морем. Кира протягивала к солнцу, руки и, дурачась, кричала:
– Солнце, здравствуй!
Заражаясь ее настроением, Павел делал в сторону светила приветственный жест:
– Здорово, старина! - фамильярничал Павел с солнцем.
Незаметно пролетел месяц отдыха в Солнцеграде.
Кира была не только остроумной собеседницей, но и хорошим приятелем. Разносторонне образованная, она, как и большинство людей ее возраста, прекрасно знала технику, увлекалась медициной, рисовала, обладала солидными знаниями в области точных наук, была неравнодушна к поэзии.
Но кажется более всего она любила музыку.
Нередко после ужина они заходили в отель «Звездные пути», где остановилась Кира, открывали настежь окна, выдвигали кабинетный рояль на середину… Тонкие и сильные пальцы Киры погружались в белые клавиши; рояль шумно вздыхал, гудел, точно прибой в рассветный час, и вдруг осыпал полумрак весенними мелодиями. Откинувшись назад, Кира смотрела широко открытыми глазами в лицо Павла и звучным голосом импровизировала:
– Ты видишь сад… Он белый, белый… От цветов… от радости… Над садом ласковое голубое небо… Летят птицы… Это весна, Павел… Слышишь радостное курлыканье журавлей… Чувствуешь, как теплый ветер дует в твои ресницы… Прохладные ветви деревьев касаются жаркого лица… Цветет земля… Шумят весенние ручьи…
В полумраке комнаты она походила на белую птицу из сказок древних. Медленно раскачиваясь телом, она неутомимыми руками создавала хрупкий, стеклянный мир, который гремел под напором весенних ветров.
– Все голубое, голубое… Дали призрачны… Море ласковое… Огромный мир дышит спокойно и мудро… И над миром несется песня… Радуйтесь… Каждое мгновенье прекрасно… Веселитесь… День чист… Белые сады клонятся к земле под тяжестью цветов…
Она вскакивала, со смехом подбегала к Павлу.
– Ну? Что ты скажешь?
– Это недурно!
– Тебе понравилось?
– Да, это мне нравится, но не слишком ли прозрачна музыка?
Тогда она подбегала к роялю снова:
– Ну, вот, послушай это.
Горячая музыка вспыхивала под ее пальцами. Беспокойная и тяжелая, она смущала, наполняла сердце тревогой.
– Это человек… Это огромный, сильный человек… В туманах, во мгле поднимается он… Теплая и сонная земля качается под его ногами… В мироздании по неведомым путям стремительно летит Земля… И на Земле человек… Зорким взглядом он смотрит по сторонам… Земля… Миры… Человек огромен… Человек могуч… Он встает во весь рост, и вселенная пропадает за его плечами… Связка стальных тросов шуршит в его руках… Он поднимает голову…
Музыка нарастает. В тяжелую и беспокойную ритмику внезапно врывается взрыв.
– Довольно! Я устала!
Тогда они выходили на балкон и молча сидели, вдыхая эротический запах лилий, прислушиваясь к шуму моря.
Высоко над головами в темном южном небе дрожали зеленые мохнатые звезды, проносились, сверкая прожекторами, ночные самолеты. В темных садах бродил приглушенный смех. На пляже гремела песня. Она то взлетала высоко вверх и неожиданной ракетой сверкала и рассыпалась, то вдруг повисала где-то вдали одной нотой щемящей сердце. Вверху шуршали крылья аэроптеров, любителей ночных прогулок.
– Хорошо все-таки жить! - вздыхала Кира.
Иногда в рассветный час она врывалась к Павлу, заставляла его одеваться и тащила на пляж.
– Довольно спать! - кричала она. - Мир проснулся и вода тепла… Можно уже купаться.
Они бежали к морю.
Сильные и здоровые, они возились, поднимая тучи брызг. Фыркая, точно тюлени, плавали в розовой от зари воде, уплывали далеко от берега, пели песни, кричали, смеялись, потом усталые, мокрые, взбирались на скалы.
Огромное солнце вставало над морем. Кира протягивала к солнцу, руки и, дурачась, кричала:
– Солнце, здравствуй!
Заражаясь ее настроением, Павел делал в сторону светила приветственный жест:
– Здорово, старина! - фамильярничал Павел с солнцем.
Незаметно пролетел месяц отдыха в Солнцеграде.
* * *
В день отъезда Киры Павел старался шутить, однако в глубине сознания ворочалось что-то неприятное, и это чувство не оставляло Павла весь день.
– Ты недурной товарищ! - бормотал Павел, пожимая сильную руку Киры, - и я, пожалуй, без тебя пролью немало слез.
Улыбаясь, он смотрел в глаза Киры, но, не будучи в силах выдержать встречный взгляд, щурился, надвигал шляпу на нос и говорил в свое оправдание:
– Я, кажется, сегодня ослепну от солнца.
На аэровокзале они сидели в ожидании самолета больше часа, и за это время у них не нашлось ни одного слова для разговора, но в ту минуту, когда самолет упал на площадку и пассажиры поспешили в кабины, они, перебивая друг друга, начали говорить вдруг обо всем.
– Мы неплохо здесь жили, - твердил Павел.
– Но ты непременно должен побывать в совхозе, - бормотала Кира.
– Обязательно, это я уже твердо…
– Непременно… Хорошо?
– И там, где была ты… Я очень заинтересовался…
Павел ласково взял руку Киры и неожиданно для самого себя спросил:
– Ну, ты теперь мне можешь сказать, что было в письме?
– Что? - вспыхнула Кира.
– Я говорю про то письмо.
– Про то письмо… - повторила Кира в замешательстве потом, улыбаясь, сказала:
– Теперь мне кажется… со временем… ты узнаешь…
Самолет рванулся и через минуту превратился в черную точку, которая затерялась в голубом сияющем просторе.
– Ты недурной товарищ! - бормотал Павел, пожимая сильную руку Киры, - и я, пожалуй, без тебя пролью немало слез.
Улыбаясь, он смотрел в глаза Киры, но, не будучи в силах выдержать встречный взгляд, щурился, надвигал шляпу на нос и говорил в свое оправдание:
– Я, кажется, сегодня ослепну от солнца.
На аэровокзале они сидели в ожидании самолета больше часа, и за это время у них не нашлось ни одного слова для разговора, но в ту минуту, когда самолет упал на площадку и пассажиры поспешили в кабины, они, перебивая друг друга, начали говорить вдруг обо всем.
– Мы неплохо здесь жили, - твердил Павел.
– Но ты непременно должен побывать в совхозе, - бормотала Кира.
– Обязательно, это я уже твердо…
– Непременно… Хорошо?
– И там, где была ты… Я очень заинтересовался…
Павел ласково взял руку Киры и неожиданно для самого себя спросил:
– Ну, ты теперь мне можешь сказать, что было в письме?
– Что? - вспыхнула Кира.
– Я говорю про то письмо.
– Про то письмо… - повторила Кира в замешательстве потом, улыбаясь, сказала:
– Теперь мне кажется… со временем… ты узнаешь…
Самолет рванулся и через минуту превратился в черную точку, которая затерялась в голубом сияющем просторе.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Остаток последней декады отдыха Павел изнывал от нетерпенья. Ему хотелось как можно скорее вернуться к своей работе. Так, по крайней мере, он уверял себя. Но дни, как нарочно тянулись медленно. Павел, волновался и наконец, за день до окончания срока своего пребывания в Солнцеграде, решил вылететь в Магнитогорск.
– Несомненно одно, - рассуждал Павел, - мой организм окреп. Лишние дни пребывания здесь уже ничего не дадут мне. Пора работать. Да, да…
Приняв решение, Павел повеселел.
Сняв пиджак, он с воодушевлением принялся за уборку помещения, потом взял горячую ванну, переменил одежду и не медля двинулся на аэровокзал, насвистывая бравурный марш «Труд свободен».
Большое внутреннее чувство согревало его, распирало грудь, заставляло сердце биться особенным, радостным ритмом.
Ему хотелось работать, проявить себя. Увидев приближающийся самолет, он сдернул с головы шляпу и весело размахивал ею. Когда же самолет упал на площадку, он бросился в кабину управления и, не отдавая себе отчета в своих действиях, крикнул пилоту:
– Алло, дружище. Хочешь, сменю тебя?
– До Магнитогорска?… А почему?
– Надоело бездельничать… Четыре декады без работы.
Пилот торопливо сбросил с себя комбинезон.
– Садись! - крикнул он. - Само небо посылает тебя… Мне дозарезу нужно быть сегодня в Одессе, и если бы не ты…
– Ладно, ладно! - хлопнул его по плечу Павел, - поменьше слов, дружище. Где маршрутная карта?
Облачившись в комбинезон, Павел влез в кабину управления, и спустя несколько минут самолет отделился от земли, управляемый новым пилотом.
– Несомненно одно, - рассуждал Павел, - мой организм окреп. Лишние дни пребывания здесь уже ничего не дадут мне. Пора работать. Да, да…
Приняв решение, Павел повеселел.
Сняв пиджак, он с воодушевлением принялся за уборку помещения, потом взял горячую ванну, переменил одежду и не медля двинулся на аэровокзал, насвистывая бравурный марш «Труд свободен».
Большое внутреннее чувство согревало его, распирало грудь, заставляло сердце биться особенным, радостным ритмом.
Ему хотелось работать, проявить себя. Увидев приближающийся самолет, он сдернул с головы шляпу и весело размахивал ею. Когда же самолет упал на площадку, он бросился в кабину управления и, не отдавая себе отчета в своих действиях, крикнул пилоту:
– Алло, дружище. Хочешь, сменю тебя?
– До Магнитогорска?… А почему?
– Надоело бездельничать… Четыре декады без работы.
Пилот торопливо сбросил с себя комбинезон.
– Садись! - крикнул он. - Само небо посылает тебя… Мне дозарезу нужно быть сегодня в Одессе, и если бы не ты…
– Ладно, ладно! - хлопнул его по плечу Павел, - поменьше слов, дружище. Где маршрутная карта?
Облачившись в комбинезон, Павел влез в кабину управления, и спустя несколько минут самолет отделился от земли, управляемый новым пилотом.
* * *
– Как так? - удивился Нефелин, встретив Павла, - по нашим расчетам ты должен прибыть завтра, и вдруг…
– Что делать?! Я не оправдал ваших надежд…
– Скучновато?…
– Я мог бы сойти с ума от безделья, если бы мне пришлось отдыхать еще две декады… Ну, что здесь нового?
– Будет бой…
– Положение серьезное?
– Для оппозиции, дружище. Для оппозиции. Впрочем, садись и слушай.
Друзья сели.
Нефелин постучал пальцами по столу:
– Как мы и предполагали, оппозиция в Совете ста составляет меньшинство. По нашим сведениям, человек десять или пятнадцать будут поддерживать Молибдена. Но…
Нефелин поднял палец вверх и сдвинул брови.
– Но можно ожидать больших неприятностей. Все дело заключается в докладе Василия Иванова.
– Этот?… Юноша?…
– Да. Юноша…
– Он с Молибденом?
– Он с нами. Но дело вовсе не в том, кому принадлежат его симпатии. Решающее слово принадлежит его докладу о состоянии энергетического хозяйства.
– Ты думаешь?…
– Пока я еще ничего не думаю… Прежде всего я хотел бы знать, как серьезна проблема энергетики. Думать мы будем после.
– Иначе говоря…
– Иначе говоря, работа в этой области еще не закончена. Я ничего еще не знаю. Отдельные цифры… Разрозненные факты… Все это чепуха. Но если Молибден не преувеличивает значения вопроса…
Нефелин положил руку на плечо Павлу:
– Будем откровенны… Ведь ты же не станешь настаивать на продолжении опытов, если Иванов поставит нас лицом к лицу с энергетическою катастрофой.
– Зачем ты спрашиваешь? - пожал плечами Павел.
– Ну, вот… Ну, вот… Так решили мы. Сейчас подготовительные работы закончены. Миллионы ждут доклада. И если дело с энергетикой не так плохо, - от Молибдена и его группы останется пыль. Мы разнесем его в пух и прах.
– Значит ждать?
– Да… Придется две декады подождать.
– Сессия Совета семнадцатого?
– Семнадцатого! Начало работ в 12 часов.
– Так.
Павел задумался.
– Думай, не думай, а приходится ждать. Ничего не поделаешь.
– Я не о том… Видишь ли, я хотел бы повидать перед сессией Молибдена… Не поехать ли мне в Москву? Как ты думаешь?
– Не понимаю, для чего тебе понадобилось это свидание.
Павел смутился.
– Я и сам не знаю… Но Молибден так настойчиво приглашал меня. Может быть…
– Как хочешь. Можешь конечно побывать и у Молибдена. Работать ты все равно ведь не станешь сейчас. Я на твоем месте ничего не мог бы делать до разрешения вопроса.
Павел встал.
– Ты убедил меня! - протянул он Нефелину руку. - Я лечу в Москву… Значит, до сессии!
– До сессии!
Через час он покинул Магнитогорск.
Уезжая Павел даже не предполагал, при каких необычайных обстоятельствах он попадет обратно в этот город. В эту минуту мысли Павла витали уже далеко впереди, в центральном городе СССР, Москве.
– Что делать?! Я не оправдал ваших надежд…
– Скучновато?…
– Я мог бы сойти с ума от безделья, если бы мне пришлось отдыхать еще две декады… Ну, что здесь нового?
– Будет бой…
– Положение серьезное?
– Для оппозиции, дружище. Для оппозиции. Впрочем, садись и слушай.
Друзья сели.
Нефелин постучал пальцами по столу:
– Как мы и предполагали, оппозиция в Совете ста составляет меньшинство. По нашим сведениям, человек десять или пятнадцать будут поддерживать Молибдена. Но…
Нефелин поднял палец вверх и сдвинул брови.
– Но можно ожидать больших неприятностей. Все дело заключается в докладе Василия Иванова.
– Этот?… Юноша?…
– Да. Юноша…
– Он с Молибденом?
– Он с нами. Но дело вовсе не в том, кому принадлежат его симпатии. Решающее слово принадлежит его докладу о состоянии энергетического хозяйства.
– Ты думаешь?…
– Пока я еще ничего не думаю… Прежде всего я хотел бы знать, как серьезна проблема энергетики. Думать мы будем после.
– Иначе говоря…
– Иначе говоря, работа в этой области еще не закончена. Я ничего еще не знаю. Отдельные цифры… Разрозненные факты… Все это чепуха. Но если Молибден не преувеличивает значения вопроса…
Нефелин положил руку на плечо Павлу:
– Будем откровенны… Ведь ты же не станешь настаивать на продолжении опытов, если Иванов поставит нас лицом к лицу с энергетическою катастрофой.
– Зачем ты спрашиваешь? - пожал плечами Павел.
– Ну, вот… Ну, вот… Так решили мы. Сейчас подготовительные работы закончены. Миллионы ждут доклада. И если дело с энергетикой не так плохо, - от Молибдена и его группы останется пыль. Мы разнесем его в пух и прах.
– Значит ждать?
– Да… Придется две декады подождать.
– Сессия Совета семнадцатого?
– Семнадцатого! Начало работ в 12 часов.
– Так.
Павел задумался.
– Думай, не думай, а приходится ждать. Ничего не поделаешь.
– Я не о том… Видишь ли, я хотел бы повидать перед сессией Молибдена… Не поехать ли мне в Москву? Как ты думаешь?
– Не понимаю, для чего тебе понадобилось это свидание.
Павел смутился.
– Я и сам не знаю… Но Молибден так настойчиво приглашал меня. Может быть…
– Как хочешь. Можешь конечно побывать и у Молибдена. Работать ты все равно ведь не станешь сейчас. Я на твоем месте ничего не мог бы делать до разрешения вопроса.
Павел встал.
– Ты убедил меня! - протянул он Нефелину руку. - Я лечу в Москву… Значит, до сессии!
– До сессии!
Через час он покинул Магнитогорск.
Уезжая Павел даже не предполагал, при каких необычайных обстоятельствах он попадет обратно в этот город. В эту минуту мысли Павла витали уже далеко впереди, в центральном городе СССР, Москве.
* * *
Этот особенный, единственный в СССР город, построенный в начале третьей пятилетки, сверкал внизу под солнцем белыми и голубыми красками дворцов, синевой искусственных озер, зеленью огромных парков.
Широкие проспекты лежали правильными геометрическими линиями, пересекаясь под прямыми углами, образуя то там, то тут строгие четырехугольные площади. Зеленые бульвары стрелами пронизывали белые и голубые шеренги строений, вонзаясь в круглые сады и парки.
Там, где кончался город, на южной стороне, поднималось розовое циклопическое здание. Оно стояло над Москвой, точно гигантская гора, и проспекты с десятиэтажными дворцами казались по сравнению с этим зданием микроскопической пылью.
Стеклянный свод поднимался к облакам, которые курились вокруг, точно папиросные крошечные дымки.
– Совет ста! - крикнул кто-то за спиной Павла.
Стеклянный коридор самолета наполнился пассажирами, спешившими лишний раз полюбоваться чудом архитектуры. Восторженные восклицания сыпались со всех сторон. Особенное же восхищение вызывал дом Совета ста среди тех, кто видел его впервые.
Ни в одном городе мира нельзя было встретить такого здания. Американские небоскребы и те во многом уступали этому колоссу. Дворец Совета ста вызывал уважение еще и потому, что в СССР глаза всех привыкли к десяти, пятнадцатиэтажным зданиям, а это чудовищное сооружение опрокидывало все представления об архитектуре, врываясь в мозги, как потрясающее сновидение.
Взлетевшее вверх, в стекле и бетоне, облицованное розовым мрамором, это здание сейчас дремало под солнцем, щуря гигантские стеклянные глаза, поблескивая огромным, прозрачным куполом.
– Эра! - засмеялся кто-то из пассажиров, - дом пока пустует. Мы могли бы остановиться в нем.
– Но… где мы добудем кровати, которые соответствовали бы масштабам дома?
Павел с волнением глядел на дом Советов ста, невольно думая о том, что через две декады сюда прибудут полтора миллиона делегатов и будут решать судьбу его работы, его жизни.
Самолет начал спускаться.
Можно было видеть сияющие мостовые, отлитые из стекла, ослепительно переливающиеся на солнце. В разных концах города сверкнули крупные золотые пятна. Их сверкание кинулось в глаза всем. Пассажиры переглянулись. Кто-то многозначительно крякнул, кое-кто снисходительно передернул плечами, но никто не сказал ни слова.
Золотые пятна были не что иное, как уличные уборные. Они появились отнюдь не с санитарной целью, а как вызов старому миру, как издевательский символ, как блистательные плевок в лицо капитализма, как пренебрежительный жест по отношению к ценностям буржуазного общества.
Самолет сделал круг над городом, и под ногами поплыли проспекты академий, статистических управлений, лабораторий, изыскательных институтов, музеев и различных других научных учреждений всесоюзного масштаба.
На далеком горизонте всплыли очертания старой Москвы - города-музея.
Самолет упал на площадку ново-московского аэровокзала.
Широкие проспекты лежали правильными геометрическими линиями, пересекаясь под прямыми углами, образуя то там, то тут строгие четырехугольные площади. Зеленые бульвары стрелами пронизывали белые и голубые шеренги строений, вонзаясь в круглые сады и парки.
Там, где кончался город, на южной стороне, поднималось розовое циклопическое здание. Оно стояло над Москвой, точно гигантская гора, и проспекты с десятиэтажными дворцами казались по сравнению с этим зданием микроскопической пылью.
Стеклянный свод поднимался к облакам, которые курились вокруг, точно папиросные крошечные дымки.
– Совет ста! - крикнул кто-то за спиной Павла.
Стеклянный коридор самолета наполнился пассажирами, спешившими лишний раз полюбоваться чудом архитектуры. Восторженные восклицания сыпались со всех сторон. Особенное же восхищение вызывал дом Совета ста среди тех, кто видел его впервые.
Ни в одном городе мира нельзя было встретить такого здания. Американские небоскребы и те во многом уступали этому колоссу. Дворец Совета ста вызывал уважение еще и потому, что в СССР глаза всех привыкли к десяти, пятнадцатиэтажным зданиям, а это чудовищное сооружение опрокидывало все представления об архитектуре, врываясь в мозги, как потрясающее сновидение.
Взлетевшее вверх, в стекле и бетоне, облицованное розовым мрамором, это здание сейчас дремало под солнцем, щуря гигантские стеклянные глаза, поблескивая огромным, прозрачным куполом.
– Эра! - засмеялся кто-то из пассажиров, - дом пока пустует. Мы могли бы остановиться в нем.
– Но… где мы добудем кровати, которые соответствовали бы масштабам дома?
Павел с волнением глядел на дом Советов ста, невольно думая о том, что через две декады сюда прибудут полтора миллиона делегатов и будут решать судьбу его работы, его жизни.
Самолет начал спускаться.
Можно было видеть сияющие мостовые, отлитые из стекла, ослепительно переливающиеся на солнце. В разных концах города сверкнули крупные золотые пятна. Их сверкание кинулось в глаза всем. Пассажиры переглянулись. Кто-то многозначительно крякнул, кое-кто снисходительно передернул плечами, но никто не сказал ни слова.
Золотые пятна были не что иное, как уличные уборные. Они появились отнюдь не с санитарной целью, а как вызов старому миру, как издевательский символ, как блистательные плевок в лицо капитализма, как пренебрежительный жест по отношению к ценностям буржуазного общества.
Самолет сделал круг над городом, и под ногами поплыли проспекты академий, статистических управлений, лабораторий, изыскательных институтов, музеев и различных других научных учреждений всесоюзного масштаба.
На далеком горизонте всплыли очертания старой Москвы - города-музея.
Самолет упал на площадку ново-московского аэровокзала.
* * *
В этом единственном городе - скопище академиков профессоров и исследователей, стекающихся сюда с разных концов Республики для работы в бесчисленных совершенно исключительно оборудованных лабораториях и в гигантских библиотеках, царила особая тишина. Редкие авто мелькали на перекрестках и без шума скрывались за поворотами.
Широкий проспект отелей, прилегающих к аэровокзалу, был пуст.
Павел без труда выбрал для себя временную квартиру в одном из отелей и тотчас же поспешил в сектор Совета ста, где жили и работали члены Совета.
Широкий проспект отелей, прилегающих к аэровокзалу, был пуст.
Павел без труда выбрал для себя временную квартиру в одном из отелей и тотчас же поспешил в сектор Совета ста, где жили и работали члены Совета.
* * *
Не прошло и десяти минут, как Павел отыскал Молибдена. Встреча носила приятельский характер. Молибден встретил Павла с распростертыми объятиями.
– Ну, ну, входи… Гостем будешь.
Он поцеловал Павла в лоб.
– Нравишься ты мне, парень, - сказал Молибден, - химерами набит, это верно, однако, мозги твои - зависть всякому. Ну, проходи…
Он ввел Павла в комнату, которая была светла и просторна и оттого казалась неприветливой. Кроме двух кресел и письменного стола, здесь не было никакой мебели. Единственным украшением стены являлись телекинорадиоприемник и телефотор.
– Однако, - пробормотал Павел, осмотрев жилище Молибдена.
– Что? Не нравится? Оно конечно пустовато, да зато просторнее чувствуешь себя. Не люблю я на вещи натыкаться… Простор люблю.
Павел насторожился. Пустая комната Молибдена говорила ему о том, что этот человек носит весь мир внутри себя, оберегая его от посторонних наблюдений. Скрытность и замкнутость этого человека как нельзя лучше подчеркивала исключительно скромная обстановка, но в то же время она свидетельствовала об отреченности, о пуританизме, о высокой преданности тому, что было смыслом его жизни.
Они сели.
Павел спросил о здоровье Молибдена.
Молибден разгладил бороду, развалился в кресле и довольно крякнул:
– Да отчего бы хворать мне? Пища хорошая… Пью да ем, а поесть люблю, грешным делом, ну… сплю еще… Работой себя не очень утруждаю…
И снова насторожился Павел.
Он знал, что Молибден славился своей усидчивостью и необыкновенной трудоспособностью. Его трудолюбие было примером для многих ученых. Что же касается чревоугодия, так Молибден - и это тоже знали все - вот уже тридцать лет, как питается сухарями, медом, молоком и овощами.
«Что он: кокетничает, смеется или же старается показать себя хуже, чем он есть?»
Павлу не понравился Молибден.
– Все мы чревоугодники и лентяи! - попытался пошутить Павел.
– Ну, ну… Не сердись, - загудел Молибден, - шучу я. Тебя испытываю…
– Я весь тут. Я не хитрый. Я Рубенса люблю… Зеленые занавески люблю… Простор люблю…
– Ну, ну, входи… Гостем будешь.
Он поцеловал Павла в лоб.
– Нравишься ты мне, парень, - сказал Молибден, - химерами набит, это верно, однако, мозги твои - зависть всякому. Ну, проходи…
Он ввел Павла в комнату, которая была светла и просторна и оттого казалась неприветливой. Кроме двух кресел и письменного стола, здесь не было никакой мебели. Единственным украшением стены являлись телекинорадиоприемник и телефотор.
– Однако, - пробормотал Павел, осмотрев жилище Молибдена.
– Что? Не нравится? Оно конечно пустовато, да зато просторнее чувствуешь себя. Не люблю я на вещи натыкаться… Простор люблю.
Павел насторожился. Пустая комната Молибдена говорила ему о том, что этот человек носит весь мир внутри себя, оберегая его от посторонних наблюдений. Скрытность и замкнутость этого человека как нельзя лучше подчеркивала исключительно скромная обстановка, но в то же время она свидетельствовала об отреченности, о пуританизме, о высокой преданности тому, что было смыслом его жизни.
Они сели.
Павел спросил о здоровье Молибдена.
Молибден разгладил бороду, развалился в кресле и довольно крякнул:
– Да отчего бы хворать мне? Пища хорошая… Пью да ем, а поесть люблю, грешным делом, ну… сплю еще… Работой себя не очень утруждаю…
И снова насторожился Павел.
Он знал, что Молибден славился своей усидчивостью и необыкновенной трудоспособностью. Его трудолюбие было примером для многих ученых. Что же касается чревоугодия, так Молибден - и это тоже знали все - вот уже тридцать лет, как питается сухарями, медом, молоком и овощами.
«Что он: кокетничает, смеется или же старается показать себя хуже, чем он есть?»
Павлу не понравился Молибден.
– Все мы чревоугодники и лентяи! - попытался пошутить Павел.
– Ну, ну… Не сердись, - загудел Молибден, - шучу я. Тебя испытываю…
– Я весь тут. Я не хитрый. Я Рубенса люблю… Зеленые занавески люблю… Простор люблю…